Страница:
не стану тратить бумагу на badinage {Здесь: шутки (фр.).} с этой почтой -
что будет со следующей, посмотрим. Итак, я здесь, мой друг, здоровье мое -
Вашими молитвами - совершенно исправилось, зато с умственными способностями
дело обстоит худо: голова идет кругом от всего, что я вижу, и от тех
неожиданных почестей, которые мне оказываются. Тристрам, как выяснилось,
известен здесь ничуть не меньше, чем в Лондоне, - по крайней мере, среди
людей знатных и образованных; благодаря ему я принят в обществе - и это
тоже, comme a Londres {Как в Лондоне (фр.).}. Я завален приглашениями на
обеды и ужины на две недели вперед. Моему обращению к графу де Шуазель дан
ход, ибо моими делами занят не только мистер Пеллетьер, который, кстати,
шлет Вам и миссис Г. тысячи лучших пожеланий, но и граф Лимбург; барон
Гольбах дал гарантию, что во Франции я буду вести себя прилично, - не
вздумай же безобразничать, мошенник! Этот барон, один из самых образованных
парижан, великий хранитель умов и ученых мужей, коим ума-то как раз и
недостает, устраивает приемы трижды в неделю; сейчас его дом, как прежде -
Ваш, в полном моем распоряжении; живет он на широкую ногу. Забавно, что
когда меня представили графу де Бисси по его желанию, тот читал Тристрама:
сей аристократ оказывает мне величайшие почести, разрешает в любой день и
час проходить через свои покои в Пале-Ройяль, дабы насладиться картинами
Орлеанского дома. Побывал я и у докторов Сорбонны... Из этого города,
который по savoir vivre {Умению жить (фр.).} превосходит все города мира, из
этой сокровищницы уеду я никак не раньше, чем недели через две...
Собираюсь, когда допишу это письмо, отправиться с мистером Фоксом и с
мистером Маккартни к мосье Титону передать ему Вашу просьбу. Купил Вам
памфлет о театральной, а точнее, трагической декламации; посылаю Вам со
слугой мистера Ходжеса еще один, в стихах, - почитать, по-моему, стоит.
Вчера вечером был с мистером Фоксом на "Ифигении", видел мадам Клэрон -
зрелище незабываемое; Вам бы парочку таких, как она: что за счастье было бы
лицезреть Вас с такой великой актрисой на такой сцене! Куда там!.. Ах!
Превиль! Ты - сам Меркурий! Заказав пару лож, мы посмотрим на этой неделе
"Француза в Лондоне", после чего Превиль зовет нас к себе ужинать, будут
человек пятнадцать-шестнадцать знатных англичан, которые живут сейчас здесь
и, представьте, отлично ладят. Все счастливы!
Я весьма обязан мистеру Питту, который повел себя со мной, как человек
благородного и доброго нрава... Со следующей почтой напишу снова... Фоли -
добрая душа... Я мог бы написать шесть томов о тех забавных эпизодах,
которые здесь за последние две недели происходили, - но обо всем этом позже.
Теперь же все мы в трауре; ни Вы, ни миссис Гаррик никогда бы не узнали меня
в этом наряде. Да благослови вас обоих Бог! Мои лучшие пожелания миссис
Денис. Прощайте, прощайте.
Л.С.
Париж, 19 апреля 1762
Мой дорогой Гаррик,
пишу Вам, воспользовавшись тем, что мистер Уилкокс (сын покойного
епископа Рочестерского) отбывает в Англию. Письмо передаст Вам Холл из рук в
руки - возможно, за занавесом. Давно не имею вестей о Вас и Вашей империи -
мне следовало бы сказать королевстве, но здесь все гиперболизируется, и
если, к примеру, женщине просто что-то нравится, она скажет: "Je suis
charmee" {"Я очарована" (фр.).}; если она восхищена, то воскликнет, что она
ravi {В восторге, в восхищении (фр.).}, никак не меньше, когда же она в
восторге (что случается), то ей ничего не остается, как перелететь в поисках
метафоры в потусторонний мир и поклясться, qu' elle etoit toute extasiee
{Что она в полном экстазе (фр.).}; это выражение, кстати говоря, входит в
моду - здесь не встретишь, пожалуй, ни одной светской львицы, которая не
пребывала раз семь в день "в полном экстазе", то бишь, не признавала, что в
нее вселился дьявол...
Уже два дня читаю трагедию, которую мне дала одна весьма одаренная
особа, чтобы я прочел и решил, не пригодится ли она Вам. Пьеса эта в духе
Дидро, а быть может, и перевод из него: "Родной сын, или Торжество
добродетели". В ней пять актов и слишком много (по крайней мере, на мой
вкус) сантиментов, монологи чересчур длинны и напоминают проповедь -
вероятно поэтому трагедия и не пришлась мне по вкусу... Все герои только и
твердят о любви - никаких характеров; для Вашего театра она, боюсь, не
подойдет: то, что потребно для сцены французской, не годится для нашей...
После трехнедельного перерыва мы вновь начали ходить на комедии и оперы;
Ваши, я слышал, имеют невиданный успех, - здесь же комические актеры влачат
жалкое существование; трагические, напротив, ходят с высоко поднятой головой
- и в прямом, и переносном смысле. <...>
Кребийон заключил со мной договор, который, если только он не
поленится, может оказаться неплохой persiflage {Шуткой, насмешкой (фр.).}:
как только я окажусь в Тулузе, он пообещал написать мне гневное письмо о
неблагопристойности Т. Шенди, на которое я, в свою очередь, должен ответить
не менее резкой отповедью с критикой вольностей в его сочинениях. Сей обмен
мнениями - Кребийон против Стерна - мы договорились напечатать под одной
обложкой, брошюру продать, а деньги разделить поровну. <...>
С тех пор, как мистер Фокс и мистер Маккартни покинули Париж, я живу во
французских семьях: смеюсь до слез, а порой и плачу до смеха. Шендирую как
никогда прежде, и, поверьте, шендизм, расцветший в полной мере в этой
любящей посмеяться стране, хранит меня ничуть не меньше, чем здешние воздух
и климат. Прощайте же, дорогой Гаррик, десятки тысяч моих самых нежных
пожеланий моему другу миссис Гаррик; будь она вчера вечером в Тюильри, она
бы одним поворотом головы затмила тысячу французских богинь.
Преданный Вам,
мой дорогой друг,
Л. Стерн.
Тулуза, 19 окт. 1762
Мой дорогой Холл, вчера получил Ваше письмо - оно, стало быть,
странствовало из Безумного замка в Тулузу целых восемнадцать дней! Будь я
волен в своих поступках, я бы выехал к Вам сегодня же утром и меньше чем
через три дня стучался бы уже в ворота Безумного замка. <...> Что это Вы
задумали с топорами и молотками? "Я знаю высокомерие твое и дурное сердце
твое..." Понимаю, ты спишь и видишь архитравы, фризы и фронтоны с их
водоподъемным колесом, ты нашел предлог a raison de cinq cent livres
sterling {Из расчета 500 фунтов стерлингов (фр.).} возвести дом в четыре
года и т. д. и т. д., чтобы не подумали (как всегда добавляет искуситель),
что мы оправдываемся перед самими собой. Может, совершить подобное и очень
мудро, но еще мудрее, покуда за стенами наших домов воюют, а в стенах о
войне судачат, держать деньги в кошельке. Святой... советует своим ученикам
продавать одежду, верхнюю и нижнюю, - и лучше идти в Иерусалим без рубахи и
меча, чем опустошить суму. Так вот, мой дорогой Антоний, quatres ans
consecutifs {Ближайшие четыре года (фр.).} - это самые аппетитные кусочки
твоей будущей жизни (в этом мире), и было бы правильно насладиться этими
кусочками без забот и расчетов, без проклятий, ругани и долгов - это и будет
твоим покаянием, и это так же верно, как то, что камень - это камень, а
известковый раствор - это известковый раствор. В конечном ведь счете, раз
судьба решила, как мы с Вами и предполагали в связи с Вашей
расточительностью, что Вам никогда не быть человеком с деньгами, решение это
- окончательное, будете Вы себе строить дом обширный, или нет. Et cela etant
{И при этом (фр.).} (передо мной на столе бутылка "Фронтиньяка" и стакан) я
пью, дорогой Антоний, за твое здоровье и счастье и за выполнение всех твоих
лунных и подлунных планов и начинаний. Мои же планы за последние полтора
месяца, что я Вам не писал, были куда грандиознее Ваших, ибо все это время
я, как мне казалось, перебирался в мир иной, заразившись ужасной лихорадкой,
которая поубивала здесь сотни людей. Здешние врачи - самые отъявленные
шарлатаны в Европе, самые невежественные из всех чванливых дураков; я вырвал
поэтому то, что от меня еще оставалось, из их лап и целиком доверился даме
по имени Природа. Она-то (моя обожаемая богиня) и вытащила меня с того света
после пятидесяти чудовищных приступов лихорадки, и теперь я начинаю
относиться к этой даме не без некоторого энтузиазма - да и к себе тоже. Если
мне и впредь будет так же везти, то, скорее всего, я покину этот мир не в
результате естественной смерти, а вследствие пресуществления. Итак, здоровью
моему, а также глупости может позавидовать любой счастливец, и я сел валять
дурака со своим дядей Тоби, которого люблю по уши. Имеются у меня и другие
планы и начинания, и все, будем надеяться, сложится так, как мне бы
хотелось. Когда закончится зима, Тулуза мне будет больше не нужна, а потому,
съездив с женой и дочкой в Баньер, я вернусь обратно. Супруга же моя хочет
из экономии провести здесь еще год, и подобный разнобой в пожеланиях, хоть и
не будет кислым, как лимон, сладким, как леденец, не станет тоже. <...> Этот
город ничуть не хуже любого другого на юге Франции. Мне же, признаться, он
не по душе: основная причина моей ennui {Скуки, пресыщенности (фр.).} - в
приевшейся пошлости французского характера, в его бесцветности,
неоригинальности; французы очень вежливы, однако вежливость эта в своем
однообразии приедается и смертельно надоедает. Нет, надо за собой следить, а
то я со своими рассуждениями глупею на глазах... Мисс Шенди вовсю занялась
музыкой, танцами и французским, причем в языке она делает a merveille
{Здесь: большие успехи (фр.).} и говорит с безукоризненным прононсом - и это
при том, что практикуется вблизи Пиренеев. Если снегопад мне не помешает, то
предполагаю провести два или три месяца в Бареже или в Баньере, однако моя
дорогая женушка решительно противится любым незапланированным расходам;
подобную склонность (пусть она и не носит деспотического характера) я
допустить не могу - впрочем, склонность эта вполне похвальна. Что ж, пускай
себе говорит, я все равно сделаю по-своему, и жена покорится, не сказав мне
ни слова наперекор. Кто еще сделает столько комплиментов собственной
супруге?! Таких, полагаю, найдется немного. Маккартни в городе нет, он
отправился на сбор винограда, а потому пишите мне: Monsier Sterne
gentilhomme anglois {Господину Стерну, английскому дворянину (фр.).}, и
письмо дойдет непременно. Мы здесь влачим совершенно бездумное
существование, как будто живем на Острове Доброй Надежды, - так что
пишите время от времени длинные, такие же бессмысленные письма и не
говорите в них ничего между строк. (Я-то Ваше бойкое перо люблю, а вот
другим оно может и не понравиться!) Знайте же: стоит из Англии прийти
письму, как здешнее любопытство вооружается лупой.
Прощайте, дорогой Холл,
Преданный Вам
Л. Стерн.
Париж, 19 мая 1764
Мой дорогой кузен,
целый месяц мы ничего не делаем - только и говорим о том, что пора бы
покинуть этот город соблазнов, а потому я могу сколько угодно раздумывать
над Вашим письмом. Все это время у нас не было ничего, кроме планов, и я
каюсь в этом грехе, даже не пытаясь найти себе оправдание. "Боже! будь
милостив ко мне, грешнику!" или же: "Дорогой сэр или дорогая мадам, будьте
милостивы и пр." (в зависимости от обстоятельств) - вот что мне обычно
приходится говорить в связи с тем, что я делаю и чего не делаю... Но все это
лишь предисловие. Уже два месяца я охвачен самой пылкой страстью, какая
только могла охватить пылкого влюбленного. Можете себе вообразить, дорогой
кузен (а верней, не можете), как в течение всего первого месяца, всегда
handle {Здесь: в седле; верхом (фр.).}, я фланировал по улицам от моего дома
к ее - сначала два раза в день, затем - три, покуда, наконец, не дошло до
того, что я чуть было не загнал своего конька ей в стойло на вековечные
времена. Может, так оно было бы лучше, ведь враги рода человеческого не
дремали и, как водится, богохульствовали в свое удовольствие. Последние же
три недели мы каждый день исполняли с ней дуэтом скорбную песнь прощания -
представьте, дорогой кузен, как это сказалось на моей походке и на внешнем
виде: я ковылял, точно согбенный старик, лил слезы ей в унисон и jouer des
sentiments {Играл в чувства (фр.).} от рассвета до заката; теперь же она
уехала на юг Франции и, чтобы закончить comedie {Комедию (фр.).}, я заболел,
у меня открылось кровотечение, отчего я чуть не отдал Богу душу. Voila mon
histoire! {Вот Вам моя история! (фр.).} Мы выезжаем, на этот раз безо всяких
проволочек, и в Лондоне будем уже 29-го, если Dijs, Deabusque volentibus
{Если боги и богини будут к нам расположены (лат.).} <...> Итак, в четверг
утром мы покидаем наконец эту чертову страну - а впрочем, поносить ее мы
никакого права не имеем, ведь мы, всем скопом, вели здесь существование
самое веселое и беззаботное. На этом я прощаюсь с Вами, любезный кузен мой
Антоний, и, со своей стороны, очень надеюсь, что мы с Вами еще не раз, столь
же весело и беззаботно, посидим за пинтой бургундского. Быть посему. Любящий
Вас кузен
Л. Стерн.
июнь 1764
Я был вынужден выехать из города в среду, дабы провести день или два с
лордом Лигоньером, - иначе бы дверному молотку на Ваших дверях (а также
небесам и земле) не поздоровилось: весь четверг и сегодняшнее утро я искал
бы встречи с Вами. Увы, в то время как самые прелестные глаза в Англии,
Франции и Ирландии (Ирландия здесь - pour arrondir le period {Букв.: чтобы
закруглить период (фр.).}) пытаются расшифровать это послание, его автор
спешит домой со скоростью 50 миль в час - не это ли веское доказательство
того, что миссис Монтегю - предсказательница (богиней она была всегда, что,
собственно, одно и то же), ибо такая скорость свидетельствует, по крайней
мере, о моей подвижности, а подвижность - это живость, а живость
предполагает живой ум, а значит - одухотворенность, каковую, впрочем, вовсе
не следует смешивать с духовностью, вообще ни с чем церковным; слово это я
использую в общеупотребительном смысле, и упаси меня Бог вникать в его суть.
Я должен был сказать Вам тысячу разных разностей, в основном же (хоть это и
невежливо) - про себя, а именно, что слабое свое здоровье я оставил в
Пиренеях и что тем, кто раздираем тщеславием, чьи головы мечтают о
епископской митре, ничего не останется, как отправиться на поиски моего
слабого здоровья туда...
Видели бы Вы мою дочь! Она сейчас с миссис Стерн на юге Франции. Живет
- не тужит. Боже, это ведь самая очаровательная и образованная девушка в
королевстве!..
Обе они счастливы безмерно и решили остаться там еще на год, о чем Вы
прочтете в письме, которое я позволил себе вложить в Ваш конверт с просьбой
передать его мисс Ботэм. Получил от нее еще одно письмо - пишет на скорую
руку, как и ее отец, - но ведь именно в таких, написанных сгоряча, как
попало, письмах человек и проявляется, не правда ли? Пересылаю это письмо
Вам - прочтите и сожгите.
Собираюсь написать грандиозную бессмыслицу, но, если удастся, - как
человек смысла: в этом-то и зарыта собака. Если б этим летом Аполлон, или
судьба, или кто-нибудь еще поселили меня в миле-двух от миссис Монтегю, я
ездил бы к ней верхом позаимствовать ум и здравый смысл, коих мне так не
хватает; что же до бессмыслицы, то ею меня до конца дней обеспечили
собственный нрав и многочисленные странствия. Если Вы, Ваша божественность,
еще не задыхаетесь от воскуряемого Вам фимиама, то будьте столь
благосклонны: примите следующей зимой по воскресным дням и по праздникам
четверть унции и из моих рук. Пока же, вслед за мытарем, я довольствуюсь
тем, что молитвы возношу издали - зато непрестанно.
Имею честь (не это ли свидетельство моего безукоризненного воспитания?)
быть преданным Вам
Л. Стерн.
Лондон, апрель 1765
...Скажите, по какому случаю (реальному или идеальному) Вы решили,
мадам, написать письмо из Бата в Лондон, дабы выяснить, женат Тристрам Шенди
или нет. Вы же, в свою очередь, можете поинтересоваться, по какому случаю
Тристрам Шенди, джентльмен, сел за стол сочинять ответное письмо. На первый
вопрос, дражайшая (называю Вас так, ибо мы уже немного знакомы), Вы должны
ответить перед собственной совестью, точно так же, как и я, должен ответить
перед своей совестью на второй вопрос. Так вот, внимательно вглядываясь в ту
часть своего естества, где располагается совесть галантного кавалера, я
отчетливо вижу, что столь завлекательные авансы столь завлекательной особы
(Вы не находите, с каждой строкой я держусь все раскованнее и раскованнее?)
не могут быть отвергнуты человеком с нравом и внешностью Тристрама Шенди. В
самом деле, дорогое мое создание (в скором времени знакомство наше достигнет
своего апогея), а почему бы и нет?! Если у Т. Шенди осталась хотя бы
одна-единственная искра ветрености в одном-единственном закутке всей его
обители, столь нежный стук в дверь вызвал бы законный вопрос: "Что за
прелестная дама стоит на пороге? Боже милостивый, не Вы ли это, миссис Ф.?!
Какое пламя Вы разожгли! Его будет довольно, чтобы вспыхнул весь дом".
"Если б Тристрам Шенди был одиноким мужчиной..." О Боже!.. "От
притязаний Джека, Дика и Питера я совершенно свободна" - Это, мадам, еще
требует доказательств. Каково, мой дорогой Тристрам! "Если б ты был одиноким
мужчиной!" - В Вашем восклицании, мадам, чувствуется неподдельный интерес и
оптативное наклонение в придачу. Даже не знаю, что Вам и сказать. Можете
меня тристрамить до полусмерти, но что делать, я ума не приложу. Знаешь ли
ты, мой нежный ангел (чувствуете, я подкрадываюсь все ближе и ближе, и,
прежде чем это послание подойдет к концу, мы достигнем - о ужас! -
непозволительной близости), знаешь ли ты, жертвой какого дьявола в
человеческом обличье тебе грозит стать, если пожелание твое сбудется? Так
знайте же, обожаемая! Если не считать того, что я довольно ладно скроен, что
росту во мне без малого шесть футов и что нос мой (чего бы я там ни
рассказывал читателю) по крайней мере на дюйм длиннее носов большинства моих
соседей, я есмь двуногое животное без единого волоска на шкуре, духовно
перезревшее и для матримониальных уз абсолютно непригодное. Дайте-ка я шепну
Вам на ушко: сейчас мне 44, а ровно через год будет 45. Вдобавок комплекция
у меня чахоточная: я худ, сухопар, одышлив и так утончен и изыскан, что леди
Вашего ума не даст за дюжину таких, как я, и медного фартинга; в мае
следующего года, когда я буду в отличной форме, Вы должны меня испытать,
хотя заранее предупреждаю: чувственности во мне нет ни на йоту - а впрочем,
так ли уж это важно для столь долгого совместного путешествия?
Ум у нас ровным счетом ничего не стоит, в связи с чем могу сказать
только одно: поскольку, кроме ума, я мало чем располагаю, весь мой ум без
остатка должен быть в полном Вашем распоряжении, однако, на мою беду, Вам
ведь ума тоже не занимать, а потому, когда период нежностей закончится,
боюсь, мы не сойдемся ни в одной мелочи, и тогда начнутся каждодневные
взаимные подначки, издевательства и уколы. Будут одни сплошные неприятности,
но затем, поскольку здравый смысл все же возобладает, ибо присущ нам обоим,
мы будем улаживать дрязги и ссоры, как только они возникнут. И, не успев
поссориться, мы будем мириться! Клянусь Богом, это будет земля обетованная -
молоко и мед!
Мед! Именно что мед!
Когда-то я им объелся...
Имею честь оставаться
с наилучшими пожеланиями,
мадам,
Ваш покорнейший и почтеннейший слуга
Т. Шенди.
Коксуолд, 23 августа 1765
В эти минуты я сижу в своем летнем доме, и все мои помыслы связаны,
представьте, не с дядей Тоби и его амурами со вдовой Водмен, а с
проповедями, - поэтому письмо Ваше вывело меня из задумчивости; дух его меня
радует, но, находясь в полном одиночестве, писать я могу только о себе
самом... Я рад, что Вы влюблены: это избавит вас, по меньшей мере, от
сплина, который равно плохо действует и на мужчину, и на женщину. Что до
меня, то в моей голове всегда должна быть какая-нибудь Дульцинея - это
гармонизирует душу; в подобных случаях я поначалу всегда стараюсь убедить
даму в своих чувствах; вернее так: прежде я уговариваю самого себя, что
влюблен, - при этом к своим любовным интригам отношусь на французский манер,
сентиментально. L'amour (говорят французы) n'est rien sans sentiment
{Любовь... без сантиментов - ничто (фр.).}. В наши дни с этим словом носятся
все, но что оно, собственно, значит, никто толком себе не представляет. А
теперь оставим тему любви, и давайте я расскажу Вам, как мне удалось отшить
одного богатого француза, которому приглянулась моя дочь. Без всяких
церемоний (узнав мой адрес у банкира моей супруги) он написал мне, что
влюблен в мою дочь и желает знать, какое приданое я дам за ней сейчас и
сколько по завещанию. Кстати, с его стороны особой сентиментальности я не
заметил. И вот что я ему отписал: "Сэр, в день свадьбы я дам Вам за нее
десять тысяч фунтов, но из них, коль скоро ей нет и восемнадцати, а Вам -
шестьдесят два, я, с Вашего позволения, вычту пять тысяч; кроме того, Вы
ведь не считаете ее дурнушкой; у нее вдобавок много достоинств: она говорит
по-итальянски и по-французски, играет на гитаре, Вы же, боюсь, не владеете
ни одним музыкальным инструментом, - вот Вам и еще пять тысяч. Так что,
полагаю, Вы будете счастливы взять ее на моих условиях". Думаю, мой ответ он
воспримет правильно - как решительный отказ. По вине жены моего викария
недавно сгорел пасторский дом, и теперь я должен буду как можно скорее его
отстроить. Сейчас, однако, у меня средств нет. Скажу по секрету, я счастлив,
когда у меня в кармане нет ни единого шиллинга, ибо, когда он есть, мне
никогда не назвать его своим. Прощайте, мой дорогой друг, - желаю Вам быть
более здоровым, чем я. Чтобы у Вас было больше здоровья - но не больше
задора, ибо это невозможно. Искренне Ваш
Л. Стерн.
Коксуолд, 15 июля 1766
У тебя такая нежная совесть, мой дорогой кузен Антонио, она так
мучается от тобой содеянного, что ты бы наверняка попал на небеса, если б
туда брали острословов, в чем у меня имеются некоторые сомнения, - и это при
том, что всем нам (в том числе и мне) принадлежит в этой жизни немало если
не добрых дел, то уж верно добрых словечек. Так вот, дьявол, существо, как
ты знаешь, злобное, словечки эти мимо ушей не пропустит, и поэтому я глубоко
убежден, что если нас не возьмут на небеса, то исключительно по наущению
дьявола, и что только дьявольскими кознями можно объяснить то
обстоятельство, что ты, дорогой мой Антонио, прислушиваешься к мнению
критиков вместо того, чтобы, не казнясь и не терзаясь попусту, поступить с
их трудами так же, как поступил царь с книжным свитком Иегудия. Да простят
меня небеса, ибо я выступаю одновременно и в роли Кунастрокия, и Соломона.
<...>
С тех пор, как мы расстались, тысячи самых ничтожных мелочей (и даже
меньше, чем мелочей) постоянно выхватывают перо у меня из рук; но сегодня я
взялся за дело всерьез и не выпущу пера до Йоркских скачек, если только
дьявол, воспользовавшись Вашим раскаянием, не соблазнит Вас отправиться в
Скарборо. Если же Вы забудете хотя бы на неделю о Ваших невзгодах, сумеете
отшутиться от всех напастей, то тогда я провозглашу: "Ессо lo il vero
Pulchinello! {"Вот настоящий Петрушка!" (ит.)} Тогда я - к Вашим услугам;
сообщите только заранее о Ваших планах - "как", "когда", "где", - ибо я
вновь на колесах: К. оставил мне свой экипаж, и теперь, всякий раз когда я
возношу молитву Господу, я об этом вспоминаю. Итак, пиши мне, Антоний, дабы
я знал, где ты творишь, чего, боюсь, не делал ты уже много-много лет.
Да благословит тебя Бог, дорогой кузен,
любящий тебя Л.С.
Олд-Бонд-стрит, 23 февраля 1767
Итак, моя Лидия, твоя мать и ты вновь возвращаетесь из Марселя на
берега Сорга. Ты будешь ловить форель - очень тебе завидую. Мне бы тоже
хотелось нанести сентиментальный визит на могилу Петрарки; воспетый им
Воклюзский источник, судя по твоему описанию, - выше всяких похвал. Рад я и
тому, что аббат де Сад соседствует с вами и что он любезно согласился
выправить твой перевод моих Проповедей. Продолжай, моя дорогая девочка, в
том же духе - перевод будет для меня прекрасным подарком... Не пойму только,
почему не "Дом скорби"? Эта проповедь - одна из лучших <...> Но вернемся к
твоему письму. Я не желаю знать, какой суетливый болван разболтал твоей
матери про миссис Дрейпер. Верно, между нами установились отношения самые
дружеские, но и только. Думаю, мне достанет рассудка разглядеть ее
недостатки - как, впрочем, и недостатки любой другой женщины. Ответ твоей
матери, написавшей, что "она ничего знать не желает и просит больше на эту
тему не заговаривать", делает ей честь. Почему ты говоришь, что матери не
хватает денег? Покуда у меня есть в кармане шиллинг, девять пенсов из него -
ваши, разве нет? Раз я не отказываю в удовольствиях себе, с какой стати
стану я экономить на ваших?! За "Сентиментальное путешествие" сажусь еще до
возвращения в Коксуолд - я задумал нечто совершенно новое, неизбитое. Жаль,
что тебя нет со мной - я бы познакомил тебя с одной из самых прелестных и
благородных существ, моей новой знакомой; я имею в виду не миссис Дрейпер, а
миссис Джеймс, жену одного из самых достойных мужей на свете. Я высоко ценю
что будет со следующей, посмотрим. Итак, я здесь, мой друг, здоровье мое -
Вашими молитвами - совершенно исправилось, зато с умственными способностями
дело обстоит худо: голова идет кругом от всего, что я вижу, и от тех
неожиданных почестей, которые мне оказываются. Тристрам, как выяснилось,
известен здесь ничуть не меньше, чем в Лондоне, - по крайней мере, среди
людей знатных и образованных; благодаря ему я принят в обществе - и это
тоже, comme a Londres {Как в Лондоне (фр.).}. Я завален приглашениями на
обеды и ужины на две недели вперед. Моему обращению к графу де Шуазель дан
ход, ибо моими делами занят не только мистер Пеллетьер, который, кстати,
шлет Вам и миссис Г. тысячи лучших пожеланий, но и граф Лимбург; барон
Гольбах дал гарантию, что во Франции я буду вести себя прилично, - не
вздумай же безобразничать, мошенник! Этот барон, один из самых образованных
парижан, великий хранитель умов и ученых мужей, коим ума-то как раз и
недостает, устраивает приемы трижды в неделю; сейчас его дом, как прежде -
Ваш, в полном моем распоряжении; живет он на широкую ногу. Забавно, что
когда меня представили графу де Бисси по его желанию, тот читал Тристрама:
сей аристократ оказывает мне величайшие почести, разрешает в любой день и
час проходить через свои покои в Пале-Ройяль, дабы насладиться картинами
Орлеанского дома. Побывал я и у докторов Сорбонны... Из этого города,
который по savoir vivre {Умению жить (фр.).} превосходит все города мира, из
этой сокровищницы уеду я никак не раньше, чем недели через две...
Собираюсь, когда допишу это письмо, отправиться с мистером Фоксом и с
мистером Маккартни к мосье Титону передать ему Вашу просьбу. Купил Вам
памфлет о театральной, а точнее, трагической декламации; посылаю Вам со
слугой мистера Ходжеса еще один, в стихах, - почитать, по-моему, стоит.
Вчера вечером был с мистером Фоксом на "Ифигении", видел мадам Клэрон -
зрелище незабываемое; Вам бы парочку таких, как она: что за счастье было бы
лицезреть Вас с такой великой актрисой на такой сцене! Куда там!.. Ах!
Превиль! Ты - сам Меркурий! Заказав пару лож, мы посмотрим на этой неделе
"Француза в Лондоне", после чего Превиль зовет нас к себе ужинать, будут
человек пятнадцать-шестнадцать знатных англичан, которые живут сейчас здесь
и, представьте, отлично ладят. Все счастливы!
Я весьма обязан мистеру Питту, который повел себя со мной, как человек
благородного и доброго нрава... Со следующей почтой напишу снова... Фоли -
добрая душа... Я мог бы написать шесть томов о тех забавных эпизодах,
которые здесь за последние две недели происходили, - но обо всем этом позже.
Теперь же все мы в трауре; ни Вы, ни миссис Гаррик никогда бы не узнали меня
в этом наряде. Да благослови вас обоих Бог! Мои лучшие пожелания миссис
Денис. Прощайте, прощайте.
Л.С.
Париж, 19 апреля 1762
Мой дорогой Гаррик,
пишу Вам, воспользовавшись тем, что мистер Уилкокс (сын покойного
епископа Рочестерского) отбывает в Англию. Письмо передаст Вам Холл из рук в
руки - возможно, за занавесом. Давно не имею вестей о Вас и Вашей империи -
мне следовало бы сказать королевстве, но здесь все гиперболизируется, и
если, к примеру, женщине просто что-то нравится, она скажет: "Je suis
charmee" {"Я очарована" (фр.).}; если она восхищена, то воскликнет, что она
ravi {В восторге, в восхищении (фр.).}, никак не меньше, когда же она в
восторге (что случается), то ей ничего не остается, как перелететь в поисках
метафоры в потусторонний мир и поклясться, qu' elle etoit toute extasiee
{Что она в полном экстазе (фр.).}; это выражение, кстати говоря, входит в
моду - здесь не встретишь, пожалуй, ни одной светской львицы, которая не
пребывала раз семь в день "в полном экстазе", то бишь, не признавала, что в
нее вселился дьявол...
Уже два дня читаю трагедию, которую мне дала одна весьма одаренная
особа, чтобы я прочел и решил, не пригодится ли она Вам. Пьеса эта в духе
Дидро, а быть может, и перевод из него: "Родной сын, или Торжество
добродетели". В ней пять актов и слишком много (по крайней мере, на мой
вкус) сантиментов, монологи чересчур длинны и напоминают проповедь -
вероятно поэтому трагедия и не пришлась мне по вкусу... Все герои только и
твердят о любви - никаких характеров; для Вашего театра она, боюсь, не
подойдет: то, что потребно для сцены французской, не годится для нашей...
После трехнедельного перерыва мы вновь начали ходить на комедии и оперы;
Ваши, я слышал, имеют невиданный успех, - здесь же комические актеры влачат
жалкое существование; трагические, напротив, ходят с высоко поднятой головой
- и в прямом, и переносном смысле. <...>
Кребийон заключил со мной договор, который, если только он не
поленится, может оказаться неплохой persiflage {Шуткой, насмешкой (фр.).}:
как только я окажусь в Тулузе, он пообещал написать мне гневное письмо о
неблагопристойности Т. Шенди, на которое я, в свою очередь, должен ответить
не менее резкой отповедью с критикой вольностей в его сочинениях. Сей обмен
мнениями - Кребийон против Стерна - мы договорились напечатать под одной
обложкой, брошюру продать, а деньги разделить поровну. <...>
С тех пор, как мистер Фокс и мистер Маккартни покинули Париж, я живу во
французских семьях: смеюсь до слез, а порой и плачу до смеха. Шендирую как
никогда прежде, и, поверьте, шендизм, расцветший в полной мере в этой
любящей посмеяться стране, хранит меня ничуть не меньше, чем здешние воздух
и климат. Прощайте же, дорогой Гаррик, десятки тысяч моих самых нежных
пожеланий моему другу миссис Гаррик; будь она вчера вечером в Тюильри, она
бы одним поворотом головы затмила тысячу французских богинь.
Преданный Вам,
мой дорогой друг,
Л. Стерн.
Тулуза, 19 окт. 1762
Мой дорогой Холл, вчера получил Ваше письмо - оно, стало быть,
странствовало из Безумного замка в Тулузу целых восемнадцать дней! Будь я
волен в своих поступках, я бы выехал к Вам сегодня же утром и меньше чем
через три дня стучался бы уже в ворота Безумного замка. <...> Что это Вы
задумали с топорами и молотками? "Я знаю высокомерие твое и дурное сердце
твое..." Понимаю, ты спишь и видишь архитравы, фризы и фронтоны с их
водоподъемным колесом, ты нашел предлог a raison de cinq cent livres
sterling {Из расчета 500 фунтов стерлингов (фр.).} возвести дом в четыре
года и т. д. и т. д., чтобы не подумали (как всегда добавляет искуситель),
что мы оправдываемся перед самими собой. Может, совершить подобное и очень
мудро, но еще мудрее, покуда за стенами наших домов воюют, а в стенах о
войне судачат, держать деньги в кошельке. Святой... советует своим ученикам
продавать одежду, верхнюю и нижнюю, - и лучше идти в Иерусалим без рубахи и
меча, чем опустошить суму. Так вот, мой дорогой Антоний, quatres ans
consecutifs {Ближайшие четыре года (фр.).} - это самые аппетитные кусочки
твоей будущей жизни (в этом мире), и было бы правильно насладиться этими
кусочками без забот и расчетов, без проклятий, ругани и долгов - это и будет
твоим покаянием, и это так же верно, как то, что камень - это камень, а
известковый раствор - это известковый раствор. В конечном ведь счете, раз
судьба решила, как мы с Вами и предполагали в связи с Вашей
расточительностью, что Вам никогда не быть человеком с деньгами, решение это
- окончательное, будете Вы себе строить дом обширный, или нет. Et cela etant
{И при этом (фр.).} (передо мной на столе бутылка "Фронтиньяка" и стакан) я
пью, дорогой Антоний, за твое здоровье и счастье и за выполнение всех твоих
лунных и подлунных планов и начинаний. Мои же планы за последние полтора
месяца, что я Вам не писал, были куда грандиознее Ваших, ибо все это время
я, как мне казалось, перебирался в мир иной, заразившись ужасной лихорадкой,
которая поубивала здесь сотни людей. Здешние врачи - самые отъявленные
шарлатаны в Европе, самые невежественные из всех чванливых дураков; я вырвал
поэтому то, что от меня еще оставалось, из их лап и целиком доверился даме
по имени Природа. Она-то (моя обожаемая богиня) и вытащила меня с того света
после пятидесяти чудовищных приступов лихорадки, и теперь я начинаю
относиться к этой даме не без некоторого энтузиазма - да и к себе тоже. Если
мне и впредь будет так же везти, то, скорее всего, я покину этот мир не в
результате естественной смерти, а вследствие пресуществления. Итак, здоровью
моему, а также глупости может позавидовать любой счастливец, и я сел валять
дурака со своим дядей Тоби, которого люблю по уши. Имеются у меня и другие
планы и начинания, и все, будем надеяться, сложится так, как мне бы
хотелось. Когда закончится зима, Тулуза мне будет больше не нужна, а потому,
съездив с женой и дочкой в Баньер, я вернусь обратно. Супруга же моя хочет
из экономии провести здесь еще год, и подобный разнобой в пожеланиях, хоть и
не будет кислым, как лимон, сладким, как леденец, не станет тоже. <...> Этот
город ничуть не хуже любого другого на юге Франции. Мне же, признаться, он
не по душе: основная причина моей ennui {Скуки, пресыщенности (фр.).} - в
приевшейся пошлости французского характера, в его бесцветности,
неоригинальности; французы очень вежливы, однако вежливость эта в своем
однообразии приедается и смертельно надоедает. Нет, надо за собой следить, а
то я со своими рассуждениями глупею на глазах... Мисс Шенди вовсю занялась
музыкой, танцами и французским, причем в языке она делает a merveille
{Здесь: большие успехи (фр.).} и говорит с безукоризненным прононсом - и это
при том, что практикуется вблизи Пиренеев. Если снегопад мне не помешает, то
предполагаю провести два или три месяца в Бареже или в Баньере, однако моя
дорогая женушка решительно противится любым незапланированным расходам;
подобную склонность (пусть она и не носит деспотического характера) я
допустить не могу - впрочем, склонность эта вполне похвальна. Что ж, пускай
себе говорит, я все равно сделаю по-своему, и жена покорится, не сказав мне
ни слова наперекор. Кто еще сделает столько комплиментов собственной
супруге?! Таких, полагаю, найдется немного. Маккартни в городе нет, он
отправился на сбор винограда, а потому пишите мне: Monsier Sterne
gentilhomme anglois {Господину Стерну, английскому дворянину (фр.).}, и
письмо дойдет непременно. Мы здесь влачим совершенно бездумное
существование, как будто живем на Острове Доброй Надежды, - так что
пишите время от времени длинные, такие же бессмысленные письма и не
говорите в них ничего между строк. (Я-то Ваше бойкое перо люблю, а вот
другим оно может и не понравиться!) Знайте же: стоит из Англии прийти
письму, как здешнее любопытство вооружается лупой.
Прощайте, дорогой Холл,
Преданный Вам
Л. Стерн.
Париж, 19 мая 1764
Мой дорогой кузен,
целый месяц мы ничего не делаем - только и говорим о том, что пора бы
покинуть этот город соблазнов, а потому я могу сколько угодно раздумывать
над Вашим письмом. Все это время у нас не было ничего, кроме планов, и я
каюсь в этом грехе, даже не пытаясь найти себе оправдание. "Боже! будь
милостив ко мне, грешнику!" или же: "Дорогой сэр или дорогая мадам, будьте
милостивы и пр." (в зависимости от обстоятельств) - вот что мне обычно
приходится говорить в связи с тем, что я делаю и чего не делаю... Но все это
лишь предисловие. Уже два месяца я охвачен самой пылкой страстью, какая
только могла охватить пылкого влюбленного. Можете себе вообразить, дорогой
кузен (а верней, не можете), как в течение всего первого месяца, всегда
handle {Здесь: в седле; верхом (фр.).}, я фланировал по улицам от моего дома
к ее - сначала два раза в день, затем - три, покуда, наконец, не дошло до
того, что я чуть было не загнал своего конька ей в стойло на вековечные
времена. Может, так оно было бы лучше, ведь враги рода человеческого не
дремали и, как водится, богохульствовали в свое удовольствие. Последние же
три недели мы каждый день исполняли с ней дуэтом скорбную песнь прощания -
представьте, дорогой кузен, как это сказалось на моей походке и на внешнем
виде: я ковылял, точно согбенный старик, лил слезы ей в унисон и jouer des
sentiments {Играл в чувства (фр.).} от рассвета до заката; теперь же она
уехала на юг Франции и, чтобы закончить comedie {Комедию (фр.).}, я заболел,
у меня открылось кровотечение, отчего я чуть не отдал Богу душу. Voila mon
histoire! {Вот Вам моя история! (фр.).} Мы выезжаем, на этот раз безо всяких
проволочек, и в Лондоне будем уже 29-го, если Dijs, Deabusque volentibus
{Если боги и богини будут к нам расположены (лат.).} <...> Итак, в четверг
утром мы покидаем наконец эту чертову страну - а впрочем, поносить ее мы
никакого права не имеем, ведь мы, всем скопом, вели здесь существование
самое веселое и беззаботное. На этом я прощаюсь с Вами, любезный кузен мой
Антоний, и, со своей стороны, очень надеюсь, что мы с Вами еще не раз, столь
же весело и беззаботно, посидим за пинтой бургундского. Быть посему. Любящий
Вас кузен
Л. Стерн.
июнь 1764
Я был вынужден выехать из города в среду, дабы провести день или два с
лордом Лигоньером, - иначе бы дверному молотку на Ваших дверях (а также
небесам и земле) не поздоровилось: весь четверг и сегодняшнее утро я искал
бы встречи с Вами. Увы, в то время как самые прелестные глаза в Англии,
Франции и Ирландии (Ирландия здесь - pour arrondir le period {Букв.: чтобы
закруглить период (фр.).}) пытаются расшифровать это послание, его автор
спешит домой со скоростью 50 миль в час - не это ли веское доказательство
того, что миссис Монтегю - предсказательница (богиней она была всегда, что,
собственно, одно и то же), ибо такая скорость свидетельствует, по крайней
мере, о моей подвижности, а подвижность - это живость, а живость
предполагает живой ум, а значит - одухотворенность, каковую, впрочем, вовсе
не следует смешивать с духовностью, вообще ни с чем церковным; слово это я
использую в общеупотребительном смысле, и упаси меня Бог вникать в его суть.
Я должен был сказать Вам тысячу разных разностей, в основном же (хоть это и
невежливо) - про себя, а именно, что слабое свое здоровье я оставил в
Пиренеях и что тем, кто раздираем тщеславием, чьи головы мечтают о
епископской митре, ничего не останется, как отправиться на поиски моего
слабого здоровья туда...
Видели бы Вы мою дочь! Она сейчас с миссис Стерн на юге Франции. Живет
- не тужит. Боже, это ведь самая очаровательная и образованная девушка в
королевстве!..
Обе они счастливы безмерно и решили остаться там еще на год, о чем Вы
прочтете в письме, которое я позволил себе вложить в Ваш конверт с просьбой
передать его мисс Ботэм. Получил от нее еще одно письмо - пишет на скорую
руку, как и ее отец, - но ведь именно в таких, написанных сгоряча, как
попало, письмах человек и проявляется, не правда ли? Пересылаю это письмо
Вам - прочтите и сожгите.
Собираюсь написать грандиозную бессмыслицу, но, если удастся, - как
человек смысла: в этом-то и зарыта собака. Если б этим летом Аполлон, или
судьба, или кто-нибудь еще поселили меня в миле-двух от миссис Монтегю, я
ездил бы к ней верхом позаимствовать ум и здравый смысл, коих мне так не
хватает; что же до бессмыслицы, то ею меня до конца дней обеспечили
собственный нрав и многочисленные странствия. Если Вы, Ваша божественность,
еще не задыхаетесь от воскуряемого Вам фимиама, то будьте столь
благосклонны: примите следующей зимой по воскресным дням и по праздникам
четверть унции и из моих рук. Пока же, вслед за мытарем, я довольствуюсь
тем, что молитвы возношу издали - зато непрестанно.
Имею честь (не это ли свидетельство моего безукоризненного воспитания?)
быть преданным Вам
Л. Стерн.
Лондон, апрель 1765
...Скажите, по какому случаю (реальному или идеальному) Вы решили,
мадам, написать письмо из Бата в Лондон, дабы выяснить, женат Тристрам Шенди
или нет. Вы же, в свою очередь, можете поинтересоваться, по какому случаю
Тристрам Шенди, джентльмен, сел за стол сочинять ответное письмо. На первый
вопрос, дражайшая (называю Вас так, ибо мы уже немного знакомы), Вы должны
ответить перед собственной совестью, точно так же, как и я, должен ответить
перед своей совестью на второй вопрос. Так вот, внимательно вглядываясь в ту
часть своего естества, где располагается совесть галантного кавалера, я
отчетливо вижу, что столь завлекательные авансы столь завлекательной особы
(Вы не находите, с каждой строкой я держусь все раскованнее и раскованнее?)
не могут быть отвергнуты человеком с нравом и внешностью Тристрама Шенди. В
самом деле, дорогое мое создание (в скором времени знакомство наше достигнет
своего апогея), а почему бы и нет?! Если у Т. Шенди осталась хотя бы
одна-единственная искра ветрености в одном-единственном закутке всей его
обители, столь нежный стук в дверь вызвал бы законный вопрос: "Что за
прелестная дама стоит на пороге? Боже милостивый, не Вы ли это, миссис Ф.?!
Какое пламя Вы разожгли! Его будет довольно, чтобы вспыхнул весь дом".
"Если б Тристрам Шенди был одиноким мужчиной..." О Боже!.. "От
притязаний Джека, Дика и Питера я совершенно свободна" - Это, мадам, еще
требует доказательств. Каково, мой дорогой Тристрам! "Если б ты был одиноким
мужчиной!" - В Вашем восклицании, мадам, чувствуется неподдельный интерес и
оптативное наклонение в придачу. Даже не знаю, что Вам и сказать. Можете
меня тристрамить до полусмерти, но что делать, я ума не приложу. Знаешь ли
ты, мой нежный ангел (чувствуете, я подкрадываюсь все ближе и ближе, и,
прежде чем это послание подойдет к концу, мы достигнем - о ужас! -
непозволительной близости), знаешь ли ты, жертвой какого дьявола в
человеческом обличье тебе грозит стать, если пожелание твое сбудется? Так
знайте же, обожаемая! Если не считать того, что я довольно ладно скроен, что
росту во мне без малого шесть футов и что нос мой (чего бы я там ни
рассказывал читателю) по крайней мере на дюйм длиннее носов большинства моих
соседей, я есмь двуногое животное без единого волоска на шкуре, духовно
перезревшее и для матримониальных уз абсолютно непригодное. Дайте-ка я шепну
Вам на ушко: сейчас мне 44, а ровно через год будет 45. Вдобавок комплекция
у меня чахоточная: я худ, сухопар, одышлив и так утончен и изыскан, что леди
Вашего ума не даст за дюжину таких, как я, и медного фартинга; в мае
следующего года, когда я буду в отличной форме, Вы должны меня испытать,
хотя заранее предупреждаю: чувственности во мне нет ни на йоту - а впрочем,
так ли уж это важно для столь долгого совместного путешествия?
Ум у нас ровным счетом ничего не стоит, в связи с чем могу сказать
только одно: поскольку, кроме ума, я мало чем располагаю, весь мой ум без
остатка должен быть в полном Вашем распоряжении, однако, на мою беду, Вам
ведь ума тоже не занимать, а потому, когда период нежностей закончится,
боюсь, мы не сойдемся ни в одной мелочи, и тогда начнутся каждодневные
взаимные подначки, издевательства и уколы. Будут одни сплошные неприятности,
но затем, поскольку здравый смысл все же возобладает, ибо присущ нам обоим,
мы будем улаживать дрязги и ссоры, как только они возникнут. И, не успев
поссориться, мы будем мириться! Клянусь Богом, это будет земля обетованная -
молоко и мед!
Мед! Именно что мед!
Когда-то я им объелся...
Имею честь оставаться
с наилучшими пожеланиями,
мадам,
Ваш покорнейший и почтеннейший слуга
Т. Шенди.
Коксуолд, 23 августа 1765
В эти минуты я сижу в своем летнем доме, и все мои помыслы связаны,
представьте, не с дядей Тоби и его амурами со вдовой Водмен, а с
проповедями, - поэтому письмо Ваше вывело меня из задумчивости; дух его меня
радует, но, находясь в полном одиночестве, писать я могу только о себе
самом... Я рад, что Вы влюблены: это избавит вас, по меньшей мере, от
сплина, который равно плохо действует и на мужчину, и на женщину. Что до
меня, то в моей голове всегда должна быть какая-нибудь Дульцинея - это
гармонизирует душу; в подобных случаях я поначалу всегда стараюсь убедить
даму в своих чувствах; вернее так: прежде я уговариваю самого себя, что
влюблен, - при этом к своим любовным интригам отношусь на французский манер,
сентиментально. L'amour (говорят французы) n'est rien sans sentiment
{Любовь... без сантиментов - ничто (фр.).}. В наши дни с этим словом носятся
все, но что оно, собственно, значит, никто толком себе не представляет. А
теперь оставим тему любви, и давайте я расскажу Вам, как мне удалось отшить
одного богатого француза, которому приглянулась моя дочь. Без всяких
церемоний (узнав мой адрес у банкира моей супруги) он написал мне, что
влюблен в мою дочь и желает знать, какое приданое я дам за ней сейчас и
сколько по завещанию. Кстати, с его стороны особой сентиментальности я не
заметил. И вот что я ему отписал: "Сэр, в день свадьбы я дам Вам за нее
десять тысяч фунтов, но из них, коль скоро ей нет и восемнадцати, а Вам -
шестьдесят два, я, с Вашего позволения, вычту пять тысяч; кроме того, Вы
ведь не считаете ее дурнушкой; у нее вдобавок много достоинств: она говорит
по-итальянски и по-французски, играет на гитаре, Вы же, боюсь, не владеете
ни одним музыкальным инструментом, - вот Вам и еще пять тысяч. Так что,
полагаю, Вы будете счастливы взять ее на моих условиях". Думаю, мой ответ он
воспримет правильно - как решительный отказ. По вине жены моего викария
недавно сгорел пасторский дом, и теперь я должен буду как можно скорее его
отстроить. Сейчас, однако, у меня средств нет. Скажу по секрету, я счастлив,
когда у меня в кармане нет ни единого шиллинга, ибо, когда он есть, мне
никогда не назвать его своим. Прощайте, мой дорогой друг, - желаю Вам быть
более здоровым, чем я. Чтобы у Вас было больше здоровья - но не больше
задора, ибо это невозможно. Искренне Ваш
Л. Стерн.
Коксуолд, 15 июля 1766
У тебя такая нежная совесть, мой дорогой кузен Антонио, она так
мучается от тобой содеянного, что ты бы наверняка попал на небеса, если б
туда брали острословов, в чем у меня имеются некоторые сомнения, - и это при
том, что всем нам (в том числе и мне) принадлежит в этой жизни немало если
не добрых дел, то уж верно добрых словечек. Так вот, дьявол, существо, как
ты знаешь, злобное, словечки эти мимо ушей не пропустит, и поэтому я глубоко
убежден, что если нас не возьмут на небеса, то исключительно по наущению
дьявола, и что только дьявольскими кознями можно объяснить то
обстоятельство, что ты, дорогой мой Антонио, прислушиваешься к мнению
критиков вместо того, чтобы, не казнясь и не терзаясь попусту, поступить с
их трудами так же, как поступил царь с книжным свитком Иегудия. Да простят
меня небеса, ибо я выступаю одновременно и в роли Кунастрокия, и Соломона.
<...>
С тех пор, как мы расстались, тысячи самых ничтожных мелочей (и даже
меньше, чем мелочей) постоянно выхватывают перо у меня из рук; но сегодня я
взялся за дело всерьез и не выпущу пера до Йоркских скачек, если только
дьявол, воспользовавшись Вашим раскаянием, не соблазнит Вас отправиться в
Скарборо. Если же Вы забудете хотя бы на неделю о Ваших невзгодах, сумеете
отшутиться от всех напастей, то тогда я провозглашу: "Ессо lo il vero
Pulchinello! {"Вот настоящий Петрушка!" (ит.)} Тогда я - к Вашим услугам;
сообщите только заранее о Ваших планах - "как", "когда", "где", - ибо я
вновь на колесах: К. оставил мне свой экипаж, и теперь, всякий раз когда я
возношу молитву Господу, я об этом вспоминаю. Итак, пиши мне, Антоний, дабы
я знал, где ты творишь, чего, боюсь, не делал ты уже много-много лет.
Да благословит тебя Бог, дорогой кузен,
любящий тебя Л.С.
Олд-Бонд-стрит, 23 февраля 1767
Итак, моя Лидия, твоя мать и ты вновь возвращаетесь из Марселя на
берега Сорга. Ты будешь ловить форель - очень тебе завидую. Мне бы тоже
хотелось нанести сентиментальный визит на могилу Петрарки; воспетый им
Воклюзский источник, судя по твоему описанию, - выше всяких похвал. Рад я и
тому, что аббат де Сад соседствует с вами и что он любезно согласился
выправить твой перевод моих Проповедей. Продолжай, моя дорогая девочка, в
том же духе - перевод будет для меня прекрасным подарком... Не пойму только,
почему не "Дом скорби"? Эта проповедь - одна из лучших <...> Но вернемся к
твоему письму. Я не желаю знать, какой суетливый болван разболтал твоей
матери про миссис Дрейпер. Верно, между нами установились отношения самые
дружеские, но и только. Думаю, мне достанет рассудка разглядеть ее
недостатки - как, впрочем, и недостатки любой другой женщины. Ответ твоей
матери, написавшей, что "она ничего знать не желает и просит больше на эту
тему не заговаривать", делает ей честь. Почему ты говоришь, что матери не
хватает денег? Покуда у меня есть в кармане шиллинг, девять пенсов из него -
ваши, разве нет? Раз я не отказываю в удовольствиях себе, с какой стати
стану я экономить на ваших?! За "Сентиментальное путешествие" сажусь еще до
возвращения в Коксуолд - я задумал нечто совершенно новое, неизбитое. Жаль,
что тебя нет со мной - я бы познакомил тебя с одной из самых прелестных и
благородных существ, моей новой знакомой; я имею в виду не миссис Дрейпер, а
миссис Джеймс, жену одного из самых достойных мужей на свете. Я высоко ценю