Страница:
девушки, то ли вспомнив старого Рэндолла, - но я принял совершенно
неожиданное решение. Оторвал крышку ящика, одну за другой откупорил своим
карманным штопором все бутылки и велел Юме пойти на веранду и вылить весь
джин на землю.
Вылив все до капли, она возвратилась в комнату и с недоумением
поглядела на меня,
- Это плохое, - сказал я, обретя наконец способность ворочать языком. -
Когда человек пьет, он нехороший человек.
Она, казалось, была согласна со мной, но задумалась.
- А зачем ты его привезти? - спросила она. - Не хотеть пить не везти.
Так думаю я.
- Да, ты права, - сказал я. - Но было время, когда я хотел пить. А
теперь не хочу. Видишь ли, я не знал, что у меня здесь будет маленькая
женушка. А теперь, если я начну пить джин, моя маленькая женушка будет меня
бояться.
Я говорил с ней ласково, и этого уже было за глаза довольно. Я же дал
себе слово никогда не принимать своих отношений с туземками всерьез. И я
замолчал, боясь прибавить еще хоть слово.
Я присел на пустой ящик, а она стояла и очень серьезно смотрела на
меня.
- Я знай, ты хороший человек, - сказала она и вдруг упала передо мной
на колени. - Я теперь твой, совсем, совсем твой! - пылко воскликнула она.
ОТВЕРЖЕННЫЕ
Утром я вышел на веранду, когда занималась заря. Мой дом стоял на краю
поселка; с восточной стороны чаща леса и холмы закрывали от меня горизонт. С
западной стороны дома струился быстрый прохладный ручей, а за ним лежал
утопавший в зелени поселок: кокосовые пальмы, хлебные деревья и хижины.
Кое-где в домах открывались ставни. Я видел темные фигуры: кто-то уже
проснулся и сидел под своим пологом от москитов, и то здесь, то там среди
зелени листвы двигались молчаливые тени, похожие в своих разноцветных ночных
одеждах на бедуинов с картинок в Библии. Кругом было тихо, торжественно и
прохладно, как в могиле, и на заливе огненным пятном лежал отблеск зари.
Однако мое внимание привлекло и смутило то, что происходило ближе к
моему дому. Десятка полтора мальчишек и парней собрались у дома, образовав
как бы полукруг, разделенный надвое ручьем: одни находились по эту сторону
ручья, другие - по ту, а один мальчишка устроился на большом валуне прямо
посреди потока. И все сидели молча, завернувшись в свои покрывала, и не
сводили глаз с моего дома, словно охотничьи собаки, сделавшие стойку. Все
это сразу показалось мне странным, когда я вышел из дому. Когда же,
искупавшись, я воротился, они по-прежнему были на своих местах, к ним даже
прибавилось еще двое-трое, и это показалось мне еще того непонятней. Чего
они глазеют, что такое они тут увидели, подумал я и вошел в дом.
Но мысль об этих, прикованных к моему дому, взглядах не давала мне
покоя, и в конце концов я снова вышел на веранду. Солнце поднялось довольно
высоко, но еще не выглянуло из-за верхушек деревьев. Прошло, вероятно, около
четверти часа. Толпа зевак заметно возросла, они заполнили уже почти весь
противоположный берег ручья: среди них было по меньшей мере человек тридцать
взрослых, а ребятишек и подавно не счесть. Одни стояли, другие сидели на
корточках, и все глазели на мой дом. Как-то раз в одном из островных
поселений я видел такую же вот толпу, обступившую дом, но тогда в этом доме
торговец избивал жену, а она визжала, как резаная. Здесь же ничего такого не
происходило: топился очаг, из трубы, как положено, вился дымок, все было
по-божески, тихо-мирно, как у людей. Конечно, в их селении появился новый,
чужой им человек, но они имели возможность видеть этого чужака еще вчера и
не проявили никакого беспокойства. Какая же муха укусила их сегодня? Я
облокотился на перила веранды и, в свою очередь, уставился на них. Нет, черт
побери, этим их не проймешь! Ребятишки - те еще время от времени болтали
между собой, но так тихо, что до меня долетал лишь неясный гул. Остальные же
застыли, словно статуи, и этак молча, печально таращили на меня глаза, будто
я стою на эшафоте, а они собрались поглядеть, как меня будут вешать.
Я почувствовал, что начинаю робеть, и напугался еще больше, как бы кто
этого не заметил, ведь это было бы уже последнее дело. Я встал, притворно
потянулся, спустился с веранды и зашагал прямо к ручью. Туземцы начали
перешептываться - точь-в-точь как в театре перед поднятием занавеса, - и те,
что стояли ближе, малость попятились назад. Я заметил, как одна из девушек
положила руку на плечо своего соседа, а другую воздела вверх и произнесла
что-то испуганным глуховатым голосом. Трое ребятишек с выбритыми головами и
пучком волос на макушке, завернутые в покрывала, сидели возле самой
тропинки, по которой я должен был пройти. Сидят черноморденькие этак чинно,
ни дать ни взять фарфоровые фигурки на каминной полке, а я иду себе не
спеша, по-деловому, делаю свой пять узлов по тропинке и примечаю, что они
глаза на меня выпучили и рты разинули. Вдруг один из них - тот, что сидел
подале, - как вскочит и со всех ног припустился к маменьке. А двое хотели
было за ним, да запутались в своих Хламидах, шлепнулись, заревели, вскочили,
уже нагишом, и, визжа, точно поросята, бросились кто куда. Туземцы, которые
не упустят случая посмеяться, даже на похоронах, фыркнули, будто собаки
тявкнули, и снова стало тихо.
Говорят, люди боятся одиночества. Но то, что я чувствовал, было совсем
другое. В темноте или в чаще леса страшно почему: не знаешь, то ли ты и
вправду один, то ли, может, за твоей спиной целая неприятельская армия. Еще
страшнее находиться посреди толпы и не знать, что у нее на уме. Когда смех
затих, я остановился. Мальчишки еще не скрылись из глаз, они еще удирали со
всех ног, а я уже сделал полный поворот и лег на обратный курс. Со стороны,
верно, нельзя было глядеть без смеха, когда я, делая свои пять узлов вдоль
тропинки, вдруг, как дурак, развернулся - и обратно. Только на этот раз
никто не засмеялся, и мне уже совсем стало не по себе. Лишь одна старуха
издала нечто вроде молитвенного стона, словно какая-нибудь сектантка в
часовне во время проповеди.
- Отродясь еще не видал таких дураков, как ваши канаки, - сказал я Юме,
посматривая в окно на тех, кто продолжал глазеть на мой дом.
- Не знай ничего, - отвечала Юма этак свысока, на что она была большая
мастерица,
И больше мы об этом не говорили, потому как Юма показала мне, что
ничего в этом нет особенного, нечего и внимание обращать, я мне даже стыдно
стало.
И так весь день от зари и до зари эти дурни - то их становилось
побольше, то поменьше - сидели у моего дома и по ту и по эту сторону ручья и
ждали невесть чего, может, огненного дождя, который упадет с неба и
испепелит меня вместе со всем моим добром. Но к вечеру, как истые
островитяне, они утомились от этого занятия, ушли и устроили пляски в одной
из больших овальных хижин, где часов до десяти вечера распевали песни и
хлопали в ладоши, а на следующий день словно бы и забыли о моем
существовании. И тут, казалось, разрази меня гром небесный, разверзнись
земля у меня под ногами, некому было бы полюбоваться этим зрелищем, некому
было бы и урок извлечь. Однако потом я заметил, что канаки все же не
упускали меня из поля своего зрения и продолжали украдкой следить за мной,
видимо, ожидая чего-то необычайного.
Эти первые дни я был сильно занят, разгружая товары и приводя в порядок
то, что оставил мне Вигорс. Принявшись за дело, я порядком расстроился, и
мне уже было не до островитян. Бен в прошлый рейс заходил сюда и сам все
проверил, а я знал, что на него можно положиться. Однако было ясно, что с
тех пор кто-то здесь похозяйничал. Я понял, что потерял по меньшей мере
полугодовое жалованье, не говоря уже о барышах, и готов был надавать себе
пинков в зад перед лицом всего поселка за то, что свалял такого дурака и
пьянствовал с этим Кейзом, вместо того чтобы сразу же приняться за дело и
проверить все товары.
Но, снявши голову, по волосам не плачут. Что пропало, то пропало.
Приходилось довольствоваться тем, что осталось, привести все это в порядок
так же, как и мои запасы - их-то я делал по собственному выбору, - и
потравить крыс и тараканов, чтобы в лавке у меня все было как положено.
Выставил я свои товары лучше нельзя, и на третье утро, когда я закурил
трубку и, стоя в дверях магазина, полюбовался на свою работу, а потом
поглядел вдаль на горы и на колеблемые ветром верхушки пальм (у, сколько там
было тонн копры!), и окинул взглядом весь утопавший в зелени поселок, и
заприметил кое-кого из местных щеголей, и прикинул в уме, сколько ярдов
пестрого ситца понадобится им для их юбочек и прочих одеяний, мне
подумалось, что я, как-никак, набрел на подходящее местечко, где сумею
сколотить деньжат и, вернувшись домой, открыть пивную. И вот - послушайте
только! - я сидел у себя на веранде, в одном из красивейших уголков земного
шара, под славным жарким солнышком, и прохладный ветерок веял с моря, бодря
и освежая не хуже купания, сидел и, словно слепец, ничего этого не замечал,
а все мечтал об Англии, которая, уж если на то пошло, довольно-таки
холодная, хмурая, сырая дыра, где даже света солнечного так мало, что без
лампы и читать-то нельзя, да о своей будущей пивной у перекрестка на широкой
проезжей дороге и видел перед собой вывеску на зеленом шесте.
Так было утром, но время шло, а ни одна душа не заглянула в мою лавку.
Зная обычаи туземцев других островов, я нашел это по меньшей мере странным.
В свое время кое-кто посмеивался над нашей фирмой с ее красивыми факториями
и над лавкой в селении Фалеза в особенности: вся копра со всего острова не
окупит ваших затрат и за пятьдесят лет - такие шли разговоры, но я считал,
что они далеко хватили. Однако вот уже перевалило за полдень, а покупателей
все нет как нет, и мне, признаться, стало не по себе, и часа в три я
отправился побродить. На лугу мне повстречался белый человек в сутане;
впрочем, я и по лицу сразу распознал в нем католического священника. С виду
это был довольно симпатичный, добродушный старикан, уже порядком седой и
такой грязный, что, кажется, заверни его в бумагу, он бы так на ней весь и
отпечатался.
- Добрый день, сэр, - сказал я ему.
Он словоохотливо ответил мне что-то на туземном наречии.
- Вы не говорите по-английски? - спросил я.
- Только по-французски, - сказал он.
- Жаль, - сказал я, - но, увы, это не по моей части.
Он попробовал все же объясниться со мной по-французски, но затем
вернулся к туземному языку, решив, что так, пожалуй, будет больше проку. Я
заметил, что он не просто так хочет со мной побалакать, а вроде бы пытается
мне кое-что рассказать. Я с интересом прислушался к нему и уловил имена
Эдемса, Кейза и Рэндолла; особенно часто повторялось имя Рэндолла и какое-то
слово, похожее на "отраву" или что-то в этом духе; кроме того, старик
настойчиво повторял еще одно туземное слово. Возвращаясь домой, я все
твердил его про себя.
- Что это значит, "фусси-окки"? - спросил я Юму, стараясь как можно
точнее выговорить это туземное слово.
- Сделать мертвым, - сказала она.
- Что за чертовщина! - сказал я. - Ты когда-нибудь слыхала о том, чтобы
Кейз отравил Джони Эдемса?
- Так это каждый, каждый знать, - - сказала Юма с оттенком презрения в
голосе. - Он дать ему белый порошок - скверный белый порошок. Кейз и сейчас
иметь такой порошок. Кейз угощать тебя джин, ты не пить.
Разговоры в таком духе я слышал почти на всех островах, и всегда-то в
них присутствовал белый порошок, отчего я совсем перестал им верить. Все же
я отправился к Рэндоллу - поглядеть, нельзя ли разведать чего-нибудь там, и
увидел Кейза; стоя на пороге, он чистил ружье.
- Хорошая тут охота? - спросил я.
- Первый сорт, - сказал он. - В зарослях полно птиц. Вот если бы еще
копры было не меньше, - добавил он, как показалось мне, не без задней мысли,
- но ничего не поделаешь.
Я видел, что в лавке у них Черный Джек обслуживает какого-то
покупателя.
- Но торговля у вас тем не менее идет, как я погляжу, - заметил я.
- Первый покупатель за последние три недели, - сказал Кейз.
- Толкуйте, быть того не может! - сказал я. - За три недели? Ну и ну!
- Если вы мне не верите, - воскликнул он как-то уж очень горячо, -
подите на склад, где мы держим копру, сами убедитесь! Он наполовину пуст,
будь я трижды проклят.
- Это ничего не доказывает, - сказал я. - Я же не знаю, может, вчера он
был и вовсе пуст.
- Что верно, то верно, - сказал он с усмешкой.
- Между прочим, - сказал я, - что за человек этот патер? Вроде
добродушный такой.
Тут Кейз громко расхохотался.
- Вот оно что! - сказал он. - Теперь я понимаю, что вас зацепило.
Галюше поймал вас на свою удочку.
Священника все в поселке звали отец Галоша, но Кейз всегда называл его
на французский манер - он и этим старался показать, что, дескать, Кейз не
чета другим.
- Да, я видел его, - сказал я, - и понял, что он не слишком высокого
мнения о вашем капитане Рэндолле.
- Нет, не слишком, - сказал Кейз. - А все из-за этой передряги с
беднягой Эдемсом. В тот день, когда он лежал на смертном одре, около него
был молодой Бэнком. Вы знаете Бэнкома?
Я сказал, что нет, не знаю.
- Он лекаришка! - усмехнулся Кейз. - Ну так вот, Банком вбил себе в
голову, что так как здесь нет других священников, если не считать канаков,
то мы должны пригласить отца Галюше, чтобы старик Эдемс мог исповедаться и
причаститься. Мне, конечно, как вы понимаете, было наплевать, но я сказал,
что, по-моему, надо прежде спросить самого Эдемса. Он все время нес какую-то
чепуху насчет того, что ему подмочили копру. "Послушай, - сказал я, - ты
серьезно болен, позвать к тебе Галошу?" Тут он приподнялся на локте.
"Давайте его сюда! - говорит. - Давайте сюда, не подыхать же мне, как
собаке!" Говорил он довольно разумно, хотя и кричал, точно был вне себя.
Короче, нам ничего другого не оставалось, как пойти и попросить Галюше
прийти. Ну, ясное дело, он всегда готов, не успели мы слова молвить, как он
уже натянул на себя свою грязную сутану. Но мы-то все это сделали, не
посоветовавшись с папашей Рэндоллом. А папаша у нас самый что ни на есть
строгий баптист и никаких патеров не признает начисто. Так он возьми и запри
дверь. Тогда Банком сказал ему, что он фанатик и изувер, и я думал, что его
хватит удар. "Фанатик! - как заорет он. - Я фанатик? Почему я должен
выслушивать такое от этого наглеца?" И бросился на Бэнкома, а мне пришлось
их разнимать, а тут еще этот Эдемс опять как полоумный понес какую-то
околесицу про копру. Ну, прямо как в театре, и я думал, что просто помру со
смеху, как вдруг Эдемс ни с того ни с сего садится на постели, прижимает
руки к груди, и его начинает корчить. Да, он тяжело умирал, очень тяжело,
наш Джон Эдемс, - сказал Кейз, и лицо у него вдруг стало хмурое.
- А патер что? - спросил я.
- Патер? - повторил Кейз. - Ну, патер дубасил что было мочи в дверь,
хотел ее выломать, сзывал туземцев на подмогу и вопил, что там, дескать, за
этой дверью, душа, которую он должен спасти. В общем, молол всякий вздор.
Ужас как бесновался, совсем не в себе был наш отец Галоша. А еще бы! Джонни
отдал концы и ускользнул у него прямо из-под рук - он так ничего и не успел
над ним проделать. Вскоре после этой истории папаша Рэндолл услыхал, что
патер читает молитвы на могиле Джонни. Наш папаша был сильно под хмельком,
схватил дубинку и махнул прямо на погост: видит, Галюше стоит на коленях, а
вокруг туземцы глазеют на него, разинув рты. Казалось бы, папаше ни до чего,
кроме как до выпивки, дела нет, однако он там с патером так схлестнулся, что
они два часа честили друг друга на все корки, и лишь только Галюше делал
попытку опуститься на колени, папаша бросался на него с дубинкой. Сколько
живу на этом острове, никогда не видел ничего забавнее. Кончилось дело тем,
что капитана Рэндолла хватил не то удар, не то припадок, и патер вышел-таки
из этой схватки победителем. Однако он был зол как черт и пожаловался
местным вождям на то, что тут, дескать, совершено оскорбление действием, как
он выразился. Толку ему от этого было мало, потому как здесь все вожди -
протестанты, да и он уже успел им порядком надоесть из-за барабана для
школы, и они были рады случаю посчитаться с ним. С тех пор он клянется и
божится, что старик Рэндолл отравил Эдемса или так или иначе его прикончил,
и при встречах они щерятся друг на друга, как два бабуина.
Все это Кейз выбалтывал мне этак просто и легко, будто самую развеселую
историю, но когда теперь, после стольких лет, я вспоминаю об этом, его
болтовня представляется мне довольно мерзкой. Впрочем, Кейз никогда и не
старался казаться добряком. Он держался дружелюбно и вроде как с открытой
душой, но показывал себя настоящим мужчиной и не только по внешности, но и
по характеру. Словом, правду сказать, его рассказ поставил меня в тупик.
Вернувшись домой, я спросил Юму, может, она "попи", то есть
по-туземному католичка?
- Э ле аи! - сказала Юма. Она всякий раз, когда хотела сказать "нет,
нет", говорила это на своем языке, и оно и вправду звучало сильнее. - "Попи"
плохие, - добавила она.
Тогда я стал расспрашивать ее об Эдемсе и патере, и она по-своему
пересказала мне почти все то же слово в слово. Короче, я не узнал почти
ничего нового и, в общем, склонен был считать, что эта распря у них
получилась по части религии, а насчет яда - пустая болтовня.
На следующий день было воскресенье, и, понятно, никакой торговли. Юма
спросила меня поутру, не пойду ли я "помолиться", я сказал, что и не
подумаю, и она больше ничего не прибавила и тоже осталась дома. Я нашел, что
это очень странное поведение для женщины, да еще для туземки, особенно для
туземки, у которой появились новые наряды и, значит, есть чем похвалиться.
Ну что ж, меня это вполне устраивало, и я не больно-то над этим задумывался.
А вот что было уж совсем чудно - так это то, что я сам едва не попал в
церковь, а как, этого я ни в жизнь не забуду. Я вышел немного пройтись и
услышал пение гимна. Ну, вы, верно, знаете, как это бывает: если услышишь,
что где-то поют, тебя туда так и потянет, и вскоре я очутился возле церкви.
Это было длинное низкое сооружение из кораллового туфа, закругленное на
концах наподобие вельбота, с дырами вместо окон и дырами побольше вместо
дверей, крытое на туземный манер. Я заглянул в окно и до того поразился -
ведь на тех островах, где мне довелось побывать, все происходило совсем
иначе, - что застыл у этого окна и все смотрел и смотрел. Паства сидела на
полу на циновках - женщины отдельно от мужчин; все были разодеты в пух и
прах: женщины в платьях и шляпках, мужчины в белых рубашках и пиджаках.
Пение гимна закончилось; пастор, здоровенный канак, стоял на кафедре и
надрывался вовсю: читал проповедь и при этом так потрясал кулаками, так
напрягал свои голосовые связки, так лез из кожи вон, втолковывая что-то
своей пастве, что я понял: этот малый - в своем деле мастак. И вот,
представьте, он вдруг бросает взгляд в мою сторону, видит меня и, хотите
верьте, хотите нет, чуть не летит кувырком с кафедры; глаза у него
прямо-таки лезут на лоб, а рука словно сама собой подымается, и он тычет в
меня пальцем, и на этом проповедь приходит к концу.
Не очень-то приятно сознаваться в таких вещах, но я удрал, и, случись
со мной такое еще раз, удрал бы снова. Когда я увидел, как этот канак
лопотал, лопотал что-то и вдруг, заметив меня, едва не свалился с кафедры, у
меня поджилки затряслись. Я пошел прямо домой, больше никуда не выходил и
обо всем молчал. Вы скажете, что надо бы мне было поделиться с Юмой, но
такие вещи против моих правил. И вы, верно, скажете еще, что я мог бы пойти
посоветоваться с Кейзом, но, по правде, мне было просто стыдно. Думалось,
каждый рассмеется мне в лицо. Поэтому я помалкивал и только все думал и
думал. И чем больше я думал, тем меньше мне все это нравилось.
В понедельник к вечеру я уже знал твердо: на меня наложено табу. Кто
это поверит, чтобы в поселке открылась новая лавка и за два дня ни один
туземец и ни одна туземка не зашли в нее хотя бы поглазеть на товары!
- Юма, - сказал я, - похоже, на меня наложили табу.
- Я думай так, - сказала она.
Я хотел было расспросить ее еще кое о чем, но негоже вбивать туземцам в
голову, что кто-то может ждать от них совета, и я пошел к Кейзу. Уже
смерклось, и он, как обычно, сидел один на своем крылечке и курил.
- Кейз, - сказал я, - странные творятся дела. На меня наложили табу.
- Вздор! - сказал Кейз. - Этого на наших островах не водится.
- Ну, как знать, - сказал я. - Это случалось на тех островах, где мне
довелось побывать. Уж мне-то эти штуки знакомы, и говорю вам точно: на меня
наложили табу.
- Да ну? - сказал он. - А что вы такого сделали?
- Вот это-то я и хотел бы знать, - сказал я.
- Да нет, не может того быть, - сказал Кейз. - Не верю. Но так или
иначе, чтобы облегчить вашу душу, я пойду и узнаю все точно. А вы
валяйте-ка, поговорите пока что с папашей.
- Нет, спасибо, - сказал я. - Лучше уж я останусь здесь, на веранде.
Больно у вас там душно.
- Что ж, я могу позвать папашу сюда, - сказал он.
- Нет, приятель, - сказал я, - не стоит. Правду сказать, меня к мистеру
Рэндоллу как-то не тянет.
Кейз рассмеялся, вынес из лавки фонарь и направился в поселок. Он
возвратился примерно через четверть часа, и вид у него был совсем хмурый.
- Подумать только, - сказал он, с грохотом ставя фонарь на ступеньки
веранды. - Вот уж никогда бы не поверил. Просто непостижимо, до каких
пределов может дойти наглость этих канаков! Они, как видно, утратили всякое
уважение к белым. Нам бы сюда хороший военный корабль - предпочтительно
немецкий. Те-то знают, как приводить в чувство туземцев.
- Так, значит, на меня все-таки наложили табу? - воскликнул я.
- Да, похоже, что так, - сказал он. - Возмутительно, в жизни своей
такого не слыхал. Но я буду стоять за вас грудью, Уилтшир, как полагается
мужчине. Приходите сюда завтра часиков в девять, и мы обсудим все это дело с
ихними вождями. Они меня побаиваются, во всяком случае, побаивались раньше.
Теперь они, правда, так стали задирать нос, что просто не знаешь, что и
думать. Понимаете, Уилтшир: я не считаю, что это ваша личная ссора с
туземцами. - Тут он заговорил очень торжественно. - Я рассматриваю это как
нашу общую ссору с туземцами, я считаю, что это подрывает престиж Белого
Человека, и буду грудью стоять за вас, что бы ни случилось. Вот вам в этом
моя рука.
- А что всему этому причиной, докопались вы или нет? - спросил я.
- Пока еще нет, - сказал Кейз. - Но завтра мы их припрем к стене.
Его решительный тон пришелся мне по душе, а еще больше понравился мне
его суровый и энергичный вид, когда на следующий день мы встретились, чтобы
отправиться к вождям. Те ожидали нас в одной из больших круглых хижин, в
которой именно, мы поняли сразу, так как вокруг нее толпилась по меньшей
мере сотня мужчин, женщин и ребятишек. Кое-кто из мужчин задержался здесь по
дороге на работу, и бедра их опоясывали гирлянды зеленых листьев, что издали
напомнило мне празднование первого мая у меня на родине. Когда нас увидели,
толпа расступилась и сразу же загудела сердито и глухо.
Нас поджидали пятеро вождей: четверо из них были молодые, статные
мужчины, пятый - сморщенный старикашка. Они сидели на циновках, одетые в
белые юбки и курточки. Сидели на циновках и обмахивались веерами, как
благородные дамы. У двоих - у тех, что помоложе, - я заметил католические
ладанки, что заставило меня малость призадуматься. Место для нас уже было
приготовлено: ближе к выходу, прямо напротив сих величественных вельмож, на
пол были брошены циновки. Середина помещения оставалась пуста, а толпа за
нашей спиной колыхалась и ворчала. Туземцы отпихивали друг друга, вытягивая
шею, старались заглянуть внутрь, и на чистом, галечном полу перед нами
плясали их тени. Возбуждение толпы невольно передалось мне, но вожди
держались спокойно и вежливо, и это убеждало меня, что опасаться нечего, -
особенно после того, как один из них заговорил и эдак негромко, не спеша,
произнес пространную речь, причем то показывал на Кейза, то на меня, а время
от времени постукивал костяшками пальцев по циновке. Одно было ясно: ни один
из вождей не был настроен враждебно.
- Что он сказал? - спросил я Кейза, когда этот оратор умолк.
- Да просто, что они очень рады познакомиться с вами. Поняли из моих
слов, что у вас имеются кое-какие претензии, и вы можете их выкладывать, а
они постараются все уладить.
- Только и всего? Много же он потратил своего драгоценного времени на
то, чтобы это выговорить, - заметил я.
- Ну, там были еще "бонжуры" и всякие комплименты, - сказал Кейз. - Вы
же знаете этих канаков.
- Так пусть они не ждут слишком больших "бонжуров" от меня, - сказал я.
- Растолкуйте им, кто я такой. Я белый, британский подданный и такой же
важный человек у себя на родине, как они здесь. Я прибыл сюда с добрыми
намерениями, принес им цивилизацию, и вот, не успел я открыть торговлю, как
они взяли и объявили мне табу. И теперь никто не смеет подойти к моему дому!
Объясните им, что я не собираюсь нарушать их порядков, и если им просто
хочется получить от меня подарок, пожалуйста, я готов, только пусть все
будет по совести. Скажите им, что я не осуждаю человека, когда он старается
извлечь какую-то выгоду для себя, так как это в натуре людей, но если они
думают, что могут навязать мне свои туземные обычаи, то пусть не надеются. И
скажите им коротко и ясно, что я, как белый человек и британский подданный,
требую, чтобы они объяснили, что все это значит.
Так я сказал. Я знал, как нужно вести себя с канаками: стоит поговорить
неожиданное решение. Оторвал крышку ящика, одну за другой откупорил своим
карманным штопором все бутылки и велел Юме пойти на веранду и вылить весь
джин на землю.
Вылив все до капли, она возвратилась в комнату и с недоумением
поглядела на меня,
- Это плохое, - сказал я, обретя наконец способность ворочать языком. -
Когда человек пьет, он нехороший человек.
Она, казалось, была согласна со мной, но задумалась.
- А зачем ты его привезти? - спросила она. - Не хотеть пить не везти.
Так думаю я.
- Да, ты права, - сказал я. - Но было время, когда я хотел пить. А
теперь не хочу. Видишь ли, я не знал, что у меня здесь будет маленькая
женушка. А теперь, если я начну пить джин, моя маленькая женушка будет меня
бояться.
Я говорил с ней ласково, и этого уже было за глаза довольно. Я же дал
себе слово никогда не принимать своих отношений с туземками всерьез. И я
замолчал, боясь прибавить еще хоть слово.
Я присел на пустой ящик, а она стояла и очень серьезно смотрела на
меня.
- Я знай, ты хороший человек, - сказала она и вдруг упала передо мной
на колени. - Я теперь твой, совсем, совсем твой! - пылко воскликнула она.
ОТВЕРЖЕННЫЕ
Утром я вышел на веранду, когда занималась заря. Мой дом стоял на краю
поселка; с восточной стороны чаща леса и холмы закрывали от меня горизонт. С
западной стороны дома струился быстрый прохладный ручей, а за ним лежал
утопавший в зелени поселок: кокосовые пальмы, хлебные деревья и хижины.
Кое-где в домах открывались ставни. Я видел темные фигуры: кто-то уже
проснулся и сидел под своим пологом от москитов, и то здесь, то там среди
зелени листвы двигались молчаливые тени, похожие в своих разноцветных ночных
одеждах на бедуинов с картинок в Библии. Кругом было тихо, торжественно и
прохладно, как в могиле, и на заливе огненным пятном лежал отблеск зари.
Однако мое внимание привлекло и смутило то, что происходило ближе к
моему дому. Десятка полтора мальчишек и парней собрались у дома, образовав
как бы полукруг, разделенный надвое ручьем: одни находились по эту сторону
ручья, другие - по ту, а один мальчишка устроился на большом валуне прямо
посреди потока. И все сидели молча, завернувшись в свои покрывала, и не
сводили глаз с моего дома, словно охотничьи собаки, сделавшие стойку. Все
это сразу показалось мне странным, когда я вышел из дому. Когда же,
искупавшись, я воротился, они по-прежнему были на своих местах, к ним даже
прибавилось еще двое-трое, и это показалось мне еще того непонятней. Чего
они глазеют, что такое они тут увидели, подумал я и вошел в дом.
Но мысль об этих, прикованных к моему дому, взглядах не давала мне
покоя, и в конце концов я снова вышел на веранду. Солнце поднялось довольно
высоко, но еще не выглянуло из-за верхушек деревьев. Прошло, вероятно, около
четверти часа. Толпа зевак заметно возросла, они заполнили уже почти весь
противоположный берег ручья: среди них было по меньшей мере человек тридцать
взрослых, а ребятишек и подавно не счесть. Одни стояли, другие сидели на
корточках, и все глазели на мой дом. Как-то раз в одном из островных
поселений я видел такую же вот толпу, обступившую дом, но тогда в этом доме
торговец избивал жену, а она визжала, как резаная. Здесь же ничего такого не
происходило: топился очаг, из трубы, как положено, вился дымок, все было
по-божески, тихо-мирно, как у людей. Конечно, в их селении появился новый,
чужой им человек, но они имели возможность видеть этого чужака еще вчера и
не проявили никакого беспокойства. Какая же муха укусила их сегодня? Я
облокотился на перила веранды и, в свою очередь, уставился на них. Нет, черт
побери, этим их не проймешь! Ребятишки - те еще время от времени болтали
между собой, но так тихо, что до меня долетал лишь неясный гул. Остальные же
застыли, словно статуи, и этак молча, печально таращили на меня глаза, будто
я стою на эшафоте, а они собрались поглядеть, как меня будут вешать.
Я почувствовал, что начинаю робеть, и напугался еще больше, как бы кто
этого не заметил, ведь это было бы уже последнее дело. Я встал, притворно
потянулся, спустился с веранды и зашагал прямо к ручью. Туземцы начали
перешептываться - точь-в-точь как в театре перед поднятием занавеса, - и те,
что стояли ближе, малость попятились назад. Я заметил, как одна из девушек
положила руку на плечо своего соседа, а другую воздела вверх и произнесла
что-то испуганным глуховатым голосом. Трое ребятишек с выбритыми головами и
пучком волос на макушке, завернутые в покрывала, сидели возле самой
тропинки, по которой я должен был пройти. Сидят черноморденькие этак чинно,
ни дать ни взять фарфоровые фигурки на каминной полке, а я иду себе не
спеша, по-деловому, делаю свой пять узлов по тропинке и примечаю, что они
глаза на меня выпучили и рты разинули. Вдруг один из них - тот, что сидел
подале, - как вскочит и со всех ног припустился к маменьке. А двое хотели
было за ним, да запутались в своих Хламидах, шлепнулись, заревели, вскочили,
уже нагишом, и, визжа, точно поросята, бросились кто куда. Туземцы, которые
не упустят случая посмеяться, даже на похоронах, фыркнули, будто собаки
тявкнули, и снова стало тихо.
Говорят, люди боятся одиночества. Но то, что я чувствовал, было совсем
другое. В темноте или в чаще леса страшно почему: не знаешь, то ли ты и
вправду один, то ли, может, за твоей спиной целая неприятельская армия. Еще
страшнее находиться посреди толпы и не знать, что у нее на уме. Когда смех
затих, я остановился. Мальчишки еще не скрылись из глаз, они еще удирали со
всех ног, а я уже сделал полный поворот и лег на обратный курс. Со стороны,
верно, нельзя было глядеть без смеха, когда я, делая свои пять узлов вдоль
тропинки, вдруг, как дурак, развернулся - и обратно. Только на этот раз
никто не засмеялся, и мне уже совсем стало не по себе. Лишь одна старуха
издала нечто вроде молитвенного стона, словно какая-нибудь сектантка в
часовне во время проповеди.
- Отродясь еще не видал таких дураков, как ваши канаки, - сказал я Юме,
посматривая в окно на тех, кто продолжал глазеть на мой дом.
- Не знай ничего, - отвечала Юма этак свысока, на что она была большая
мастерица,
И больше мы об этом не говорили, потому как Юма показала мне, что
ничего в этом нет особенного, нечего и внимание обращать, я мне даже стыдно
стало.
И так весь день от зари и до зари эти дурни - то их становилось
побольше, то поменьше - сидели у моего дома и по ту и по эту сторону ручья и
ждали невесть чего, может, огненного дождя, который упадет с неба и
испепелит меня вместе со всем моим добром. Но к вечеру, как истые
островитяне, они утомились от этого занятия, ушли и устроили пляски в одной
из больших овальных хижин, где часов до десяти вечера распевали песни и
хлопали в ладоши, а на следующий день словно бы и забыли о моем
существовании. И тут, казалось, разрази меня гром небесный, разверзнись
земля у меня под ногами, некому было бы полюбоваться этим зрелищем, некому
было бы и урок извлечь. Однако потом я заметил, что канаки все же не
упускали меня из поля своего зрения и продолжали украдкой следить за мной,
видимо, ожидая чего-то необычайного.
Эти первые дни я был сильно занят, разгружая товары и приводя в порядок
то, что оставил мне Вигорс. Принявшись за дело, я порядком расстроился, и
мне уже было не до островитян. Бен в прошлый рейс заходил сюда и сам все
проверил, а я знал, что на него можно положиться. Однако было ясно, что с
тех пор кто-то здесь похозяйничал. Я понял, что потерял по меньшей мере
полугодовое жалованье, не говоря уже о барышах, и готов был надавать себе
пинков в зад перед лицом всего поселка за то, что свалял такого дурака и
пьянствовал с этим Кейзом, вместо того чтобы сразу же приняться за дело и
проверить все товары.
Но, снявши голову, по волосам не плачут. Что пропало, то пропало.
Приходилось довольствоваться тем, что осталось, привести все это в порядок
так же, как и мои запасы - их-то я делал по собственному выбору, - и
потравить крыс и тараканов, чтобы в лавке у меня все было как положено.
Выставил я свои товары лучше нельзя, и на третье утро, когда я закурил
трубку и, стоя в дверях магазина, полюбовался на свою работу, а потом
поглядел вдаль на горы и на колеблемые ветром верхушки пальм (у, сколько там
было тонн копры!), и окинул взглядом весь утопавший в зелени поселок, и
заприметил кое-кого из местных щеголей, и прикинул в уме, сколько ярдов
пестрого ситца понадобится им для их юбочек и прочих одеяний, мне
подумалось, что я, как-никак, набрел на подходящее местечко, где сумею
сколотить деньжат и, вернувшись домой, открыть пивную. И вот - послушайте
только! - я сидел у себя на веранде, в одном из красивейших уголков земного
шара, под славным жарким солнышком, и прохладный ветерок веял с моря, бодря
и освежая не хуже купания, сидел и, словно слепец, ничего этого не замечал,
а все мечтал об Англии, которая, уж если на то пошло, довольно-таки
холодная, хмурая, сырая дыра, где даже света солнечного так мало, что без
лампы и читать-то нельзя, да о своей будущей пивной у перекрестка на широкой
проезжей дороге и видел перед собой вывеску на зеленом шесте.
Так было утром, но время шло, а ни одна душа не заглянула в мою лавку.
Зная обычаи туземцев других островов, я нашел это по меньшей мере странным.
В свое время кое-кто посмеивался над нашей фирмой с ее красивыми факториями
и над лавкой в селении Фалеза в особенности: вся копра со всего острова не
окупит ваших затрат и за пятьдесят лет - такие шли разговоры, но я считал,
что они далеко хватили. Однако вот уже перевалило за полдень, а покупателей
все нет как нет, и мне, признаться, стало не по себе, и часа в три я
отправился побродить. На лугу мне повстречался белый человек в сутане;
впрочем, я и по лицу сразу распознал в нем католического священника. С виду
это был довольно симпатичный, добродушный старикан, уже порядком седой и
такой грязный, что, кажется, заверни его в бумагу, он бы так на ней весь и
отпечатался.
- Добрый день, сэр, - сказал я ему.
Он словоохотливо ответил мне что-то на туземном наречии.
- Вы не говорите по-английски? - спросил я.
- Только по-французски, - сказал он.
- Жаль, - сказал я, - но, увы, это не по моей части.
Он попробовал все же объясниться со мной по-французски, но затем
вернулся к туземному языку, решив, что так, пожалуй, будет больше проку. Я
заметил, что он не просто так хочет со мной побалакать, а вроде бы пытается
мне кое-что рассказать. Я с интересом прислушался к нему и уловил имена
Эдемса, Кейза и Рэндолла; особенно часто повторялось имя Рэндолла и какое-то
слово, похожее на "отраву" или что-то в этом духе; кроме того, старик
настойчиво повторял еще одно туземное слово. Возвращаясь домой, я все
твердил его про себя.
- Что это значит, "фусси-окки"? - спросил я Юму, стараясь как можно
точнее выговорить это туземное слово.
- Сделать мертвым, - сказала она.
- Что за чертовщина! - сказал я. - Ты когда-нибудь слыхала о том, чтобы
Кейз отравил Джони Эдемса?
- Так это каждый, каждый знать, - - сказала Юма с оттенком презрения в
голосе. - Он дать ему белый порошок - скверный белый порошок. Кейз и сейчас
иметь такой порошок. Кейз угощать тебя джин, ты не пить.
Разговоры в таком духе я слышал почти на всех островах, и всегда-то в
них присутствовал белый порошок, отчего я совсем перестал им верить. Все же
я отправился к Рэндоллу - поглядеть, нельзя ли разведать чего-нибудь там, и
увидел Кейза; стоя на пороге, он чистил ружье.
- Хорошая тут охота? - спросил я.
- Первый сорт, - сказал он. - В зарослях полно птиц. Вот если бы еще
копры было не меньше, - добавил он, как показалось мне, не без задней мысли,
- но ничего не поделаешь.
Я видел, что в лавке у них Черный Джек обслуживает какого-то
покупателя.
- Но торговля у вас тем не менее идет, как я погляжу, - заметил я.
- Первый покупатель за последние три недели, - сказал Кейз.
- Толкуйте, быть того не может! - сказал я. - За три недели? Ну и ну!
- Если вы мне не верите, - воскликнул он как-то уж очень горячо, -
подите на склад, где мы держим копру, сами убедитесь! Он наполовину пуст,
будь я трижды проклят.
- Это ничего не доказывает, - сказал я. - Я же не знаю, может, вчера он
был и вовсе пуст.
- Что верно, то верно, - сказал он с усмешкой.
- Между прочим, - сказал я, - что за человек этот патер? Вроде
добродушный такой.
Тут Кейз громко расхохотался.
- Вот оно что! - сказал он. - Теперь я понимаю, что вас зацепило.
Галюше поймал вас на свою удочку.
Священника все в поселке звали отец Галоша, но Кейз всегда называл его
на французский манер - он и этим старался показать, что, дескать, Кейз не
чета другим.
- Да, я видел его, - сказал я, - и понял, что он не слишком высокого
мнения о вашем капитане Рэндолле.
- Нет, не слишком, - сказал Кейз. - А все из-за этой передряги с
беднягой Эдемсом. В тот день, когда он лежал на смертном одре, около него
был молодой Бэнком. Вы знаете Бэнкома?
Я сказал, что нет, не знаю.
- Он лекаришка! - усмехнулся Кейз. - Ну так вот, Банком вбил себе в
голову, что так как здесь нет других священников, если не считать канаков,
то мы должны пригласить отца Галюше, чтобы старик Эдемс мог исповедаться и
причаститься. Мне, конечно, как вы понимаете, было наплевать, но я сказал,
что, по-моему, надо прежде спросить самого Эдемса. Он все время нес какую-то
чепуху насчет того, что ему подмочили копру. "Послушай, - сказал я, - ты
серьезно болен, позвать к тебе Галошу?" Тут он приподнялся на локте.
"Давайте его сюда! - говорит. - Давайте сюда, не подыхать же мне, как
собаке!" Говорил он довольно разумно, хотя и кричал, точно был вне себя.
Короче, нам ничего другого не оставалось, как пойти и попросить Галюше
прийти. Ну, ясное дело, он всегда готов, не успели мы слова молвить, как он
уже натянул на себя свою грязную сутану. Но мы-то все это сделали, не
посоветовавшись с папашей Рэндоллом. А папаша у нас самый что ни на есть
строгий баптист и никаких патеров не признает начисто. Так он возьми и запри
дверь. Тогда Банком сказал ему, что он фанатик и изувер, и я думал, что его
хватит удар. "Фанатик! - как заорет он. - Я фанатик? Почему я должен
выслушивать такое от этого наглеца?" И бросился на Бэнкома, а мне пришлось
их разнимать, а тут еще этот Эдемс опять как полоумный понес какую-то
околесицу про копру. Ну, прямо как в театре, и я думал, что просто помру со
смеху, как вдруг Эдемс ни с того ни с сего садится на постели, прижимает
руки к груди, и его начинает корчить. Да, он тяжело умирал, очень тяжело,
наш Джон Эдемс, - сказал Кейз, и лицо у него вдруг стало хмурое.
- А патер что? - спросил я.
- Патер? - повторил Кейз. - Ну, патер дубасил что было мочи в дверь,
хотел ее выломать, сзывал туземцев на подмогу и вопил, что там, дескать, за
этой дверью, душа, которую он должен спасти. В общем, молол всякий вздор.
Ужас как бесновался, совсем не в себе был наш отец Галоша. А еще бы! Джонни
отдал концы и ускользнул у него прямо из-под рук - он так ничего и не успел
над ним проделать. Вскоре после этой истории папаша Рэндолл услыхал, что
патер читает молитвы на могиле Джонни. Наш папаша был сильно под хмельком,
схватил дубинку и махнул прямо на погост: видит, Галюше стоит на коленях, а
вокруг туземцы глазеют на него, разинув рты. Казалось бы, папаше ни до чего,
кроме как до выпивки, дела нет, однако он там с патером так схлестнулся, что
они два часа честили друг друга на все корки, и лишь только Галюше делал
попытку опуститься на колени, папаша бросался на него с дубинкой. Сколько
живу на этом острове, никогда не видел ничего забавнее. Кончилось дело тем,
что капитана Рэндолла хватил не то удар, не то припадок, и патер вышел-таки
из этой схватки победителем. Однако он был зол как черт и пожаловался
местным вождям на то, что тут, дескать, совершено оскорбление действием, как
он выразился. Толку ему от этого было мало, потому как здесь все вожди -
протестанты, да и он уже успел им порядком надоесть из-за барабана для
школы, и они были рады случаю посчитаться с ним. С тех пор он клянется и
божится, что старик Рэндолл отравил Эдемса или так или иначе его прикончил,
и при встречах они щерятся друг на друга, как два бабуина.
Все это Кейз выбалтывал мне этак просто и легко, будто самую развеселую
историю, но когда теперь, после стольких лет, я вспоминаю об этом, его
болтовня представляется мне довольно мерзкой. Впрочем, Кейз никогда и не
старался казаться добряком. Он держался дружелюбно и вроде как с открытой
душой, но показывал себя настоящим мужчиной и не только по внешности, но и
по характеру. Словом, правду сказать, его рассказ поставил меня в тупик.
Вернувшись домой, я спросил Юму, может, она "попи", то есть
по-туземному католичка?
- Э ле аи! - сказала Юма. Она всякий раз, когда хотела сказать "нет,
нет", говорила это на своем языке, и оно и вправду звучало сильнее. - "Попи"
плохие, - добавила она.
Тогда я стал расспрашивать ее об Эдемсе и патере, и она по-своему
пересказала мне почти все то же слово в слово. Короче, я не узнал почти
ничего нового и, в общем, склонен был считать, что эта распря у них
получилась по части религии, а насчет яда - пустая болтовня.
На следующий день было воскресенье, и, понятно, никакой торговли. Юма
спросила меня поутру, не пойду ли я "помолиться", я сказал, что и не
подумаю, и она больше ничего не прибавила и тоже осталась дома. Я нашел, что
это очень странное поведение для женщины, да еще для туземки, особенно для
туземки, у которой появились новые наряды и, значит, есть чем похвалиться.
Ну что ж, меня это вполне устраивало, и я не больно-то над этим задумывался.
А вот что было уж совсем чудно - так это то, что я сам едва не попал в
церковь, а как, этого я ни в жизнь не забуду. Я вышел немного пройтись и
услышал пение гимна. Ну, вы, верно, знаете, как это бывает: если услышишь,
что где-то поют, тебя туда так и потянет, и вскоре я очутился возле церкви.
Это было длинное низкое сооружение из кораллового туфа, закругленное на
концах наподобие вельбота, с дырами вместо окон и дырами побольше вместо
дверей, крытое на туземный манер. Я заглянул в окно и до того поразился -
ведь на тех островах, где мне довелось побывать, все происходило совсем
иначе, - что застыл у этого окна и все смотрел и смотрел. Паства сидела на
полу на циновках - женщины отдельно от мужчин; все были разодеты в пух и
прах: женщины в платьях и шляпках, мужчины в белых рубашках и пиджаках.
Пение гимна закончилось; пастор, здоровенный канак, стоял на кафедре и
надрывался вовсю: читал проповедь и при этом так потрясал кулаками, так
напрягал свои голосовые связки, так лез из кожи вон, втолковывая что-то
своей пастве, что я понял: этот малый - в своем деле мастак. И вот,
представьте, он вдруг бросает взгляд в мою сторону, видит меня и, хотите
верьте, хотите нет, чуть не летит кувырком с кафедры; глаза у него
прямо-таки лезут на лоб, а рука словно сама собой подымается, и он тычет в
меня пальцем, и на этом проповедь приходит к концу.
Не очень-то приятно сознаваться в таких вещах, но я удрал, и, случись
со мной такое еще раз, удрал бы снова. Когда я увидел, как этот канак
лопотал, лопотал что-то и вдруг, заметив меня, едва не свалился с кафедры, у
меня поджилки затряслись. Я пошел прямо домой, больше никуда не выходил и
обо всем молчал. Вы скажете, что надо бы мне было поделиться с Юмой, но
такие вещи против моих правил. И вы, верно, скажете еще, что я мог бы пойти
посоветоваться с Кейзом, но, по правде, мне было просто стыдно. Думалось,
каждый рассмеется мне в лицо. Поэтому я помалкивал и только все думал и
думал. И чем больше я думал, тем меньше мне все это нравилось.
В понедельник к вечеру я уже знал твердо: на меня наложено табу. Кто
это поверит, чтобы в поселке открылась новая лавка и за два дня ни один
туземец и ни одна туземка не зашли в нее хотя бы поглазеть на товары!
- Юма, - сказал я, - похоже, на меня наложили табу.
- Я думай так, - сказала она.
Я хотел было расспросить ее еще кое о чем, но негоже вбивать туземцам в
голову, что кто-то может ждать от них совета, и я пошел к Кейзу. Уже
смерклось, и он, как обычно, сидел один на своем крылечке и курил.
- Кейз, - сказал я, - странные творятся дела. На меня наложили табу.
- Вздор! - сказал Кейз. - Этого на наших островах не водится.
- Ну, как знать, - сказал я. - Это случалось на тех островах, где мне
довелось побывать. Уж мне-то эти штуки знакомы, и говорю вам точно: на меня
наложили табу.
- Да ну? - сказал он. - А что вы такого сделали?
- Вот это-то я и хотел бы знать, - сказал я.
- Да нет, не может того быть, - сказал Кейз. - Не верю. Но так или
иначе, чтобы облегчить вашу душу, я пойду и узнаю все точно. А вы
валяйте-ка, поговорите пока что с папашей.
- Нет, спасибо, - сказал я. - Лучше уж я останусь здесь, на веранде.
Больно у вас там душно.
- Что ж, я могу позвать папашу сюда, - сказал он.
- Нет, приятель, - сказал я, - не стоит. Правду сказать, меня к мистеру
Рэндоллу как-то не тянет.
Кейз рассмеялся, вынес из лавки фонарь и направился в поселок. Он
возвратился примерно через четверть часа, и вид у него был совсем хмурый.
- Подумать только, - сказал он, с грохотом ставя фонарь на ступеньки
веранды. - Вот уж никогда бы не поверил. Просто непостижимо, до каких
пределов может дойти наглость этих канаков! Они, как видно, утратили всякое
уважение к белым. Нам бы сюда хороший военный корабль - предпочтительно
немецкий. Те-то знают, как приводить в чувство туземцев.
- Так, значит, на меня все-таки наложили табу? - воскликнул я.
- Да, похоже, что так, - сказал он. - Возмутительно, в жизни своей
такого не слыхал. Но я буду стоять за вас грудью, Уилтшир, как полагается
мужчине. Приходите сюда завтра часиков в девять, и мы обсудим все это дело с
ихними вождями. Они меня побаиваются, во всяком случае, побаивались раньше.
Теперь они, правда, так стали задирать нос, что просто не знаешь, что и
думать. Понимаете, Уилтшир: я не считаю, что это ваша личная ссора с
туземцами. - Тут он заговорил очень торжественно. - Я рассматриваю это как
нашу общую ссору с туземцами, я считаю, что это подрывает престиж Белого
Человека, и буду грудью стоять за вас, что бы ни случилось. Вот вам в этом
моя рука.
- А что всему этому причиной, докопались вы или нет? - спросил я.
- Пока еще нет, - сказал Кейз. - Но завтра мы их припрем к стене.
Его решительный тон пришелся мне по душе, а еще больше понравился мне
его суровый и энергичный вид, когда на следующий день мы встретились, чтобы
отправиться к вождям. Те ожидали нас в одной из больших круглых хижин, в
которой именно, мы поняли сразу, так как вокруг нее толпилась по меньшей
мере сотня мужчин, женщин и ребятишек. Кое-кто из мужчин задержался здесь по
дороге на работу, и бедра их опоясывали гирлянды зеленых листьев, что издали
напомнило мне празднование первого мая у меня на родине. Когда нас увидели,
толпа расступилась и сразу же загудела сердито и глухо.
Нас поджидали пятеро вождей: четверо из них были молодые, статные
мужчины, пятый - сморщенный старикашка. Они сидели на циновках, одетые в
белые юбки и курточки. Сидели на циновках и обмахивались веерами, как
благородные дамы. У двоих - у тех, что помоложе, - я заметил католические
ладанки, что заставило меня малость призадуматься. Место для нас уже было
приготовлено: ближе к выходу, прямо напротив сих величественных вельмож, на
пол были брошены циновки. Середина помещения оставалась пуста, а толпа за
нашей спиной колыхалась и ворчала. Туземцы отпихивали друг друга, вытягивая
шею, старались заглянуть внутрь, и на чистом, галечном полу перед нами
плясали их тени. Возбуждение толпы невольно передалось мне, но вожди
держались спокойно и вежливо, и это убеждало меня, что опасаться нечего, -
особенно после того, как один из них заговорил и эдак негромко, не спеша,
произнес пространную речь, причем то показывал на Кейза, то на меня, а время
от времени постукивал костяшками пальцев по циновке. Одно было ясно: ни один
из вождей не был настроен враждебно.
- Что он сказал? - спросил я Кейза, когда этот оратор умолк.
- Да просто, что они очень рады познакомиться с вами. Поняли из моих
слов, что у вас имеются кое-какие претензии, и вы можете их выкладывать, а
они постараются все уладить.
- Только и всего? Много же он потратил своего драгоценного времени на
то, чтобы это выговорить, - заметил я.
- Ну, там были еще "бонжуры" и всякие комплименты, - сказал Кейз. - Вы
же знаете этих канаков.
- Так пусть они не ждут слишком больших "бонжуров" от меня, - сказал я.
- Растолкуйте им, кто я такой. Я белый, британский подданный и такой же
важный человек у себя на родине, как они здесь. Я прибыл сюда с добрыми
намерениями, принес им цивилизацию, и вот, не успел я открыть торговлю, как
они взяли и объявили мне табу. И теперь никто не смеет подойти к моему дому!
Объясните им, что я не собираюсь нарушать их порядков, и если им просто
хочется получить от меня подарок, пожалуйста, я готов, только пусть все
будет по совести. Скажите им, что я не осуждаю человека, когда он старается
извлечь какую-то выгоду для себя, так как это в натуре людей, но если они
думают, что могут навязать мне свои туземные обычаи, то пусть не надеются. И
скажите им коротко и ясно, что я, как белый человек и британский подданный,
требую, чтобы они объяснили, что все это значит.
Так я сказал. Я знал, как нужно вести себя с канаками: стоит поговорить