Страница:
сказал я. - Значит, слушайте дальше. Я хочу просить вас сделать мне
одолжение, даже два одолжения, по правде говоря, и если вы пойдете мне
навстречу, я, может, после этого больше поверю в ваше так называемое
христианское добро.
Он помолчал. Затем улыбнулся.
- Странный вы человек, - сказал он.
- Такой уж, каким создал меня господь бог, - сказал я. - Не джентльмен
и джентльмена из себя не корчу.
- Ну, это еще будет видно, - сказал он. - Так чем же я могу быть вам
полезен, мистер?..
- Уилтшир, - сказал я, - хотя обычно меня кличут Уэлшер. Но
по-настоящему моя фамилия произносится Уилтшир - в тех случаях, когда на
островах находится человек, который в состоянии это выговорить. А чего я
хочу? Ну, начну с первой просьбы. По вашим понятиям, я то, что называется
грешник, а по моим - подлец, и вот я хочу, чтобы вы помогли мне искупить
подлость, которую я совершил по отношению к одной особе.
Он обернулся к своим гребцам и сказал им что-то на туземном языке.
- Теперь я к вашим услугам, - обратился он после этого ко мне, - но
лишь на то время, пока мои матросы будут обедать. Еще до наступления ночи мы
должны быть далеко отсюда. Мне пришлось задержаться в Папа-Малула, откуда я
отбыл только сегодня утром, а на завтрашний вечер у меня уже назначена
встреча в Фале-Алии.
Я молча повел его к себе в дом и, признаться, был доволен собой, потому
что люблю, когда человек умеет заставить себя уважать.
- Я огорчен, что мне пришлось быть свидетелем вашей драки, - сказал
миссионер.
- А это как раз относится к тому, о чем я собираюсь с вами потолковать,
- сказал я. - Но это уже одолжение номер два. Вот когда вы все узнаете,
может, уже и не так будете огорчаться.
Мы прошли прямо в дом через лавку, и я очень удивился, заметив, что Юма
прибрала посуду после обеда. Это совсем не входило в ее привычки, и я понял,
что так она хотела выразить свою признательность, и полюбил ее за это еще
сильнее. Она и мистер Тарлтон приветствовали друг друга, назвав по имени, и
он был с ней очень любезен. Впрочем, я не придал этому особого значения: у
миссионеров всегда найдется доброе словцо для канаков - это нами,
европейцами, они любят помыкать. К тому же мне сейчас было, правду сказать,
не до Тарлтона. Больно хотелось поскорее сделать, что задумал.
- Юма, - сказал я, - дай-ка сюда наше брачное свидетельство.
Она опешила.
- Давай, давай, - сказал я. - Мне-то ты можешь его доверить. Где оно у
тебя?
Оно, как всегда, было при ней. По-моему, она считала его чем-то вроде
пропуска в рай и потому держала под рукой, на случай смерти; верно, думала,
что без него провалится прямо в преисподнюю. Когда Юма в первый раз спрятала
его куда-то у меня на глазах, я не сумел уследить, куда именно; точно так же
и сейчас я не понял, откуда она его извлекла. Казалось, оно само прыгнуло ей
в руку, вроде как у этой Блаватской, про которую писали в газетах. Впрочем,
эти фокусы умеют проделывать все островитянки. Их, должно, обучают им
смолоду.
- Так вот, - сказал я, взяв у нее свидетельство. - Меня обвенчал с этой
девушкой Черный Джек, негр. Брачное свидетельство было написано Кейзом и,
смею вас заверить, это очень шикарный образчик литературы. А вскоре я
установил, что у здешнего народа какой-то зуб против моей жены, и, пока мы
вместе, никто не желает иметь дело со мной. Теперь я спрошу вас: как должен
поступить любой человек на моем месте, если он мужчина? Перво-наперво, он
вот что должен сделать, по-моему, - сказал я и, разорвав в мелкие клочки
наше брачное свидетельство, швырнул их на пол.
- Ау'э! (Увы!) - воскликнула Юма, всплеснув руками, но я схватил ее за
руку.
- А второе, что ему надлежит сделать, - сказал я, - если он - как я это
понимаю, да и вы, мистер Тарлтон, верно, тоже - имеет право называться
мужчиной, ему надлежит привести эту девушку к вам или к какому другому
миссионеру и сказать: "Мой брак с ней был заключен не как должно, но она,
черт побери, очень мне дорога, и теперь я хочу, чтобы все было сделано по
закону". Так что, валяйте, мистер Тарлтон. И, мне думается, будет лучше,
если вы совершите эту церемонию на туземном языке: тогда она доставит больше
удовольствия моей хозяюшке. - Так сказал я, сразу назвав Юму так, как
подобает мужчине называть свою жену.
В свидетели мы взяли двух гребцов с вельбота, и миссионер окрутил нас
тут же у меня на дому, причем прочел изрядное количество разных молитв -
хотя, может быть, и не так много, как читают другие, - а потом пожал нам
обоим руки.
- Мистер Уилтшир, - сказал он, окончив писать брачное свидетельство и
выпроводив гребцов, - я должен поблагодарить вас за огромную радость,
которую вы мне доставили. Не часто доводилось мне совершать брачный обряд с
таким приятным душевным волнением.
Это было здорово, сказано, что уж тут говорить. А он продолжал
разливаться еще и еще, и я готов был слушать, все, что у него имелось, про
запас, потому что мне это было, как мед. Но Юма во время всей нашей брачной
церемонии была чем-то обеспокоена и прервала пастора.
- На твоей рука ушиб. Почему? - спросила она меня.
- Пожалуй, лучше всего ответит тебе на этот вопрос башка твоего Кейза,
старуха, - сказал я.
Она прямо-таки подпрыгнула и завизжала от радости.
- Похоже, эту даму вам не очень-то удалось обратить в христианскую
веру, - сказал я мистеру Тарлтону.
- Нет, она была у нас не на плохом счету, когда жила в Фале-Алии, -
отвечал он. - И если Юма имеет на кого-то зуб, вероятно, у нее есть на то
серьезные причины,
- Вот теперь мы и добрались до одолжения номер два, - сказал я. -
Сейчас мы вам кое-что расскажем и поглядим, не сможете ли вы пролить на это
свет.
- Это будет длинная история? - спросил он.
- Да! - вскричал я. - Это довольно-таки длинная история.
- Что ж, все то время, которым я располагаю, будет отдано вам, - сказал
он, глянув на часы. - Но я скажу вам честно, что с пяти часов утра у меня
еще не было ни крошки во рту, и, если вы меня не накормите, раньше восьми
часов вечера мне негде будет утолить голод.
- Так, ей-богу же, мы сейчас соорудим вам обед! - воскликнул я.
Тут я, конечно, дал маху. Надо же мне было побожиться, когда все шло,
как по маслу! Однако миссионер сделал вид, что смотрит в окно, и
поблагодарил нас,
А затем мы сварганили ему на скорую руку ужин. Для приличия я должен
был позволить моей хозяюшке помочь мне в этом деле и поэтому поручил ей
заварить чай. Признаться, я такого чая отродясь не пивал. Но и это еще не
все, потому как она вдруг притащила солонку - верно, хотела похвалиться
своим знанием европейских обычаев - и превратила мою стряпню в рассол.
Словом, получилось черт те что, а не ужин, но мистер Тарлтон был
вознагражден в ином роде, так как все время, пока мы стряпали, и потом,
когда он делал вид, что ест эту нашу стряпню, я просвещал его насчет Кейза и
того, что творится в Фалезе, а он задавал вопросы, из которых явствовало,
как внимательно он меня слушает.
- Так, так, - сказал он наконец. - Боюсь, что вы имеете дело с весьма
опасным противником. Кейз очень умен, и, как видно, в самом деле дурной
человек. Не скрою, я присматриваюсь к нему вот уже почти год и вынес крайне
неблагоприятное впечатление от наших встреч. Примерно в то самое время,
когда последний представитель вашей фирмы столь внезапно сбежал с этого
острова, я получил письмо от Наму - туземного пастора, - в котором он просил
меня при первой же возможности приехать сюда, ибо вся его паства "начала
подаваться в католичество". Я питал большое доверие к Наму, но, боюсь, что
это говорит лишь о том, как легко мы обманываемся в людях. Всякий, кто
слышал его проповеди, не может не признать, что это незаурядно одаренный
человек. Все наши островитяне проявляют недюжинные способности по части
элоквенции и, затвердив написанную для них проповедь, умеют преподнести ее
довольно внушительно, с большим пылом и фантазией. Но Наму сам сочиняет свои
проповеди, и не приходится отрицать, что это проповеди боговдохновенные.
Помимо того, он проявляет серьезный интерес и к различным мирским занятиям,
не чуждается грубого труда, весьма недурно плотничает и пользуется таким
уважением у соседних пасторов, что мы полушутя, полувсерьез называем его
"епископом восточного края". Короче говоря, я гордился этим человеком, и
поэтому его письмо смутило меня, и при первой же возможности я направился
сюда. Утром накануне моего прибытия Вигорс отплыл на борту "Лайона", и Наму
как будто бы совершенно успокоился, явно стыдился своего письма и никак не
хотел пускаться в объяснения по поводу него. Но так оставить это дело я,
разумеется, не мог, и Наму в конце концов признался: он, оказывается,
встревожился, заметив, что его прихожане начали осенять себя крестным
знамением. Однако потом он узнал, какая тут подоплека, и теперь его душа
спокойна. Дело, видите ли, в том, что Вигорс имел якобы "дурной глаз" - это,
дескать, частенько бывает у людей из некоей европейской страны, называемой
Италией, и там люди постоянно гибнут от этой напасти, но стоит только
осенить себя крестным знамением, и дьявольские чары теряют свою силу.
"И я так понимаю, "мисси", - сказал Наму, - что эта страна - в Европе,
она католическая и дьявол дурного глаза, верно, тоже католик и привычен к
католическим обрядам. Тогда я стал рассуждать вот как: если пользоваться
этим крестным знамением на католический манер, - это будет грех, но если
только для защиты от дьявола, тогда это вещь сама по себе безвредная, все
равно как безвредна бутылка - нет в ней ничего хорошего, ничего дурного. Так
и крест сам по себе ни хорош, ни плох. Но если в бутылке джин, это плохо. И
если в крестном знамении идолопоклонство, тогда это плохо, тогда и оно само
тоже идолопоклонство". Так он говорил и, как всякий туземный пастор, уже
подобрал подходящий текст об изгнании бесов.
"И кто же тебе все это наплел насчет дурного глаза?" - спросил я.
Он признался, что Кейз. Прямо скажу, я был весьма этим недоволен, ибо я
считаю, что отнюдь не дело торговца давать советы моим пасторам и оказывать
на них влияние. Кроме того, в эту минуту я вспомнил о слухах, которым не
придавал раньше значения: давно поговаривали, что старика Эдемса кто-то
отравил.
"А что этот Кейз - добрый христианин?" - спросил я. Наму сказал, что
нет, ибо хотя он и не пьет, но распутничает и не признает никакой религии.
"В таком случае, - сказал я, - мне кажется, чем меньше ты будешь с ним
общаться, тем лучше".
Но переупрямить такого человека, как Наму, не так-то легко. У него уже
готово было возражение. "Мисси", - сказал он, - вы говорили мне, что есть
много умных людей, которые, хотя они и не пасторы и даже не очень набожные,
все же знают много полезных вещей и могут им обучить. Ну хотя бы, к примеру,
о животных, или о растениях, или о печатных книжках, или о том, как обжигают
камни и делают из них ножи. Такие люди обучают этому всему в ваших школах, и
вы учитесь у них, только стараетесь не обучаться ничему нечестивому. Так
вот, "мисси", Кейз - это для меня как школа".
Я не знал, что сказать. Мистер Вигорс явно был вынужден покинуть остров
благодаря проискам Кейза, и было похоже, что это произошло по сговору с моим
пастором и при его содействии. Тут я припомнил, что именно Наму, и никто
другой, разубедил меня относительно Эдемса и сказал, что этот слух
злонамеренно распустил католический священник. Тогда я решил, что мне
следует расследовать все это более тщательно и обратиться к более надежным
источникам. Здесь среди вождей есть один старый мошенник по имени Файазо, с
которым, и - полагаю, вы должны были сегодня встретиться во время - ваших
переговоров с ними. Всю жизнь он мутил здесь воду, вечно подстрекал против
нас народ, словом, всегда был паршивой овцой в нашем стаде. Но при всем том
он человек очень неглупый, проницательный и во всем, что не касается
политики и его личного непотребного поведения, довольно прямой и правдивый.
Я пошел к нему домой, рассказал все, что слышал, и попросил его быть со мной
откровенным. Едва ли приходилось мне когда-либо еще вести столь неприятную
беседу. Быть может, вы поймете меня, мистер Уилтшир, если я скажу вам, что
отношусь с величайшей серьезностью к тому, что вы назвали "нашими баснями",
и так же всей душой стремлюсь принести добро этим островам, как вы
стремитесь защитить и порадовать вашу красавицу жену. При этом я хочу
напомнить вам, что я считал Наму сокровищем и гордился им, как наиболее
совершенным плодом наших миссионерских трудов. И вот теперь я узнал, что он
попал в некоторого рода зависимость от Кейза. Началось все это довольно
невинно. Сначала было просто почтение и страх, внушаемый с помощью различных
уловок и плутовства. Но я был потрясен, узнав, что к этому прибавилось
теперь нечто другое: что Наму брал товары из лавки Кейза и, по-видимому, был
у него по уши в долгу. Что бы ни изрек этот торговец, Наму благоговейно ему
внимал. И не только он один - очень многие местные жители оказались в таком
же плену у Кейза, но Наму был для него особенно важен, ибо именно при
содействии Наму Кейзу и удавалось творить так много зла. А завоевав
расположение кое-кого из вождей и полностью подчинив себе пастора, Кейз
стал, можно сказать, подлинным хозяином в поселке. Вы уже знаете кое-что
относительно Вигорса и Эдемса, но, возможно, еще ничего не слыхали о старике
Андерхиле, предшественнике Эдемса. Это, помнится мне, был тихий, кроткий
старик, и вдруг мы получили известие, что он скоропостижно скончался.
Европейцы вообще нередко умирают скоропостижно в Фалезе. Но теперь, когда я
узнал истинную правду о его кончине, кровь застыла у меня в жилах. Старика
разбил паралич, и он лежал совершенно недвижимый и мог только моргать одним
глазом, в котором еще сохранилось зрение, И кто-то пустил слух, будто в
этого беспомощного старика вселился дьявол, а мерзавец Кейз притворился, что
разделяет эти туземные предрассудки, сыграл на суеверном страхе канаков и
сделал вид, что боится один входить в дом к парализованному. И, представьте,
кончилось все это тем, что на краю поселка вырыли могилу и несчастного
старика похоронили в ней заживо. А Наму, мой пастор, мой воспитанник,
которым я так гордился, возносил богу молитвы во время этой чудовищной
церемонии.
Я оказался в чрезвычайно трудном положении. Возможно, мой долг требовал
от меня, чтобы я официально осудил Наму и сместил его с должности пастора.
Пожалуй, сейчас я склонен думать, что должен был поступить именно так, но в
тот момент это было для меня не столь ясно. Наму пользовался большим
влиянием, оно могло получить перевес и над моим. Туземцы весьма склонны к
различным суевериям. А что, если я своими действиями лишь посею смуту и еще
больше разожгу их опасные фантазии и суеверия? К тому же Наму - если
оставить в стороне это новое вредоносное влияние Кейза - был хорошим
пастором и способным, благочестивым человеком. Где бы я достал ему достойную
замену? Где бы нашел другого пастора, равного ему? В эти первые минуты
горького разочарования в Наму труд всей моей жизни показался мне бесцельным
и пустым. Я разуверился в успехе, своей деятельности. И мне показалось, что
лучше уж попытаться исправить старое испытанное оружие, чем бросаться на
поиски нового, которое скорее всего окажется еще хуже. И притом любого
скандала, если это только возможно, следует всемерно избегать. Был я тогда
прав или нет, не знаю, но я избрал осторожный образ действий. Всю ночь
напролет я порицал и увещевал своего заблудшего пастора, бичевал его
невежество и маловерие, укорял его за низкие поступки, за то, что он
старался покрыть преступление и тем безжалостно содействовал убийству,
словно малое дитя, поддавшись на хитрые и глупые уловки. И еще не занялась
заря, когда он пал передо мной на колени, обливаясь слезами самого
искреннего, казалось бы, раскаяния. В воскресенье утром я взошел на кафедру
и, положив в основу главу девятнадцатую из третьей книги Царств, прочел
проповедь о голосе, возвестившем, что не в землетрясении господь, и не в
огне господь, а в веянии тихого ветра, и попытался, насколько возможно,
сопоставить это с недавними событиями в Фалезе. Моя проповедь потрясла их, а
произведенное ею впечатление еще усилилось, когда, в свою очередь, встал
Наму и покаялся в своем маловерии и в грехах. Словом, до этой минуты все шло
хорошо. Однако обстоятельства сложились для меня весьма неблагоприятно.
Близилось время нашего "мая" на островах, иначе говоря, пора сбора
пожертвований на нужды миссии. По долгу службы я должен был напомнить об
этом своей пастве, что дало моему противнику в руки оружие, которым он не
замедлил воспользоваться.
Как только народ стал расходиться из часовни, Кейз, конечно, тотчас
узнал во всех подробностях о том, что там произошло, и в тот же день к
вечеру нарочно попался мне на дороге в самом центре поселка. Он направился
ко мне с таким решительным и вместе с тем враждебным видом, что я не мог
уклониться от встречи с ним, не повредив своей репутации.
"А вот и он - святой человек! - сказал Кейз на туземном языке. - Он
громил меня в своей проповеди, но на уме-то у него было совсем иное. Он учил
вас возлюбить господа, но это было у него только на языке, а на сердце у
него было совсем иное. Хотите знать, что было у него на сердце и на уме? -
закричал он. - Сейчас я вам покажу!" - И, взмахнув рукой у самого моего уха,
он сделал вид, будто извлек у меня из головы доллар и повертел им в воздухе.
Кругом зашумели, как при виде чуда. А я стоял, онемев. Кейз проделал
самый заурядный фокус, который я наблюдал у себя на родине десятки раз, но
разве убедишь в этом туземцев? Я очень пожалел в эту минуту, что вместо
древнееврейского языка не обучился показывать фокусы, чтобы теперь сразить
этого субъекта его же оружием. Но делать было нечего, не мог же я так стоять
и молчать, как истукан, однако слова, которые мне, наконец, удалось
произнести, прозвучали довольно-таки жалко.
"Будьте любезны держать ваши руки подальше от меня", - сказал я.
"Не имею ни малейшего желания к вам прикасаться, - сказал он, - или
отнимать у вас вашу монету. Держите ее". - И он швырнул доллар к моим ногам.
Мне потом говорили, что монета пролежала там трое суток.
- Ловко он это проделал, ничего не скажешь, - заметил я.
- О, да, Кейз не дурак, - сказал мистер Тарлтон. - И вы сами можете
теперь судить, насколько он опасен. Он был участником чудовищного погребения
парализованного старика; его обвиняют в том, что он отравил Эдемса; он выжил
отсюда Вигорса, не погнушавшись клеветой, которая могла привести к убийству,
и нет ни малейшего сомнения в том, что теперь он твердо решил отделаться от
вас. Каким образом думает он этого достигнуть, мы еще не знаем, но, можете
не сомневаться, придумает что-нибудь новенькое. Он крайне изобретателен и
способен на все.
- Это будет стоить ему немалых хлопот, - сказал я. - И в конце концов
ради чего?
- А сколько тонн копры можно здесь собрать? - спросил миссионер.
- Да, думается мне, тонн шестьдесят, - сказал я.
- А какой доход получает местный представитель фирмы? - снова спросил
он.
- Примерно три фунта стерлингов с тонны, - сказал я.
- Тогда рассчитайте сами, ради чего он старается, - сказал мистер
Тарлтон. - Но самое важное для нас - это разоблачить его. Совершенно ясно,
что он распустил про Юму какой-то гадкий слух, чтобы изолировать ее от
остальных туземцев и, подло воспользовавшись этим, добиться своего. Когда же
ему это не удалось, он, увидев, что на сцене появился соперник, решил
использовать Юму для других целей. Теперь нам прежде всего необходимо
выяснить кое-что относительно Наму. Юма, скажи, когда здесь начали
отворачиваться от тебя и от твоей матери, как вел себя Наму?
- Тоже сторонятся нас, как все, - сказала Юма.
- Боюсь, что собака вернется к своей блевотине, - сказал мистер
Тарлтон. - Ну, хорошо, что же я могу для вас сделать? Я поговорю с Наму,
предостерегу его, скажу, что за ним теперь следят. Не думаю, чтобы он
позволил себе какую-нибудь пакость, после того, как я его припугну. И тем не
менее эта мера может оказаться недостаточной, и тогда вам придется искать
поддержки где-либо еще. Есть два человека, к помощи которых вы можете
прибегнуть. Прежде всего патер, отец Галюше, он будет защищать нас в
интересах католической церкви. Католиков здесь жалкая кучка, но в их числе
есть два вождя. И затем еще старик Файазо. Эх, случись это несколькими
годами раньше, вам бы никого больше и не потребовалось. Но теперь он уже
утратил прежнее влияние; всех их тут прибрал к рукам Маэа, а Маэа, боюсь,
как бы не оказался одним из приспешников Кейза. Ну, наконец, если уж вам
станет совсем худо, пришлите кого-нибудь или приезжайте сами в Фале-Алии, и
хотя мне раньше, чем через месяц, не потребуется быть в этой части острова,
я попытаюсь все же как-нибудь вам помочь.
Мистер Тарлтон распростился с нами, а через полчаса его гребцы уже
распевали свою песню, и весла миссионерского вельбота поблескивали на
солнце.
УХИЩРЕНИЯ ДЬЯВОЛА
Прошло около месяца без особых перемен, В тот день, когда мы с Юмой
сочетались браком, вечером к нам забрел Галюше; он держался с нами очень
любезно, и после этого у него вошло в обычай заглядывать к нам, как
стемнеет, - посидеть, покурить трубку. С Юмой он объяснялся на ее языке и
принялся мало-помалу обучать и меня - и туземному и французскому языку
разом. Он был в общем-то добродушный старый хрыч, только больно уж
опустившийся и грязный, а что до его иностранных языков, то, постигая его
науку, я чувствовал себя вроде как при сотворении вавилонской башни.
Его посещения малость развлекали нас, и благодаря им мне уже было не
так одиноко, хотя не скажу, чтобы была нам от них какая ни на есть корысть,
так как священник приходил, садился, судачил с нами, но никого из своей
паствы не мог заманить ко мне в лавку, и если бы я не нашел для себя нового
занятия, в нашем доме не набралось бы и одного фунта копры. А придумал я вот
что: у Фаазао, матери Юмы, имелось десятка два плодоносных деревьев. Нанять
себе в помощь работников мы, находясь вроде как под заклятием, понятно,
никак не могли, и потому обе женщины и я принялись добывать копру
собственноручно. Но зато это была копра так копра - у вас при виде ее слюнки
бы потекли.
Не собери мы эти четыреста фунтов собственными силами, я бы и
представления не имел, до какой степени обманывают нас туземцы; наша копра
весила так мало, что у меня прямо руки чесались самому ее подмочить.
Когда мы этак вот работали, многие канаки приходили поглядеть на нас и
подолгу стояли в отдалении, а однажды появился и негр. Он стоял вместе с
канаками в стороне и так насмешничал, кривлялся и шумел, что я в конце
концов не выдержал.
- Эй, ты, черномазый! - сказал я.
- Я не к вам адресовался, сэр, - сказал он. - Я разговаривал с этими
джентльменами.
- Это мне известно, - сказал я, - но зато я адресуюсь к тебе, мистер
Черный Джек. И вот что хотелось бы мне знать: довелось ли тебе видеть
физиономию Кейза примерно этак с неделю назад?
- Нет, сэр, - сказал он.
- Отлично, - сказал я. - В таком случае ровно через две минуты я покажу
тебе точную ее копию, только черного цвета.
Я направился к нему медленно, не торопясь, опустив руки, но приди
кому-нибудь охота заглянуть мне в глаза, он бы, пожалуй, кое-что в них
прочел.
- Вы грубый скандалист, сэр, - сказал негр.
- Ты не ошибся! - сказал я.
Тут ему, должно быть, показалось, что я подошел чересчур уж близко, и
он сразу навострил лыжи, да так шустро, что любо-дорого смотреть. И больше
вся эта теплая компания не попадалась мне на глаза до той поры, о которой
речь пойдет далее.
А в те дни я еще, помимо всего прочего, пристрастился бродить с ружьем
по лесу в поисках любой дичи, какая попадется. И, верно, как говорил мне
Кейз, ее водилось в этих лесах немало. Я уже упоминал однажды о том, что и
наш поселок и мое жилище были расположены с западной стороны мыса. Туда по
берегу вела тропа, а, обогнув мыс, можно было попасть в соседнюю бухту.
Здесь всегда дул крепкий ветер, полоса рифов обрывалась у острия мыса, и
прибой с ревом обрушивался на берег. Невысокая скалистая гряда словно бы
разрезала прибрежную долину надвое и доходила до самой воды; во время
прилива волны разбивались о нее, преграждая путь. Бухту замыкали поросшие
лесом горы; подъем на них был крут, заросли почти непролазны. Низ этого
горного массива подступал к самому морю - отвесные черные утесы с прожилками
киновари; выше зубчатой стеной стояли могучие деревья. Листва была где
ярко-зеленой, где красной, а прибрежная песчаная полоса казалась черной, как
гуталин. Над бухтой вечно кружили стаи снежно-белых птиц, а огромные летучие
мыши, поскрипывая зубами, носились туда и сюда даже среди бела дня.
Долгое время мои охотничьи прогулки не заводили меня дальше этих мест.
Тропа здесь обрывалась. Кокосовые пальмы в ложбине, казалось, были
последними, за ними шла чащоба. Эта восточная оконечность, или "глаз"
острова, как называли ее туземцы, представляла собой безлюдные заросли. От
поселка Фалеза до Папа-Малулу не было ни жилья, ни человека, ни единого
посаженного плодового дерева. Береговые скалы стояли отвесной стеной, риф
почти всегда оставался скрытым под водой, прибой разбивался об утесы, и
пристать к берегу было здесь почти невозможно.
Должен сказать, что, когда я начал бродить по лесу, кое-кто из местных
одолжение, даже два одолжения, по правде говоря, и если вы пойдете мне
навстречу, я, может, после этого больше поверю в ваше так называемое
христианское добро.
Он помолчал. Затем улыбнулся.
- Странный вы человек, - сказал он.
- Такой уж, каким создал меня господь бог, - сказал я. - Не джентльмен
и джентльмена из себя не корчу.
- Ну, это еще будет видно, - сказал он. - Так чем же я могу быть вам
полезен, мистер?..
- Уилтшир, - сказал я, - хотя обычно меня кличут Уэлшер. Но
по-настоящему моя фамилия произносится Уилтшир - в тех случаях, когда на
островах находится человек, который в состоянии это выговорить. А чего я
хочу? Ну, начну с первой просьбы. По вашим понятиям, я то, что называется
грешник, а по моим - подлец, и вот я хочу, чтобы вы помогли мне искупить
подлость, которую я совершил по отношению к одной особе.
Он обернулся к своим гребцам и сказал им что-то на туземном языке.
- Теперь я к вашим услугам, - обратился он после этого ко мне, - но
лишь на то время, пока мои матросы будут обедать. Еще до наступления ночи мы
должны быть далеко отсюда. Мне пришлось задержаться в Папа-Малула, откуда я
отбыл только сегодня утром, а на завтрашний вечер у меня уже назначена
встреча в Фале-Алии.
Я молча повел его к себе в дом и, признаться, был доволен собой, потому
что люблю, когда человек умеет заставить себя уважать.
- Я огорчен, что мне пришлось быть свидетелем вашей драки, - сказал
миссионер.
- А это как раз относится к тому, о чем я собираюсь с вами потолковать,
- сказал я. - Но это уже одолжение номер два. Вот когда вы все узнаете,
может, уже и не так будете огорчаться.
Мы прошли прямо в дом через лавку, и я очень удивился, заметив, что Юма
прибрала посуду после обеда. Это совсем не входило в ее привычки, и я понял,
что так она хотела выразить свою признательность, и полюбил ее за это еще
сильнее. Она и мистер Тарлтон приветствовали друг друга, назвав по имени, и
он был с ней очень любезен. Впрочем, я не придал этому особого значения: у
миссионеров всегда найдется доброе словцо для канаков - это нами,
европейцами, они любят помыкать. К тому же мне сейчас было, правду сказать,
не до Тарлтона. Больно хотелось поскорее сделать, что задумал.
- Юма, - сказал я, - дай-ка сюда наше брачное свидетельство.
Она опешила.
- Давай, давай, - сказал я. - Мне-то ты можешь его доверить. Где оно у
тебя?
Оно, как всегда, было при ней. По-моему, она считала его чем-то вроде
пропуска в рай и потому держала под рукой, на случай смерти; верно, думала,
что без него провалится прямо в преисподнюю. Когда Юма в первый раз спрятала
его куда-то у меня на глазах, я не сумел уследить, куда именно; точно так же
и сейчас я не понял, откуда она его извлекла. Казалось, оно само прыгнуло ей
в руку, вроде как у этой Блаватской, про которую писали в газетах. Впрочем,
эти фокусы умеют проделывать все островитянки. Их, должно, обучают им
смолоду.
- Так вот, - сказал я, взяв у нее свидетельство. - Меня обвенчал с этой
девушкой Черный Джек, негр. Брачное свидетельство было написано Кейзом и,
смею вас заверить, это очень шикарный образчик литературы. А вскоре я
установил, что у здешнего народа какой-то зуб против моей жены, и, пока мы
вместе, никто не желает иметь дело со мной. Теперь я спрошу вас: как должен
поступить любой человек на моем месте, если он мужчина? Перво-наперво, он
вот что должен сделать, по-моему, - сказал я и, разорвав в мелкие клочки
наше брачное свидетельство, швырнул их на пол.
- Ау'э! (Увы!) - воскликнула Юма, всплеснув руками, но я схватил ее за
руку.
- А второе, что ему надлежит сделать, - сказал я, - если он - как я это
понимаю, да и вы, мистер Тарлтон, верно, тоже - имеет право называться
мужчиной, ему надлежит привести эту девушку к вам или к какому другому
миссионеру и сказать: "Мой брак с ней был заключен не как должно, но она,
черт побери, очень мне дорога, и теперь я хочу, чтобы все было сделано по
закону". Так что, валяйте, мистер Тарлтон. И, мне думается, будет лучше,
если вы совершите эту церемонию на туземном языке: тогда она доставит больше
удовольствия моей хозяюшке. - Так сказал я, сразу назвав Юму так, как
подобает мужчине называть свою жену.
В свидетели мы взяли двух гребцов с вельбота, и миссионер окрутил нас
тут же у меня на дому, причем прочел изрядное количество разных молитв -
хотя, может быть, и не так много, как читают другие, - а потом пожал нам
обоим руки.
- Мистер Уилтшир, - сказал он, окончив писать брачное свидетельство и
выпроводив гребцов, - я должен поблагодарить вас за огромную радость,
которую вы мне доставили. Не часто доводилось мне совершать брачный обряд с
таким приятным душевным волнением.
Это было здорово, сказано, что уж тут говорить. А он продолжал
разливаться еще и еще, и я готов был слушать, все, что у него имелось, про
запас, потому что мне это было, как мед. Но Юма во время всей нашей брачной
церемонии была чем-то обеспокоена и прервала пастора.
- На твоей рука ушиб. Почему? - спросила она меня.
- Пожалуй, лучше всего ответит тебе на этот вопрос башка твоего Кейза,
старуха, - сказал я.
Она прямо-таки подпрыгнула и завизжала от радости.
- Похоже, эту даму вам не очень-то удалось обратить в христианскую
веру, - сказал я мистеру Тарлтону.
- Нет, она была у нас не на плохом счету, когда жила в Фале-Алии, -
отвечал он. - И если Юма имеет на кого-то зуб, вероятно, у нее есть на то
серьезные причины,
- Вот теперь мы и добрались до одолжения номер два, - сказал я. -
Сейчас мы вам кое-что расскажем и поглядим, не сможете ли вы пролить на это
свет.
- Это будет длинная история? - спросил он.
- Да! - вскричал я. - Это довольно-таки длинная история.
- Что ж, все то время, которым я располагаю, будет отдано вам, - сказал
он, глянув на часы. - Но я скажу вам честно, что с пяти часов утра у меня
еще не было ни крошки во рту, и, если вы меня не накормите, раньше восьми
часов вечера мне негде будет утолить голод.
- Так, ей-богу же, мы сейчас соорудим вам обед! - воскликнул я.
Тут я, конечно, дал маху. Надо же мне было побожиться, когда все шло,
как по маслу! Однако миссионер сделал вид, что смотрит в окно, и
поблагодарил нас,
А затем мы сварганили ему на скорую руку ужин. Для приличия я должен
был позволить моей хозяюшке помочь мне в этом деле и поэтому поручил ей
заварить чай. Признаться, я такого чая отродясь не пивал. Но и это еще не
все, потому как она вдруг притащила солонку - верно, хотела похвалиться
своим знанием европейских обычаев - и превратила мою стряпню в рассол.
Словом, получилось черт те что, а не ужин, но мистер Тарлтон был
вознагражден в ином роде, так как все время, пока мы стряпали, и потом,
когда он делал вид, что ест эту нашу стряпню, я просвещал его насчет Кейза и
того, что творится в Фалезе, а он задавал вопросы, из которых явствовало,
как внимательно он меня слушает.
- Так, так, - сказал он наконец. - Боюсь, что вы имеете дело с весьма
опасным противником. Кейз очень умен, и, как видно, в самом деле дурной
человек. Не скрою, я присматриваюсь к нему вот уже почти год и вынес крайне
неблагоприятное впечатление от наших встреч. Примерно в то самое время,
когда последний представитель вашей фирмы столь внезапно сбежал с этого
острова, я получил письмо от Наму - туземного пастора, - в котором он просил
меня при первой же возможности приехать сюда, ибо вся его паства "начала
подаваться в католичество". Я питал большое доверие к Наму, но, боюсь, что
это говорит лишь о том, как легко мы обманываемся в людях. Всякий, кто
слышал его проповеди, не может не признать, что это незаурядно одаренный
человек. Все наши островитяне проявляют недюжинные способности по части
элоквенции и, затвердив написанную для них проповедь, умеют преподнести ее
довольно внушительно, с большим пылом и фантазией. Но Наму сам сочиняет свои
проповеди, и не приходится отрицать, что это проповеди боговдохновенные.
Помимо того, он проявляет серьезный интерес и к различным мирским занятиям,
не чуждается грубого труда, весьма недурно плотничает и пользуется таким
уважением у соседних пасторов, что мы полушутя, полувсерьез называем его
"епископом восточного края". Короче говоря, я гордился этим человеком, и
поэтому его письмо смутило меня, и при первой же возможности я направился
сюда. Утром накануне моего прибытия Вигорс отплыл на борту "Лайона", и Наму
как будто бы совершенно успокоился, явно стыдился своего письма и никак не
хотел пускаться в объяснения по поводу него. Но так оставить это дело я,
разумеется, не мог, и Наму в конце концов признался: он, оказывается,
встревожился, заметив, что его прихожане начали осенять себя крестным
знамением. Однако потом он узнал, какая тут подоплека, и теперь его душа
спокойна. Дело, видите ли, в том, что Вигорс имел якобы "дурной глаз" - это,
дескать, частенько бывает у людей из некоей европейской страны, называемой
Италией, и там люди постоянно гибнут от этой напасти, но стоит только
осенить себя крестным знамением, и дьявольские чары теряют свою силу.
"И я так понимаю, "мисси", - сказал Наму, - что эта страна - в Европе,
она католическая и дьявол дурного глаза, верно, тоже католик и привычен к
католическим обрядам. Тогда я стал рассуждать вот как: если пользоваться
этим крестным знамением на католический манер, - это будет грех, но если
только для защиты от дьявола, тогда это вещь сама по себе безвредная, все
равно как безвредна бутылка - нет в ней ничего хорошего, ничего дурного. Так
и крест сам по себе ни хорош, ни плох. Но если в бутылке джин, это плохо. И
если в крестном знамении идолопоклонство, тогда это плохо, тогда и оно само
тоже идолопоклонство". Так он говорил и, как всякий туземный пастор, уже
подобрал подходящий текст об изгнании бесов.
"И кто же тебе все это наплел насчет дурного глаза?" - спросил я.
Он признался, что Кейз. Прямо скажу, я был весьма этим недоволен, ибо я
считаю, что отнюдь не дело торговца давать советы моим пасторам и оказывать
на них влияние. Кроме того, в эту минуту я вспомнил о слухах, которым не
придавал раньше значения: давно поговаривали, что старика Эдемса кто-то
отравил.
"А что этот Кейз - добрый христианин?" - спросил я. Наму сказал, что
нет, ибо хотя он и не пьет, но распутничает и не признает никакой религии.
"В таком случае, - сказал я, - мне кажется, чем меньше ты будешь с ним
общаться, тем лучше".
Но переупрямить такого человека, как Наму, не так-то легко. У него уже
готово было возражение. "Мисси", - сказал он, - вы говорили мне, что есть
много умных людей, которые, хотя они и не пасторы и даже не очень набожные,
все же знают много полезных вещей и могут им обучить. Ну хотя бы, к примеру,
о животных, или о растениях, или о печатных книжках, или о том, как обжигают
камни и делают из них ножи. Такие люди обучают этому всему в ваших школах, и
вы учитесь у них, только стараетесь не обучаться ничему нечестивому. Так
вот, "мисси", Кейз - это для меня как школа".
Я не знал, что сказать. Мистер Вигорс явно был вынужден покинуть остров
благодаря проискам Кейза, и было похоже, что это произошло по сговору с моим
пастором и при его содействии. Тут я припомнил, что именно Наму, и никто
другой, разубедил меня относительно Эдемса и сказал, что этот слух
злонамеренно распустил католический священник. Тогда я решил, что мне
следует расследовать все это более тщательно и обратиться к более надежным
источникам. Здесь среди вождей есть один старый мошенник по имени Файазо, с
которым, и - полагаю, вы должны были сегодня встретиться во время - ваших
переговоров с ними. Всю жизнь он мутил здесь воду, вечно подстрекал против
нас народ, словом, всегда был паршивой овцой в нашем стаде. Но при всем том
он человек очень неглупый, проницательный и во всем, что не касается
политики и его личного непотребного поведения, довольно прямой и правдивый.
Я пошел к нему домой, рассказал все, что слышал, и попросил его быть со мной
откровенным. Едва ли приходилось мне когда-либо еще вести столь неприятную
беседу. Быть может, вы поймете меня, мистер Уилтшир, если я скажу вам, что
отношусь с величайшей серьезностью к тому, что вы назвали "нашими баснями",
и так же всей душой стремлюсь принести добро этим островам, как вы
стремитесь защитить и порадовать вашу красавицу жену. При этом я хочу
напомнить вам, что я считал Наму сокровищем и гордился им, как наиболее
совершенным плодом наших миссионерских трудов. И вот теперь я узнал, что он
попал в некоторого рода зависимость от Кейза. Началось все это довольно
невинно. Сначала было просто почтение и страх, внушаемый с помощью различных
уловок и плутовства. Но я был потрясен, узнав, что к этому прибавилось
теперь нечто другое: что Наму брал товары из лавки Кейза и, по-видимому, был
у него по уши в долгу. Что бы ни изрек этот торговец, Наму благоговейно ему
внимал. И не только он один - очень многие местные жители оказались в таком
же плену у Кейза, но Наму был для него особенно важен, ибо именно при
содействии Наму Кейзу и удавалось творить так много зла. А завоевав
расположение кое-кого из вождей и полностью подчинив себе пастора, Кейз
стал, можно сказать, подлинным хозяином в поселке. Вы уже знаете кое-что
относительно Вигорса и Эдемса, но, возможно, еще ничего не слыхали о старике
Андерхиле, предшественнике Эдемса. Это, помнится мне, был тихий, кроткий
старик, и вдруг мы получили известие, что он скоропостижно скончался.
Европейцы вообще нередко умирают скоропостижно в Фалезе. Но теперь, когда я
узнал истинную правду о его кончине, кровь застыла у меня в жилах. Старика
разбил паралич, и он лежал совершенно недвижимый и мог только моргать одним
глазом, в котором еще сохранилось зрение, И кто-то пустил слух, будто в
этого беспомощного старика вселился дьявол, а мерзавец Кейз притворился, что
разделяет эти туземные предрассудки, сыграл на суеверном страхе канаков и
сделал вид, что боится один входить в дом к парализованному. И, представьте,
кончилось все это тем, что на краю поселка вырыли могилу и несчастного
старика похоронили в ней заживо. А Наму, мой пастор, мой воспитанник,
которым я так гордился, возносил богу молитвы во время этой чудовищной
церемонии.
Я оказался в чрезвычайно трудном положении. Возможно, мой долг требовал
от меня, чтобы я официально осудил Наму и сместил его с должности пастора.
Пожалуй, сейчас я склонен думать, что должен был поступить именно так, но в
тот момент это было для меня не столь ясно. Наму пользовался большим
влиянием, оно могло получить перевес и над моим. Туземцы весьма склонны к
различным суевериям. А что, если я своими действиями лишь посею смуту и еще
больше разожгу их опасные фантазии и суеверия? К тому же Наму - если
оставить в стороне это новое вредоносное влияние Кейза - был хорошим
пастором и способным, благочестивым человеком. Где бы я достал ему достойную
замену? Где бы нашел другого пастора, равного ему? В эти первые минуты
горького разочарования в Наму труд всей моей жизни показался мне бесцельным
и пустым. Я разуверился в успехе, своей деятельности. И мне показалось, что
лучше уж попытаться исправить старое испытанное оружие, чем бросаться на
поиски нового, которое скорее всего окажется еще хуже. И притом любого
скандала, если это только возможно, следует всемерно избегать. Был я тогда
прав или нет, не знаю, но я избрал осторожный образ действий. Всю ночь
напролет я порицал и увещевал своего заблудшего пастора, бичевал его
невежество и маловерие, укорял его за низкие поступки, за то, что он
старался покрыть преступление и тем безжалостно содействовал убийству,
словно малое дитя, поддавшись на хитрые и глупые уловки. И еще не занялась
заря, когда он пал передо мной на колени, обливаясь слезами самого
искреннего, казалось бы, раскаяния. В воскресенье утром я взошел на кафедру
и, положив в основу главу девятнадцатую из третьей книги Царств, прочел
проповедь о голосе, возвестившем, что не в землетрясении господь, и не в
огне господь, а в веянии тихого ветра, и попытался, насколько возможно,
сопоставить это с недавними событиями в Фалезе. Моя проповедь потрясла их, а
произведенное ею впечатление еще усилилось, когда, в свою очередь, встал
Наму и покаялся в своем маловерии и в грехах. Словом, до этой минуты все шло
хорошо. Однако обстоятельства сложились для меня весьма неблагоприятно.
Близилось время нашего "мая" на островах, иначе говоря, пора сбора
пожертвований на нужды миссии. По долгу службы я должен был напомнить об
этом своей пастве, что дало моему противнику в руки оружие, которым он не
замедлил воспользоваться.
Как только народ стал расходиться из часовни, Кейз, конечно, тотчас
узнал во всех подробностях о том, что там произошло, и в тот же день к
вечеру нарочно попался мне на дороге в самом центре поселка. Он направился
ко мне с таким решительным и вместе с тем враждебным видом, что я не мог
уклониться от встречи с ним, не повредив своей репутации.
"А вот и он - святой человек! - сказал Кейз на туземном языке. - Он
громил меня в своей проповеди, но на уме-то у него было совсем иное. Он учил
вас возлюбить господа, но это было у него только на языке, а на сердце у
него было совсем иное. Хотите знать, что было у него на сердце и на уме? -
закричал он. - Сейчас я вам покажу!" - И, взмахнув рукой у самого моего уха,
он сделал вид, будто извлек у меня из головы доллар и повертел им в воздухе.
Кругом зашумели, как при виде чуда. А я стоял, онемев. Кейз проделал
самый заурядный фокус, который я наблюдал у себя на родине десятки раз, но
разве убедишь в этом туземцев? Я очень пожалел в эту минуту, что вместо
древнееврейского языка не обучился показывать фокусы, чтобы теперь сразить
этого субъекта его же оружием. Но делать было нечего, не мог же я так стоять
и молчать, как истукан, однако слова, которые мне, наконец, удалось
произнести, прозвучали довольно-таки жалко.
"Будьте любезны держать ваши руки подальше от меня", - сказал я.
"Не имею ни малейшего желания к вам прикасаться, - сказал он, - или
отнимать у вас вашу монету. Держите ее". - И он швырнул доллар к моим ногам.
Мне потом говорили, что монета пролежала там трое суток.
- Ловко он это проделал, ничего не скажешь, - заметил я.
- О, да, Кейз не дурак, - сказал мистер Тарлтон. - И вы сами можете
теперь судить, насколько он опасен. Он был участником чудовищного погребения
парализованного старика; его обвиняют в том, что он отравил Эдемса; он выжил
отсюда Вигорса, не погнушавшись клеветой, которая могла привести к убийству,
и нет ни малейшего сомнения в том, что теперь он твердо решил отделаться от
вас. Каким образом думает он этого достигнуть, мы еще не знаем, но, можете
не сомневаться, придумает что-нибудь новенькое. Он крайне изобретателен и
способен на все.
- Это будет стоить ему немалых хлопот, - сказал я. - И в конце концов
ради чего?
- А сколько тонн копры можно здесь собрать? - спросил миссионер.
- Да, думается мне, тонн шестьдесят, - сказал я.
- А какой доход получает местный представитель фирмы? - снова спросил
он.
- Примерно три фунта стерлингов с тонны, - сказал я.
- Тогда рассчитайте сами, ради чего он старается, - сказал мистер
Тарлтон. - Но самое важное для нас - это разоблачить его. Совершенно ясно,
что он распустил про Юму какой-то гадкий слух, чтобы изолировать ее от
остальных туземцев и, подло воспользовавшись этим, добиться своего. Когда же
ему это не удалось, он, увидев, что на сцене появился соперник, решил
использовать Юму для других целей. Теперь нам прежде всего необходимо
выяснить кое-что относительно Наму. Юма, скажи, когда здесь начали
отворачиваться от тебя и от твоей матери, как вел себя Наму?
- Тоже сторонятся нас, как все, - сказала Юма.
- Боюсь, что собака вернется к своей блевотине, - сказал мистер
Тарлтон. - Ну, хорошо, что же я могу для вас сделать? Я поговорю с Наму,
предостерегу его, скажу, что за ним теперь следят. Не думаю, чтобы он
позволил себе какую-нибудь пакость, после того, как я его припугну. И тем не
менее эта мера может оказаться недостаточной, и тогда вам придется искать
поддержки где-либо еще. Есть два человека, к помощи которых вы можете
прибегнуть. Прежде всего патер, отец Галюше, он будет защищать нас в
интересах католической церкви. Католиков здесь жалкая кучка, но в их числе
есть два вождя. И затем еще старик Файазо. Эх, случись это несколькими
годами раньше, вам бы никого больше и не потребовалось. Но теперь он уже
утратил прежнее влияние; всех их тут прибрал к рукам Маэа, а Маэа, боюсь,
как бы не оказался одним из приспешников Кейза. Ну, наконец, если уж вам
станет совсем худо, пришлите кого-нибудь или приезжайте сами в Фале-Алии, и
хотя мне раньше, чем через месяц, не потребуется быть в этой части острова,
я попытаюсь все же как-нибудь вам помочь.
Мистер Тарлтон распростился с нами, а через полчаса его гребцы уже
распевали свою песню, и весла миссионерского вельбота поблескивали на
солнце.
УХИЩРЕНИЯ ДЬЯВОЛА
Прошло около месяца без особых перемен, В тот день, когда мы с Юмой
сочетались браком, вечером к нам забрел Галюше; он держался с нами очень
любезно, и после этого у него вошло в обычай заглядывать к нам, как
стемнеет, - посидеть, покурить трубку. С Юмой он объяснялся на ее языке и
принялся мало-помалу обучать и меня - и туземному и французскому языку
разом. Он был в общем-то добродушный старый хрыч, только больно уж
опустившийся и грязный, а что до его иностранных языков, то, постигая его
науку, я чувствовал себя вроде как при сотворении вавилонской башни.
Его посещения малость развлекали нас, и благодаря им мне уже было не
так одиноко, хотя не скажу, чтобы была нам от них какая ни на есть корысть,
так как священник приходил, садился, судачил с нами, но никого из своей
паствы не мог заманить ко мне в лавку, и если бы я не нашел для себя нового
занятия, в нашем доме не набралось бы и одного фунта копры. А придумал я вот
что: у Фаазао, матери Юмы, имелось десятка два плодоносных деревьев. Нанять
себе в помощь работников мы, находясь вроде как под заклятием, понятно,
никак не могли, и потому обе женщины и я принялись добывать копру
собственноручно. Но зато это была копра так копра - у вас при виде ее слюнки
бы потекли.
Не собери мы эти четыреста фунтов собственными силами, я бы и
представления не имел, до какой степени обманывают нас туземцы; наша копра
весила так мало, что у меня прямо руки чесались самому ее подмочить.
Когда мы этак вот работали, многие канаки приходили поглядеть на нас и
подолгу стояли в отдалении, а однажды появился и негр. Он стоял вместе с
канаками в стороне и так насмешничал, кривлялся и шумел, что я в конце
концов не выдержал.
- Эй, ты, черномазый! - сказал я.
- Я не к вам адресовался, сэр, - сказал он. - Я разговаривал с этими
джентльменами.
- Это мне известно, - сказал я, - но зато я адресуюсь к тебе, мистер
Черный Джек. И вот что хотелось бы мне знать: довелось ли тебе видеть
физиономию Кейза примерно этак с неделю назад?
- Нет, сэр, - сказал он.
- Отлично, - сказал я. - В таком случае ровно через две минуты я покажу
тебе точную ее копию, только черного цвета.
Я направился к нему медленно, не торопясь, опустив руки, но приди
кому-нибудь охота заглянуть мне в глаза, он бы, пожалуй, кое-что в них
прочел.
- Вы грубый скандалист, сэр, - сказал негр.
- Ты не ошибся! - сказал я.
Тут ему, должно быть, показалось, что я подошел чересчур уж близко, и
он сразу навострил лыжи, да так шустро, что любо-дорого смотреть. И больше
вся эта теплая компания не попадалась мне на глаза до той поры, о которой
речь пойдет далее.
А в те дни я еще, помимо всего прочего, пристрастился бродить с ружьем
по лесу в поисках любой дичи, какая попадется. И, верно, как говорил мне
Кейз, ее водилось в этих лесах немало. Я уже упоминал однажды о том, что и
наш поселок и мое жилище были расположены с западной стороны мыса. Туда по
берегу вела тропа, а, обогнув мыс, можно было попасть в соседнюю бухту.
Здесь всегда дул крепкий ветер, полоса рифов обрывалась у острия мыса, и
прибой с ревом обрушивался на берег. Невысокая скалистая гряда словно бы
разрезала прибрежную долину надвое и доходила до самой воды; во время
прилива волны разбивались о нее, преграждая путь. Бухту замыкали поросшие
лесом горы; подъем на них был крут, заросли почти непролазны. Низ этого
горного массива подступал к самому морю - отвесные черные утесы с прожилками
киновари; выше зубчатой стеной стояли могучие деревья. Листва была где
ярко-зеленой, где красной, а прибрежная песчаная полоса казалась черной, как
гуталин. Над бухтой вечно кружили стаи снежно-белых птиц, а огромные летучие
мыши, поскрипывая зубами, носились туда и сюда даже среди бела дня.
Долгое время мои охотничьи прогулки не заводили меня дальше этих мест.
Тропа здесь обрывалась. Кокосовые пальмы в ложбине, казалось, были
последними, за ними шла чащоба. Эта восточная оконечность, или "глаз"
острова, как называли ее туземцы, представляла собой безлюдные заросли. От
поселка Фалеза до Папа-Малулу не было ни жилья, ни человека, ни единого
посаженного плодового дерева. Береговые скалы стояли отвесной стеной, риф
почти всегда оставался скрытым под водой, прибой разбивался об утесы, и
пристать к берегу было здесь почти невозможно.
Должен сказать, что, когда я начал бродить по лесу, кое-кто из местных