Страница:
– Может, загнуть пиявку? – предложил молотобоец, целясь в спину вампира из указательного пальца.
– Обязательно, Боря, – кивнул я. – Но не здесь и не сейчас.
– А на посошок?
– Нет, Боря, я пас.
– Ну, как знаешь.
– Покатаю, Ирма, обязательно покатаю, – отбрехался я. – Только купи себе для начала парашют.
– Мы ещё увидимся? – спросила она и при этом в её серых глазах промелькнула усмешка. Создавалось впечатление, что она бросает мне некий вызов.
Положил на стол визитку, сделал ручкой и направился к своему столику. И пока шёл, чувствовал жжение в том месте, откуда у драконов растут крылья, а у бывалых сыскарей расходятся ремни портупеи.
Присев напротив вампира, я сначала закурил, и только потом, стараясь не глядеть в сторону Варвары, сказал:
– Выкладывай, чего хотел. Только живо, времени нет.
– Мы тут с корешем поиздержались малёха, – нервно постукивая обгрызенными ногтями по белой скатерти, просипел Адлер, – пора расплатиться, а титей-митей…
– Сам на двойном подсосе? – удивился вампир.
– Напротив, на двойном форсаже. Но дело не в этом.
– А в чём?
– Откровенно?
– Ну.
– Не нравитесь вы мне, – признался я. – А тем, кто мне не нравится, я не занимаю. Такое уж у меня правило. Извини, если обидел.
– Плевать, – одарил меня гнусной полуулыбкой вампир. – Только это… Я занимать и не собирался. Слышал, ты с кольтом ходишь?
– Допустим. Что с того?
Адлер не ответил, но натянул перчатки из грубой кожи (натурально – вратарские краги) и вынул из внутреннего кармана ветровки футляр, похожий те, в которых дарят обручальные кольца.
– И что это? – поинтересовался я, когда вампир поставил обшитую алым бархатом коробочку на центр стола.
Вновь не проронив ни слова, Адлер откинул крышку и аккуратно вытащил из паза патрон сорок пятого калибра с серебряной пулей.
– Откуда маслина? – опешил я.
– Заговорённая, – ответил он на вопрос, который я не задавал.
– Спрашиваю, откуда?
– Однако, – удивлённо хмыкнул я, но торговаться не стал.
– Тут вот ещё что, – сказал Адлер, скомкав протянутую купюру. – У моего кореша ещё есть. Две заводские упаковки. Интересует?
– Нет, чистые.
– И у какого это такого кореша?
– Его Гуроном погоняют? – удивился я. – Почему так затейливо?
Никак этот парень с грубым шрамом на выбритом черепе не походил на индейца. Ни на гурона, ни на могиканина, ни на чероки, ни тем более на ирокеза.
– Так это, – стягивая с рук перчатки, криво усмехнулся Адлер. – Пользует кровь только первой группы, потому и Гурон.
– Я пожал плечами:
– Не вижу связи.
– У всех индейцев первая группа, – пояснил вампир. – Поголовно.
– Да неужели?
– Точно. И у эскимосов ещё. Ну, так что, дракон, берёшь товар?
– Денег хотите или Силы? – спросил я.
– Тут это… – Вампир замялся. – Нам бы твои Зёрна Света. Одна банка против одной упаковки. А за две – две.
– Про Зёрна забудь, – осадил я его.
– Чего так?
– Говорю же: не нравитесь вы мне.
– Ладно, забей. Тогда вот. – Он вытащил из кармана и протянул мне кастет. – Ты это… Закатай в него две тысячи кроулей.
Я повертел пустой артефакт в руках. Ничего особенного в нём не было, обычная кустарная поделка с одним широким отверстием для пальцев и грубо приваренными к боевой части роликами от подшипника. Правда, на одной стороне кто-то шибко умный нанёс несколько древних рун. Но настолько коряво нанёс, что толком и не понять какие. Одну только и разобрал, ту, что обозначает "семя".
– А влезет две тысячи? – засомневался я.
– Раньше влезало, – уверил вампир.
– Слово какое?
– Набир.
– Как своим сделать?
– Просто на руку надеть.
– Хорошо, допустим. Товар у вас с собой?
– Нашёл дураков.
– Тогда где и когда?
– Лодочную станцию за Ухашовским мостом знаешь?
– Само собой.
– Вот там. Сегодня. В полночь.
– Детское время, – хищно улыбнулся Адлер в ответ.
– Привет, майор.
– Тугарин?
– В точку.
– Как сам?
– Да ничего так. Ты?
– Сочувствую.
– Терпеть ненавижу все эти реорганизации. Веришь, Егор, штук двадцать их на моей памяти было, и не одна толку не принесла. – Воронцов ещё раз горько вздохнул, помолчал секунду и спросил: – Чего звонишь? Думаю, не о житье-бытье расспросить?
– Угадал, майор. Тема есть.
– Объявляй. Только в темпе.
– Зёрна, Егор, Зёрна.
– Можно и Зёрна. Сегодня сделаешь?
– Постараюсь. Это всё?
– Всё.
– Целую.
– А что такое? – интересуюсь.
– Да ничего. Водить не можешь, шофера найми.
– Остынь, чувак, я же показал тебе, что перестраиваюсь. Какого на двойной пошёл?
– Да ни фига ты, дядя, не показывал. Расслабься и чехли четыреста енотов.
– За что это?
– За навесное.
Во, думаю, наглец. Затягиваюсь, чтобы сразу не послать куда подальше, выдыхаю, говорю:
– Не-а, так не пойдёт.
– А как пойдёт? – спрашивает.
В ту же секунду из "мерина" выползает пассажир – кинг-конг с головой цыплёнка. Поднимает воротник хрустящей кожанки, засовывает ручища в карманы, передёргивает плечами и – еду-еду не свищу, как наеду, не спущу – с ленцой вельможной, подкатывает к нам.
И тут у меня уже никаких сомнений не остаётся, что попал в банальную подставу на лоха. Ого, думаю, явился случай, привел с собой истину, и породили они откровение. Трясу – не столько от возмущения, сколько от удивления – быстро намокшими под дождём патлами и говорю:
– Зря вы так, чуваки.
– Как "так"? – вяло, без огонька в голосе, интересуется Тукша.
– Вот так вот нагло.
– Мы нагло? Это мы нагло? – выкрикивает темпераментный доходяга, идёт в блатную присядку и тыкает пальцем в разбитую фару. – Разуй глаза, дядя. Посмотри, что учудил.
Верил, что можно быть святее Папы римского, но чтобы нахальнее водителя командирского уазика – нет. Тут поверил. Досчитал до пяти и говорю с предельной невозмутимостью:
– Парни, ваш эстрадный номер, конечно, достоин включения в праздничный концерт ко Дню работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности, но со мной он не прокатит.
– Почему это? – с вызовом спрашивает доходяга, сам того не понимая, что выдаёт себя с головой.
– Ну а я тогда барон, – говорит грамотный Тукша и начинает разворачиваться в боевой порядок.
Меня от этой суеты уходящей натуры начинает разбирать смех, еле сдерживаюсь.
– Ты чего, дядя, лыбишься? – из-за широкой спины подельника спрашивает доходяга.
– Видели бы вы себя со стороны, – говорю. – Клоуны. А поди мыслите себя злодеями? Да? Не-а, ни фига не злодеи. Истинный злодей посягает на душу, а вы – на бабло. Стыдно, мальчики.
Доходяга пританцовывает на месте, нервничает. Тукша же – не пробиваем. Не меняя апатичного выражения лица тянет ко мне ручища, пытается схватить за грудки. Я не даюсь, делаю шаг назад, за неимением возможности сконцентрироваться разряжаю кольцо на правом безымянном и, памятуя, что привычные методы убеждения слабо действуют на реальных пацанов, вызываю из Запредельного Строгих Мурашей:
– Какую-то хренотень, дядя, несёшь, – заявляет доходяга.
Доходяга крутит пальцем у виска, а у Тукши наконец получается схватить меня за плащ. Правда, не надолго. В следующую секунду я освобождаюсь нырком под руку, захожу громиле за спину и, уверенно прихватив за шкирку, разворачиваю на сто восемьдесят. После чего приставляю кольт к его виску.
– Абзац бибике, – говорит Тукша, увидев, что "мерседес" пропал. Почему-то к перспективе получить пулю в мозг он остался равнодушным. Может, что не так с мозгом?
Тем временем потрясенный моей сноровкой доходяга тоже оборачивается, обнаруживает наличие отсутствия и громко икает от удивления. Потом ещё раз икает. И начинает икать беспрестанно.
Странная какая-то реакция организма у паренька, думаю я, и отпускаю Тукшу на волю. А потом, уже затолкав пистолет в кобуру, говорю:
– Урок окончен, все свободны. – И без капли издёвки спрашиваю: – Может, вас, пацаны, куда подвезти?
Ответа так и не получил, а через несколько секунд, оставив сладкую парочку мёрзнуть на инфернальном сквозняке, уже гнал во всю. Нужно было гнать – опаздывал из-за этих придурков. Но как ни гнал, всё-таки на три минуты опоздал.
Спрашивала женщина, чей неясный силуэт вырисовывался на фоне окна в конце сумрачного коридора.
– Да, – ответил я и, не дождавшись продолжения, задал встречный вопрос: – Не подскажите, где Семён Аркадьевич?
– Он не придёт, – сказала незнакомка и стала приближаться.
Одета она была без изысков, просто, но длинный грубой вязки свитер и тёртые джинсы смотрелись на ней так, как на иной куколке платье для коктейлей ни смотрится. А её красота меня просто оглушила. Была она неправильной, нездешней, далёкой от глянцевых шаблонов. Её не портили ни жёсткие складки у рта, ни следы бессонницы вокруг глаз, ни старый шрам на подбородке. Наоборот – эти маленькие изъяны придавали незнакомке шарма и дорисовывали образ "женщина с прошлым".
Слава Силе, подумалось мне, что я не человек. А то пошёл бы и застрелился от осознания, что эта брюнетка не моя и никогда моей не будет.
Ей было между тридцатью и сорока. Самый правильный возраст. И пахло от неё правильно: полынью, чабрецом, мадерой, печёным клубнем и разгорячённой женской кровью. Этот крутой замес в мгновенье ока унёс меня туда, где отчётливо слышались посвист дикого ветра, треск ночного костра и тихая вольная песня. Дышать – не надышаться, слушать – не наслушаться. И плакать от счастья. В голос плакать. Навзрыд.
Я молчал, ждал объяснений. И ещё тонул. В глазах её огромных небесно-голубых тонул.
– Он трус, – сказала она с пугающей откровенностью и повторила: – Он трус.
Будто приговор вынесла. Жестокий, окончательный и не подлежащий обжалованию.
– А вы… – начал было я.
– Я хотел спросить, кто вы.
– Инесса Верхозина, – представилась она.
Освежив в голове список, который давеча предоставил мне господин Холобыстин, я определился: "Верхозина Инесса Романовна, завотделом прозы".
Тем временем она уверенным движением вогнала ключ в замок. Провернула, толкнула тугую дверь плечом и, когда петли пропели "O sole mio", пригласила:
– Входите.
Она сумела вложить интонацией в эту фразу столько всякого, что стало понятно: у них с господином Холобыстиным давняя и весьма сложная история отношений. Возможно, любовь-морковь, докатившаяся до взаимной ненависти, до "убил бы – так люблю", до "зацеловал бы до смерти". А быть может, многолетняя вражда, вызванная перманентной борьбой за трон. Или серьёзные творческие разногласия. Или ещё что-нибудь. Вариантов тут множество, люди на этот счёт большие выдумщики.
– Обязательно, Боря, – кивнул я. – Но не здесь и не сейчас.
– А на посошок?
– Нет, Боря, я пас.
– Ну, как знаешь.
– Егор, Егор, а вы, Егор, покатаете меня, когда… Ну тогда… Когда у вас… крылья будут.
Совсем запьяневшая Ирма подергала меня за рукав:
– Покатаю, Ирма, обязательно покатаю, – отбрехался я. – Только купи себе для начала парашют.
– Ну и ловок же ты, дракон, – усмехнулась Варвара, одёрнув руку.
Девочка задумалась.
Покуда я так раскланивался, Варвара не будь дурой потянулась к перепачканному чёрной кровью платку. Ишь, ты, размечталась, подумал я и обронил на платок корпускул Силы. Лоскут батиста равно надежда рыжей проныры обрести чуток власти над золотым драконом вспыхнула малиновым пламенем и сгорела в доли секунды. Скатерть при этом не пострадала.
– Потому до сих пор и не чучело.
Я сдержано улыбнулся:
– Мы ещё увидимся? – спросила она и при этом в её серых глазах промелькнула усмешка. Создавалось впечатление, что она бросает мне некий вызов.
– Почему бы, собственно, и нет.
Принимая его, я ответил уклончиво:
Положил на стол визитку, сделал ручкой и направился к своему столику. И пока шёл, чувствовал жжение в том месте, откуда у драконов растут крылья, а у бывалых сыскарей расходятся ремни портупеи.
Присев напротив вампира, я сначала закурил, и только потом, стараясь не глядеть в сторону Варвары, сказал:
– Выкладывай, чего хотел. Только живо, времени нет.
– Мы тут с корешем поиздержались малёха, – нервно постукивая обгрызенными ногтями по белой скатерти, просипел Адлер, – пора расплатиться, а титей-митей…
– Чувачок, ты, похоже, обратился не по адресу.
Сообразив, к чему он клонит, я огорчил его:
– Сам на двойном подсосе? – удивился вампир.
– Напротив, на двойном форсаже. Но дело не в этом.
– А в чём?
– Откровенно?
– Ну.
– Не нравитесь вы мне, – признался я. – А тем, кто мне не нравится, я не занимаю. Такое уж у меня правило. Извини, если обидел.
– Плевать, – одарил меня гнусной полуулыбкой вампир. – Только это… Я занимать и не собирался. Слышал, ты с кольтом ходишь?
– Допустим. Что с того?
Адлер не ответил, но натянул перчатки из грубой кожи (натурально – вратарские краги) и вынул из внутреннего кармана ветровки футляр, похожий те, в которых дарят обручальные кольца.
– И что это? – поинтересовался я, когда вампир поставил обшитую алым бархатом коробочку на центр стола.
Вновь не проронив ни слова, Адлер откинул крышку и аккуратно вытащил из паза патрон сорок пятого калибра с серебряной пулей.
– Откуда маслина? – опешил я.
– Заговорённая, – ответил он на вопрос, который я не задавал.
– Спрашиваю, откуда?
– Пять штук, – выпалил вампир. – Или по курсу – восемьдесят кроулей.
Вампир и глазом не повёл.
Варианты, конечно, могли быть разные, но самый из них очевидный: ухайдакали и обчистили истребителя-одиночку. По себе знаю, любая Охота – штука обоюдоострая, так что могло случиться. Вполне. Сильно заморачиваться на этот счёт я не стал (окрещу мародёром, ответит – боевой трофей) и попросил назвать цену.
– Однако, – удивлённо хмыкнул я, но торговаться не стал.
– Тут вот ещё что, – сказал Адлер, скомкав протянутую купюру. – У моего кореша ещё есть. Две заводские упаковки. Интересует?
– Тоже заговорённые?
Я уточнил:
– Нет, чистые.
– И у какого это такого кореша?
– Вот у него, у Гурона.
Адлер показал на трущегося возле стойки дружка:
– Его Гуроном погоняют? – удивился я. – Почему так затейливо?
Никак этот парень с грубым шрамом на выбритом черепе не походил на индейца. Ни на гурона, ни на могиканина, ни на чероки, ни тем более на ирокеза.
– Так это, – стягивая с рук перчатки, криво усмехнулся Адлер. – Пользует кровь только первой группы, потому и Гурон.
– Я пожал плечами:
– Не вижу связи.
– У всех индейцев первая группа, – пояснил вампир. – Поголовно.
– Да неужели?
– Точно. И у эскимосов ещё. Ну, так что, дракон, берёшь товар?
– Денег хотите или Силы? – спросил я.
– Тут это… – Вампир замялся. – Нам бы твои Зёрна Света. Одна банка против одной упаковки. А за две – две.
– Про Зёрна забудь, – осадил я его.
– Чего так?
– Говорю же: не нравитесь вы мне.
– Ладно, забей. Тогда вот. – Он вытащил из кармана и протянул мне кастет. – Ты это… Закатай в него две тысячи кроулей.
Я повертел пустой артефакт в руках. Ничего особенного в нём не было, обычная кустарная поделка с одним широким отверстием для пальцев и грубо приваренными к боевой части роликами от подшипника. Правда, на одной стороне кто-то шибко умный нанёс несколько древних рун. Но настолько коряво нанёс, что толком и не понять какие. Одну только и разобрал, ту, что обозначает "семя".
– А влезет две тысячи? – засомневался я.
– Раньше влезало, – уверил вампир.
– Слово какое?
– Набир.
– Как своим сделать?
– Просто на руку надеть.
– Хорошо, допустим. Товар у вас с собой?
– Нашёл дураков.
– Тогда где и когда?
– Лодочную станцию за Ухашовским мостом знаешь?
– Само собой.
– Вот там. Сегодня. В полночь.
– Чего так поздно-то?
Я проворчал для порядка:
– Детское время, – хищно улыбнулся Адлер в ответ.
– Воронцов на проводе, – сразу отозвался вампир.
Больше ничего не сказал, спрятал клыки, поднялся и двинул к стойке.
Пока он шёл, я смотрел на него и думал, до чего же омерзительны бывают иные существа. И дело даже не в том, что вампир. Что с того, что вампир? Ну да, у всех рождённых по воле слепого случая на границе Пределов и Запредельного душа отделена от тела и оттого всякая мораль чужда им, но ведь некоторые из них умудряются жить, соблюдая приличия. Взять, к примеру, приятеля моего, Афанасия Воронцова. Тоже ведь вампир, а на поверку – человечнее иного человека. Отнимет другой раз у бедолаги какого-нибудь чуток Силы через кровушку, но не убивает. Нет. Мало того, ещё и облегчение донору устраивает, принимая на себя часть его мирских страданий. Всё потому что понятия блюдет, и инстинкты свои держит в узде. А дикие не держат. Дикие им потакают. И откликается им на такое ауканье всеобщим презрением. Впрочем, им общественное порицание до одного места. Дикие ведь.
О Воронцове я вспомнил очень кстати, имелся у меня к нему один животрепещущий вопрос. Не как к вампиру, разумеется, а как к следователю по особо важным делам городской прокуратуры. И я тут же, пока из головы не вылетело, набрал его рабочий номер. Получилось удачно.
– Привет, майор.
– Тугарин?
– В точку.
– Как сам?
– Да ничего так. Ты?
– Лучше и не спрашивай. В запарке. Переводят в Следственный комитет, ношусь как бобик, дела подбиваю.
Он вздохнул.
– Сочувствую.
– Терпеть ненавижу все эти реорганизации. Веришь, Егор, штук двадцать их на моей памяти было, и не одна толку не принесла. – Воронцов ещё раз горько вздохнул, помолчал секунду и спросил: – Чего звонишь? Думаю, не о житье-бытье расспросить?
– Угадал, майор. Тема есть.
– Объявляй. Только в темпе.
– Двенадцатого на Озёрной дорожно-транспортное приключилось, грузовик женщину сбил. Хочу перетереть с водилой. Пробьёшь, майор? С меня коньяк.
Сказал он это таким тоном, что я поторопился:
– Зёрна, Егор, Зёрна.
– Можно и Зёрна. Сегодня сделаешь?
– Постараюсь. Это всё?
– Всё.
– Целую.
– Не стони, браток, у меня претензий к тебе нет.
И бросил трубку.
Действительно в запарке, подумал я. И следом: суета сует – отличная обманка для выжирающей нутро пустоты. Правда, временная и не очень надёжная. Но тут ничего не поделать, коль судьба такая. Тут хоть как-то.
Когда поднимался по ступеням на выход, оглянулся на Варвару. Она этого ждала, и, послав воздушный поцелуй, опалила мне чёлку. Стерва рыжая. Будь мы в другом месте, чего похуже бы учудила. Точно-точно. Да и то, что сделала было не слишком приятно. Но я не обиделся. Дракон на женщину? Никогда. Пропел под нос "Тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю", прижал кулак к уху – звони, и, пропустив в дверях чьего-то горбатого хомма, вышел вон.
Глава 4
На встречу с господином Холобыстиным я опоздал на три минуты. Не в моих правилах опаздывать, но, видит Сила, произошло это не по моей вине. Человеческая алчность вцепилась в меня по дороге своими мохнатыми ручищами. Еле отцепился, пришлось даже чуток потратиться. А случилась такая вот катавасия. Еду себе, никого не трогаю, размышляю о взятом в производство деле. Говоря конкретнее, примеряю все известные мне способы наложения смертельного проклятия к повальному мору, что приключился в редакции "Сибирских зорь". Ведь тут как: раз не знаешь, кто и за что, разберись каким образом, глядишь клубок и распутается.
Вообще-то, мне как практикующему магу, известны три способа энвольтования на смерть. И первый из них заключается в следующем. Колдун входит в прямой контакт с объектом воздействия, заводит близкое знакомство, подсовывает список проклятия, наделяет необходимой порцией Силы и всякими разными методами (включая использование дури, гипноза и морока), принуждает человечка к тому, чтобы сам на себя беду накликал. Процедура безотказная, стопроцентная, но её применение в данном конкретном случае казалась мне маловероятной. Хороша, даже очень хороша, когда объект один. Но если кандидатов в самоубийцы несколько, то чересчур много возни. А если учесть, что все объекты знакомы между собой, то и вовсе такая процедура никуда не годится, поскольку утечки информации при таких делах избежать практически невозможно, а раз так, то запалиться – как нефиг делать.
Второй способ восходит к практикам колдунов-вуду. Используя его, маг-киллер прежде всего устанавливает ментальную связь с намеченной жертвой, для чего похищает какую-нибудь принадлежащую ей вещицу, например, носовой платок, перчатку или заколку, затем лепит из воска фигурку, называемую вольтом, и цепляет к ней украденный предмет. Установив подобным образом надёжную и постоянную связь, колдун совершает над фигуркой чёрный ритуал, при этом всю силу своей ненависти направляет на жертву. Способ тоже верный, однако и тут я сомневался. У одного носильную вещь стырить – ещё куда ни шло, но у двух, трёх, пятерых – целое дело. Причём дело рискованное, поскольку способность к колдовству – это одно, а способность к банальному воровству – совсем другое. Один косяк, и весь план к чёрту.
Отвергая первый и второй способ, я ставил на тот, который в наших палестинах называют "деревенским". При этом способе колдун уничтожает своего врага с помощью подброшенного предмета – так называемой гоги. Делается так. Сперва-сначала "гогу женят с магогой", то есть пристраивают вблизи от жертвы какое-нибудь заговорённое непотребство: к примеру, дохлую жабу под ворота зарывают, кривой гвоздь в дверь вбивают или втыкают в подушку ржавую иглу. Ну, или ещё что-нибудь куда-нибудь. После этого с помощью особых ритуалов устанавливают связь между жертвой и подброшенной вещью. Если всё вышло как надо (а выходит в девяти случаях из десяти), подброшенная вещь употребляется в качестве опорной точки для приложения злой воли. Дальше – понятно.
На месте колдуна, подвязавшегося извести на корню целый коллектив, я бы лично применил именно этот способ. Заявился бы в офис типа по делам, ля-ля фа-фа, фиговину какую-нибудь мутную на многоуважаемый шкаф между делом забросил, раскланялся, а на другой день – тих-тиби-дох, активировал смертельные эманации. Чего тут мудрёного? Ничего. Если, конечно, при Силе.
Ну и вот, размышляю я, значит, о всяком таком, а сам тем временем уже качу по улице Лермонтова: под колёсами лужи в разводах, над крышей небо в солдатских портянках, по обе стороны ржавые тополя. Одна радость – в салоне звучит регги группы "Ай-Да":
Не пугайся, если я молчу
И не вижу ничего вокруг,
Если мне не хватает воздуха даже здесь.
Ты ни о чём не спрашивай меня,
Ведь я знаю, что есть
Где-то там, похожий на сон,
Город Золотого Дракона.
Под такую вот замечательную телегу думы свои думая, выстукиваю ритм пальцами по баранке, невольно подвываю певцу и поглядываю на свои "командирские", успеваю, нет к назначенному сроку? Вроде как успеваю, но закавыка: впереди еле тащится зелёная "калдина". От самого Свердловского рынка тащится, не только меня, весь трафик тормозит. Оно понятно, что тише едешь, дальше будешь, но какой русский дракон не любит быстрой езды? И вот. Терплю до одного перекрёстка, до второго-третьего, после пятого срываюсь, начинаю сигналить – давай, мол, паря, прибавь, чего ползёшь черепахой. Тот ни в какую. Даже медленнее покатил, будто назло. Плююсь от досады и решаю перестроиться в соседний ряд. Там поток плотный, но что делать. Мигаю чин-чинарём, ловлю в зеркале просвет, ухожу влево. В ту же самую секунду "калдина" вдруг тоже вылетает из ряда и с какого-то перепугу подрезает меня. Я притормаживаю, пытаюсь увернуться, получается, но тут – бенц! Удар. Хорошо пристёгнуть был, никак не пострадал, только голова как маятник – туда-сюда. Блякую, оборачиваюсь, так и есть – бенц. Мерседес-бенц. Телепался за мной этот четырёхсотый всю дорогу и вот поцеловал. В засос.
Делать нечего, останавливаюсь, верчу башкой. "Калдины" уже и след простыл, а водитель "мерина" машет, мол, давай на обочину, там разберёмся. Думаю, и правда, чего людям мешать. Отъехал, прижался к бордюру, жду. Вскоре и обидчик мой подкатил, не обманул, аккуратно пристроился метрах в трёх сзади.
Первым делом, конечно, оценили масштаб трагедии: у меня – трещина на пластмассе бампера, у него – левая фара в хлам. Ну и царапины. Как по мне, так сущая ерунда. Наплевать и растереть. Однако, к вящему моему удивлению, незадачливый водитель четырёхсотого, этот чахоточного вида малый с близко расположенными, но глубоко посаженными глазками, начал кудахтать. Ё-моё, да во-блин. Во-блин, да ё-моё. Вроде как натурально расстроился. Я вытащил сигареты, закурил, сделал несколько серьёзных затяжек и говорю ему:
– Офигеть, претензий у него нет! – И сразу стал грубить: – Совсем что ли обнаглел, дядя?
Доходяга аж задохнулся от возмущения:
– А что такое? – интересуюсь.
– Да ничего. Водить не можешь, шофера найми.
– Остынь, чувак, я же показал тебе, что перестраиваюсь. Какого на двойной пошёл?
– Да ни фига ты, дядя, не показывал. Расслабься и чехли четыреста енотов.
– За что это?
– За навесное.
Во, думаю, наглец. Затягиваюсь, чтобы сразу не послать куда подальше, выдыхаю, говорю:
– Не-а, так не пойдёт.
– А как пойдёт? – спрашивает.
– Раз такие предъявы пошли, вызываем комиссаров. Или инспекторов. А лучше – цыгаль-цыгаль, ай, люли, – тех и этих. Пусть они наши непонятки разруливают.
Тут я предлагаю разумное, доброе, вечное:
– Тукша! Слышь, Тукша! Дядя гаишников подтягивает!
И лезу в карман за телефоном.
Парень оборачивается к своей машине и орёт истошно:
В ту же секунду из "мерина" выползает пассажир – кинг-конг с головой цыплёнка. Поднимает воротник хрустящей кожанки, засовывает ручища в карманы, передёргивает плечами и – еду-еду не свищу, как наеду, не спущу – с ленцой вельможной, подкатывает к нам.
– Менты, дядя, не прокатят, – произносит Тукша скучным голосом заученный текст. И объясняет: – С места съехали. Так что сами тереть будем.
Действие второе, усмехаюсь я про себя, те же и Последний Довод Короля.
И тут у меня уже никаких сомнений не остаётся, что попал в банальную подставу на лоха. Ого, думаю, явился случай, привел с собой истину, и породили они откровение. Трясу – не столько от возмущения, сколько от удивления – быстро намокшими под дождём патлами и говорю:
– Зря вы так, чуваки.
– Как "так"? – вяло, без огонька в голосе, интересуется Тукша.
– Вот так вот нагло.
– Мы нагло? Это мы нагло? – выкрикивает темпераментный доходяга, идёт в блатную присядку и тыкает пальцем в разбитую фару. – Разуй глаза, дядя. Посмотри, что учудил.
Верил, что можно быть святее Папы римского, но чтобы нахальнее водителя командирского уазика – нет. Тут поверил. Досчитал до пяти и говорю с предельной невозмутимостью:
– Парни, ваш эстрадный номер, конечно, достоин включения в праздничный концерт ко Дню работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности, но со мной он не прокатит.
– Почему это? – с вызовом спрашивает доходяга, сам того не понимая, что выдаёт себя с головой.
– Потому что не терпила я, а – на минуточку – дракон.
Я добиваю сигарету до фильтра, роняю бычок в лужу и объясняю:
– Ну а я тогда барон, – говорит грамотный Тукша и начинает разворачиваться в боевой порядок.
Меня от этой суеты уходящей натуры начинает разбирать смех, еле сдерживаюсь.
– Ты чего, дядя, лыбишься? – из-за широкой спины подельника спрашивает доходяга.
– Видели бы вы себя со стороны, – говорю. – Клоуны. А поди мыслите себя злодеями? Да? Не-а, ни фига не злодеи. Истинный злодей посягает на душу, а вы – на бабло. Стыдно, мальчики.
Доходяга пританцовывает на месте, нервничает. Тукша же – не пробиваем. Не меняя апатичного выражения лица тянет ко мне ручища, пытается схватить за грудки. Я не даюсь, делаю шаг назад, за неимением возможности сконцентрироваться разряжаю кольцо на правом безымянном и, памятуя, что привычные методы убеждения слабо действуют на реальных пацанов, вызываю из Запредельного Строгих Мурашей:
– Крыша поехала с перепуга? – интересуется доходяга.
Незримый страж, Врата открой,
Впусти сюда кромешный рой.
Вас заклинаю, Мураши:
Рви, режь, кромсай, кусай, кроши.
После чего, весьма сожалея, что не стоит тут ещё и зелёная "калдина", указываю на четырёхсотый.
– Вот и всё, – итожу я.
А Тукша всё наступает.
Я молчу, пячусь и гляжу за их спины. Там уже пир горой: мириады мелких крылатых тварей облепили со всех сторон обречённого "мерина" и ну его точить.
В две секунды схомячили.
Когда жуткая туча, исполнив моё заклинание, покинуло Пределы, на том месте, где только что стояла бравая немецкая машина, осталась позорная кучка металлической трухи. Но и она в следующий миг исчезла – сдуло порывом ветра.
– Что значит "всё"? – чуть ли не визжит доходяга.
Но парни-то ничего не видели, не понимают, о чём это я.
– Нет тела, нет дела, – говорю я и переиначиваю: – Нет машины, нет аварии.
А флегматичный Тукша вновь ко мне ручонки тянет.
– Какую-то хренотень, дядя, несёшь, – заявляет доходяга.
– Согласен. Мало того, считаю, что всякое слово – хренотень. Потому и выступаю против тезиса, который закрепляет за словом привилегированный доступ к онтологической сути в силу того, что оно, слово, является-де неотъемлемой её частью.
Я киваю:
Доходяга крутит пальцем у виска, а у Тукши наконец получается схватить меня за плащ. Правда, не надолго. В следующую секунду я освобождаюсь нырком под руку, захожу громиле за спину и, уверенно прихватив за шкирку, разворачиваю на сто восемьдесят. После чего приставляю кольт к его виску.
– Абзац бибике, – говорит Тукша, увидев, что "мерседес" пропал. Почему-то к перспективе получить пулю в мозг он остался равнодушным. Может, что не так с мозгом?
Тем временем потрясенный моей сноровкой доходяга тоже оборачивается, обнаруживает наличие отсутствия и громко икает от удивления. Потом ещё раз икает. И начинает икать беспрестанно.
Странная какая-то реакция организма у паренька, думаю я, и отпускаю Тукшу на волю. А потом, уже затолкав пистолет в кобуру, говорю:
– Урок окончен, все свободны. – И без капли издёвки спрашиваю: – Может, вас, пацаны, куда подвезти?
Ответа так и не получил, а через несколько секунд, оставив сладкую парочку мёрзнуть на инфернальном сквозняке, уже гнал во всю. Нужно было гнать – опаздывал из-за этих придурков. Но как ни гнал, всё-таки на три минуты опоздал.
– Егор Тугарин?
Самое смешное, что Холобыстин на встречу не явился.
Мало того, когда я вбежал на третий этаж корпуса "Б" Института термодинамики, оказалось, что дверь в помещение, арендуемое редакцией "Сибирских зорь", закрыта. Я подумал, что закрыта изнутри, и постучал, настойчиво так постучал, однако никто не подошёл. Тогда я решил немедленно позвонить господину редактору и высказать ему в свободном стиле всё, что о нём думаю. Но не успел вытащить трубку, как услышал:
Спрашивала женщина, чей неясный силуэт вырисовывался на фоне окна в конце сумрачного коридора.
– Да, – ответил я и, не дождавшись продолжения, задал встречный вопрос: – Не подскажите, где Семён Аркадьевич?
– Он не придёт, – сказала незнакомка и стала приближаться.
Одета она была без изысков, просто, но длинный грубой вязки свитер и тёртые джинсы смотрелись на ней так, как на иной куколке платье для коктейлей ни смотрится. А её красота меня просто оглушила. Была она неправильной, нездешней, далёкой от глянцевых шаблонов. Её не портили ни жёсткие складки у рта, ни следы бессонницы вокруг глаз, ни старый шрам на подбородке. Наоборот – эти маленькие изъяны придавали незнакомке шарма и дорисовывали образ "женщина с прошлым".
Слава Силе, подумалось мне, что я не человек. А то пошёл бы и застрелился от осознания, что эта брюнетка не моя и никогда моей не будет.
Ей было между тридцатью и сорока. Самый правильный возраст. И пахло от неё правильно: полынью, чабрецом, мадерой, печёным клубнем и разгорячённой женской кровью. Этот крутой замес в мгновенье ока унёс меня туда, где отчётливо слышались посвист дикого ветра, треск ночного костра и тихая вольная песня. Дышать – не надышаться, слушать – не наслушаться. И плакать от счастья. В голос плакать. Навзрыд.
– Мы с ним договаривались. С Семёном Аркадьевичем.
На даче ночевала, догадался я. И не одна.
С большим, очень большим трудом – "мы с тобой никогда не расстанемся, мы с тобой на даче останемся" – стряхнул я наваждение и, облизав пересохшие от волнения губы, выдавил из себя:
– Вместо себя он меня прислал. Сказал, приедет сыщик, жди.
Незнакомка подняла на меня глаза.
Я молчал, ждал объяснений. И ещё тонул. В глазах её огромных небесно-голубых тонул.
– Он трус, – сказала она с пугающей откровенностью и повторила: – Он трус.
Будто приговор вынесла. Жестокий, окончательный и не подлежащий обжалованию.
– А вы… – начал было я.
– А я не боюсь.
Она показала ключ.
– Я хотел спросить, кто вы.
– Инесса Верхозина, – представилась она.
Освежив в голове список, который давеча предоставил мне господин Холобыстин, я определился: "Верхозина Инесса Романовна, завотделом прозы".
Тем временем она уверенным движением вогнала ключ в замок. Провернула, толкнула тугую дверь плечом и, когда петли пропели "O sole mio", пригласила:
– Входите.
– Не понимаю, зачем наш старый сатир всё это затеял, тем не менее, готова ответить на ваши вопросы.
Я остановился на пороге и первым делом проверил наличие гиблых эманаций.
Ничего такого не почувствовал.
Вошёл и осмотрелся.
Увиденное поразило меня. Ещё бы. Разбитые столы, за которыми сменилось ни одно поколение эмэнэсов, расшатанные стулья от разных гарнитуров, два перекошенных, заваленных серо-буро-малиновыми папками, шкафа, сваленные в угол пульманы-инвалиды, а ещё допотопного вида персональные электронно-вычислительные машины фирмы IBM, дешёвые корзины для бумажного мусора, лампы дневного света с пожелтевшими, местами треснутыми плафонами и чахлый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты на подоконнике – вся это убогая обстановка как-то не очень сочеталась с представительным образом господина Холобыстина. Тут поневоле удивишься.
Бедность – не порок, подумалось мне, но тут не бедность, а нищета. Причём, нищета вопиющая.
Неторопливо, словно кот, впервые попавший в незнакомое помещение, я прошагал через всю комнату и остановился возле окна. Глянул сквозь заляпанное стекло вниз, во двор, и какое-то время наблюдал, как работяги сгружают с машины огромную катушку с силовым кабелем, потом обернулся к госпоже Верхозиной.
Сообразив, что испытываю страшную неловкость, она помогла мне. Обняла себя за плечи, будто озябла, и сказала:
Она сумела вложить интонацией в эту фразу столько всякого, что стало понятно: у них с господином Холобыстиным давняя и весьма сложная история отношений. Возможно, любовь-морковь, докатившаяся до взаимной ненависти, до "убил бы – так люблю", до "зацеловал бы до смерти". А быть может, многолетняя вражда, вызванная перманентной борьбой за трон. Или серьёзные творческие разногласия. Или ещё что-нибудь. Вариантов тут множество, люди на этот счёт большие выдумщики.
Кажется, женщина на нерве, подумал я. Пока не передумала, надо начинать.
И собравшись с духом, спросил для затравки: