Страница:
хорошо отозвались о моем сочинении, все мои сомнения развеялись, и я из
благодарности (а может, и из тщеславия) считаю себя вправе выразить Вам,
сэр, свою признательность, что от души и делаю, за ту услугу и честь,
которую Вы своим добрым словом мне оказали. Не знаю (впрочем, я подло лгу,
ибо знаю прекрасно), отчего мне хотелось получить Вашу похвалу больше, чем
чью-нибудь еще, но моим первым побуждением было послать книгу именно Вам и
получить Ваш отзыв, прежде чем на нее отзовутся газеты. Вышло же все иначе -
книга перекочевала в свет прямо из моей головы, без всяких поправок;
впрочем, это - мой автопортрет: раз уж я такой оригинал, стало быть, и цена
на мой труд должна быть вполне солидной.
Эти два тома, а также черновики третьего и четвертого, которые наделают
еще больше шума, иногда напоминают мне комедию Сервантеса - хотя, боюсь,
если книга и будет пользоваться успехом, так только в университетах.
Полслова Вашей поддержки будет довольно, чтобы я задумал и сочинил
что-нибудь для сцены - насколько это будет хорошо или плохо, другой вопрос.
С искренним уважением к Вашим выдающимся дарованиям
Обязанный и преданный Вам
Лоренс Стерн.
Четверг, одиннадцать часов вечера
Лондон, 6 марта 1760
Дорогой сэр,
то же самое бывает, когда невзначай порежешь палец острым перочинным
ножом: я увидел кровь, отсосал ее, перевязал ранку - и напрочь забыл о ней.
Однако забыть о ране - вовсе не значит излечиться от нее; любая рана
(если только она не совсем пустячная, мою же пустячной никак не назовешь)
еще некоторое время причиняет боль - Природе предстоит с ней повозиться: она
должна поболеть, зарубцеваться.
Речь идет об истории, которую Вы мне рассказали про предполагаемого
наставника Тристрама, - с этого, собственно, мне бы и следовало начать свое
письмо, тогда бы моя метафора не вызвала у Вас вполне объяснимого
недоумения.
Хотя я сразу распознал, какова нанесенная мне рана, поначалу она мне
серьезной не показалась - а впрочем, если уж быть до конца честным (хоть это
и разрушает мою метафору), на самом-то деле я испытал сильную боль, однако ж
сделал вид, как это в таких случаях принято, что боль не столь уж велика.
Вернувшись к себе из театра (Ваша игра меня потрясла!), я обнажил свою
рану и уже полчаса разглядываю ее, качая головой.
Черт побери! Неужто среди великого множества псевдотеологов
христианского мира не найдется ни одного ученого болвана, из которого бы
получился наставник для моего Тристрама?! Ex quovis ligno non fit
{[Меркурия] не сделаешь из любого куска дерева (лат.).}. Неужто мы так
поиздержались, что среди наших докторов нет ни одного, чья голова была бы
набита хламом, опилками, известью или пудингом? Неужели среди многочисленных
представителей рода человеческого не найдется одной-единственной твари, что
много прочла да немного вычитала и могла бы с полным основанием претендовать
на ту роль, которую я, повредившись рассудком, якобы отвел некоему У-ну?!
Позор! Неужели честь моего героя так мало меня заботит?! Неужели я настолько
лишен разума и чувств, что допускаю, чтобы моего героя, коему уготовано
бессмертие, затмил его наставник?! О, нет, мистер Гаррик!
Злоба изобретательна - если только ее переизбыток не перехитрит ее
самое. Эта злобная сплетня утешает меня двумя вещами: во-первых, она отчасти
и впрямь перехитрила сама себя; а во-вторых, она из того разряда, что
преждевременно отправила Йорика в могилу. Эти козни способны пустить кровь
автору "Тристрама Шенди", однако такому человеку, как автор "Божественной
миссии", им не повредить. Да благословит его Бог, хотя (к слову и в
соответствии с табелью о рангах) благословение должно исходить от него ко
мне, а не наоборот. Скажите, нет ли у Вас желания представить меня его
милости? Почему Вы меня об этом спрашиваете? Если же я удостоюсь такой
чести, то лишь благодаря тому уважению, которым я обязан столь великому
человеку, как он, и которые будут предъявлены миру в моем сочинении. Раз уж
зашла речь о том, кому я чем обязан, я бы хотел, мой дорогой сэр, чтобы о
том, насколько я обязан Вам, Вы бы узнали от других; сам же я делать этого
не стану никогда, скажу лишь, что остаюсь преданный Вам
Л. Стерн.
Лондон, 8 марта 1760
Моя дорогая Китти,
сюда я прибыл совершенно благополучно, если не считать ранения в
сердце, которое нанесла мне ты, прелестная моя проказница. Сегодня
выяснится, где я буду жить, на Пиккадилли или на Хеймаркет, и, прежде чем
заклеить конверт, я дам тебе знать, куда адресовать мне письмо, каковое
ожидать буду с величайшим нетерпением - а потому, любовь моя, пиши мне
всенепременно. Здесь великими мира сего мне оказываются величайшие
почести... Я получил уже приглашение пообедать с добрым десятком
аристократов и знаменитостей. Мистер Гаррик оказывает мне куда больше
внимания, чем то, на какое я мог надеяться; сегодняшний вечер я провел с
ним, и он пообещал, что в самом скором времени множество великих людей будут
слезно просить меня с ними отобедать; он дал мне право пользоваться его
ложами и весь год жить у него в доме, и делает все необходимое, чтобы либо
оказать мне услугу, либо повысить мою репутацию. Он полностью взял на себя
книготорговцев и обеспечит моей книге высокую цену - но об этом в следующем
письме.
А теперь дорогая, дорогая моя девочка, позволь мне заверить тебя, что
еще ни один мужчина не был более предан женщине, чем я - тебе; сердце мое,
покуда оно бьется, будет преисполнено к тебе нежностью, где бы я ни был.
<...> Прощай же, дорогая и любезная моя девочка, и помни, что я - навсегда
твой верный друг и преданнейший поклонник... Сегодня вечером иду на
ораторию.
Прощай, прощай.
P. S. Твоей матушке мое почтение.
Пиши мне в Пэлл-Мэлл, 2-й дом от Сент-Олбанс.
Лондон, 8 (?) марта 1760 года
Мой дорогой Беренджер,
Вы просите сообщить Вам, что мне нужно. В самом деле, что, черт возьми,
может понадобиться человеку в наше время? Чего бы я только не дал за десяток
ударов остроумнейшего резца Хогарта, которые бы украсили следующее издание
моего "Тристрама"!
Тщеславие хорошенькой женщины, одерживающей одну победу за другой, -
ничто в сравнении с тщеславием удачливого сочинителя. "Orna me {Укрась меня
(фр.).}, - попросил Свифт Поупа. - Объедините что-то из написанного Вами с
тем, что сочинил я, дабы потомству мы предстали вместе, на одном книжном
листе". - "Конечно, конечно", - сказал Поуп. "Но Вы не слишком к этому
стремитесь", - возразил Свифт. Так вот, меня бы устроил самый неряшливый
набросок: Трим читает проповедь отцу и дядюшке Тоби... Я бы достал свой
тощий кошелек, я бы закрыл глаза - а Вы бы запустили в него руку и извлекли
оттуда столько, сколько сочли нужным... Болван! Сей дар не купить за деньги:
серебро твое да будет в погибель с тобою.
Так как же мы поступим? Тому, кем я так восхищаюсь, я никогда бы не
предложил совершить подлый поступок - а потому попрошу Вас, бессовестно
честное Вы отродье, начать sans menagement {Без обиняков (фр.).} следующим
образом:
"Мистер Хогарт, мой друг Шенди..." - а впрочем, пишите, как знаете, а я
буду писать, как знаю я, - и так всю жизнь.
Прощайте же.
Коксуолд, 19 июня 1760
Милорд,
имел честь получить с этой почтой Ваше письмо, за которое - а также за
Ваши благородные и в высшей степени дружеские советы - я возвращаю Вашей
милости все, на что способен, - нижайшую мою благодарность. Заверяю Вас,
милорд: по собственному почину я не нанесу оскорблений ни одному смертному,
не сделаю ничего из того, что может расцениваться малейшим нарушением
приличий и хороших манер. Вместе с тем, хотя в душе я не таю обиды и не
стремлюсь никому ее нанести, мне очень трудно, сочиняя такую книгу, как
"Тристрам Шенди", выкорчевать из нее решительно все несообразности, вплоть
до невинного юмора, сквозящего в каждой мелочи. Сделаю, однако, все от себя
зависящее, хотя смеяться, милорд, я буду, причем - громко и от всего сердца.
<...>
Из всех гадостей, какие обо мне пишут, упомянутое милордом письмо в
женском журнале, несомненно, самая непотребная, что повергает меня в уныние,
каковое я в силах развеять, лишь отрицая предъявленные обвинения и громким
криком возвещая о невзгодах, причиненных мне хитросплетениями самой
бессовестной лжи, которая распространяется не для того, чтобы послужить мне
уроком, а чтобы меня уничтожить. Господь свидетель, эти низкие подонки
слишком часто достигают цели! Весь город говорит, что автор письма - некий
доктор Хилл, написавший "Наблюдателя" и являющийся, по мнению многих, в том
числе и Гаррика, располагающего доподлинными фактами, владельцем и
управляющим этого журнала. Отбиваясь от подобных ударов исподтишка,
сопровождаемых пинками, затрещинами и оплеухами, я начинаю жалеть о своем
дурацком юморе, который был задуман, дабы искоренить зло нашего порочного
мира, и в котором я раскаиваюсь ничуть не меньше Санчо Пансы, имевшего
несчастье связать свою судьбу с несчастной судьбой Дон Кихота. Подобно этому
бедолаге, я тоже должен буду сделать выводы. "Такова моя судьба-злодейка и
мое странствующее рыцарство. Что ж тут еще скажешь?" От души говорю: лучше б
я никогда не брался за перо, а продолжал и дальше жить в многолетней тиши и
забвении; я чувствовал себя спокойно, ибо был ниже зависти и, вместе с тем,
выше нужды; настолько выше, что мысль марать ради нее бумагу ни разу не
приходила мне в голову, - и едва ли придет теперь, когда расстояние,
отделяющее меня от нее, на 200 фунтов в год больше, чем прежде. Заявляю во
всеуслышание: я имею все, что только можно иметь и желать в этом мире, - по
моим подсчетам, благосостояние мое ничуть не уступает благосостоянию моего
друга Гаррика, что, впрочем, не мешает мне от души восхищаться его сердечной
добротой и честным малодушием, каковые позволяют ему держаться на
почтительном расстоянии от искушения. <...>
Желаю Вашей милости все, что только может пожелать самый благодарный
ему человек, - счастья и в этом мире, и в следующем.
Остаюсь, милорд,
со всем почтением и преданностью к Вам
Ваш покорный слуга Лоренс Стерн.
Коксуолд, конец июня 1760
Кувшин ледяной воды в самой раскаленной точке самой раскаленной
аравийской пустыни, протянутый рукой ангела умирающему от жажды пилигриму,
не был бы воспринят с большей благодарностью, чем письмо мисс Маккартни.
Скажите, умоляю, не слишком ли метафора эта цветиста, не носит ли она
излишне восточный характер? Если это так, то я легко исправлюсь, написав с
тупой флегматичностью бесчувственного болвана (suivant les ordinances
{Следуя принятой формулировке (фр.).}): "Письмо Ваше от 8-го числа
благополучно дошло до адресата".
Да сохранит меня Господь от любых литературных связей с теми, кто
сочиняет послания, как адвокаты - долговые расписки, вставляя пропущенные
слова на свободные места, и кто, вместо того, чтобы прислать мне письмо,
которое я с нетерпением жду, поражает мое воображение каким-нибудь ладно
скроенным эссе, написанным по всем законам этого жанра. Для меня, существа
опрометчивого, за всю свою жизнь не произнесшего и не написавшего ни одного
заранее обдуманного слова, подобное общение было бы отвратительным, и я бы,
скорее, совершил прелюбодеяние с моавитянками, чем вступил в переписку с
подобным корреспондентом, который для меня существует лишь в том случае,
если пишет с беспечной неряшливостью, отличающей человека доброго и
покладистого... Самое время поэтому поблагодарить Вас за Ваше письмо и
сказать Вам, что оно из тех, коим душа моя не устает радоваться.
Да, за то, что Вы мне написали, я должен быть Вам благодарен, за то же,
что написали так скоро, я благодарен Вам бесконечно; тем не менее даже
Вашего недюжинного ума не хватит, чтобы поколебать меня в моей вере; Вы - ее
сороковая статья, и я Вас за это обожаю. Но, спрашивается, не есть ли
обожествление мисс Маккартни - прямая дорога в ад? Нет, и еще раз нет,
прелестный ангел (раз уж я вознес Вас на небеса, то продержу Вас там
столько, сколько мне заблагорассудится): не прошло и месяца с тех пор, как я
начал размышлять, следует ли мне поклоняться Вам или нет, а если
поклоняться, то каким образом и какой фимиам воскурять, и с какими
церемониями, - как сиюминутные заботы этого мира встали между мной и моей
страстью, что постоянно происходит и со многими другими добрыми людьми,
покуда совесть моя не пробудилась и не пожелала более с этим положением
мириться. <...>
"Да простит меня Господь за тома сквернословии, коим стал я
причиной"... Теперь же я говорю: "Да простит их Господь", и молитву эту я
постоянно возношу за тех, кто ведет себя со мной самым недостойным образом;
епископ Глостерский, который, как никто другой, испытал на себе злословие
мира, прислал мне в связи с этим поздравительное письмо, смысл которого
сводится к следующему: к страданиям других людей мы относимся философски;
хотелось бы, чтобы с таким же безразличием мы относились и к их успехам.
Ваш - еще больше, чем раньше,
Л. Стерн.
моей вдумчивой вдове
Коксуолд, 3 авг. 1760
Сударыня,
когда мозг твой ссохся, как выжатый апельсин, а самомнения осталось не
больше, чем в пестике для ступки, тщетно даже помыслить о том, чтобы сесть и
написать письмо даме Вашего ума, - разве что это будет деловая депеша типа
"Ваше сообщение от 15 числа сего месяца благополучно дошло до адресата в
срок", и т. д., а Вам ли не знать уже после первого письма, которое я имел
честь Вам послать, что деловой человек из меня не получится никогда.
Учитывая сие прискорбное состояние моего ума, я сообщил было мистеру Бейнсу,
что не стану писать Вам до следующей почты, - в надежде, что к тому времени
получу небольшое подкрепление - если не в виде ума, то хотя бы в виде
бодрости; однако, поразмыслив хорошенько, я счел, что плохое письмо ко
времени все же лучше, чем хорошее не ко времени, результатом чего явилась
эта мазня, и, если вы сожжете это письмецо, как только его получите, то
клятвенно обещаю Вам прислать вместо него отточенное эссе в стиле Ваших
многочисленных корреспонденток. Да сохранит меня Господь от всех тех, кто ни
разу в жизни не написал ни одного непродуманного слова, - а потому посылаю
сие послание с удовольствием, ибо написано оно с невоздержанностью
беспечного сердца <...>
Более всего на свете мне бы хотелось сейчас быть подле Вас: я только
что закончил очередной том Шенди и горю желанием прочесть его той, кто
сможет оценить юмор и им насладиться, что, с моей стороны, является
некоторой наглостью, ибо я считаю само собой разумеющимся то, что его
величеству читателю предстоит еще подтвердить. Впрочем, мне довольно будет
лишь Вашего мнения. Хотите знать мое? Готов поделиться им с Вами при
условии, что Вы оставите его при себе. Знайте же, что, на мой взгляд, книга
эта очень смешна и юмор в ней соседствует с Сервантовой сатирой, трудно даже
сказать, чего в ней больше, - а впрочем, не нам судить детей наших.
Возвращаю Вам тысячу благодарностей за Ваши дружеские поздравления в
связи с моей обителью; я позабочусь, чтобы впредь ничего, кроме доброго
здоровья, желать мне было нечего.
С величайшим уважением и самыми искренними чувствами
Премного обязанный Вам
Л. Стерн.
P. S. Это письмо писалось так неряшливо и поспешно, что, боюсь, Вам
придется нести его к дешифровщику. <...>
Мистеру Брауну в Женеве
Йорк, сент. 9, 1760
Сэр,
зная, какое счастье мне доставит известие о том, что "Тристрам Шенди"
добрался до Женевы и был там благосклонно принят человеком Вашего склада,
мой добрый друг мистер Холл (Холл-Стивенсон. - А.Л.) был столь любезен, что
переслал Ваше письмо мне. <...>
Ваши догадки в большинстве своем верны (за исключением тех, где Вы меня
перехваливаете). Начнем с "большого оригинала". Верно - но для того, чтобы в
этом убедиться, вовсе не надо ждать обеда, тем более - ужина: я оригинален и
до завтрака. Во-вторых, Вы пишете, что "с Монтенем я знаком ближе, чем с
литургией". Тут Вы опять же правы, но заметьте: я не сказал, что люблю его
так же горячо, хотя, будь он жив, я проделал бы вдвое большее расстояние,
чтобы выкурить трубку с ним, чем с архиепископом Лодом или с его капелланами
(один из которых, к слову, был моим дедушкой). Что же до невыразительности
моей речи и ничтожности моего физического обличья, то о них судить не мне -
Холл в десять раз лучше с ними знаком, он Вам напишет. А вот с табаком Вы не
угадали; плоха, впрочем, не Ваша догадка, а моя голова, которая не переносит
табака, под его воздействием она начинает работать так быстро, что мгновенно
выдыхается. Когда же курю не я сам, а кто-то рядом, моим мозгам это идет
только на пользу, а потому смею Вас заверить: на каждую милю, которую вы
пройдете мне навстречу, я отвечу двумя; и, хотя составить Вам компанию я не
могу, я продемонстрирую Вам, что нахожусь с Вами в полной гармонии: пока Вы
будете набивать и раскуривать трубку, я поиграю Вам на скрипке, а Холл
станцует нам сарабанду под аккомпанемент кузнечных мехов и каминных щипцов,
чему он превосходно научился у Вас в Женеве.
Умные головы в Европе сделаны из того же материала и по тому же
шаблону, что и на нашем острове: о "Тристраме Шенди" они рассуждают
одинаково высокопарно - таков удел низких умов.
Работник в винограднике я никудышный, уверяю Вас, и я точно знаю:
некоторые его хозяева хотели бы от меня избавиться, ибо очень боятся, что в
один прекрасный день я принесу больше вреда, чем пользы...
Если Вы удостоите меня письма, которое следует адресовать Йоркскому
пребендарию, оно обязательно застанет меня в саду, где я буду либо подрезать
ветки, либо копать, либо выпалывать сорняки, либо корчевать корни, либо
вывозить мусор на тачке. Но, где бы я ни был, чем бы ни занимался, я всегда
буду в Вашем распоряжении, ибо питаю, сэр, величайшее уважение и к Вашему
делу, и к Вам самому.
Преданный Вам и пр.
Л. Стерн.
25 марта 1761
5 апреля 1761 года - и это так же верно, как и то, что в этот день
взойдет солнце и будет стоять Ваш Приют для подкидышей - я (если,
разумеется, буду стоять сам) облегчу свою совесть и сдержу данное Вам
обещание прочесть короткую, но никак не получасовую (за это время я успеваю
надоесть до смерти не только прихожанам, но и самому себе) проповедь, чем,
точно звонкой пощечиной, привлеку Ваше внимание. Ибо чтение проповеди -
знайте же! - это теологическая пощечина сердцу, подобно тому как нравоучение
- политическая пощечина памяти; и то, и другое бессмысленно, когда людям
хватает ума быть честными. Вот что я думаю об уме и честности. Поскольку Вы,
как мне представляется, в равной и полной мере обладаете и тем и другим, я
выражаю Вам, сэр, самые свои искренние заверения в совершеннейшем почтении.
Ваш
Лоренс Стерн.
P. S. Всенепременно буду прогуливаться по некоей колоннаде внутри или
вокруг Приюта никак не позже без четверти одиннадцати утра.
20 июня 1761, Лондон
Из двух латаных сутан, о прекраснейшая из прекрасных, коими владею я в
этом мире, я бы в ту же минуту с радостью пожертвовал лучшей, чтобы только
выяснить, какие колдовские чары усадили меня за письмо Вам после столь
короткого знакомства; я сказал короткого - на самом же деле я имею счастье
быть знакомым с миссис Визи с незапамятных времен; одной из самых
проницательных представительниц прекрасного пола нет ведь нужды объяснять,
что общение такого рода определяется не часами, днями и месяцами, а
медленным или быстрым развитием отношений, каковое можно измерить степенью
взаимопроникновения, с помощью которого мы открываем для себя друг друга,
или душевной открытостью, что позволяет ближнему без тягостных раздумий
заглянуть к тебе в душу; и то, и другое экономит нам то долгое время,
которое уходит обыкновенно на установление близости и которое куда лучше
употребить на то, чтобы вкусить ее плоды. <...>
Что Вы изящны, элегантны, невыразимо желанны и пр. и пр., заключить
может самый непритязательный очевидец, коему стоит только взглянуть на Вас
теми глазами, какими голландский простолюдин поедает в кукольном театре
царицу Савскую. Но то, что Вы разумны, благородны и чутки, что Вы нежнейший
и мелодичнейший из всех музыкальных инструментов, что Вы - сама гармония,
постичь способен лишь истинный ценитель, человек тонкого вкуса и возвышенных
чувств. О Боже! Чтобы коснуться Вас, я бы охотно пожертвовал и второй своей
сутаной, но ведь, отдав за это удовольствие последнее рубище своего
жречества, я, как Вы догадываетесь, остался б не только без сутаны, но и без
сана. Правда, столь божественная ручка, как Ваша, мигом возвела бы меня в
прежний сан - но если моя любезная леди полагает, что после этого я остался
бы таким, как прежде, то она сильно ошибается.
Из всего вышесказанного, впрочем, вовсе не следует, что Вы, дражайшая
миссис В., должны возвращаться обратно в Ирландию, откуда, кстати, непонятно
зачем было ехать. Непонятно также, зачем Вам, с Вашими-то музыкальными и
прочими дарованиями (будь они трижды прокляты!), надо было вскружить бедную
голову Т. Шенди, как будто она не была "вскружена" и без того. За то же, что
Вы ранили меня в самое сердце, я Вас прощаю - теперь, по крайней мере, оно
сохнет по той, которая того заслуживает.
А теперь, дорогая миссис Визи, постарайтесь, если сможете, хотя бы раз
поверить не себе, а тому, кто столь высоко ценит Вас во всех Ваших
проявлениях.
Ваш
Л. С.
Коксуолд, июнь 1761
Дорогой Холл,
я рад, что Вы в Лондоне - оставайтесь там с миром; дьявол - здесь. Вы
оказались хорошим пророком: мне хочется вернуться обратно, как Вы мне и
предсказывали, - и не потому, что с башни Безумного замка прямо на меня,
оказавшегося в этом Богом забытом месте, дует премерзкий северо-восточный
ветер (северо-восточный ветер со всей его мощью я в грош не ставлю!), а
потому, что переход от быстрого движения к абсолютному покою был чересчур
резким. Прежде чем уединиться в своем коттедже, мне следовало, в качестве
промежуточного этапа, дней десять прогуливаться по улицам Йорка; я же пробыл
в городе минуту-другую, да и здесь немногим дольше и не сумел, как подобает
человеку мудрому, справиться со своими невзгодами, и если б Господь мне в
утешение не вселил в меня шендистский дух, который не позволяет мне больше
одного мгновения думать на любую неприятную тему, я бы, наверное, слег и
умер - да, умер... Я же - готов поставить гинею - уже через минуту буду
веселиться и проказничать, точно мартышка, и разом позабуду все свои
напасти. <...>
Сейчас холодно и промозгло, как могло бы быть в декабре (Господь же
распорядился иначе), а потому я рад, что Вы там, где Вы есть и где
(повторюсь) мне тоже хотелось бы быть. Бедность и разлука с теми, кого мы
любим, - вот два несчастья, что более всего отравляют нам существование, - а
между тем от первого я страдаю не слишком. Что же до супружества, то надо
быть отпетым негодяем, чтобы жаловаться на судьбу, ибо жена моя - в отличие
от мира - нисколько не осложняет мне жизнь; живи другой вдали от законной
жены столько же, сколько я, это считалось бы несмываемым позором, - она же
во всеуслышание заявляет, что ей привольнее жить без меня, причем заявление
это она делает не в порыве гнева, а руководствуясь самым что ни на есть
здравым смыслом, в основе которого лежит немалый жизненный опыт. Поскольку
она очень надеется, что Вы сумеете договориться, чтобы в следующем году я
повозил по Европе медведя, сейчас Вы у нее в фаворе. Она уверяет, что
человек Вы не глупый, хоть и склонный к шуткам; веселый малый, хоть и не без
желчи; и (если не принимать в расчет любовь к женщинам) кристально честен...
Итак, сейчас Вы отправляетесь в Рэнили, а я, разнесчастный, сижу, как сидел
пророк в пещере, когда до него донесся крик: "Что ты здесь, Илия?" В
Коксуолде, впрочем, никаких голосов нет и в помине: если б не несколько
овец, которых оставили в этой пустыне на мое попечение, я мог бы с тем же
успехом (если не с большим!) находиться в Мекке. Кстати, почему бы нам с
Вами, когда мы обнаружим, что можем, посредством перемены мест, бежать от
самих себя, не совершить туда увеселительную поездку, прежде чем перебраться
на постоянное местожительство в долину Иосафата? <...>
Завтра утром (если не вмешаются небеса) сажусь за пятый том Шенди. На
критиков мне наплевать: свою повозку я нагружу тем товаром, что Он мне
ниспошлет, - пусть не покупают, если не хотят, их дело. Как видите, я
настроен решительно: чем дальше от мира мы отходим и видим его в истинных
размерах, тем больше его презираем. Каков образ, а? Да хранит Вас Господь!
Преданный Вам кузен
Лоренс Стерн.
Париж, 31 янв. 1762
Мой дорогой друг,
только не подумайте, что, не написав Вам ни строчки за две недели
пребывания в этой столице, я сотни раз не вспоминал Вас и миссис Гаррик и
головой, и сердцем. Сердцем, сердцем! Ну уж, и сердцем, - скажете Вы... но я
благодарности (а может, и из тщеславия) считаю себя вправе выразить Вам,
сэр, свою признательность, что от души и делаю, за ту услугу и честь,
которую Вы своим добрым словом мне оказали. Не знаю (впрочем, я подло лгу,
ибо знаю прекрасно), отчего мне хотелось получить Вашу похвалу больше, чем
чью-нибудь еще, но моим первым побуждением было послать книгу именно Вам и
получить Ваш отзыв, прежде чем на нее отзовутся газеты. Вышло же все иначе -
книга перекочевала в свет прямо из моей головы, без всяких поправок;
впрочем, это - мой автопортрет: раз уж я такой оригинал, стало быть, и цена
на мой труд должна быть вполне солидной.
Эти два тома, а также черновики третьего и четвертого, которые наделают
еще больше шума, иногда напоминают мне комедию Сервантеса - хотя, боюсь,
если книга и будет пользоваться успехом, так только в университетах.
Полслова Вашей поддержки будет довольно, чтобы я задумал и сочинил
что-нибудь для сцены - насколько это будет хорошо или плохо, другой вопрос.
С искренним уважением к Вашим выдающимся дарованиям
Обязанный и преданный Вам
Лоренс Стерн.
Четверг, одиннадцать часов вечера
Лондон, 6 марта 1760
Дорогой сэр,
то же самое бывает, когда невзначай порежешь палец острым перочинным
ножом: я увидел кровь, отсосал ее, перевязал ранку - и напрочь забыл о ней.
Однако забыть о ране - вовсе не значит излечиться от нее; любая рана
(если только она не совсем пустячная, мою же пустячной никак не назовешь)
еще некоторое время причиняет боль - Природе предстоит с ней повозиться: она
должна поболеть, зарубцеваться.
Речь идет об истории, которую Вы мне рассказали про предполагаемого
наставника Тристрама, - с этого, собственно, мне бы и следовало начать свое
письмо, тогда бы моя метафора не вызвала у Вас вполне объяснимого
недоумения.
Хотя я сразу распознал, какова нанесенная мне рана, поначалу она мне
серьезной не показалась - а впрочем, если уж быть до конца честным (хоть это
и разрушает мою метафору), на самом-то деле я испытал сильную боль, однако ж
сделал вид, как это в таких случаях принято, что боль не столь уж велика.
Вернувшись к себе из театра (Ваша игра меня потрясла!), я обнажил свою
рану и уже полчаса разглядываю ее, качая головой.
Черт побери! Неужто среди великого множества псевдотеологов
христианского мира не найдется ни одного ученого болвана, из которого бы
получился наставник для моего Тристрама?! Ex quovis ligno non fit
{[Меркурия] не сделаешь из любого куска дерева (лат.).}. Неужто мы так
поиздержались, что среди наших докторов нет ни одного, чья голова была бы
набита хламом, опилками, известью или пудингом? Неужели среди многочисленных
представителей рода человеческого не найдется одной-единственной твари, что
много прочла да немного вычитала и могла бы с полным основанием претендовать
на ту роль, которую я, повредившись рассудком, якобы отвел некоему У-ну?!
Позор! Неужели честь моего героя так мало меня заботит?! Неужели я настолько
лишен разума и чувств, что допускаю, чтобы моего героя, коему уготовано
бессмертие, затмил его наставник?! О, нет, мистер Гаррик!
Злоба изобретательна - если только ее переизбыток не перехитрит ее
самое. Эта злобная сплетня утешает меня двумя вещами: во-первых, она отчасти
и впрямь перехитрила сама себя; а во-вторых, она из того разряда, что
преждевременно отправила Йорика в могилу. Эти козни способны пустить кровь
автору "Тристрама Шенди", однако такому человеку, как автор "Божественной
миссии", им не повредить. Да благословит его Бог, хотя (к слову и в
соответствии с табелью о рангах) благословение должно исходить от него ко
мне, а не наоборот. Скажите, нет ли у Вас желания представить меня его
милости? Почему Вы меня об этом спрашиваете? Если же я удостоюсь такой
чести, то лишь благодаря тому уважению, которым я обязан столь великому
человеку, как он, и которые будут предъявлены миру в моем сочинении. Раз уж
зашла речь о том, кому я чем обязан, я бы хотел, мой дорогой сэр, чтобы о
том, насколько я обязан Вам, Вы бы узнали от других; сам же я делать этого
не стану никогда, скажу лишь, что остаюсь преданный Вам
Л. Стерн.
Лондон, 8 марта 1760
Моя дорогая Китти,
сюда я прибыл совершенно благополучно, если не считать ранения в
сердце, которое нанесла мне ты, прелестная моя проказница. Сегодня
выяснится, где я буду жить, на Пиккадилли или на Хеймаркет, и, прежде чем
заклеить конверт, я дам тебе знать, куда адресовать мне письмо, каковое
ожидать буду с величайшим нетерпением - а потому, любовь моя, пиши мне
всенепременно. Здесь великими мира сего мне оказываются величайшие
почести... Я получил уже приглашение пообедать с добрым десятком
аристократов и знаменитостей. Мистер Гаррик оказывает мне куда больше
внимания, чем то, на какое я мог надеяться; сегодняшний вечер я провел с
ним, и он пообещал, что в самом скором времени множество великих людей будут
слезно просить меня с ними отобедать; он дал мне право пользоваться его
ложами и весь год жить у него в доме, и делает все необходимое, чтобы либо
оказать мне услугу, либо повысить мою репутацию. Он полностью взял на себя
книготорговцев и обеспечит моей книге высокую цену - но об этом в следующем
письме.
А теперь дорогая, дорогая моя девочка, позволь мне заверить тебя, что
еще ни один мужчина не был более предан женщине, чем я - тебе; сердце мое,
покуда оно бьется, будет преисполнено к тебе нежностью, где бы я ни был.
<...> Прощай же, дорогая и любезная моя девочка, и помни, что я - навсегда
твой верный друг и преданнейший поклонник... Сегодня вечером иду на
ораторию.
Прощай, прощай.
P. S. Твоей матушке мое почтение.
Пиши мне в Пэлл-Мэлл, 2-й дом от Сент-Олбанс.
Лондон, 8 (?) марта 1760 года
Мой дорогой Беренджер,
Вы просите сообщить Вам, что мне нужно. В самом деле, что, черт возьми,
может понадобиться человеку в наше время? Чего бы я только не дал за десяток
ударов остроумнейшего резца Хогарта, которые бы украсили следующее издание
моего "Тристрама"!
Тщеславие хорошенькой женщины, одерживающей одну победу за другой, -
ничто в сравнении с тщеславием удачливого сочинителя. "Orna me {Укрась меня
(фр.).}, - попросил Свифт Поупа. - Объедините что-то из написанного Вами с
тем, что сочинил я, дабы потомству мы предстали вместе, на одном книжном
листе". - "Конечно, конечно", - сказал Поуп. "Но Вы не слишком к этому
стремитесь", - возразил Свифт. Так вот, меня бы устроил самый неряшливый
набросок: Трим читает проповедь отцу и дядюшке Тоби... Я бы достал свой
тощий кошелек, я бы закрыл глаза - а Вы бы запустили в него руку и извлекли
оттуда столько, сколько сочли нужным... Болван! Сей дар не купить за деньги:
серебро твое да будет в погибель с тобою.
Так как же мы поступим? Тому, кем я так восхищаюсь, я никогда бы не
предложил совершить подлый поступок - а потому попрошу Вас, бессовестно
честное Вы отродье, начать sans menagement {Без обиняков (фр.).} следующим
образом:
"Мистер Хогарт, мой друг Шенди..." - а впрочем, пишите, как знаете, а я
буду писать, как знаю я, - и так всю жизнь.
Прощайте же.
Коксуолд, 19 июня 1760
Милорд,
имел честь получить с этой почтой Ваше письмо, за которое - а также за
Ваши благородные и в высшей степени дружеские советы - я возвращаю Вашей
милости все, на что способен, - нижайшую мою благодарность. Заверяю Вас,
милорд: по собственному почину я не нанесу оскорблений ни одному смертному,
не сделаю ничего из того, что может расцениваться малейшим нарушением
приличий и хороших манер. Вместе с тем, хотя в душе я не таю обиды и не
стремлюсь никому ее нанести, мне очень трудно, сочиняя такую книгу, как
"Тристрам Шенди", выкорчевать из нее решительно все несообразности, вплоть
до невинного юмора, сквозящего в каждой мелочи. Сделаю, однако, все от себя
зависящее, хотя смеяться, милорд, я буду, причем - громко и от всего сердца.
<...>
Из всех гадостей, какие обо мне пишут, упомянутое милордом письмо в
женском журнале, несомненно, самая непотребная, что повергает меня в уныние,
каковое я в силах развеять, лишь отрицая предъявленные обвинения и громким
криком возвещая о невзгодах, причиненных мне хитросплетениями самой
бессовестной лжи, которая распространяется не для того, чтобы послужить мне
уроком, а чтобы меня уничтожить. Господь свидетель, эти низкие подонки
слишком часто достигают цели! Весь город говорит, что автор письма - некий
доктор Хилл, написавший "Наблюдателя" и являющийся, по мнению многих, в том
числе и Гаррика, располагающего доподлинными фактами, владельцем и
управляющим этого журнала. Отбиваясь от подобных ударов исподтишка,
сопровождаемых пинками, затрещинами и оплеухами, я начинаю жалеть о своем
дурацком юморе, который был задуман, дабы искоренить зло нашего порочного
мира, и в котором я раскаиваюсь ничуть не меньше Санчо Пансы, имевшего
несчастье связать свою судьбу с несчастной судьбой Дон Кихота. Подобно этому
бедолаге, я тоже должен буду сделать выводы. "Такова моя судьба-злодейка и
мое странствующее рыцарство. Что ж тут еще скажешь?" От души говорю: лучше б
я никогда не брался за перо, а продолжал и дальше жить в многолетней тиши и
забвении; я чувствовал себя спокойно, ибо был ниже зависти и, вместе с тем,
выше нужды; настолько выше, что мысль марать ради нее бумагу ни разу не
приходила мне в голову, - и едва ли придет теперь, когда расстояние,
отделяющее меня от нее, на 200 фунтов в год больше, чем прежде. Заявляю во
всеуслышание: я имею все, что только можно иметь и желать в этом мире, - по
моим подсчетам, благосостояние мое ничуть не уступает благосостоянию моего
друга Гаррика, что, впрочем, не мешает мне от души восхищаться его сердечной
добротой и честным малодушием, каковые позволяют ему держаться на
почтительном расстоянии от искушения. <...>
Желаю Вашей милости все, что только может пожелать самый благодарный
ему человек, - счастья и в этом мире, и в следующем.
Остаюсь, милорд,
со всем почтением и преданностью к Вам
Ваш покорный слуга Лоренс Стерн.
Коксуолд, конец июня 1760
Кувшин ледяной воды в самой раскаленной точке самой раскаленной
аравийской пустыни, протянутый рукой ангела умирающему от жажды пилигриму,
не был бы воспринят с большей благодарностью, чем письмо мисс Маккартни.
Скажите, умоляю, не слишком ли метафора эта цветиста, не носит ли она
излишне восточный характер? Если это так, то я легко исправлюсь, написав с
тупой флегматичностью бесчувственного болвана (suivant les ordinances
{Следуя принятой формулировке (фр.).}): "Письмо Ваше от 8-го числа
благополучно дошло до адресата".
Да сохранит меня Господь от любых литературных связей с теми, кто
сочиняет послания, как адвокаты - долговые расписки, вставляя пропущенные
слова на свободные места, и кто, вместо того, чтобы прислать мне письмо,
которое я с нетерпением жду, поражает мое воображение каким-нибудь ладно
скроенным эссе, написанным по всем законам этого жанра. Для меня, существа
опрометчивого, за всю свою жизнь не произнесшего и не написавшего ни одного
заранее обдуманного слова, подобное общение было бы отвратительным, и я бы,
скорее, совершил прелюбодеяние с моавитянками, чем вступил в переписку с
подобным корреспондентом, который для меня существует лишь в том случае,
если пишет с беспечной неряшливостью, отличающей человека доброго и
покладистого... Самое время поэтому поблагодарить Вас за Ваше письмо и
сказать Вам, что оно из тех, коим душа моя не устает радоваться.
Да, за то, что Вы мне написали, я должен быть Вам благодарен, за то же,
что написали так скоро, я благодарен Вам бесконечно; тем не менее даже
Вашего недюжинного ума не хватит, чтобы поколебать меня в моей вере; Вы - ее
сороковая статья, и я Вас за это обожаю. Но, спрашивается, не есть ли
обожествление мисс Маккартни - прямая дорога в ад? Нет, и еще раз нет,
прелестный ангел (раз уж я вознес Вас на небеса, то продержу Вас там
столько, сколько мне заблагорассудится): не прошло и месяца с тех пор, как я
начал размышлять, следует ли мне поклоняться Вам или нет, а если
поклоняться, то каким образом и какой фимиам воскурять, и с какими
церемониями, - как сиюминутные заботы этого мира встали между мной и моей
страстью, что постоянно происходит и со многими другими добрыми людьми,
покуда совесть моя не пробудилась и не пожелала более с этим положением
мириться. <...>
"Да простит меня Господь за тома сквернословии, коим стал я
причиной"... Теперь же я говорю: "Да простит их Господь", и молитву эту я
постоянно возношу за тех, кто ведет себя со мной самым недостойным образом;
епископ Глостерский, который, как никто другой, испытал на себе злословие
мира, прислал мне в связи с этим поздравительное письмо, смысл которого
сводится к следующему: к страданиям других людей мы относимся философски;
хотелось бы, чтобы с таким же безразличием мы относились и к их успехам.
Ваш - еще больше, чем раньше,
Л. Стерн.
моей вдумчивой вдове
Коксуолд, 3 авг. 1760
Сударыня,
когда мозг твой ссохся, как выжатый апельсин, а самомнения осталось не
больше, чем в пестике для ступки, тщетно даже помыслить о том, чтобы сесть и
написать письмо даме Вашего ума, - разве что это будет деловая депеша типа
"Ваше сообщение от 15 числа сего месяца благополучно дошло до адресата в
срок", и т. д., а Вам ли не знать уже после первого письма, которое я имел
честь Вам послать, что деловой человек из меня не получится никогда.
Учитывая сие прискорбное состояние моего ума, я сообщил было мистеру Бейнсу,
что не стану писать Вам до следующей почты, - в надежде, что к тому времени
получу небольшое подкрепление - если не в виде ума, то хотя бы в виде
бодрости; однако, поразмыслив хорошенько, я счел, что плохое письмо ко
времени все же лучше, чем хорошее не ко времени, результатом чего явилась
эта мазня, и, если вы сожжете это письмецо, как только его получите, то
клятвенно обещаю Вам прислать вместо него отточенное эссе в стиле Ваших
многочисленных корреспонденток. Да сохранит меня Господь от всех тех, кто ни
разу в жизни не написал ни одного непродуманного слова, - а потому посылаю
сие послание с удовольствием, ибо написано оно с невоздержанностью
беспечного сердца <...>
Более всего на свете мне бы хотелось сейчас быть подле Вас: я только
что закончил очередной том Шенди и горю желанием прочесть его той, кто
сможет оценить юмор и им насладиться, что, с моей стороны, является
некоторой наглостью, ибо я считаю само собой разумеющимся то, что его
величеству читателю предстоит еще подтвердить. Впрочем, мне довольно будет
лишь Вашего мнения. Хотите знать мое? Готов поделиться им с Вами при
условии, что Вы оставите его при себе. Знайте же, что, на мой взгляд, книга
эта очень смешна и юмор в ней соседствует с Сервантовой сатирой, трудно даже
сказать, чего в ней больше, - а впрочем, не нам судить детей наших.
Возвращаю Вам тысячу благодарностей за Ваши дружеские поздравления в
связи с моей обителью; я позабочусь, чтобы впредь ничего, кроме доброго
здоровья, желать мне было нечего.
С величайшим уважением и самыми искренними чувствами
Премного обязанный Вам
Л. Стерн.
P. S. Это письмо писалось так неряшливо и поспешно, что, боюсь, Вам
придется нести его к дешифровщику. <...>
Мистеру Брауну в Женеве
Йорк, сент. 9, 1760
Сэр,
зная, какое счастье мне доставит известие о том, что "Тристрам Шенди"
добрался до Женевы и был там благосклонно принят человеком Вашего склада,
мой добрый друг мистер Холл (Холл-Стивенсон. - А.Л.) был столь любезен, что
переслал Ваше письмо мне. <...>
Ваши догадки в большинстве своем верны (за исключением тех, где Вы меня
перехваливаете). Начнем с "большого оригинала". Верно - но для того, чтобы в
этом убедиться, вовсе не надо ждать обеда, тем более - ужина: я оригинален и
до завтрака. Во-вторых, Вы пишете, что "с Монтенем я знаком ближе, чем с
литургией". Тут Вы опять же правы, но заметьте: я не сказал, что люблю его
так же горячо, хотя, будь он жив, я проделал бы вдвое большее расстояние,
чтобы выкурить трубку с ним, чем с архиепископом Лодом или с его капелланами
(один из которых, к слову, был моим дедушкой). Что же до невыразительности
моей речи и ничтожности моего физического обличья, то о них судить не мне -
Холл в десять раз лучше с ними знаком, он Вам напишет. А вот с табаком Вы не
угадали; плоха, впрочем, не Ваша догадка, а моя голова, которая не переносит
табака, под его воздействием она начинает работать так быстро, что мгновенно
выдыхается. Когда же курю не я сам, а кто-то рядом, моим мозгам это идет
только на пользу, а потому смею Вас заверить: на каждую милю, которую вы
пройдете мне навстречу, я отвечу двумя; и, хотя составить Вам компанию я не
могу, я продемонстрирую Вам, что нахожусь с Вами в полной гармонии: пока Вы
будете набивать и раскуривать трубку, я поиграю Вам на скрипке, а Холл
станцует нам сарабанду под аккомпанемент кузнечных мехов и каминных щипцов,
чему он превосходно научился у Вас в Женеве.
Умные головы в Европе сделаны из того же материала и по тому же
шаблону, что и на нашем острове: о "Тристраме Шенди" они рассуждают
одинаково высокопарно - таков удел низких умов.
Работник в винограднике я никудышный, уверяю Вас, и я точно знаю:
некоторые его хозяева хотели бы от меня избавиться, ибо очень боятся, что в
один прекрасный день я принесу больше вреда, чем пользы...
Если Вы удостоите меня письма, которое следует адресовать Йоркскому
пребендарию, оно обязательно застанет меня в саду, где я буду либо подрезать
ветки, либо копать, либо выпалывать сорняки, либо корчевать корни, либо
вывозить мусор на тачке. Но, где бы я ни был, чем бы ни занимался, я всегда
буду в Вашем распоряжении, ибо питаю, сэр, величайшее уважение и к Вашему
делу, и к Вам самому.
Преданный Вам и пр.
Л. Стерн.
25 марта 1761
5 апреля 1761 года - и это так же верно, как и то, что в этот день
взойдет солнце и будет стоять Ваш Приют для подкидышей - я (если,
разумеется, буду стоять сам) облегчу свою совесть и сдержу данное Вам
обещание прочесть короткую, но никак не получасовую (за это время я успеваю
надоесть до смерти не только прихожанам, но и самому себе) проповедь, чем,
точно звонкой пощечиной, привлеку Ваше внимание. Ибо чтение проповеди -
знайте же! - это теологическая пощечина сердцу, подобно тому как нравоучение
- политическая пощечина памяти; и то, и другое бессмысленно, когда людям
хватает ума быть честными. Вот что я думаю об уме и честности. Поскольку Вы,
как мне представляется, в равной и полной мере обладаете и тем и другим, я
выражаю Вам, сэр, самые свои искренние заверения в совершеннейшем почтении.
Ваш
Лоренс Стерн.
P. S. Всенепременно буду прогуливаться по некоей колоннаде внутри или
вокруг Приюта никак не позже без четверти одиннадцати утра.
20 июня 1761, Лондон
Из двух латаных сутан, о прекраснейшая из прекрасных, коими владею я в
этом мире, я бы в ту же минуту с радостью пожертвовал лучшей, чтобы только
выяснить, какие колдовские чары усадили меня за письмо Вам после столь
короткого знакомства; я сказал короткого - на самом же деле я имею счастье
быть знакомым с миссис Визи с незапамятных времен; одной из самых
проницательных представительниц прекрасного пола нет ведь нужды объяснять,
что общение такого рода определяется не часами, днями и месяцами, а
медленным или быстрым развитием отношений, каковое можно измерить степенью
взаимопроникновения, с помощью которого мы открываем для себя друг друга,
или душевной открытостью, что позволяет ближнему без тягостных раздумий
заглянуть к тебе в душу; и то, и другое экономит нам то долгое время,
которое уходит обыкновенно на установление близости и которое куда лучше
употребить на то, чтобы вкусить ее плоды. <...>
Что Вы изящны, элегантны, невыразимо желанны и пр. и пр., заключить
может самый непритязательный очевидец, коему стоит только взглянуть на Вас
теми глазами, какими голландский простолюдин поедает в кукольном театре
царицу Савскую. Но то, что Вы разумны, благородны и чутки, что Вы нежнейший
и мелодичнейший из всех музыкальных инструментов, что Вы - сама гармония,
постичь способен лишь истинный ценитель, человек тонкого вкуса и возвышенных
чувств. О Боже! Чтобы коснуться Вас, я бы охотно пожертвовал и второй своей
сутаной, но ведь, отдав за это удовольствие последнее рубище своего
жречества, я, как Вы догадываетесь, остался б не только без сутаны, но и без
сана. Правда, столь божественная ручка, как Ваша, мигом возвела бы меня в
прежний сан - но если моя любезная леди полагает, что после этого я остался
бы таким, как прежде, то она сильно ошибается.
Из всего вышесказанного, впрочем, вовсе не следует, что Вы, дражайшая
миссис В., должны возвращаться обратно в Ирландию, откуда, кстати, непонятно
зачем было ехать. Непонятно также, зачем Вам, с Вашими-то музыкальными и
прочими дарованиями (будь они трижды прокляты!), надо было вскружить бедную
голову Т. Шенди, как будто она не была "вскружена" и без того. За то же, что
Вы ранили меня в самое сердце, я Вас прощаю - теперь, по крайней мере, оно
сохнет по той, которая того заслуживает.
А теперь, дорогая миссис Визи, постарайтесь, если сможете, хотя бы раз
поверить не себе, а тому, кто столь высоко ценит Вас во всех Ваших
проявлениях.
Ваш
Л. С.
Коксуолд, июнь 1761
Дорогой Холл,
я рад, что Вы в Лондоне - оставайтесь там с миром; дьявол - здесь. Вы
оказались хорошим пророком: мне хочется вернуться обратно, как Вы мне и
предсказывали, - и не потому, что с башни Безумного замка прямо на меня,
оказавшегося в этом Богом забытом месте, дует премерзкий северо-восточный
ветер (северо-восточный ветер со всей его мощью я в грош не ставлю!), а
потому, что переход от быстрого движения к абсолютному покою был чересчур
резким. Прежде чем уединиться в своем коттедже, мне следовало, в качестве
промежуточного этапа, дней десять прогуливаться по улицам Йорка; я же пробыл
в городе минуту-другую, да и здесь немногим дольше и не сумел, как подобает
человеку мудрому, справиться со своими невзгодами, и если б Господь мне в
утешение не вселил в меня шендистский дух, который не позволяет мне больше
одного мгновения думать на любую неприятную тему, я бы, наверное, слег и
умер - да, умер... Я же - готов поставить гинею - уже через минуту буду
веселиться и проказничать, точно мартышка, и разом позабуду все свои
напасти. <...>
Сейчас холодно и промозгло, как могло бы быть в декабре (Господь же
распорядился иначе), а потому я рад, что Вы там, где Вы есть и где
(повторюсь) мне тоже хотелось бы быть. Бедность и разлука с теми, кого мы
любим, - вот два несчастья, что более всего отравляют нам существование, - а
между тем от первого я страдаю не слишком. Что же до супружества, то надо
быть отпетым негодяем, чтобы жаловаться на судьбу, ибо жена моя - в отличие
от мира - нисколько не осложняет мне жизнь; живи другой вдали от законной
жены столько же, сколько я, это считалось бы несмываемым позором, - она же
во всеуслышание заявляет, что ей привольнее жить без меня, причем заявление
это она делает не в порыве гнева, а руководствуясь самым что ни на есть
здравым смыслом, в основе которого лежит немалый жизненный опыт. Поскольку
она очень надеется, что Вы сумеете договориться, чтобы в следующем году я
повозил по Европе медведя, сейчас Вы у нее в фаворе. Она уверяет, что
человек Вы не глупый, хоть и склонный к шуткам; веселый малый, хоть и не без
желчи; и (если не принимать в расчет любовь к женщинам) кристально честен...
Итак, сейчас Вы отправляетесь в Рэнили, а я, разнесчастный, сижу, как сидел
пророк в пещере, когда до него донесся крик: "Что ты здесь, Илия?" В
Коксуолде, впрочем, никаких голосов нет и в помине: если б не несколько
овец, которых оставили в этой пустыне на мое попечение, я мог бы с тем же
успехом (если не с большим!) находиться в Мекке. Кстати, почему бы нам с
Вами, когда мы обнаружим, что можем, посредством перемены мест, бежать от
самих себя, не совершить туда увеселительную поездку, прежде чем перебраться
на постоянное местожительство в долину Иосафата? <...>
Завтра утром (если не вмешаются небеса) сажусь за пятый том Шенди. На
критиков мне наплевать: свою повозку я нагружу тем товаром, что Он мне
ниспошлет, - пусть не покупают, если не хотят, их дело. Как видите, я
настроен решительно: чем дальше от мира мы отходим и видим его в истинных
размерах, тем больше его презираем. Каков образ, а? Да хранит Вас Господь!
Преданный Вам кузен
Лоренс Стерн.
Париж, 31 янв. 1762
Мой дорогой друг,
только не подумайте, что, не написав Вам ни строчки за две недели
пребывания в этой столице, я сотни раз не вспоминал Вас и миссис Гаррик и
головой, и сердцем. Сердцем, сердцем! Ну уж, и сердцем, - скажете Вы... но я