Страница:
— О, я платил. Конечно, я платил. Ты думаешь, Нажадова держит меня тут из милости? Уверен, что она мне напоминает.
Майа приготовила ужин. Они поели. Эмиль был расстроен. Потерянный день и ссора с домовладелицей вывели его из равновесия. Теперь его волосы выглядели гораздо лучше, но Эмиль терпеть не мог прихорашиваться и следить за собой, к одежде был равнодушен. Весь вечер он перелистывал каталог своих работ. Это был недобрый знак.
Майе никак не удавалось найти нужный довод, внутренняя борьба вымотала ей нервы. Ближе к ночи ее раздражение начало нарастать. Она не находила себе места и с трудом сдерживалась. Майа плохо себя чувствовала, что-то терзало ее изнутри.
Ее грудь увеличилась и стала болеть. И тут она поняла, в чем дело. Прошло так много времени, что теперь это воспринималось почти как болезнь. Но это были ежемесячные женские недомогания. Впервые за сорок лет у нее началась менструация.
Они легли в постель. Секс погасил плохое настроение Эмиля, а ей казалось, будто ее терли и жгли. Ночь подходила к концу. Она осознала, сколько всего она пережила и претерпела. Речь шла не просто о легком небольшом эротическом пиршестве последнего месяца. В случае, происшедшем с ее телом, было нечто мстительное, постженское и медицинское. У нее припухли глаза, побледнело и слегка отекло лицо, а знакомая безжалостная боль угнездилась внизу живота. Самочувствие Майи постоянно менялось. Казалось, то она взлетает вверх, как ракета, то с грохотом падает от каждого вздоха и выдоха Эмиля.
Эмиль ворочался во сне. Через час она негромко заплакала от растерянности и боли. Теперь ей часто помогали слезы, они легко навертывались на глаза и смывали всю тоску, как родниковая вода смывает чистый песок. Но сегодня ночью слезы не принесли ей облегчения.
Перестав плакать, она почувствовала себя вполне здоровой и нормальной, со свежей головой и очень, очень несчастной.
Майа разбудила мирно спавшего Эмиля.
— Проснись, дорогой. Я хочу тебе что-то сказать.
Эмиль открыл глаза, кашлянул, сел на кровати и не спеша перевел эти английские команды.
— Что такое? Сейчас еще рано.
— Ты ведь помнишь, кто я, не правда ли?
— Ты Майа. Но если ты сказала мне что-нибудь ночью, то утром я никак не вспомню.
— А я и не хочу, чтобы ты помнил, Эмиль. Я просто хочу тебе что-то сказать. Я должна тебе сказать. Сейчас.
Эмиль собрался с силами и, кажется, окончательно пробудился. Он отдернул тяжелый занавес за изголовьем кровати, и студию залил свет убывающей луны и уличных огней.
Он посмотрел ей в лицо.
— Ты плакала?
— Да.
— Ты собираешься мне в чем-то признаться? Да, я понимаю. Я это уже чувствую. Я, кажется, вижу правду в твоих глазах. Ты мне изменила?
Она изумленно покачала головой.
— Нет-нет, — настаивал он, подняв руку. — Тебе ничего не надо мне говорить. Все и так понятно! Красивая молодая девушка и бедный гончар-неудачник, да меня любой способен обмануть! Я знаю, мне нечего предложить, чтобы добиться женской верности. Мои руки, мои губы, что они значат? Когда сам Эмиль уже призрак! Еле живой человек!
— Эмиль, послушай меня…
— Да разве я просил тебя быть мне верной? Я никогда не просил об этом! Я лишь просил тебя не унижать меня. Я дал тебе свободу делать все что угодно. Пусть у тебя будет хоть дюжина любовников, хоть целая сотня! Просто не говори мне об этом. А ты все же намекнула, не так ли? Ты хочешь разрушить мои иллюзии этой своей злой исповедью.
— Эмиль, прекрати! Ты ведешь себя как ребенок.
— Не называй меня ребенком, ты, бродяга! Я вдвое старше тебя.
— Нет, это не так, Эмиль. А теперь успокойся. Я намного, намного старше тебя. Я вовсе не молодая девушка по имени Майа. Я старая. Я старая женщина. Меня зовут Миа Зиеманн, и мне без малого сто лет… — Она снова заплакала.
Эмиль был ошеломлен. Нависло гнетущее молчание. Эмиль осторожно, медленно передвинулся к краю кровати.
— Ты шутишь?
— Нет, я не шучу. Мне девяносто четыре или девяносто пять лет, что-то в таком духе, и в некотором роде моя судьба сходна с твоей. Я стала другой, и это было серьезное испытание. Все случилось несколько месяцев назад. Я стала такой, как сейчас, меня словно на куски разрубили, словно я очутилась в другом мире.
— Значит, ты не изменила мне?
— Нет, Эмиль, нет, это твои домыслы, они ничего общего не имеют с тем, что есть на самом деле. Я говорю тебе правду. Постарайся понять, в конце концов.
— Ты сказала, что тебе сто лет. Хотя на вид около двадцати.
— Да.
— Ну что же, ты не старая женщина. Я знал старух. У меня даже были любовницы-старухи. Ты можешь быть кем угодно, моя дорогая, но только не старухой. — Он вздохнул. — Ты что-то приняла. И переутомилась.
— Единственная вещь, от которой я переутомилась, — это неотеломерическая диссипативная клеточная детоксификация, и, поверь мне, в сравнении с безвредными растворами, которые пьете вы, ребятки, она — настоящая отрава.
— Ты утверждаешь, будто ты геронтократка. Почему же ты тогда не устроилась в своем пентхаусе, увешенная датчиками?
— Потому что я бросила их и бежала, вот почему. Я подписала все документы — согласилась на самый передовой способ лечения, а потом нарушила каждый из пунктов. Я тайком улетела на самолете в Европу. Смылась от возможного ареста. Я — иностранка на нелегальном положении, я сбежала от исследовательской программы. Когда-нибудь они поймают меня, Эмиль. Сама не знаю, почему я это сделала. Я не знаю, что со мной будет дальше. — Она горько зарыдала.
Он немного помолчал, а потом спросил подозрительным дрожащим голосом:
— Почему ты мне об этом говоришь?
Она захлебывалась слезами и в тоске и отчаянии не могла произнести ни слова.
Он подождал еще немного, и его тон опять изменился. Потрясенный, он задумчиво спросил:
— Ну и как мне теперь с тобой поступить?
Она громко всхлипнула.
— Полагаю, я тебя понял, — заключил наконец Эмиль. — Ты и правда какое-то чудовище, разве не так? Ты вроде маленького вампира. Ты мной питаешься! Поглощаешь мою жизнь и молодость. Ты похожа на маленькую ведьму из книжек. На ожившего мертвеца… на дьяволицу… на кошмар!
— Перестань! Замолчи! Не продолжай! Я покончу с собой!
— Нечто подобное могло произойти только в Праге, — медленно, с заметным удовольствием заявил Эмиль. — Только здесь, в Золотом городе! В городе алхимиков! Ты сейчас рассказала мне очень, очень странную историю. Такую странную, что ее даже трудно придумать. Да и слышать ее было странно. И опять-таки странно, но я начал гордиться тем, что я чех.
Она вытерла краем простыни свои мокрые от слез глаза:
— Ну, и что это значит?
— Я жертва этой сказки, не так ли? Я священная жертва. Я игрушка сексуального Голема [5]. Но что самое забавное… самое забавное и мистическое… Это так загадочно, странно и эротично.
Она взглянула на него.
— Мне просто понравились твои руки.
— Это уж слишком. — Эмиль поправил подушку. — А теперь перестань плакать. Прошу тебя, не плачь. — Он наклонился и обхватил руками свою волосатую грудь. — Я не скажу ни единой душе. Можешь не беспокоиться, твои ужасные секреты останутся со мной. Да мне бы и так никто не поверил.
Его доброта настолько ошеломила Майю, что она забыла о своем отчаянии.
— Ты не думаешь, что я должна покончить с собой? — чуть слышно спросила она.
— Боже мой, женщина, зачем? Какой в этом смысл? С тобой все в порядке. Ты не преступница, ты просто немного перехитрила геронтократов с их лабораторными крысами. Что они могут с тобой сделать — снова превратить в старуху? Чтобы ты сморщилась при свете дня, как лежалое яблоко? Они этого не сделают. Они считают, что правят миром, но они все обречены, эта банда больных столетних старцев с их нелепыми технологиями… Они кромсают и склеивают человеческое тело, не имея ни малейшего понятия о силе воображения… И еще они прислали мне тебя! Тебя! Словно маленького розового краба на берегу, только что вылупившегося из раковины.
— Я не маленький краб на берегу. И я не кошмар! — Она с трудом перевела дыхание. — Я вне закона.
Он расхохотался.
— Да, я вне закона. Я пыталась сделать вид, будто я кто-то еще, на самом деле кто-то еще, и потому не могла определить, чего же я хочу. Но я лгала самой себе, потому что я по-прежнему Миа, я всегда была Миа и осталась ею. А их я ненавижу! Они не хотят, чтобы я жила. Они лишь хотят, чтобы я существовала, и моя жизнь тянулась и тянулась, совсем как у них! Я сейчас могла бы одеться, выйти на улицу и позвонить в лабораторию в Заливе. Я сказала бы им: «Привет всем в Калифорнии. Это я, Зиеманн, у меня возникла отрицательная реакция на лечебные препараты. Я в Европе, я ненадолго сошла с ума, пожалуйста, верните меня назад, увешайте меня вашими приборами. А сейчас со мной все в порядке. Со мной действительно все хорошо». И они это сделают. Они отправят сюда самолет, а быть может, и корреспондента, и опять меня прооперируют, положат мне на лоб холодное полотенце. Они так глупы! Да чтоб они все сдохли! Я никогда не вернусь к прежней жизни. Пусть меня лучше убьют! Пусть я выброшусь из окна. — Она затряслась в рыданиях.
Эмиль взял ее за руку и долго ничего не говорил. Наконец встал и дал ей стакан воды. Она жадно выпила и вытерла глаза.
— Это ты и хотела мне сказать?
— Да.
— И это все?
— Да, все.
— Ты уже рассказывала это мне раньше?
— Нет, Эмиль, никогда. Я никогда не говорила ни тебе, ни кому-либо другому. Ты услышал первым, поверь мне.
— Ты это расскажешь мне еще раз?
Она сделала паузу, задумалась.
— Считаешь, что можешь это запомнить?
— Я не знаю. Я мог бы запомнить. Но часто не запоминаю вещи, которые мне говорят поздно ночью. Я забывал рассказы других женщин, но у нас с тобой слишком глубокая связь. У тебя и меня. Я полагаю… Я полагаю, что мы должны были встретиться, это судьба.
— Ладно… Может быть… Нет… Нет, я не могу в это поверить, Эмиль. Я не религиозна, не суеверна, я даже не увлекаюсь мистикой. Я просто постчеловек. Я постчеловек и сделала моральный выбор, вышла за отведенные мне рамки. Я сделала этот выбор сознательно, с открытыми глазами, и теперь мне надо научиться выживать в этом моем личном кошмаре.
— Я знаю, что ты выдержишь.
— Что же?
— Ты должна осмелиться. Но я сумею воскресить тебя. Ни сомнений, ни тайн, ни боли, просто совершенно новая женщина. Если ты, конечно, этого хочешь.
— О Эмиль! — Она посмотрела на него. — Только не амнезиак.
— Конечно амнезиак. Надеюсь, ты не думаешь, что я забыл о такой ценной вещи. Эта Зиеманн, о которой ты мне рассказала, эта старуха, этот кошмар, который в тебе был. Мы вытащим его из тебя. Выгоним, метлой выметем, как ведьмы делают.
— Разве это нам поможет? Я по-прежнему иностранка на нелегальном положении.
— Нет, ты ею больше не будешь. Мы и это должны поправить. Ты станешь моей женой. Ты будешь молодой. Новой. Свежей. Ты полюбишь меня. А я буду любить тебя. — Он сел на кровать и распахнул руки. — Мы запишем все сегодня ночью. Мы объясним друг другу, как нам дальше жить. Утром прочтем. Мы попросим Поля нам помочь. Поль — хороший человек, умный, у него много друзей, он сумеет сделать все как надо. К тому же он хорошо ко мне относится. Мы поженимся, уедем из города и отправимся в Богемию. Мы разобьем сад и будем заниматься керамикой. На природе, в деревне, станем другими людьми, заживем вдали от буржуазной действительности, навсегда расстанемся с ней!
Он говорил взволнованно, страстно, убедительно, и она хотела откликнуться на его слова, но в ее душу закралось подозрение. Хотя это чувство было смутным, она догадалась, что подобные предложения он уже делал другим женщинам.
Когда она утром проснулась, Эмиля в студии не было. Он исчез. Пахло кровью. Вся простыня была в ее крови. Майа встала, сделала себе самодельную прокладку, накинула халат и приготовила обезболивающий раствор. Выпила его, сняла простыни, перевернула запачканный матрас и в изнеможении рухнула в кровать.
Где-то около полудня в дверь постучали.
— Убирайтесь, — простонала она.
В замочной скважине лязгнул ключ, и дверь открылась. Это был Поль.
— О, это вы! — машинально сказала она. — Чао, Поль.
— Добрый день. Я могу войти? — Поль переступил порог студии. — Я вижу, что вы живы. Это прекрасная новость. Вы заболели?
— Нет. Да. Нет. Как бы это изящней выразиться, у меня критические дни.
— И все? Только-то? Ладно. — Поль коротко усмехнулся. — Я понял.
— А где Эмиль?
— Что же, — Поль уклонился от ответа, — давайте это обсудим. Вас зовут Майа, не правда ли? Мы познакомились в прошлом месяце на вечеринке в «Голове», хотя знакомство, в общем-то, шапочное. Вашей приятельницей была продавщица, она же манекенщица, тогда ей пришлось туго, и она перепихнулась с Нико.
— Я виновата, мне жаль это слышать.
— А вы поели? — спросил Поль, бросив рюкзак на пол, позади печи.
Он обеими руками пригладил свои темные волосы.
— Я сегодня еще не завтракал. Позвольте мне что-нибудь приготовить. Тут на кухне неплохие запасы. Как насчет гуляша?
— О, ради бога, не надо.
— Или немного каши. Что-нибудь очень легкое для восстановления сил.
Поль открыл кран и стал наливать воду.
— Давно ли вы знакомы с нашим другом Эмилем?
— У нас начался роман с той самой ночи в «Голове».
— Три недели с Эмилем! Вы смелая женщина.
— Я не первая.
— Вы тут многое изменили, — заметил Поль, осмотрев студию. — Я восхищаюсь вашей преданностью. Об Эмиле нужно постоянно заботиться, с ним масса хлопот. Он позвонил мне сегодня утром. В страшном волнении. И я приехал поездом из Штутгарта.
— Понимаю. — Она сняла покрывало и прикрыла им ноги. — Он сказал, что вы близкие друзья. Эмиль всегда прекрасно отзывался о вас.
— Вот как? Трогательно. Конечно, вполне естественно, что Эмиль мне позвонил. Мой сетевой адрес вытатуирован у него на локте.
Майа заморгала.
— Что-то я никогда не замечала у него такой татуировки.
— Она довольно хитрая. Татуировка становится видна на коже, когда он расстроен.
— А Эмиль был расстроен сегодня утром?
Поль насыпал в кастрюлю желтый порошок.
— Он разбудил меня и сказал, что в его постели умирает какая-то странная женщина. Умирает или, возможно, уже умерла. Инкуб. Голем. Он был очень смущен.
— Где он сейчас?
— Он расслабляется в сауне. Шварц присматривает за ним. Мне нужно им позвонить. Одну минутку. — Поль снял крохотный мобильный телефон со своего воротника и начал говорить по-немецки, осторожно помешивая варево в кастрюле. Сперва голос Поля звучал спокойно, весело, потом властно и наконец немного иронически. Когда Поль навел порядок во Вселенной, он убрал аппарат снова под воротник рубашки. — Вам нужно поддерживать свой организм, — сказал он. — Как вы относитесь к хорошей минералке? Может быть, двести микрограммов хорошего энкефалина, капелька диуретика и расслабляющие средства. Они восстановят ваши силы. — Он взял свой рюкзак, открыл его и достал оттуда яркую сумку на молнии. В ней находился целый арсенал тестовых полосок и полных капсул.
— Поль, вы, наверное, думали, что я мертва, когда шли сюда?
— В этом мире чего только не бывает. — Поль распахнул дверки буфета, вынул оттуда ложки, миски и бокалы. — Я решил, что мне нужно поторопиться, чтобы прийти сюда первым, вот и все.
— Исправить положение самому, пока не вмешаются власти?
— Если угодно. — Он подал ей красивую керамическую миску с кукурузной кашей и тонкий фарфоровый бокал с минеральной водой. — Вы почувствуете себя не такой разбитой, когда съедите все это. — Он и себе положил каши.
Она отпила глоток шипучей минералки.
— Merci beaucoup.
— Майа, английский язык прекрасен. Я программист. Я из племени поклонников глобального технического арго. Мы можем без труда общаться по-английски. Бороться с этим в наши дни просто глупо.
Они сели на постель и ели эту вкусную желтую кашу. От этой приятной трапезы она почувствовала себя пятилетней девочкой. Майа была очень слаба, у нее было подавленное настроение, она могла сорваться в любую минуту. Но противостоять Полю не имело смысла.
— Со мной нелегко разговаривать, когда я в таком состоянии, — сказала она. — Вчера ночью мы поспорили, и я его расстроила. Не надо было беседовать с ним по душам поздно ночью, из-за этого ему стали сниться кошмары. — Она вздохнула. — Кроме того, сегодня утром я просто полумертвая.
— Вовсе нет, — возразил Поль. — Без косметики и со своими волосами у вас очень выразительное лицо. Пожалуй, не как с глянцевой обложки, но способное произвести большое впечатление. В меланхолическом одиночестве есть важный элемент — Wettschmerz.И сейчас у вас вид почти как у святой.
— Вы очень чуткий и тактичный.
— Нет, я говорю как эстет.
— Что вы делаете в Штутгарте, Поль? Мне очень жаль, что сегодня я оторвала вас от работы. А чем вы занимаетесь?
— Я программист. Преподаю в университете.
— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь.
— И они позволили вам преподавать в таком возрасте?
— Европейская университетская система очень старая, запутанная и бюрократическая, но если у вас есть публикации и спонсоры да к тому же об этом просят студенты, то вы можете преподавать. Даже в двадцать восемь лет. — Он улыбнулся. — C' est possible.
— А что вы преподаете?
—Создание виртуальных миров.
— Да, конечно. — Она снова кивнула головой. — Знаете, я хочу найти человека, который мог бы научить меня фотографировать.
— Это Йозеф Новак.
— Кто?
— Йозеф Новак, он живет здесь, в Праге. Вряд ли вы знакомы с его работами. Но он был великим мастером. Одним из создателей ранней виртуальности. Я не уверен, что у Новака до сих пор есть ученики, хотя, конечно, его имя первым приходит на ум.
— Он геронтократ?
— Геронтократ? Хорошего учителя никогда нельзя презирать. Разумеется, Новак человек нелегкий в общении. Глубокие старики редко бывают легки в общении.
— Йозеф Новак… постойте, не он ли придумал защитные покрытия для компьютерных столов под названием «Стеклянный лабиринт» где-то в десятых годах?
— Это было задолго до моего рождения. — Поль усмехнулся. — В молодости Новак работал без устали и был очень плодовит. Но теперь все его работы, конечно, пропали. Невосполнимая потеря ранних компьютерных стандартов и позиций… это великая культурная катастрофа.
— Разумеется, «Стеклянный лабиринт», «Скульптурные сады», «Исчезнувшие статуи» — все это сделал Йозеф Новак. В то время это было невероятно популярно! Просто потрясающе! А я и понятия не имела, что он еще жив.
— Он живет рядом с вами, в соседнем квартале.
Она села.
— Неужели? Так давайте навестим его! Познакомьте меня с ним, ладно?
Поль посмотрел на часы.
— Сегодня днем у меня лекция в Штутгарте… Боюсь, времени у меня в обрез.
— О, конечно. Простите меня.
— Но я рад видеть, что вы себя намного лучше чувствуете.
— Эти болеутоляющие сняли раздражение. Огромное спасибо. А после еды мне всегда лучше.
— Итак, вам известны ранние вещи Йозефа Новака. Да вы настоящий знаток, Майа. Это очень интересно. Это замечательно. Сколько же вам лет?
— Поль, может быть, мне лучше не общаться с Эмилем несколько дней? Ему пойдет на пользу, если я с ним ненадолго расстанусь. Я делаю это вполне сознательно. Что бы вы мне посоветовали?
— Уверен, что завтра утром Эмиль поправится. С ним почти всегда так бывает. Я вижу, вы мудро поступаете. Здраво и разумно.
— Возможно, я просто попутешествую эти дни. Вы не станете возражать, если я поеду с вами в Штутгарт в одном поезде? Мы поболтаем в дороге. Если вам это не помешает.
— Нет, никоим образом. Я с удовольствием составлю вам компанию.
— Я сейчас оденусь. Ладно?
В студии не было укромного уголка, где она могла бы незаметно одеться. Молодых не слишком беспокоили правила приличия, они и не стремились уединиться. Майа неловко натянула на себя узкие брюки и надела свитер. А Поль с безразличным видом принялся мыть руки.
Она поглядела в карманное зеркальце и пришла в ужас. Такое лицо в равной мере могло испугать и при дневном свете, и при яркой неоновой вспышке. Это не было лицом молодой женщины. Майа увидела бледное, какое-то измученное, искаженное от странной, тайной боли постчеловеческое лицо. Оно почти не поддавалось описанию, это словно вылепленное восковое лицо старомодного пластикового манекена.
Она подбежала к кухонной раковине и нанесла на лицо скраб. Протерла тонизирующим лосьоном. Использовала средство для уменьшения пор. Нанесла стягивающую пленку. Намазалась кремом. Нарумянилась. Подкрасила ресницы тушью. Загнула их специальными щипчиками. Взяла корректирующий карандаш. Подвела брови. Но забыла почистить зубы. Ничего, с зубами можно как-нибудь обойтись.
Вновь посмотревшись в зеркало, Майа поняла, что сумела приукрасить горькую правду. Затушевала ее косметикой. Волосы по-прежнему были из рук вон плохи, но естественные волосы всегда неважно выглядят.
Она нашла яркую чешскую шаль, надела туфли на каблуках и большой теплый серый берет. Сунула в рюкзак две уже почти использованные кредитки. Теперь она сможет как-то выкрутиться. Тщательно одетая, согревшаяся, защищенная. Счастливая и уверенная в себе.
Поль был спокоен, терпелив и на редкость равнодушен. Он внимательно осмотрел последние работы Эмиля, отыскал деревянную шкатулку и открыл ее.
— Он вам когда-нибудь это показывал?
— Кажется, нет.
— Это моя любимая вещь. — Поль с подчеркнутой осторожностью вынул из шкатулки изящную белую чашку и блюдце. Поставил их на рабочий стол Эмиля. — Он сделал их сразу после перемены. Тогда Эмиль пытался жить в реальном мире, словно утопленник в водовороте.
— Чайная пара, — сказала Майа.
— Потрогайте их. Возьмите в руки.
Она прикоснулась к чашке, которая будто зашипела от прикосновения ее пальцев. Майа отдернула руку. Поль ухмыльнулся.
Она снова дотронулась кончиком пальца и легонько провела им по блюдцу. Раздалось слабое электрическое потрескивание, и у нее появилось ощущение, будто что-то мягкое и в то же время острое кольнуло ее. Тело пронзил легкий электрический ток.
Поль рассмеялся.
Она решительным жестом взяла чашку, которая, казалось, жужжала и прыгала в ее руках. Майа опять отставила чашку в сторону.
— Там что, внутри батарейки? Или это какой-то ловкий трюк?
— Она не керамическая, — пояснил Поль.
— А из чего же она сделана?
— Я не знаю. Она похожа на керамическую и блестит, как керамика, но, по-моему, это спрессованное пенистое стекло. Однажды я видел, как он налил раствор в эту чашку. Жидкость медленно просочилась сквозь чашку и блюдце. Не могу утверждать, от чего это зависит — от пористости или от фрактального измерения, или, может быть, это ван-дер-ваальсовы силы [6], но она странно реагирует, соприкасаясь с руками.
— Но почему?
— Это objet qratuit. Искусная работа, демонстрирующая провал обыденных ожиданий.
— Это шутка?
— А разве Эмиль шутит? — мрачно откликнулся Поль. — Разве это шутка, больше не быть человеком? Шутка… Но что такое шутка? Шутка — это нарушение общепринятых рамок.
— Но ведь это не всеобщая формула.
— Разумеется, нет.
— Тогда расскажите мне все, что знаете.
Поль уложил в шкатулку чашку и блюдце, почтительно и аккуратно поставил ее на полку.
— Вы готовы? Тогда пойдемте, нам пора.
Он вскинул на плечи рюкзак, открыл дверь, пропустил Майю и запер студию на ключ.
Они спустились по громко скрипящим ступеням. День был облачный и ветреный. Майа и Поль направились к Народной станции. Она шла рядом с ним, стараясь не отставать. На каблуках Майа была одного с ним роста.
— Поль, простите, пожалуйста, если я окажусь слишком прямолинейной. Я приехала издалека и многого не понимаю. Надеюсь, что вы простите меня. Вы преподаватель, поэтому, надеюсь, вы скажете мне правду.
— Я растроган вашим оптимизмом, — отозвался Поль.
— Прошу вас, не говорите так. Что мне сделать, чтобы вы сказали мне правду?
— Обозначьте предмет разговора, — любезно предложил ей Поль, — и тогда все недоразумения исчезнут сами собой. Чтобы не исказились обычные представления.
— Неужели?
— Уничтожение чисто человеческих условий предлагает нам целый набор новых творческих подходов. Эти возможности должны быть восприняты и постепенно расширены наследниками человечества. Искусственные миры — это не искусство, хотя они расширяют сферу воображения и работу подсознания. Но в то же время доказывают, что и воображение, и подсознание исчерпали свои ресурсы. Мы ценим иррациональность творческого импульса, но отрицаем роль или уместность галлюцинаций. Мы используем всю силу рационального сознания и научный метод, чтобы разрушить и уничтожить человеческую культуру.
Они спустились по лестнице в метро. Поль предусмотрительно достал из внутреннего кармана пиджака тонкую билетную пластинку.
— С человеческими условиями покончено. Природа мертва. Искусство мертво. Сознание легко формируется. А наука — это бездонная пороховая бочка. Мы столкнулись с новой реальностью. Прежде ее затемняли неизвестные миры живой природы, все незримые барьеры, созданные приматами. Мы должны соорудить работающий механизм, способный поднять на поверхность эту новую реальность. И его, на первый взгляд, бесцельные действия в результате сформируют сознание постчеловечества. — Рассеянный взгляд Поля стал более сосредоточенным и напряженным. — Но при этом мы должны действовать как политики и не расшатывать хрупкую поверхность старой человеческой цивилизации. Она стремится к утопическому спокойствию, но сама втайне травмирована изнутри, несмотря на все попытки исцелиться. Нам надо прорваться сквозь отмирающую оболочку устаревшей гуманистической программы. Мы должны постоянно менять психологические основы познания и общее состояние культуры. Нам нужны наглядные доказательства — честные, объективные свидетельства достигнутых результатов. Без каких-либо прикрас. Такова суть программы создателей искусственных миров.
Майа приготовила ужин. Они поели. Эмиль был расстроен. Потерянный день и ссора с домовладелицей вывели его из равновесия. Теперь его волосы выглядели гораздо лучше, но Эмиль терпеть не мог прихорашиваться и следить за собой, к одежде был равнодушен. Весь вечер он перелистывал каталог своих работ. Это был недобрый знак.
Майе никак не удавалось найти нужный довод, внутренняя борьба вымотала ей нервы. Ближе к ночи ее раздражение начало нарастать. Она не находила себе места и с трудом сдерживалась. Майа плохо себя чувствовала, что-то терзало ее изнутри.
Ее грудь увеличилась и стала болеть. И тут она поняла, в чем дело. Прошло так много времени, что теперь это воспринималось почти как болезнь. Но это были ежемесячные женские недомогания. Впервые за сорок лет у нее началась менструация.
Они легли в постель. Секс погасил плохое настроение Эмиля, а ей казалось, будто ее терли и жгли. Ночь подходила к концу. Она осознала, сколько всего она пережила и претерпела. Речь шла не просто о легком небольшом эротическом пиршестве последнего месяца. В случае, происшедшем с ее телом, было нечто мстительное, постженское и медицинское. У нее припухли глаза, побледнело и слегка отекло лицо, а знакомая безжалостная боль угнездилась внизу живота. Самочувствие Майи постоянно менялось. Казалось, то она взлетает вверх, как ракета, то с грохотом падает от каждого вздоха и выдоха Эмиля.
Эмиль ворочался во сне. Через час она негромко заплакала от растерянности и боли. Теперь ей часто помогали слезы, они легко навертывались на глаза и смывали всю тоску, как родниковая вода смывает чистый песок. Но сегодня ночью слезы не принесли ей облегчения.
Перестав плакать, она почувствовала себя вполне здоровой и нормальной, со свежей головой и очень, очень несчастной.
Майа разбудила мирно спавшего Эмиля.
— Проснись, дорогой. Я хочу тебе что-то сказать.
Эмиль открыл глаза, кашлянул, сел на кровати и не спеша перевел эти английские команды.
— Что такое? Сейчас еще рано.
— Ты ведь помнишь, кто я, не правда ли?
— Ты Майа. Но если ты сказала мне что-нибудь ночью, то утром я никак не вспомню.
— А я и не хочу, чтобы ты помнил, Эмиль. Я просто хочу тебе что-то сказать. Я должна тебе сказать. Сейчас.
Эмиль собрался с силами и, кажется, окончательно пробудился. Он отдернул тяжелый занавес за изголовьем кровати, и студию залил свет убывающей луны и уличных огней.
Он посмотрел ей в лицо.
— Ты плакала?
— Да.
— Ты собираешься мне в чем-то признаться? Да, я понимаю. Я это уже чувствую. Я, кажется, вижу правду в твоих глазах. Ты мне изменила?
Она изумленно покачала головой.
— Нет-нет, — настаивал он, подняв руку. — Тебе ничего не надо мне говорить. Все и так понятно! Красивая молодая девушка и бедный гончар-неудачник, да меня любой способен обмануть! Я знаю, мне нечего предложить, чтобы добиться женской верности. Мои руки, мои губы, что они значат? Когда сам Эмиль уже призрак! Еле живой человек!
— Эмиль, послушай меня…
— Да разве я просил тебя быть мне верной? Я никогда не просил об этом! Я лишь просил тебя не унижать меня. Я дал тебе свободу делать все что угодно. Пусть у тебя будет хоть дюжина любовников, хоть целая сотня! Просто не говори мне об этом. А ты все же намекнула, не так ли? Ты хочешь разрушить мои иллюзии этой своей злой исповедью.
— Эмиль, прекрати! Ты ведешь себя как ребенок.
— Не называй меня ребенком, ты, бродяга! Я вдвое старше тебя.
— Нет, это не так, Эмиль. А теперь успокойся. Я намного, намного старше тебя. Я вовсе не молодая девушка по имени Майа. Я старая. Я старая женщина. Меня зовут Миа Зиеманн, и мне без малого сто лет… — Она снова заплакала.
Эмиль был ошеломлен. Нависло гнетущее молчание. Эмиль осторожно, медленно передвинулся к краю кровати.
— Ты шутишь?
— Нет, я не шучу. Мне девяносто четыре или девяносто пять лет, что-то в таком духе, и в некотором роде моя судьба сходна с твоей. Я стала другой, и это было серьезное испытание. Все случилось несколько месяцев назад. Я стала такой, как сейчас, меня словно на куски разрубили, словно я очутилась в другом мире.
— Значит, ты не изменила мне?
— Нет, Эмиль, нет, это твои домыслы, они ничего общего не имеют с тем, что есть на самом деле. Я говорю тебе правду. Постарайся понять, в конце концов.
— Ты сказала, что тебе сто лет. Хотя на вид около двадцати.
— Да.
— Ну что же, ты не старая женщина. Я знал старух. У меня даже были любовницы-старухи. Ты можешь быть кем угодно, моя дорогая, но только не старухой. — Он вздохнул. — Ты что-то приняла. И переутомилась.
— Единственная вещь, от которой я переутомилась, — это неотеломерическая диссипативная клеточная детоксификация, и, поверь мне, в сравнении с безвредными растворами, которые пьете вы, ребятки, она — настоящая отрава.
— Ты утверждаешь, будто ты геронтократка. Почему же ты тогда не устроилась в своем пентхаусе, увешенная датчиками?
— Потому что я бросила их и бежала, вот почему. Я подписала все документы — согласилась на самый передовой способ лечения, а потом нарушила каждый из пунктов. Я тайком улетела на самолете в Европу. Смылась от возможного ареста. Я — иностранка на нелегальном положении, я сбежала от исследовательской программы. Когда-нибудь они поймают меня, Эмиль. Сама не знаю, почему я это сделала. Я не знаю, что со мной будет дальше. — Она горько зарыдала.
Он немного помолчал, а потом спросил подозрительным дрожащим голосом:
— Почему ты мне об этом говоришь?
Она захлебывалась слезами и в тоске и отчаянии не могла произнести ни слова.
Он подождал еще немного, и его тон опять изменился. Потрясенный, он задумчиво спросил:
— Ну и как мне теперь с тобой поступить?
Она громко всхлипнула.
— Полагаю, я тебя понял, — заключил наконец Эмиль. — Ты и правда какое-то чудовище, разве не так? Ты вроде маленького вампира. Ты мной питаешься! Поглощаешь мою жизнь и молодость. Ты похожа на маленькую ведьму из книжек. На ожившего мертвеца… на дьяволицу… на кошмар!
— Перестань! Замолчи! Не продолжай! Я покончу с собой!
— Нечто подобное могло произойти только в Праге, — медленно, с заметным удовольствием заявил Эмиль. — Только здесь, в Золотом городе! В городе алхимиков! Ты сейчас рассказала мне очень, очень странную историю. Такую странную, что ее даже трудно придумать. Да и слышать ее было странно. И опять-таки странно, но я начал гордиться тем, что я чех.
Она вытерла краем простыни свои мокрые от слез глаза:
— Ну, и что это значит?
— Я жертва этой сказки, не так ли? Я священная жертва. Я игрушка сексуального Голема [5]. Но что самое забавное… самое забавное и мистическое… Это так загадочно, странно и эротично.
Она взглянула на него.
— Мне просто понравились твои руки.
— Это уж слишком. — Эмиль поправил подушку. — А теперь перестань плакать. Прошу тебя, не плачь. — Он наклонился и обхватил руками свою волосатую грудь. — Я не скажу ни единой душе. Можешь не беспокоиться, твои ужасные секреты останутся со мной. Да мне бы и так никто не поверил.
Его доброта настолько ошеломила Майю, что она забыла о своем отчаянии.
— Ты не думаешь, что я должна покончить с собой? — чуть слышно спросила она.
— Боже мой, женщина, зачем? Какой в этом смысл? С тобой все в порядке. Ты не преступница, ты просто немного перехитрила геронтократов с их лабораторными крысами. Что они могут с тобой сделать — снова превратить в старуху? Чтобы ты сморщилась при свете дня, как лежалое яблоко? Они этого не сделают. Они считают, что правят миром, но они все обречены, эта банда больных столетних старцев с их нелепыми технологиями… Они кромсают и склеивают человеческое тело, не имея ни малейшего понятия о силе воображения… И еще они прислали мне тебя! Тебя! Словно маленького розового краба на берегу, только что вылупившегося из раковины.
— Я не маленький краб на берегу. И я не кошмар! — Она с трудом перевела дыхание. — Я вне закона.
Он расхохотался.
— Да, я вне закона. Я пыталась сделать вид, будто я кто-то еще, на самом деле кто-то еще, и потому не могла определить, чего же я хочу. Но я лгала самой себе, потому что я по-прежнему Миа, я всегда была Миа и осталась ею. А их я ненавижу! Они не хотят, чтобы я жила. Они лишь хотят, чтобы я существовала, и моя жизнь тянулась и тянулась, совсем как у них! Я сейчас могла бы одеться, выйти на улицу и позвонить в лабораторию в Заливе. Я сказала бы им: «Привет всем в Калифорнии. Это я, Зиеманн, у меня возникла отрицательная реакция на лечебные препараты. Я в Европе, я ненадолго сошла с ума, пожалуйста, верните меня назад, увешайте меня вашими приборами. А сейчас со мной все в порядке. Со мной действительно все хорошо». И они это сделают. Они отправят сюда самолет, а быть может, и корреспондента, и опять меня прооперируют, положат мне на лоб холодное полотенце. Они так глупы! Да чтоб они все сдохли! Я никогда не вернусь к прежней жизни. Пусть меня лучше убьют! Пусть я выброшусь из окна. — Она затряслась в рыданиях.
Эмиль взял ее за руку и долго ничего не говорил. Наконец встал и дал ей стакан воды. Она жадно выпила и вытерла глаза.
— Это ты и хотела мне сказать?
— Да.
— И это все?
— Да, все.
— Ты уже рассказывала это мне раньше?
— Нет, Эмиль, никогда. Я никогда не говорила ни тебе, ни кому-либо другому. Ты услышал первым, поверь мне.
— Ты это расскажешь мне еще раз?
Она сделала паузу, задумалась.
— Считаешь, что можешь это запомнить?
— Я не знаю. Я мог бы запомнить. Но часто не запоминаю вещи, которые мне говорят поздно ночью. Я забывал рассказы других женщин, но у нас с тобой слишком глубокая связь. У тебя и меня. Я полагаю… Я полагаю, что мы должны были встретиться, это судьба.
— Ладно… Может быть… Нет… Нет, я не могу в это поверить, Эмиль. Я не религиозна, не суеверна, я даже не увлекаюсь мистикой. Я просто постчеловек. Я постчеловек и сделала моральный выбор, вышла за отведенные мне рамки. Я сделала этот выбор сознательно, с открытыми глазами, и теперь мне надо научиться выживать в этом моем личном кошмаре.
— Я знаю, что ты выдержишь.
— Что же?
— Ты должна осмелиться. Но я сумею воскресить тебя. Ни сомнений, ни тайн, ни боли, просто совершенно новая женщина. Если ты, конечно, этого хочешь.
— О Эмиль! — Она посмотрела на него. — Только не амнезиак.
— Конечно амнезиак. Надеюсь, ты не думаешь, что я забыл о такой ценной вещи. Эта Зиеманн, о которой ты мне рассказала, эта старуха, этот кошмар, который в тебе был. Мы вытащим его из тебя. Выгоним, метлой выметем, как ведьмы делают.
— Разве это нам поможет? Я по-прежнему иностранка на нелегальном положении.
— Нет, ты ею больше не будешь. Мы и это должны поправить. Ты станешь моей женой. Ты будешь молодой. Новой. Свежей. Ты полюбишь меня. А я буду любить тебя. — Он сел на кровать и распахнул руки. — Мы запишем все сегодня ночью. Мы объясним друг другу, как нам дальше жить. Утром прочтем. Мы попросим Поля нам помочь. Поль — хороший человек, умный, у него много друзей, он сумеет сделать все как надо. К тому же он хорошо ко мне относится. Мы поженимся, уедем из города и отправимся в Богемию. Мы разобьем сад и будем заниматься керамикой. На природе, в деревне, станем другими людьми, заживем вдали от буржуазной действительности, навсегда расстанемся с ней!
Он говорил взволнованно, страстно, убедительно, и она хотела откликнуться на его слова, но в ее душу закралось подозрение. Хотя это чувство было смутным, она догадалась, что подобные предложения он уже делал другим женщинам.
Когда она утром проснулась, Эмиля в студии не было. Он исчез. Пахло кровью. Вся простыня была в ее крови. Майа встала, сделала себе самодельную прокладку, накинула халат и приготовила обезболивающий раствор. Выпила его, сняла простыни, перевернула запачканный матрас и в изнеможении рухнула в кровать.
Где-то около полудня в дверь постучали.
— Убирайтесь, — простонала она.
В замочной скважине лязгнул ключ, и дверь открылась. Это был Поль.
— О, это вы! — машинально сказала она. — Чао, Поль.
— Добрый день. Я могу войти? — Поль переступил порог студии. — Я вижу, что вы живы. Это прекрасная новость. Вы заболели?
— Нет. Да. Нет. Как бы это изящней выразиться, у меня критические дни.
— И все? Только-то? Ладно. — Поль коротко усмехнулся. — Я понял.
— А где Эмиль?
— Что же, — Поль уклонился от ответа, — давайте это обсудим. Вас зовут Майа, не правда ли? Мы познакомились в прошлом месяце на вечеринке в «Голове», хотя знакомство, в общем-то, шапочное. Вашей приятельницей была продавщица, она же манекенщица, тогда ей пришлось туго, и она перепихнулась с Нико.
— Я виновата, мне жаль это слышать.
— А вы поели? — спросил Поль, бросив рюкзак на пол, позади печи.
Он обеими руками пригладил свои темные волосы.
— Я сегодня еще не завтракал. Позвольте мне что-нибудь приготовить. Тут на кухне неплохие запасы. Как насчет гуляша?
— О, ради бога, не надо.
— Или немного каши. Что-нибудь очень легкое для восстановления сил.
Поль открыл кран и стал наливать воду.
— Давно ли вы знакомы с нашим другом Эмилем?
— У нас начался роман с той самой ночи в «Голове».
— Три недели с Эмилем! Вы смелая женщина.
— Я не первая.
— Вы тут многое изменили, — заметил Поль, осмотрев студию. — Я восхищаюсь вашей преданностью. Об Эмиле нужно постоянно заботиться, с ним масса хлопот. Он позвонил мне сегодня утром. В страшном волнении. И я приехал поездом из Штутгарта.
— Понимаю. — Она сняла покрывало и прикрыла им ноги. — Он сказал, что вы близкие друзья. Эмиль всегда прекрасно отзывался о вас.
— Вот как? Трогательно. Конечно, вполне естественно, что Эмиль мне позвонил. Мой сетевой адрес вытатуирован у него на локте.
Майа заморгала.
— Что-то я никогда не замечала у него такой татуировки.
— Она довольно хитрая. Татуировка становится видна на коже, когда он расстроен.
— А Эмиль был расстроен сегодня утром?
Поль насыпал в кастрюлю желтый порошок.
— Он разбудил меня и сказал, что в его постели умирает какая-то странная женщина. Умирает или, возможно, уже умерла. Инкуб. Голем. Он был очень смущен.
— Где он сейчас?
— Он расслабляется в сауне. Шварц присматривает за ним. Мне нужно им позвонить. Одну минутку. — Поль снял крохотный мобильный телефон со своего воротника и начал говорить по-немецки, осторожно помешивая варево в кастрюле. Сперва голос Поля звучал спокойно, весело, потом властно и наконец немного иронически. Когда Поль навел порядок во Вселенной, он убрал аппарат снова под воротник рубашки. — Вам нужно поддерживать свой организм, — сказал он. — Как вы относитесь к хорошей минералке? Может быть, двести микрограммов хорошего энкефалина, капелька диуретика и расслабляющие средства. Они восстановят ваши силы. — Он взял свой рюкзак, открыл его и достал оттуда яркую сумку на молнии. В ней находился целый арсенал тестовых полосок и полных капсул.
— Поль, вы, наверное, думали, что я мертва, когда шли сюда?
— В этом мире чего только не бывает. — Поль распахнул дверки буфета, вынул оттуда ложки, миски и бокалы. — Я решил, что мне нужно поторопиться, чтобы прийти сюда первым, вот и все.
— Исправить положение самому, пока не вмешаются власти?
— Если угодно. — Он подал ей красивую керамическую миску с кукурузной кашей и тонкий фарфоровый бокал с минеральной водой. — Вы почувствуете себя не такой разбитой, когда съедите все это. — Он и себе положил каши.
Она отпила глоток шипучей минералки.
— Merci beaucoup.
— Майа, английский язык прекрасен. Я программист. Я из племени поклонников глобального технического арго. Мы можем без труда общаться по-английски. Бороться с этим в наши дни просто глупо.
Они сели на постель и ели эту вкусную желтую кашу. От этой приятной трапезы она почувствовала себя пятилетней девочкой. Майа была очень слаба, у нее было подавленное настроение, она могла сорваться в любую минуту. Но противостоять Полю не имело смысла.
— Со мной нелегко разговаривать, когда я в таком состоянии, — сказала она. — Вчера ночью мы поспорили, и я его расстроила. Не надо было беседовать с ним по душам поздно ночью, из-за этого ему стали сниться кошмары. — Она вздохнула. — Кроме того, сегодня утром я просто полумертвая.
— Вовсе нет, — возразил Поль. — Без косметики и со своими волосами у вас очень выразительное лицо. Пожалуй, не как с глянцевой обложки, но способное произвести большое впечатление. В меланхолическом одиночестве есть важный элемент — Wettschmerz.И сейчас у вас вид почти как у святой.
— Вы очень чуткий и тактичный.
— Нет, я говорю как эстет.
— Что вы делаете в Штутгарте, Поль? Мне очень жаль, что сегодня я оторвала вас от работы. А чем вы занимаетесь?
— Я программист. Преподаю в университете.
— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь.
— И они позволили вам преподавать в таком возрасте?
— Европейская университетская система очень старая, запутанная и бюрократическая, но если у вас есть публикации и спонсоры да к тому же об этом просят студенты, то вы можете преподавать. Даже в двадцать восемь лет. — Он улыбнулся. — C' est possible.
— А что вы преподаете?
—Создание виртуальных миров.
— Да, конечно. — Она снова кивнула головой. — Знаете, я хочу найти человека, который мог бы научить меня фотографировать.
— Это Йозеф Новак.
— Кто?
— Йозеф Новак, он живет здесь, в Праге. Вряд ли вы знакомы с его работами. Но он был великим мастером. Одним из создателей ранней виртуальности. Я не уверен, что у Новака до сих пор есть ученики, хотя, конечно, его имя первым приходит на ум.
— Он геронтократ?
— Геронтократ? Хорошего учителя никогда нельзя презирать. Разумеется, Новак человек нелегкий в общении. Глубокие старики редко бывают легки в общении.
— Йозеф Новак… постойте, не он ли придумал защитные покрытия для компьютерных столов под названием «Стеклянный лабиринт» где-то в десятых годах?
— Это было задолго до моего рождения. — Поль усмехнулся. — В молодости Новак работал без устали и был очень плодовит. Но теперь все его работы, конечно, пропали. Невосполнимая потеря ранних компьютерных стандартов и позиций… это великая культурная катастрофа.
— Разумеется, «Стеклянный лабиринт», «Скульптурные сады», «Исчезнувшие статуи» — все это сделал Йозеф Новак. В то время это было невероятно популярно! Просто потрясающе! А я и понятия не имела, что он еще жив.
— Он живет рядом с вами, в соседнем квартале.
Она села.
— Неужели? Так давайте навестим его! Познакомьте меня с ним, ладно?
Поль посмотрел на часы.
— Сегодня днем у меня лекция в Штутгарте… Боюсь, времени у меня в обрез.
— О, конечно. Простите меня.
— Но я рад видеть, что вы себя намного лучше чувствуете.
— Эти болеутоляющие сняли раздражение. Огромное спасибо. А после еды мне всегда лучше.
— Итак, вам известны ранние вещи Йозефа Новака. Да вы настоящий знаток, Майа. Это очень интересно. Это замечательно. Сколько же вам лет?
— Поль, может быть, мне лучше не общаться с Эмилем несколько дней? Ему пойдет на пользу, если я с ним ненадолго расстанусь. Я делаю это вполне сознательно. Что бы вы мне посоветовали?
— Уверен, что завтра утром Эмиль поправится. С ним почти всегда так бывает. Я вижу, вы мудро поступаете. Здраво и разумно.
— Возможно, я просто попутешествую эти дни. Вы не станете возражать, если я поеду с вами в Штутгарт в одном поезде? Мы поболтаем в дороге. Если вам это не помешает.
— Нет, никоим образом. Я с удовольствием составлю вам компанию.
— Я сейчас оденусь. Ладно?
В студии не было укромного уголка, где она могла бы незаметно одеться. Молодых не слишком беспокоили правила приличия, они и не стремились уединиться. Майа неловко натянула на себя узкие брюки и надела свитер. А Поль с безразличным видом принялся мыть руки.
Она поглядела в карманное зеркальце и пришла в ужас. Такое лицо в равной мере могло испугать и при дневном свете, и при яркой неоновой вспышке. Это не было лицом молодой женщины. Майа увидела бледное, какое-то измученное, искаженное от странной, тайной боли постчеловеческое лицо. Оно почти не поддавалось описанию, это словно вылепленное восковое лицо старомодного пластикового манекена.
Она подбежала к кухонной раковине и нанесла на лицо скраб. Протерла тонизирующим лосьоном. Использовала средство для уменьшения пор. Нанесла стягивающую пленку. Намазалась кремом. Нарумянилась. Подкрасила ресницы тушью. Загнула их специальными щипчиками. Взяла корректирующий карандаш. Подвела брови. Но забыла почистить зубы. Ничего, с зубами можно как-нибудь обойтись.
Вновь посмотревшись в зеркало, Майа поняла, что сумела приукрасить горькую правду. Затушевала ее косметикой. Волосы по-прежнему были из рук вон плохи, но естественные волосы всегда неважно выглядят.
Она нашла яркую чешскую шаль, надела туфли на каблуках и большой теплый серый берет. Сунула в рюкзак две уже почти использованные кредитки. Теперь она сможет как-то выкрутиться. Тщательно одетая, согревшаяся, защищенная. Счастливая и уверенная в себе.
Поль был спокоен, терпелив и на редкость равнодушен. Он внимательно осмотрел последние работы Эмиля, отыскал деревянную шкатулку и открыл ее.
— Он вам когда-нибудь это показывал?
— Кажется, нет.
— Это моя любимая вещь. — Поль с подчеркнутой осторожностью вынул из шкатулки изящную белую чашку и блюдце. Поставил их на рабочий стол Эмиля. — Он сделал их сразу после перемены. Тогда Эмиль пытался жить в реальном мире, словно утопленник в водовороте.
— Чайная пара, — сказала Майа.
— Потрогайте их. Возьмите в руки.
Она прикоснулась к чашке, которая будто зашипела от прикосновения ее пальцев. Майа отдернула руку. Поль ухмыльнулся.
Она снова дотронулась кончиком пальца и легонько провела им по блюдцу. Раздалось слабое электрическое потрескивание, и у нее появилось ощущение, будто что-то мягкое и в то же время острое кольнуло ее. Тело пронзил легкий электрический ток.
Поль рассмеялся.
Она решительным жестом взяла чашку, которая, казалось, жужжала и прыгала в ее руках. Майа опять отставила чашку в сторону.
— Там что, внутри батарейки? Или это какой-то ловкий трюк?
— Она не керамическая, — пояснил Поль.
— А из чего же она сделана?
— Я не знаю. Она похожа на керамическую и блестит, как керамика, но, по-моему, это спрессованное пенистое стекло. Однажды я видел, как он налил раствор в эту чашку. Жидкость медленно просочилась сквозь чашку и блюдце. Не могу утверждать, от чего это зависит — от пористости или от фрактального измерения, или, может быть, это ван-дер-ваальсовы силы [6], но она странно реагирует, соприкасаясь с руками.
— Но почему?
— Это objet qratuit. Искусная работа, демонстрирующая провал обыденных ожиданий.
— Это шутка?
— А разве Эмиль шутит? — мрачно откликнулся Поль. — Разве это шутка, больше не быть человеком? Шутка… Но что такое шутка? Шутка — это нарушение общепринятых рамок.
— Но ведь это не всеобщая формула.
— Разумеется, нет.
— Тогда расскажите мне все, что знаете.
Поль уложил в шкатулку чашку и блюдце, почтительно и аккуратно поставил ее на полку.
— Вы готовы? Тогда пойдемте, нам пора.
Он вскинул на плечи рюкзак, открыл дверь, пропустил Майю и запер студию на ключ.
Они спустились по громко скрипящим ступеням. День был облачный и ветреный. Майа и Поль направились к Народной станции. Она шла рядом с ним, стараясь не отставать. На каблуках Майа была одного с ним роста.
— Поль, простите, пожалуйста, если я окажусь слишком прямолинейной. Я приехала издалека и многого не понимаю. Надеюсь, что вы простите меня. Вы преподаватель, поэтому, надеюсь, вы скажете мне правду.
— Я растроган вашим оптимизмом, — отозвался Поль.
— Прошу вас, не говорите так. Что мне сделать, чтобы вы сказали мне правду?
— Обозначьте предмет разговора, — любезно предложил ей Поль, — и тогда все недоразумения исчезнут сами собой. Чтобы не исказились обычные представления.
— Неужели?
— Уничтожение чисто человеческих условий предлагает нам целый набор новых творческих подходов. Эти возможности должны быть восприняты и постепенно расширены наследниками человечества. Искусственные миры — это не искусство, хотя они расширяют сферу воображения и работу подсознания. Но в то же время доказывают, что и воображение, и подсознание исчерпали свои ресурсы. Мы ценим иррациональность творческого импульса, но отрицаем роль или уместность галлюцинаций. Мы используем всю силу рационального сознания и научный метод, чтобы разрушить и уничтожить человеческую культуру.
Они спустились по лестнице в метро. Поль предусмотрительно достал из внутреннего кармана пиджака тонкую билетную пластинку.
— С человеческими условиями покончено. Природа мертва. Искусство мертво. Сознание легко формируется. А наука — это бездонная пороховая бочка. Мы столкнулись с новой реальностью. Прежде ее затемняли неизвестные миры живой природы, все незримые барьеры, созданные приматами. Мы должны соорудить работающий механизм, способный поднять на поверхность эту новую реальность. И его, на первый взгляд, бесцельные действия в результате сформируют сознание постчеловечества. — Рассеянный взгляд Поля стал более сосредоточенным и напряженным. — Но при этом мы должны действовать как политики и не расшатывать хрупкую поверхность старой человеческой цивилизации. Она стремится к утопическому спокойствию, но сама втайне травмирована изнутри, несмотря на все попытки исцелиться. Нам надо прорваться сквозь отмирающую оболочку устаревшей гуманистической программы. Мы должны постоянно менять психологические основы познания и общее состояние культуры. Нам нужны наглядные доказательства — честные, объективные свидетельства достигнутых результатов. Без каких-либо прикрас. Такова суть программы создателей искусственных миров.