Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод А.Я. Ливергант
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Вы просите меня, дражайшая моя Л., сообщить Вам, как я перенес Ваш
отъезд в С. и по-прежнему ли живописна долина, где стоит Дэстелла. Пахнут
ли, спрашиваете Вы, розы и жасмины столь благоуханно, как и при Вас? Увы!
Все вокруг утратило ныне свою прелесть. Стоило Вам покинуть Дэстеллу, как я
слег; меня мучил жар, и прежде всего сердечный: тебе ли не знать, что жар
этот преследует меня уже два года - и будет преследовать, покуда ты не
вернешься из С. Благородная мисс С., решив, по доброте душевной, что я
занемог, настояла, чтобы я перебрался к ней. Чем, скажите, объяснить,
дорогая моя Л., что всякий раз, когда я вижу лицо этой женщины, нашей общей
подруги, сердце мое обливается кровью? Она уговорила меня провести у нее
час-другой, и за это короткое время я не меньше десяти раз заливался
слезами; переживания мои были столь велики и безмерны, что она вынуждена
была покинуть гостиную и выражать мне сочувствие, не выходя из гардеробной.
Я оплакиваю вас обоих, сказала она дрожащим от искренней жалости голосом,
ибо давно уже познала душу бедной Л.: страдания ее столь же велики, как и
ваши, сердце - столь же нежно, постоянство - столь же несокрушимо,
добродетели - столь же несравненны. Не для того свели вас небеса, чтобы
подвергать мучениям. Ответив ей лишь благодарным взглядом и тяжким вздохом,
я возвратился в Ваш дом (который снял до Вашего возвращения), дабы предаться
отчаянью в одиночестве. Фанни приготовила мне ужин, она - сама доброта,
однако глотал я лишь собственные слезы; стоило ей расставить мой столик, как
сердце у меня упало: одна - одинокая - тарелка, один нож, одна вилка, один
стакан! Я бросал тысячи задумчивых, горьких взглядов на стул, на котором за
скромной, трогательной трапезой сиживала ты, а затем, отложив нож и вилку,
достал носовой платок, прикрыл им лицо - и разрыдался, как ребенок. Рыдаю я
и сейчас, моя Л., ибо, стоит мне взяться за перо, бедный мой пульс
учащается, бедные мои щеки пылают, и слезы, когда я вывожу имя Л.,
нескончаемым потоком льются на бумагу... О моя Л.! Да будут благословенны и
ты сама, и твои добродетели - благословенны для всех, кто знает тебя, и
более всего для меня, ибо о тебе я знаю больше, чем о всех
представительницах прекрасного пола, вместе взятых. Ты опоила меня
колдовским зельем, моя Л., и теперь мне быть твоим до тех пор, покуда миром
правят добродетель и вера. Друг мой... только посредством самого очевидного
волшебства удалось мне завоевать место в твоем сердце, и это доставляет мне
такую радость, что ни время, ни расстоянье, ни всевозможные перемены,
которые могли бы посеять тревогу в сердцах людей незначительных, ни в коей
мере не нарушают мой покой. И даже если б ты отправилась в С. на семь долгих
лет, твой друг, несмотря на тоску и тяжкие сомненья, продолжал бы уповать на
судьбу - единственный случай, когда прекраснодушие не таит в себе опасность.
Я уже писал, что Ваша бедная Фанни после Вашего отъезда относится ко мне со
вниманием - ради Л. она готова на все. Вчера вечером (дав мне нюхательной
соли) она сказала, что заметила: болезнь моя началась в день Вашего отъезда
в С., и с этого времени я ни разу не поднял головы, почти совсем перестал
улыбаться, сторонюсь людей, из чего она сделала вывод, что я обездолен, ибо
всякий раз, когда она входила ко мне в комнату или проходила мимо, до нее
доносились мои тяжкие вздохи; к тому же я перестал есть, спать и получать,
как прежде, удовольствие от жизни... Вот и судите, дорогая Л., может ли
долина выглядеть столь же живописно, а розы и жасмины - благоухать, как
прежде. Увы! Но прощай - вечерний звон зовет меня от тебя к моему Богу!
Л. Стерн.
Да! Я скроюсь от мира, и ни одна самая пронырливая сплетница не узнает,
где я. Вслед за эхом, способным лишь нашептать, где находится мой тайник, я
позволю себе бегло набросать его очертания. Вообрази же крошечную, залитую
солнцем хижину на склоне романтического холма. Ты думаешь, что я не возьму с
собой любовь и дружбу?! Ничуть! Они будут делить со мной мое одиночество,
садиться и вставать вместе со мной, принимая прелестные очертания моей Л., и
будем мы столь же веселы и невинны, как были наши предки в Эдеме, прежде чем
неописуемое их счастье не нарушил князь тьмы.
В нашем уединении будут произрастать нежнейшие чувства, и они дадут
всходы, которые безумием, завистью и тщеславием всегда уничтожались на
корню. Пусть же человеческие бури и ураганы бушуют на расстояньи, скорбь и
отчаянье да не вторгнутся в пределы мира и покоя. Моя Л. собственными
глазами видела, как в декабре цветет первоцвет - некая волшебная стена будто
скрыла его от колючего зимнего ветра. Вот и нас настигнут лишь те бури, что
будут ласкать и лелеять нежнейшие цветы. Боже, как прекрасна эта мечта! Мы
будем строить, мы будем взращивать, и делать это на свой лад: простота да не
будет извращена искусством! Искусству жизни мы будем учиться у Природы - она
будет нашим алхимиком, соединяющим все самое прекрасное в один целебный
глоток. Мрачный союз тревоги и неверия будет изгнан из нашего жилища,
надежно охраняемого твоим добрым и надежным божеством. Мы будем хором петь
наши благодарственные гимны и наслаждаться нашим уединением.
Прощай, моя Л. Возвратись же к тому, кому нет жизни без тебя.
Л. Стерн.
Не дожидаясь, покуда моя Л. подаст на меня в высокий суд Дружбы, я сам
признаю себя виновным и всецело полагаюсь на милость сего благосклонного
судилища. Если же признание это и не способно искупить мое прегрешение, то
пусть оно по крайней мере смягчит наказание. Только не говори, что я точно
так же согрешу вновь, - хоть и известно, что слишком легко добытое прощение
приводит иногда к повторению того же проступка. "Пусть сегодня мои деньги
лежат мертвым грузом - завтра они могут пойти на доброе дело", - скажет
скряга. "Дайте только мне эту неделю провести в запретных и упоительных
удовольствиях, а уж следующую я посвящу серьезным и полезным размышлениям",
- скажет распутник. "Дайте мне в последний раз испытать судьбу, и больше,
клянусь, я никогда не сяду играть в кости", - скажет игрок. Чтобы стать
честным человеком, мошеннику, каким бы делом он ни занимался, не хватает
"только одного" - независимого положения. Ветреная красавица тем больше
радуется, изводя пылкого своего возлюбленного, чем больше боится, что,
женившись на ней, он ее не пощадит.
Твое видение (а что такое письмо как не видение?!) было для меня тем
более желанным, что явилось совершенно неожиданно. О моя Л.! Ты так добра,
что прощаешь меня; знай же, тебе не придется пожалеть о своей доброте, ибо,
став твоим должником, я верну тебе долг с лихвой. Отчего же моя Л. без конца
жалуется на то, что друзья ее покинули? Скажи, есть ли на свете хотя бы одно
живое существо, которое бы не присоединилось к этой жалобе? Давно уже
замечено, что интерес людей семейных редко простирается дальше домашнего
очага. Люди привыкли экономить не только деньги, но и заботу, и, хотя
последняя не стоит нам ровным счетом ничего, расточать ее следовало бы с еще
большей щедростью. Виноград, как известно, с терновника не собирают, а
потому мы не вправе ожидать добрых дел от людей, которые с головой погружены
в дела свои собственные. Не могу сказать, чего более достойны эти люди, -
презрения или жалости: природа никогда ведь не воздает ни злу, ни добру по
справедливости.
Моя Л., ты делишь свой досуг с зимней меланхолией; будь ты одна,
заточение твое было бы менее тягостным. Униженное тщеславие позавидовало бы
твоему затворничеству, а обманутая любовь к нему бы стремилась. Большие
города, шумные сообщества превозносят бездумие и веселье, одиночество же -
лучшее хранилище мудрости. Я вижу сейчас, мнится мне, мою созерцательницу в
саду: она стоит и наблюдает за постепенным приходом весны. Неужто не
вызывает у тебя восторг набухание первых почек? Подснежники и примулы, эти
самые первые и самые желанные провозвестники весны, вырастают прямо у тебя
под ногами. Флора и Помона уже почитают тебя своей служанкой и в очень
скором времени осыпят тебя нежнейшими своим дарами. Пернатая рать уже в
твоем распоряжении, и с их появлением нестройная гармония начнет
сопутствовать твоим утренним и вечерним прогулкам... Но как бы прелестно все
это ни было - возвращайся, возвращайся: йоркширские птицы настроят свои
трубы и споют ничуть не хуже стаффордширских.
Прощай же, моя возлюбленная Л.,
твой лишившийся из-за тебя покоя
Лоренс Стерн.
3 ноября 1741 года
Сэр,
поскольку Д. С. в последнем номере "Новостей", отрицая всякую
причастность к своему письму в газету и клятвенно обещая никогда более не
выступать с подобными нападками, проявил недвусмысленные признаки страха и
раскаяния, - подвергать сего мужа преследованиям было бы актом жестокости. И
тем не менее, коль скоро поле боя он покинул с проклятьями на устах, посылаю
ему вдогонку одну, последнюю стрелу, у которой, ни минуты в этом не
сомневаюсь, есть самые веские основания достичь цели.
Когда некая гнусная тварь, которая проживает в Египте и на которую,
если не ошибаюсь, обратил внимание еще Геродот, чувствует, что не в силах
более защищаться или же нападать, - она пускается в бегство задом, обдавая
своего противника зловонной слюной и экскрементами.
Поскольку тварь эта совершенно беспомощна и безопасность ее целиком
зависит от подобных эманации, натуралисты уверяют, что чувство
самосохранения влечет ее к некоей растительности на берегу Нила, каковая
постоянно восстанавливает в ней телесную привычку, предохраняющую ее от
любых неожиданностей.
Ваш Л.С.
21-26 июля 1742 года
Сэр,
в связи с недавним продвижением по службе некоторых лиц у меня возникло
чувство, что переходить из одного политического лагеря в другой - дело не
такое уж недостойное, а потому буду Вам весьма обязан, если Вы известите
Ваших читателей о том, что, во-первых, я прошу прощения за оскорбительный
тон "Газетчика", куда я писал во время последних выборов в графстве Йорк, и
что, во-вторых, я искренне поздравляю мистера Фокса с победой.
Tempora mutantur, et nos mutamur in illis {Времена меняются, и мы
меняемся вместе с ними (лат.).}.
Остаюсь, сэр, Вашим преданным другом и слугой.
Л.С.
30 сентября 1758 года
Дорогой сэр,
моя жена посылает Вам и миссис Эш парочку откормленных шестимесячных
гусей, по гусю каждому. Она послала бы вам обоим по паре, однако сочла, что
будет лучше, если остальные гуси попасутся на жнивье еще с недельку. Главное
их достоинство в том, что все они отличаются отменным здоровьем и пользуются
абсолютной свободой - за всю свою жизнь они ни минуты не находились
взаперти. Жаль, что не могу того же сказать и о Вашей милости - боюсь, дела
Ваши, как и прежде, держат Вас в заточении и в стеснении, и, если я
правильно понимаю, в настоящее время, как и во время нашей последней встречи
(уж извините за дурную рифму), вгоняет Вас в гроб сей подонок Стенхоп. Более
гнусных стихов, по-моему, свет еще не видывал.
Молю Бога, чтобы худшее осталось позади.
Сердечно преданный Вам
Ваш Л.С.
P. S. Моя жена просит Вам передать, чтобы гуся похуже Вы оставили себе,
а того, что получше, отдали Вашей недоброжелательнице в надежде, что
следующий будет лучше.
В воскресенье я читаю проповедь в соборе. Если приеду в Йорк рано
утром, угостите меня завтраком? Или Вас не будет в городе?
Йорк. 23 мая 1759 года
Сэр,
посылаю с этим письмом "Жизнь и мнения Тристрама Шенди", каковые
предлагаю Вам первому и вручаю без малейшего сомнения - как ввиду Вашего
доброго нрава, так и самых лучших рекомендаций со стороны мистера Хинксмена.
Задачи я себе поставил, как Вы вскоре убедитесь, весьма значительные, и
касаются они не только слабостей наук наших, в чем и состоит основная мишень
для насмешки, но и всего прочего, представляющегося мне достойным осмеяния.
Если первый том будет иметь успех (в чем критики в здешних широтах ни
секунды не сомневаются), то выиграем от этого мы оба. Книга наверняка будет
продаваться; что же касается других ее достоинств, то мне о них не пристало
ни думать, ни говорить; судить о них не мне, а Вам - свет же установит
истинную цену нам обоим.
Издай Вы ее сейчас, второй том будет готов к Рождеству или даже к
ноябрю. Чем вызван такой перерыв, Вы поймете, когда прочтете книгу. Полагаю,
что формат должен быть таким же, как "Эссе об искусстве изобретательного
мучительства" у Миллара, те же шрифт и поля.
Окажите мне любезность - отпишите, когда придет рукопись. Какую,
по-Вашему, следовало бы поставить цену? А впрочем, проще будет сказать, во
что оцениваю ее я сам, - в 50 фунтов, будем надеяться.
Остаюсь, сэр, с величайшим уважением к Вашим добродетелям, Ваш
покорнейший и нижайший слуга
Лоренс Стерн.
P. S. Пишите мне на имя Йоркского пребендария в книжную лавку мистера
Хинксмена, Йорк.
Некоторые из лучших здешних ценителей уговаривали меня выпустить
рукопись в свет notis variorum {Здесь: с разнообразными примечаниями
(лат.).} - в них, слава Богу, недостатка нет, однако я счел за лучшее отдать
ее в мир в чем мать родила, - если, конечно, Вы захотите ее приобрести...
Это мы обсудим в дальнейшем...
Йорк, 1 января 1760 года
Дорогой сэр,
прочитав Ваше нравоучительное письмо, я полдня, вопреки беспечному
своему нраву, проходил с невеселым видом, да и мыслям предавался также
весьма невеселым. Порой мне казалось даже, что Вы недоговариваете и что лишь
Ваша доброта не позволяет Вам выразить во всей полноте свое разочарование
"Тристрамом Шенди" - и прежде всего тем легкомыслием, какое не пристало
духовному лицу; в душе - признавайтесь! - вы сочли, что юмор мой не
соответствует цвету моей сутаны. Согласен, ей более подошли бы размышления о
четырех сокровенных помыслах, но тогда бы я не был автором сего труда.
Мой друг мистер Фозергил, к которому я отношусь так же, как и к Вам, то
есть как к лучшему из своих критиков и доброжелателей, каждый Божий день
читает мне проповеди из Вашей настольной книги. "Сначала получи более
высокий сан, - твердит он, - а уж потом пиши себе на здоровье". А если этого
сана, дорогие мои джентльмены, придется долго ждать (быть может, до самого
Второго пришествия) - мне, что же, прикажете мучиться?! Вы оба, как истинные
философы, пугаете меня загробными муками, зная, что страх - лучший способ
борьбы со страстью.
Не согласен, я не зашел так далеко, как Свифт; он держится на
почтительном расстоянии от Рабле, а я - от него. Свифт говорит тысячу таких
вещей, которые я никогда сказать не посмел бы - разве что был бы деканом
собора Святого Патрика.
Что же до ambitiosa ornamenta {Пышные украшения (лат.).}, на которые Вы
намекаете, то, перечитав "Тристрама", я очищу совесть и от этого греха, и
любые безделушки, что попадутся мне на глаза, будут выброшены без всякой
пощады; они суть пороки моей конституции даже в большей степени, чем
постоянное желание блеснуть, выставить себя в выгодном свете, и, хотя менее
всего мне бы хотелось прослыть унылым бытописателем, - эти пышные сорняки
будут вырваны, по возможности с корнем, дабы не мешать расти дереву.
Что касается падения Слопа, то этот эпизод напрямую с повествованием не
связан и особого значения не имеет; возможно, Вы правы, когда говорите, что
история эта натужна, - но мой юмор, дорогой сэр, в том-то и заключается,
чтобы изображать самые несущественные вещи с такими ornamenta ambitiosa, от
которых в любом другом месте выворачивало бы наизнанку.
Не знаю, свободен ли я от того недостатка, за который так справедливо
ругают Овидия, я имею в виду Nimium ingenij sui amator {Слишком усердное
почитание своего дарования (лат.).}, - но подметили Вы верно: остроумие,
когда им щеголяешь, приедается быстро; это ведь все равно что заигрывать с
барышней: удовольствие получает ухажер, но никак не прохожий, наблюдающий за
его шашнями со стороны. Этого недостатка я пытался избежать всегда; из
страха сказать слишком много, я никогда не развиваю собственных шуток, и тем
не менее один джентльмен именно в этом меня недавно упрекнул. Ваши же
суждения о Слопе, равно как и суждение моего друга Фозергила, я полагаю
более здравыми, хотя, может статься, вы и ошибаетесь.
Боюсь, как бы "Тристрам Шенди" не вышел в свет с целой сотней
недостатков, - остается лишь надеяться, что, если ему посчастливится иметь и
безусловные достоинства, милосердные и добропорядочные судьи пощадят его так
же, как пощадил Бог Содом ради всего десяти находящихся там праведников.
Остаюсь, сэр,
Ваш Л. Стерн.
Октябрь, 1759
Сэр,
по поводу Вашего июньского письма в ответ на мое предложение заплатить
мне 50 фунтов за "Жизнь и мнения Тристрама Шенди". Вы пишете, что для одного
тома сумма эта слишком велика, и, если книга не будет продаваться и риск не
оправдается, Вашему брату придется нелегко. Его нежелание заплатить мне ту
сумму, какую, на мой взгляд, мое произведение стоит, представляется мне
вполне оправданным. Вы и без меня знаете, до какой степени многие авторы
склонны переоценивать свои труды. Хочется все же надеяться, что я являюсь
исключением: если б я, посредством волшебства, смог узнать точную цену
своего сочинения, то, мистер Додсли, заявляю об этом во всеуслышание,
получил бы его с двадцатипроцентной скидкой.
А потому предлагаю, исключительно чтобы послушать читательский пульс,
напечатать книгу за мой собственный счет скромным тиражом в двух небольших
томах размером с "Расселласа", на такой же бумаге и таким же шрифтом, с тем,
чтобы я знал, какую цену устанавливать на остальные тома. Если моя книга бу-
дет продаваться тем тиражом, какой сулят ей критики, я освобожу себя от всех
дальнейших хлопот и заранее договорюсь с Вами, если это возможно, обо всех
последующих томах, каковые будут передаваться Вам каждые шесть месяцев. Если
же мою книгу ожидает неудача, то убытки понесет тот, кто и должен их нести.
По той же причине, по которой я предложил Вам первому эту безделицу, я бы
хотел теперь предоставить Вам всю выгоду от продажи (за вычетом того весьма
значительного числа экземпляров, которые мистер Хинксмен будет продавать
здесь) и распространять книгу только через Ваш магазин на обычных условиях.
Печататься "Тристрам Шенди" будет здесь, а тираж пересылаться Вам; поскольку
живу я в Йорке, все корректуры будут прочитаны мною, и в свет книга выйдет в
безупречном виде; что же до печати, то бишь, бумаги, шрифта, и пр., все
будет в полном порядке - мы Вашу репутацию не запятнаем. Готовы ли вы на
этих условиях заняться "Тристрамом", опекать его столь же бережно, как если
б Вы купили на него права? Прошу написать мне несколько строк обратной
почтой и считать меня, сэр, Вашим преданным и покорным слугой.
Лоренс Стерн.
P. S. Местный колорит из книги полностью изъят - сатира носит всеобщий
характер. Там, где это необходимо, даются примечания; чтобы книга лучше
продавалась, добавлено около ста пятидесяти страниц. В заключение должен
сказать, что труд мой вызывает и уже вызвал немалый интерес, благодаря чему
мне удастся, надеюсь, распродать небольшой тираж coup d'essai {Здесь: с
первой попытки (фр.).}. Первоначально я хотел, чтобы обо всем этом написал
Вам мистер Хинксмен, но, побоявшись, как бы он что-то не упустил или
недостаточно ясно изложил Вам мои намерения, я счел за лучшее побеспокоить
Вас письмом сам.
Пишите: "Пребендарию Йоркского собора".
Воскресенье, 1759 года
Мисс,
я с Вами поссорюсь и вдобавок не стану писать Ваш портрет в черном,
каковой цвет более всего идет Вам, до тех самых пор, покуда Вы не примете от
меня несколько бутылок "Калькавильо", которые я приказал своему человеку
оставить у Ваших дверей. Причину этого пустячного подарка Вы узнаете во
вторник вечером, и я полунастаиваю, чтобы Вы, под каким-нибудь благовидным
предлогом, были сегодня дома к семи часам.
Ваш Йорик.
Йорк. Воскресенье, 1759
Дорогая моя Китти,
если эта записочка застанет тебя в постели, значит, ты, маленькая моя
проказница, - ленивица и соня, я же - легкомысленный и ветреный болван,
который так долго не давал тебе заснуть... Впрочем, сегодня - суббота, день
отдыха и, в то же время, день печали, ибо я не увижу свою прелестницу -
разве что она встретится со мной у Тейлора в половине первого пополудни...
Но - поступай как знаешь. Я подбил Мэтью стать вором и украсть для тебя
кварту меда...
Но что такое мед в сравнении со сладостью той, что слаще всех цветов, с
которых мед собирается? Я люблю тебя до самозабвенья, Китти, и любить буду
до скончания века. Итак, прощай и поверь тому, чему порукой может быть
только время. Тому, что я
твой.
Четверг, 1759
Моя дорогая Китти,
посылаю тебе цукатов и меду - впрочем, ты вдвое слаще и того, и
другого. Но не кичись этим и не делай вид, что ты дуешься оттого, что я
называю тебя своей усладой, - а не то я пошлю тебе солений: может, они - а
не мед и цукаты - усластят тебе жизнь. Какие бы метаморфозы с тобой ни
происходили, поверь: я - неизменно твой, тот, дражайшая моя Китти,
qui ne changera pas, que en mourant {Который не изменится до самой
смерти (фр.).}.
Л.С.
Сударыня,
весьма благодарен Вам за заботу о моем здоровье. Что доставляет нам
большее удовольствие, чем добрые пожелания тех, кого мы более всего ценим?
Жаль, что Ваше собственное здоровье не внушает Вам оптимизма. Надеюсь, что
дегтярная вода Вам поможет, - мне она оказала неоценимую помощь. Раз Вы
пишете, что я сочиняю "невероятную книгу", - стало быть, сведения черпаете
из Йорка, этого кладезя сплетен и пересудов. Впрочем - не важно. Вас
интересует, отчего я стал сочинителем. Оттого, что мне надоело, что моими
мозгами пользуются другие. В течение многих лет, сказал я себе, я по
глупости приносил свои мозги в жертву одному неблагодарному человеку. Я во
многом завишу от беспристрастия читающей публики, однако, чтобы оценить свою
книгу по достоинству, суд присяжных мне не требуется, и, покуда сами Вы не
прочтете моего Тристрама, не порицайте его вслед за некоторыми. Уверен,
кое-что в моей книге Вас рассмешит... Я снял небольшой дом в Минстер-Ярде
для жены и дочки - последняя начнет вскоре брать уроки танцев: если я не
способен оставить ей состояние, то должен, по крайней мере, дать
образование. Поскольку в самое ближайшее время я собираюсь издавать свои
сочинения, к марту я приеду в город и буду иметь счастье с Вами увидеться.
Все Ваши друзья в добром здравии и, как и прежде, питают к Вам столь же
нежные чувства, как и автор этих строк.
Прощайте, мадам,
с искренними пожеланиями счастья
преданнейший
Лоренс Стерн.
Сэр,
смею сказать, Вас удивит не только автор этого письма, но и его тема,
ибо речь в письме пойдет о книгах. Здесь только что опубликованы два тома,
которые наделали много шума и пользуются огромным успехом: через два дня
после ее выхода в свет книготорговец продал двести экземпляров - и книга
продолжает расходиться. Это - "Жизнь и мнения Тристрама Шенди". Как сказал
мне вечером на концерте автор, он отправил свой труд в Лондон, так что,
может статься, вы его уже видели. Если же нет, умоляю, достаньте и прочтите
- у него репутация остроумнейшего сочинения, и, если, на Ваш взгляд, так оно
и есть, похвала Ваша, убеждена, принесет ее автору огромную пользу. Знайте
же, он - мой добрый гений, его мне послала судьба, когда я приехала в эти
неведомые мне края, и, думаю, лучший способ отблагодарить его было бы
познакомить Вас с ним и с его шедевром. Только этим желанием и можно
оправдать ту вольность, которую я, обратившись к Вам, себе позволила и за
которую приношу свои извинения. Моего доброго гения зовут Стерн, он занимает
весьма высокое положение, являясь пребендарием Йоркского собора, и в этих
краях считается человеком образованным и умным. Впрочем, люди степенные
утверждают, что юным дамам читать его книгу не пристало, а потому Вы можете
счесть, что и рекомендовать ее им не пристало тоже. Люди же знатные и
именитые всячески ее расхваливают, говорят, что книга хороша, хотя порой и
излишне цветиста...
Преданная Вам, дорогой сэр...
от автора "Тристрама Шенди"
Йорк, 27 янв. 1760
Сэр,
когда, себе в удовольствие, я послал Вам два первых тома, то решил было
сопроводить их письмом. Я дважды брался за перо: напишу - будь что будет! -
гнусное, уклончивое послание, которое сводится к тому, чтобы попросить
мистера Гаррика замолвить словечко за мою книгу, заслуживает она того или
нет. Но нет, передумал я, не стану писать, пусть лучше моя книга катится к
черту! Когда же вчера доктор Годдард сообщил мне, что Вы, оказывается,
Перевод А.Я. Ливергант
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Вы просите меня, дражайшая моя Л., сообщить Вам, как я перенес Ваш
отъезд в С. и по-прежнему ли живописна долина, где стоит Дэстелла. Пахнут
ли, спрашиваете Вы, розы и жасмины столь благоуханно, как и при Вас? Увы!
Все вокруг утратило ныне свою прелесть. Стоило Вам покинуть Дэстеллу, как я
слег; меня мучил жар, и прежде всего сердечный: тебе ли не знать, что жар
этот преследует меня уже два года - и будет преследовать, покуда ты не
вернешься из С. Благородная мисс С., решив, по доброте душевной, что я
занемог, настояла, чтобы я перебрался к ней. Чем, скажите, объяснить,
дорогая моя Л., что всякий раз, когда я вижу лицо этой женщины, нашей общей
подруги, сердце мое обливается кровью? Она уговорила меня провести у нее
час-другой, и за это короткое время я не меньше десяти раз заливался
слезами; переживания мои были столь велики и безмерны, что она вынуждена
была покинуть гостиную и выражать мне сочувствие, не выходя из гардеробной.
Я оплакиваю вас обоих, сказала она дрожащим от искренней жалости голосом,
ибо давно уже познала душу бедной Л.: страдания ее столь же велики, как и
ваши, сердце - столь же нежно, постоянство - столь же несокрушимо,
добродетели - столь же несравненны. Не для того свели вас небеса, чтобы
подвергать мучениям. Ответив ей лишь благодарным взглядом и тяжким вздохом,
я возвратился в Ваш дом (который снял до Вашего возвращения), дабы предаться
отчаянью в одиночестве. Фанни приготовила мне ужин, она - сама доброта,
однако глотал я лишь собственные слезы; стоило ей расставить мой столик, как
сердце у меня упало: одна - одинокая - тарелка, один нож, одна вилка, один
стакан! Я бросал тысячи задумчивых, горьких взглядов на стул, на котором за
скромной, трогательной трапезой сиживала ты, а затем, отложив нож и вилку,
достал носовой платок, прикрыл им лицо - и разрыдался, как ребенок. Рыдаю я
и сейчас, моя Л., ибо, стоит мне взяться за перо, бедный мой пульс
учащается, бедные мои щеки пылают, и слезы, когда я вывожу имя Л.,
нескончаемым потоком льются на бумагу... О моя Л.! Да будут благословенны и
ты сама, и твои добродетели - благословенны для всех, кто знает тебя, и
более всего для меня, ибо о тебе я знаю больше, чем о всех
представительницах прекрасного пола, вместе взятых. Ты опоила меня
колдовским зельем, моя Л., и теперь мне быть твоим до тех пор, покуда миром
правят добродетель и вера. Друг мой... только посредством самого очевидного
волшебства удалось мне завоевать место в твоем сердце, и это доставляет мне
такую радость, что ни время, ни расстоянье, ни всевозможные перемены,
которые могли бы посеять тревогу в сердцах людей незначительных, ни в коей
мере не нарушают мой покой. И даже если б ты отправилась в С. на семь долгих
лет, твой друг, несмотря на тоску и тяжкие сомненья, продолжал бы уповать на
судьбу - единственный случай, когда прекраснодушие не таит в себе опасность.
Я уже писал, что Ваша бедная Фанни после Вашего отъезда относится ко мне со
вниманием - ради Л. она готова на все. Вчера вечером (дав мне нюхательной
соли) она сказала, что заметила: болезнь моя началась в день Вашего отъезда
в С., и с этого времени я ни разу не поднял головы, почти совсем перестал
улыбаться, сторонюсь людей, из чего она сделала вывод, что я обездолен, ибо
всякий раз, когда она входила ко мне в комнату или проходила мимо, до нее
доносились мои тяжкие вздохи; к тому же я перестал есть, спать и получать,
как прежде, удовольствие от жизни... Вот и судите, дорогая Л., может ли
долина выглядеть столь же живописно, а розы и жасмины - благоухать, как
прежде. Увы! Но прощай - вечерний звон зовет меня от тебя к моему Богу!
Л. Стерн.
Да! Я скроюсь от мира, и ни одна самая пронырливая сплетница не узнает,
где я. Вслед за эхом, способным лишь нашептать, где находится мой тайник, я
позволю себе бегло набросать его очертания. Вообрази же крошечную, залитую
солнцем хижину на склоне романтического холма. Ты думаешь, что я не возьму с
собой любовь и дружбу?! Ничуть! Они будут делить со мной мое одиночество,
садиться и вставать вместе со мной, принимая прелестные очертания моей Л., и
будем мы столь же веселы и невинны, как были наши предки в Эдеме, прежде чем
неописуемое их счастье не нарушил князь тьмы.
В нашем уединении будут произрастать нежнейшие чувства, и они дадут
всходы, которые безумием, завистью и тщеславием всегда уничтожались на
корню. Пусть же человеческие бури и ураганы бушуют на расстояньи, скорбь и
отчаянье да не вторгнутся в пределы мира и покоя. Моя Л. собственными
глазами видела, как в декабре цветет первоцвет - некая волшебная стена будто
скрыла его от колючего зимнего ветра. Вот и нас настигнут лишь те бури, что
будут ласкать и лелеять нежнейшие цветы. Боже, как прекрасна эта мечта! Мы
будем строить, мы будем взращивать, и делать это на свой лад: простота да не
будет извращена искусством! Искусству жизни мы будем учиться у Природы - она
будет нашим алхимиком, соединяющим все самое прекрасное в один целебный
глоток. Мрачный союз тревоги и неверия будет изгнан из нашего жилища,
надежно охраняемого твоим добрым и надежным божеством. Мы будем хором петь
наши благодарственные гимны и наслаждаться нашим уединением.
Прощай, моя Л. Возвратись же к тому, кому нет жизни без тебя.
Л. Стерн.
Не дожидаясь, покуда моя Л. подаст на меня в высокий суд Дружбы, я сам
признаю себя виновным и всецело полагаюсь на милость сего благосклонного
судилища. Если же признание это и не способно искупить мое прегрешение, то
пусть оно по крайней мере смягчит наказание. Только не говори, что я точно
так же согрешу вновь, - хоть и известно, что слишком легко добытое прощение
приводит иногда к повторению того же проступка. "Пусть сегодня мои деньги
лежат мертвым грузом - завтра они могут пойти на доброе дело", - скажет
скряга. "Дайте только мне эту неделю провести в запретных и упоительных
удовольствиях, а уж следующую я посвящу серьезным и полезным размышлениям",
- скажет распутник. "Дайте мне в последний раз испытать судьбу, и больше,
клянусь, я никогда не сяду играть в кости", - скажет игрок. Чтобы стать
честным человеком, мошеннику, каким бы делом он ни занимался, не хватает
"только одного" - независимого положения. Ветреная красавица тем больше
радуется, изводя пылкого своего возлюбленного, чем больше боится, что,
женившись на ней, он ее не пощадит.
Твое видение (а что такое письмо как не видение?!) было для меня тем
более желанным, что явилось совершенно неожиданно. О моя Л.! Ты так добра,
что прощаешь меня; знай же, тебе не придется пожалеть о своей доброте, ибо,
став твоим должником, я верну тебе долг с лихвой. Отчего же моя Л. без конца
жалуется на то, что друзья ее покинули? Скажи, есть ли на свете хотя бы одно
живое существо, которое бы не присоединилось к этой жалобе? Давно уже
замечено, что интерес людей семейных редко простирается дальше домашнего
очага. Люди привыкли экономить не только деньги, но и заботу, и, хотя
последняя не стоит нам ровным счетом ничего, расточать ее следовало бы с еще
большей щедростью. Виноград, как известно, с терновника не собирают, а
потому мы не вправе ожидать добрых дел от людей, которые с головой погружены
в дела свои собственные. Не могу сказать, чего более достойны эти люди, -
презрения или жалости: природа никогда ведь не воздает ни злу, ни добру по
справедливости.
Моя Л., ты делишь свой досуг с зимней меланхолией; будь ты одна,
заточение твое было бы менее тягостным. Униженное тщеславие позавидовало бы
твоему затворничеству, а обманутая любовь к нему бы стремилась. Большие
города, шумные сообщества превозносят бездумие и веселье, одиночество же -
лучшее хранилище мудрости. Я вижу сейчас, мнится мне, мою созерцательницу в
саду: она стоит и наблюдает за постепенным приходом весны. Неужто не
вызывает у тебя восторг набухание первых почек? Подснежники и примулы, эти
самые первые и самые желанные провозвестники весны, вырастают прямо у тебя
под ногами. Флора и Помона уже почитают тебя своей служанкой и в очень
скором времени осыпят тебя нежнейшими своим дарами. Пернатая рать уже в
твоем распоряжении, и с их появлением нестройная гармония начнет
сопутствовать твоим утренним и вечерним прогулкам... Но как бы прелестно все
это ни было - возвращайся, возвращайся: йоркширские птицы настроят свои
трубы и споют ничуть не хуже стаффордширских.
Прощай же, моя возлюбленная Л.,
твой лишившийся из-за тебя покоя
Лоренс Стерн.
3 ноября 1741 года
Сэр,
поскольку Д. С. в последнем номере "Новостей", отрицая всякую
причастность к своему письму в газету и клятвенно обещая никогда более не
выступать с подобными нападками, проявил недвусмысленные признаки страха и
раскаяния, - подвергать сего мужа преследованиям было бы актом жестокости. И
тем не менее, коль скоро поле боя он покинул с проклятьями на устах, посылаю
ему вдогонку одну, последнюю стрелу, у которой, ни минуты в этом не
сомневаюсь, есть самые веские основания достичь цели.
Когда некая гнусная тварь, которая проживает в Египте и на которую,
если не ошибаюсь, обратил внимание еще Геродот, чувствует, что не в силах
более защищаться или же нападать, - она пускается в бегство задом, обдавая
своего противника зловонной слюной и экскрементами.
Поскольку тварь эта совершенно беспомощна и безопасность ее целиком
зависит от подобных эманации, натуралисты уверяют, что чувство
самосохранения влечет ее к некоей растительности на берегу Нила, каковая
постоянно восстанавливает в ней телесную привычку, предохраняющую ее от
любых неожиданностей.
Ваш Л.С.
21-26 июля 1742 года
Сэр,
в связи с недавним продвижением по службе некоторых лиц у меня возникло
чувство, что переходить из одного политического лагеря в другой - дело не
такое уж недостойное, а потому буду Вам весьма обязан, если Вы известите
Ваших читателей о том, что, во-первых, я прошу прощения за оскорбительный
тон "Газетчика", куда я писал во время последних выборов в графстве Йорк, и
что, во-вторых, я искренне поздравляю мистера Фокса с победой.
Tempora mutantur, et nos mutamur in illis {Времена меняются, и мы
меняемся вместе с ними (лат.).}.
Остаюсь, сэр, Вашим преданным другом и слугой.
Л.С.
30 сентября 1758 года
Дорогой сэр,
моя жена посылает Вам и миссис Эш парочку откормленных шестимесячных
гусей, по гусю каждому. Она послала бы вам обоим по паре, однако сочла, что
будет лучше, если остальные гуси попасутся на жнивье еще с недельку. Главное
их достоинство в том, что все они отличаются отменным здоровьем и пользуются
абсолютной свободой - за всю свою жизнь они ни минуты не находились
взаперти. Жаль, что не могу того же сказать и о Вашей милости - боюсь, дела
Ваши, как и прежде, держат Вас в заточении и в стеснении, и, если я
правильно понимаю, в настоящее время, как и во время нашей последней встречи
(уж извините за дурную рифму), вгоняет Вас в гроб сей подонок Стенхоп. Более
гнусных стихов, по-моему, свет еще не видывал.
Молю Бога, чтобы худшее осталось позади.
Сердечно преданный Вам
Ваш Л.С.
P. S. Моя жена просит Вам передать, чтобы гуся похуже Вы оставили себе,
а того, что получше, отдали Вашей недоброжелательнице в надежде, что
следующий будет лучше.
В воскресенье я читаю проповедь в соборе. Если приеду в Йорк рано
утром, угостите меня завтраком? Или Вас не будет в городе?
Йорк. 23 мая 1759 года
Сэр,
посылаю с этим письмом "Жизнь и мнения Тристрама Шенди", каковые
предлагаю Вам первому и вручаю без малейшего сомнения - как ввиду Вашего
доброго нрава, так и самых лучших рекомендаций со стороны мистера Хинксмена.
Задачи я себе поставил, как Вы вскоре убедитесь, весьма значительные, и
касаются они не только слабостей наук наших, в чем и состоит основная мишень
для насмешки, но и всего прочего, представляющегося мне достойным осмеяния.
Если первый том будет иметь успех (в чем критики в здешних широтах ни
секунды не сомневаются), то выиграем от этого мы оба. Книга наверняка будет
продаваться; что же касается других ее достоинств, то мне о них не пристало
ни думать, ни говорить; судить о них не мне, а Вам - свет же установит
истинную цену нам обоим.
Издай Вы ее сейчас, второй том будет готов к Рождеству или даже к
ноябрю. Чем вызван такой перерыв, Вы поймете, когда прочтете книгу. Полагаю,
что формат должен быть таким же, как "Эссе об искусстве изобретательного
мучительства" у Миллара, те же шрифт и поля.
Окажите мне любезность - отпишите, когда придет рукопись. Какую,
по-Вашему, следовало бы поставить цену? А впрочем, проще будет сказать, во
что оцениваю ее я сам, - в 50 фунтов, будем надеяться.
Остаюсь, сэр, с величайшим уважением к Вашим добродетелям, Ваш
покорнейший и нижайший слуга
Лоренс Стерн.
P. S. Пишите мне на имя Йоркского пребендария в книжную лавку мистера
Хинксмена, Йорк.
Некоторые из лучших здешних ценителей уговаривали меня выпустить
рукопись в свет notis variorum {Здесь: с разнообразными примечаниями
(лат.).} - в них, слава Богу, недостатка нет, однако я счел за лучшее отдать
ее в мир в чем мать родила, - если, конечно, Вы захотите ее приобрести...
Это мы обсудим в дальнейшем...
Йорк, 1 января 1760 года
Дорогой сэр,
прочитав Ваше нравоучительное письмо, я полдня, вопреки беспечному
своему нраву, проходил с невеселым видом, да и мыслям предавался также
весьма невеселым. Порой мне казалось даже, что Вы недоговариваете и что лишь
Ваша доброта не позволяет Вам выразить во всей полноте свое разочарование
"Тристрамом Шенди" - и прежде всего тем легкомыслием, какое не пристало
духовному лицу; в душе - признавайтесь! - вы сочли, что юмор мой не
соответствует цвету моей сутаны. Согласен, ей более подошли бы размышления о
четырех сокровенных помыслах, но тогда бы я не был автором сего труда.
Мой друг мистер Фозергил, к которому я отношусь так же, как и к Вам, то
есть как к лучшему из своих критиков и доброжелателей, каждый Божий день
читает мне проповеди из Вашей настольной книги. "Сначала получи более
высокий сан, - твердит он, - а уж потом пиши себе на здоровье". А если этого
сана, дорогие мои джентльмены, придется долго ждать (быть может, до самого
Второго пришествия) - мне, что же, прикажете мучиться?! Вы оба, как истинные
философы, пугаете меня загробными муками, зная, что страх - лучший способ
борьбы со страстью.
Не согласен, я не зашел так далеко, как Свифт; он держится на
почтительном расстоянии от Рабле, а я - от него. Свифт говорит тысячу таких
вещей, которые я никогда сказать не посмел бы - разве что был бы деканом
собора Святого Патрика.
Что же до ambitiosa ornamenta {Пышные украшения (лат.).}, на которые Вы
намекаете, то, перечитав "Тристрама", я очищу совесть и от этого греха, и
любые безделушки, что попадутся мне на глаза, будут выброшены без всякой
пощады; они суть пороки моей конституции даже в большей степени, чем
постоянное желание блеснуть, выставить себя в выгодном свете, и, хотя менее
всего мне бы хотелось прослыть унылым бытописателем, - эти пышные сорняки
будут вырваны, по возможности с корнем, дабы не мешать расти дереву.
Что касается падения Слопа, то этот эпизод напрямую с повествованием не
связан и особого значения не имеет; возможно, Вы правы, когда говорите, что
история эта натужна, - но мой юмор, дорогой сэр, в том-то и заключается,
чтобы изображать самые несущественные вещи с такими ornamenta ambitiosa, от
которых в любом другом месте выворачивало бы наизнанку.
Не знаю, свободен ли я от того недостатка, за который так справедливо
ругают Овидия, я имею в виду Nimium ingenij sui amator {Слишком усердное
почитание своего дарования (лат.).}, - но подметили Вы верно: остроумие,
когда им щеголяешь, приедается быстро; это ведь все равно что заигрывать с
барышней: удовольствие получает ухажер, но никак не прохожий, наблюдающий за
его шашнями со стороны. Этого недостатка я пытался избежать всегда; из
страха сказать слишком много, я никогда не развиваю собственных шуток, и тем
не менее один джентльмен именно в этом меня недавно упрекнул. Ваши же
суждения о Слопе, равно как и суждение моего друга Фозергила, я полагаю
более здравыми, хотя, может статься, вы и ошибаетесь.
Боюсь, как бы "Тристрам Шенди" не вышел в свет с целой сотней
недостатков, - остается лишь надеяться, что, если ему посчастливится иметь и
безусловные достоинства, милосердные и добропорядочные судьи пощадят его так
же, как пощадил Бог Содом ради всего десяти находящихся там праведников.
Остаюсь, сэр,
Ваш Л. Стерн.
Октябрь, 1759
Сэр,
по поводу Вашего июньского письма в ответ на мое предложение заплатить
мне 50 фунтов за "Жизнь и мнения Тристрама Шенди". Вы пишете, что для одного
тома сумма эта слишком велика, и, если книга не будет продаваться и риск не
оправдается, Вашему брату придется нелегко. Его нежелание заплатить мне ту
сумму, какую, на мой взгляд, мое произведение стоит, представляется мне
вполне оправданным. Вы и без меня знаете, до какой степени многие авторы
склонны переоценивать свои труды. Хочется все же надеяться, что я являюсь
исключением: если б я, посредством волшебства, смог узнать точную цену
своего сочинения, то, мистер Додсли, заявляю об этом во всеуслышание,
получил бы его с двадцатипроцентной скидкой.
А потому предлагаю, исключительно чтобы послушать читательский пульс,
напечатать книгу за мой собственный счет скромным тиражом в двух небольших
томах размером с "Расселласа", на такой же бумаге и таким же шрифтом, с тем,
чтобы я знал, какую цену устанавливать на остальные тома. Если моя книга бу-
дет продаваться тем тиражом, какой сулят ей критики, я освобожу себя от всех
дальнейших хлопот и заранее договорюсь с Вами, если это возможно, обо всех
последующих томах, каковые будут передаваться Вам каждые шесть месяцев. Если
же мою книгу ожидает неудача, то убытки понесет тот, кто и должен их нести.
По той же причине, по которой я предложил Вам первому эту безделицу, я бы
хотел теперь предоставить Вам всю выгоду от продажи (за вычетом того весьма
значительного числа экземпляров, которые мистер Хинксмен будет продавать
здесь) и распространять книгу только через Ваш магазин на обычных условиях.
Печататься "Тристрам Шенди" будет здесь, а тираж пересылаться Вам; поскольку
живу я в Йорке, все корректуры будут прочитаны мною, и в свет книга выйдет в
безупречном виде; что же до печати, то бишь, бумаги, шрифта, и пр., все
будет в полном порядке - мы Вашу репутацию не запятнаем. Готовы ли вы на
этих условиях заняться "Тристрамом", опекать его столь же бережно, как если
б Вы купили на него права? Прошу написать мне несколько строк обратной
почтой и считать меня, сэр, Вашим преданным и покорным слугой.
Лоренс Стерн.
P. S. Местный колорит из книги полностью изъят - сатира носит всеобщий
характер. Там, где это необходимо, даются примечания; чтобы книга лучше
продавалась, добавлено около ста пятидесяти страниц. В заключение должен
сказать, что труд мой вызывает и уже вызвал немалый интерес, благодаря чему
мне удастся, надеюсь, распродать небольшой тираж coup d'essai {Здесь: с
первой попытки (фр.).}. Первоначально я хотел, чтобы обо всем этом написал
Вам мистер Хинксмен, но, побоявшись, как бы он что-то не упустил или
недостаточно ясно изложил Вам мои намерения, я счел за лучшее побеспокоить
Вас письмом сам.
Пишите: "Пребендарию Йоркского собора".
Воскресенье, 1759 года
Мисс,
я с Вами поссорюсь и вдобавок не стану писать Ваш портрет в черном,
каковой цвет более всего идет Вам, до тех самых пор, покуда Вы не примете от
меня несколько бутылок "Калькавильо", которые я приказал своему человеку
оставить у Ваших дверей. Причину этого пустячного подарка Вы узнаете во
вторник вечером, и я полунастаиваю, чтобы Вы, под каким-нибудь благовидным
предлогом, были сегодня дома к семи часам.
Ваш Йорик.
Йорк. Воскресенье, 1759
Дорогая моя Китти,
если эта записочка застанет тебя в постели, значит, ты, маленькая моя
проказница, - ленивица и соня, я же - легкомысленный и ветреный болван,
который так долго не давал тебе заснуть... Впрочем, сегодня - суббота, день
отдыха и, в то же время, день печали, ибо я не увижу свою прелестницу -
разве что она встретится со мной у Тейлора в половине первого пополудни...
Но - поступай как знаешь. Я подбил Мэтью стать вором и украсть для тебя
кварту меда...
Но что такое мед в сравнении со сладостью той, что слаще всех цветов, с
которых мед собирается? Я люблю тебя до самозабвенья, Китти, и любить буду
до скончания века. Итак, прощай и поверь тому, чему порукой может быть
только время. Тому, что я
твой.
Четверг, 1759
Моя дорогая Китти,
посылаю тебе цукатов и меду - впрочем, ты вдвое слаще и того, и
другого. Но не кичись этим и не делай вид, что ты дуешься оттого, что я
называю тебя своей усладой, - а не то я пошлю тебе солений: может, они - а
не мед и цукаты - усластят тебе жизнь. Какие бы метаморфозы с тобой ни
происходили, поверь: я - неизменно твой, тот, дражайшая моя Китти,
qui ne changera pas, que en mourant {Который не изменится до самой
смерти (фр.).}.
Л.С.
Сударыня,
весьма благодарен Вам за заботу о моем здоровье. Что доставляет нам
большее удовольствие, чем добрые пожелания тех, кого мы более всего ценим?
Жаль, что Ваше собственное здоровье не внушает Вам оптимизма. Надеюсь, что
дегтярная вода Вам поможет, - мне она оказала неоценимую помощь. Раз Вы
пишете, что я сочиняю "невероятную книгу", - стало быть, сведения черпаете
из Йорка, этого кладезя сплетен и пересудов. Впрочем - не важно. Вас
интересует, отчего я стал сочинителем. Оттого, что мне надоело, что моими
мозгами пользуются другие. В течение многих лет, сказал я себе, я по
глупости приносил свои мозги в жертву одному неблагодарному человеку. Я во
многом завишу от беспристрастия читающей публики, однако, чтобы оценить свою
книгу по достоинству, суд присяжных мне не требуется, и, покуда сами Вы не
прочтете моего Тристрама, не порицайте его вслед за некоторыми. Уверен,
кое-что в моей книге Вас рассмешит... Я снял небольшой дом в Минстер-Ярде
для жены и дочки - последняя начнет вскоре брать уроки танцев: если я не
способен оставить ей состояние, то должен, по крайней мере, дать
образование. Поскольку в самое ближайшее время я собираюсь издавать свои
сочинения, к марту я приеду в город и буду иметь счастье с Вами увидеться.
Все Ваши друзья в добром здравии и, как и прежде, питают к Вам столь же
нежные чувства, как и автор этих строк.
Прощайте, мадам,
с искренними пожеланиями счастья
преданнейший
Лоренс Стерн.
Сэр,
смею сказать, Вас удивит не только автор этого письма, но и его тема,
ибо речь в письме пойдет о книгах. Здесь только что опубликованы два тома,
которые наделали много шума и пользуются огромным успехом: через два дня
после ее выхода в свет книготорговец продал двести экземпляров - и книга
продолжает расходиться. Это - "Жизнь и мнения Тристрама Шенди". Как сказал
мне вечером на концерте автор, он отправил свой труд в Лондон, так что,
может статься, вы его уже видели. Если же нет, умоляю, достаньте и прочтите
- у него репутация остроумнейшего сочинения, и, если, на Ваш взгляд, так оно
и есть, похвала Ваша, убеждена, принесет ее автору огромную пользу. Знайте
же, он - мой добрый гений, его мне послала судьба, когда я приехала в эти
неведомые мне края, и, думаю, лучший способ отблагодарить его было бы
познакомить Вас с ним и с его шедевром. Только этим желанием и можно
оправдать ту вольность, которую я, обратившись к Вам, себе позволила и за
которую приношу свои извинения. Моего доброго гения зовут Стерн, он занимает
весьма высокое положение, являясь пребендарием Йоркского собора, и в этих
краях считается человеком образованным и умным. Впрочем, люди степенные
утверждают, что юным дамам читать его книгу не пристало, а потому Вы можете
счесть, что и рекомендовать ее им не пристало тоже. Люди же знатные и
именитые всячески ее расхваливают, говорят, что книга хороша, хотя порой и
излишне цветиста...
Преданная Вам, дорогой сэр...
от автора "Тристрама Шенди"
Йорк, 27 янв. 1760
Сэр,
когда, себе в удовольствие, я послал Вам два первых тома, то решил было
сопроводить их письмом. Я дважды брался за перо: напишу - будь что будет! -
гнусное, уклончивое послание, которое сводится к тому, чтобы попросить
мистера Гаррика замолвить словечко за мою книгу, заслуживает она того или
нет. Но нет, передумал я, не стану писать, пусть лучше моя книга катится к
черту! Когда же вчера доктор Годдард сообщил мне, что Вы, оказывается,