Стерлинг Брюс. Священный огонь

   — Боюсь, что не знаю. И что ж, я стала популярной?
   — Мамочка, — начала Хлоя, — ты и правда это сделала? Я всегда понимала, что твоя невозмутимость лишь маска. Я всегда чувствовала, что ты притворяешься. Я всегда знала, что в один прекрасный день ты сделаешь что-то невероятное. Твоя проблема, мамочка, что ты никогда не могла соприкоснуться с настоящей духовностью.
   Майа перевела взгляд на Сухэйри. Муж ее дочери был крепко сбитым, прагматичным азиатом. Типичным бизнесменом. Он был опорой семьи, каменной стеной. Он прекрасно исполнял свою главную жизненную роль. Сухэйри не спеша прогуливался в аккуратных шорниках по заросшей сорняками обочине шоссейной дороги далекой страны, в которой уже давно не был. Майа понимала, что эта встреча показалась ему очень забавной. Он считал, что у его жены на редкость чудные родственники. И был прав.
   — А что вы об этом думаете, Гарри? — обратилась к нему Майа.
   — Миа, вы замечательно выглядите, словно цветущая роза. Очень напоминаете Хлою в первый день нашего знакомства.
   — Не надо этого говорить, — недовольно сказала Хлоя. — В твоих словах есть пять разных, но одинаково скверных намеков.
   Сухэйри что-то сердито ответил по-малайски и ухмыльнулся.
   — Мы пытались найти тебя в Сан-Франциско, — продолжала Хлоя. — Но врачи в клинике ничем не могли нам помочь.
   — Я… э… слишком много хлебнула в клинике с этими врачами.
   — Мамочка, тебе нужен медицинский контроль и забота. Так будет лучше для тебя. Я хочу сказать, очевидно, ты вложила все свои сбережения, когда согласилась на эксперимент, и все же…
   — Я уже об этом думала. Действительно думала, — призналась Майа. — Если вернусь к этим мясникам, начну унижаться, покаюсь и стану жить под строгим контролем, как в тюрьме, то, вероятно, мне удастся улучшить мои медицинские показатели. Но знаешь ли, никакой пользы мне от них не будет. Эти врачи предвзяты и лицемерны. Я устала от них. Нет, я не обвиняю их во всем, что со мной случилось, но… ладно. А сейчас я занята. Мне надо еще многое сделать.
   — Ну например?
   — Я просто хочу путешествовать. Ходить по земле, любоваться ею, небом, звездами, солнцем. Ты же знаешь.
   — Ты что, шутишь?
   — И еще я буду фотографировать. Амишей, они так фотогеничны и любят сниматься. Я хочу сказать, что дети амишей выглядят как настоящие, нормальные дети, да они и есть нормальные дети, в них ничего не меняется… Амиши, которым около семидесяти лет… Естественный процесс человеческого старения. Это пугает, но это так интересно! И тем не менее это естественно и закономерно… Амиши великолепны. Наверное, если посмотреть их глазами, то я просто невообразимое чудовище, но они так добры и приветливы. Они смирились с нами, с постлюдьми. Будто сделали нам всем одолжение.
   Хлоя задумалась.
   — И что же ты будешь делать с этими фотографиями амишей?
   — Ничего особенного. Пока что мои снимки — это куча хлама. Я не фотограф, а жалкий подмастерье, у меня скверная камера. Но это даже хорошо, мне нужно больше практиковаться. Особенно если речь идет о правильном фоне…
   Сухэйри и Хлоя обменялись понимающими взглядами. Затем Хлоя сказала:
   — Мамочка, Гарри и я думаем, что тебе стоит уехать с нами в Джакарту. На время.
   — С какой стати?
   — У нас просторный дом, и в Азии можно куда лучше устроиться. Там тебя легче поймут.
   — Неплохо сбежать в Индонезию, — улыбаясь, заметил Сухэйри. — В Европе все сумасшедшие. Они никогда не умели отдыхать, никто, даже богатые. В европейцах есть какой-то природный изъян. Они просто не знают, как надо жить.
   — Вы действительно хотите, чтобы ваша зловредная теща жила у вас под крышей, Гарри?
   — Вы безвредное существо, — ласково произнес Сухэйри. — Вы мне всегда нравились, Миа, даже когда меня особо не жаловали.
   — Нет, я не могу. Не поеду. Простите.
   — Мамочка, но ведь кто-то должен за тобой присматривать. Позволь нам хоть немного о тебе позаботиться. Ты заслужила, сама знаешь. Ты для меня очень многим пожертвовала. Отдала мне долгие годы.
   — Забудь об этом.
   Хлоя вздохнула.
   — Мамочка, но тебе же почти сто лет. И тебя лишили всякой медицинской помощи!
   — Неужели я кажусь тебе такой жалкой и немощной? Я протяну еще лет двадцать. Конечно, если бы я вернулась в лабораторию и бросилась им в ноги, то прожила бы еще дольше, но мне и этого хватит. Со мной все в порядке. Никаких глупостей я теперь не делаю. Я правильно питаюсь, сплю как сурок, выполняю разные упражнения. Видишь, какие у меня крепкие ноги!
   — Мамочка, послушай. Ты живешь как бродяга, как нищенка. Разве не так? Ты все делаешь будто назло и совершенно безответственно. Другие люди, которых оперировали и лечили, как и тебя, тоже ведут себя довольно странно. Я считаю, что вам всем нужно обратиться в суд и возбудить дело против этих врачей. Вы должны отстоять свои права, как жертвы неправильного лечения. Вам нужно действовать по надежным каналам. Ты совсем не виновата в том, что с тобой случилось, ты не виновата. Тебе нужно все это организовать.
   — Дорогая, если бы мы сами могли организовать, то не вели бы себя так странно. Это во-первых.
   — Тебе нужно переговорить с другими. Связаться с ними по Сети.
   — У меня нет доступа к Сети. И могу поручиться, что у них тоже его нет.
   — Мамочка, почему нет? Ты могла бы нам позвонить. Мы с Гарри о тебе так беспокоились. Правда, Гарри?
   — Это верно, Миа, — любезно подтвердил Сухэйри. — Мы о вас много думали.
   Хлоя тяжело вздохнула.
   — Я могу понять, что ты уже больше не человек, и готова с этим согласиться. Такое бывает. Но ты моя мать. Ты не можешь сбежать и бросить нас. Это безрассудно.
   — Твой отец это сделал.
   — Нет, не сделал. Папа бросил тебя, но меня он никогда не бросал. Он говорил со мной, когда я просила его со мной поговорить. И уж, во всяком случае, я знала, где он живет. Но теперь я не знаю, где ты находишься. И никто этого не знает. Тебе известно, сколько дней мы искали тебя, сколько дорог объездили по этому захолустью?
   — Вы долго меня искали?
   — Довольно долго, — улыбнувшись, откликнулся Сухэйри. — Слишком долго. Ваша дочь и я очень терпеливые люди.
   — Ты же могла нам позвонить. И нам не пришлось бы так волноваться. Прошу тебя, мамочка, пожалуйста! Ты можешь гулять, сколько тебе хочется, я не возражаю, но пойми, ты никогда не уйдешь от своей дхармы и кармы, мамочка.
   — Знаете, у меня вообще нет с собой денег.
   Сухэйри сунул свои смуглые руки в карманы шортов.
   — Это не проблема. Двадцать марок в неделю. Это не слишком много, как по-вашему?
   — Двадцать марок? — обрадованно переспросила Майа.
   Сухэйри удовлетворительно кивнул.
   — Это мелочь. Что здесь такого? Для нас это не обременительно, а для вас, Миа, это скромное пособие. Помощь от семьи. Мы же ваша семья. Нам будет приятно.
   — И что я должна сделать, чтобы получать эту помощь?
   — Ничего. Просто звонить нам. Говорить с нами. Иногда. Вот и все. Неужели мы много просим?
   Хлоя согласно кивнула.
   — Кто-то должен за тобой присматривать, мамочка. Мы теперь будем это делать. Мы можем открыть небольшой счет на твое имя. Сделаем это прямо сейчас…
   — Что же…
   — Ты согласна? Правда? Мамочка, ты это для меня сделаешь? Помнишь, как ты мне помогла, когда я была на стажировке?
   — Разве? — Майа помедлила. — Что же, полагаю, в этом есть свой смысл. Хорошо, пусть будет по-вашему.
   Хлоя сентиментально всхлипнула:
   — Все теперь хорошо… Любопытно было увидеть тебя такой красивой…
   Помощь дочери заметно изменила ее жизнь. Майа не могла похвалиться аккуратным обращением с деньгами, но регулярные еженедельные поступления мало-помалу помогли ей подняться. Оставив положение нищей бродяжки, она влилась в низшие слои общества. Вещей у нее не прибавилось, да и они мешали бы в ее странствиях, зато теперь она чаще мылась, лучше питалась, а иногда могла подключаться к Сети.
   Однако контакты в Сети бывали рискованными. Именно через Сеть собака отыскала ее в Де Мойне. Майа решила, что Де Мойн гораздо приятнее, чем о нем писала пресса. В Де Мойне были очень интересные здания, и там чувствовалось влияние Индианаполиса. Теперь она поняла, что Поль довольно цинично и поверхностно судил о современной архитектуре. Когда ваш глаз привыкал к современным зданиям, вы могли обнаружить следы архитектурных традиций, проступавшие в старых городских структурах: здесь карниз, там дверь, вазоны для цветов на окнах и даже отделка потайных дверей и ходов…
   Она заметила постсобачьего пса и его продюсера, когда выходила из отеля. Они завтракали. Майа узнала пса и почувствовала к нему жалость. Она сразу поняла, что собака последует за ней, как только она покинет отель. Но Майа не боялась пса, она больше никого и ничего не боялась. Собака и продюсер так печально и уныло смотрелись в дешевом отеле Айовы, среди булочек и специальных разноцветных сиропов.
   Майа подошла к ним.
   — Привет, Аквинат.
   — Привет, — поздоровался изумленный пес. Его обычно безупречный костюм теперь казался мятым, возможно, из-за ошейника. Его продюсер был слеп.
   Продюсер поправил переводчик, прикрепленный к ушной мочке. Это был пожилой любезный немец.
   — Садитесь, пожалуйста, Майа. Вы уже поели? Ели? Съели?
   — Все в порядке. — Майа села.
   — Мы хотим взять у вас интервью, — заявил Аквинат. Он говорил по-английски отрывисто и без ошибок.
   — Правда?
   — Мы уже беседовали с господином Кабаннэ и с синьориной Барсотти.
   — С кем?
   — С Полем и Бенедеттой, — пояснил пес.
   Упомянутые имена взволновали ее до глубины души.
   Она соскучилась по ним, словно по собственному сердцебиению.
   — Как поживают Поль и Бенедетта?
   — Конечно, они сейчас очень знамениты, хотя, к сожалению, у них много проблем.
   — Как они поживают?
   — Им удалось избежать обвинений в незаконной деятельности. Для них это настоящая удача. Но в их окружении громкий скандал. В их художественном движении произошел раскол. Разве вы об этом не слышали?
   К ним подошла обычная, нормальная официантка. Обслуживающий персонал из людей и внимание к клиентам были характерной чертой Де Мойна.
   Майа заказала вафли.
   — Мы можем поговорить об этом с вами перед камерой?
   — Я не слышала ни о каком расколе. Я ни с кем не общалась и вообще живу одиноко. Так что я ничего не могу сказать.
   — Они так хорошо о вас отзывались. Они уговорили нас к вам приехать. Даже помогли вас тут отыскать.
   — Я поражаюсь тому, как вы прекрасно говорите по-английски, Аквинат. Я слышала, как вы говорили по-немецки и перевод вашей речи на честину, но…
   — Все зависит от качества перевода, — скромно произнес пес. — Перевод — это выше моего понимания. У Карла есть для вас подарок от наших друзей. Принесите его, Карл.
   — Хорошая мысль, — сказал Карл. Он встал, взял белую трость и, опираясь на нее, неуверенно пошел.
   — Я не смогу участвовать в вашем шоу, — отказалась Майа. — Я больше не желаю играть никаких ролей.
   — Вы стали своего рода идолом, — проговорил пес.
   — Я совсем не чувствую себя идолом. И во всяком случае, остаться идолом можно, избегая внимания общества. Это лучший способ. Не так ли?
   — Вы настоящая Грета Гарбо, — заметил пес.
   — А вы любите старые фильмы? — удивилась Майа.
   — Честно признаться, я терпеть не могу старые фильмы. Я даже не люблю свои собственные старые телепередачи. Но меня страшно интересуют механизмы популярности.
   — Я еще никогда не вела таких умных разговоров с собакой, — призналась Майа. — На ваше шоу я не приду, Аквинат. Надеюсь, вы поймете. Хотя мне нравится с вами говорить. В жизни вы гораздо меньше, чем выглядите по телевидению. И с вами действительно интересно. Я не знаю, кто вы — собака с искусственным разумом или кто-то еще, но в вас есть какая-то удивительная жизненная сила. Вы умны. Разве не так? Я думаю, вам нужно бросать мир поп-культуры. И быть может, написать книгу.
   — Я не умею читать, — сознался пес.
   Майе принесли вафли. Она попробовала их.
   — Как неприятно приехать в Де Мойн и вернуться ни с чем, — попытался убедить ее пес.
   — Но вы же сначала хотели взять у меня интервью, — отозвалась Майа, продолжая жевать.
   — Не думаю, что это получится.
   — Возвращайтесь в Европу и побеседуйте с Элен Вакселль-Серюзье. На равных.
   — Зачем мне это? — спросил пес и навострил свои мохнатые уши. — И где я смогу ее найти?
   Карл вернулся к столику со свертком. Подарок, присланный ей Полем и Бенедеттой. Майа отложила в сторону вафли, открыла коробку и сняла обертку. Там была старинная камера. Ручная камера, в которую когда-то вставляли цветную пленку. Старый аппарат был реконструирован и дополнен цифровой платой и набором сетевых разъемов. Камера была тяжелой, прочной и приятной на вид. В сравнении с современными камерами она выглядела солидной и надежной.
   К ней была приложена карточка, написанная от руки.
   «Не верь ни одному слову, сказанному о нас в Сети и в прессе», — нацарапала Бенедетта.
   «Мы всегда будем любить и прощать наших вероотступников», — написал Поль своим аккуратным и красивым почерком.
 
   Дэниэл жил теперь в Айдахо. Он решил обосноваться на ферме, стать поближе к земле.
   Она прикинула границу его небольших владений. Наверное, у него было акров двенадцать. Никакой изгороди или забора, очертания поместья чувствовались лишь на взгляд. По следам. Или в особенностях садоводства.
   Способен ли разум хозяина заставить деревья расти быстрее?
   Деревья, кусты, птицы, даже насекомые — они чувствовали себя здесь необычно. Они ощущали на себе огромное, прямо-таки неимоверное внимание. Ветви разных оттенков, птицы, поющие волшебными голосами. Ее бывший муж вскапывал землю лопатой. Дэниэл ссохся, стал маленьким, не выше четырех футов. И хотя его мускулы одрябли — он, конечно, состарился, — но был удивительно силен. Казалось, лопата могла сломаться в его руках.
   — Хэлло, Миа, — поздоровался он хриплым от долгого молчания голосом.
   — Хэлло, Дэниэл.
   — Ты изменилась, — покосившись, заметил он. — Давно ли это случилось?
   — Для меня давно.
   — Сейчас ты похожа на Хлою. И я бы принял тебя за Хлою, если бы не знал.
   — Я по-прежнему думаю о тебе как о Дэниэле, — призналась она. — Сама не знаю почему.
   Дэниэл ничего не ответил. Он пошел в свою хижину.
   Она последовала за ним в его грубо сколоченное, тесное жилище. Пол был покрыт ветвями, сухими листьями и, возможно, гигабайтами в паутине мицелия. Он пустил здесь, в Айдахо, глубокие корни. Он слился с природой этой земли, словно пророс в ней. Он сам себе стал genius loci, духом этого места. Каждое дерево, каждый куст, каждый цветок, каждое насекомое были крепко связаны с ним. Он не просто ухаживал за домом и садом, в каком-то глубинном смысле он стал этим домом и садом. Стал маленьким клочком Айдахо. А в зимние месяцы погружался в спячку.
   — Хочешь воды? — просипел Дэниэл.
   — Нет, спасибо.
   Он глотнул несколько капель росы из сложенного лодочкой листика.
   — Какие у тебя новости, Дэниэл?
   — Новости… — задумался он. — Ну что же, новости всегда найдутся. Они говорят, сделай что-нибудь с небом. Расчисти его. Спорами.
   — Спорами… — повторила она.
   Он попил еще, вытер свои необычайно густые брови и, казалось, оживился.
   — Да, небо может на какое-то время изменить цвет и стать бурым или коричневым, как шляпка у гриба. И тогда мы увидим интересные закаты. Техника починки атмосферы. Очень полезно. Предусмотрительно и очень мудро. Хорошая практика для мужей.
   Дэниэл прилагал все усилия, чтобы заговорить на понятном ей языке. Они оба были прямостоящими существами, ходящими под небом и живущими под солнцем. Эти общие свойства роднили их.
   — Я не могу поверить, что в обществе до такого додумались — засеять небо грибами. Не думаю, что можно реализовать такие фантазии.
   — Ладно, пусть у общества не хватит фантазии, но это и не его мысль. Другие люди так или иначе испортят небо. Это ответ. Новое чудовище против старого чудовища. Мы совсем как боги, Миа. И можем этим воспользоваться.
   — А ты чудовище, Дэниэл? И кто сказал тебе, что ты был богом?
   — А что ты думаешь?
   Он повернулся к ней согбенной спиной, вышел из хижины и вернулся к работе. Да, он был богом, решила она. Но когда они жили вместе, он еще не стал богом. Тогда он был просто человеком, и хорошим человеком. Но теперь он уже не человек. Дэниэл превратился в маленького божка. Очень маленького, с паровым двигателем. Божок-амфибия, с трудом, но добросовестно погружающийся в грязь ради нового класса рептилий. Самый-самый маленький божок, вроде садового гнома, дриады или амулета. Он пользовался официально разрешенной технологией, и самой этой имевшейся разрешенной технологии ему вполне хватило. Машины стали такими вездесущими. Машины просто ворвались во Вселенную, взорвали Божий мир. С их появлением люди перестали быть людьми. Но люди не перестали рождаться и производить себе подобных.
   — Я хочу снять тебя, Дэниэл, — сказала она ему. — Встань, пожалуйста, к свету, я тебя сфотографирую.
   Он не возражал. Она подняла свою новую камеру. Навела на него объектив. И внезапно поняла, что достигла цели. Это будет ее первый по-настоящему хороший кадр. Она увидела это, когда он наклонился. Увидела этот поразительный пейзаж, который он называл своим лицом. Твердость живой души, порвавшей с необходимостью. Она поняла и себя, и его. Мир тут же начал вращаться вокруг них в ярком, горячем пламени. Ее первый правдивый кадр. Подлинный и прекрасный.
   Камера щелкнула.