Страница:
с ними честно и в открытую, и они, надо отдать им справедливость, всегда
пойдут на уступки. Необходимо втолковать им только одно: они не настоящие,
полноправные правители, и у них нет настоящих порядков и законов, а если бы
даже они и были, то смешно навязывать их белому человеку. Это же дико, чтобы
мы проделали весь этот путь сюда и не могли иметь здесь то, чего хотим! При
одной мысли об этом меня такая злость разбирала, что я позволил себе
прибегнуть к довольно крепким выражениям.
Затем Кейз перевел мою речь или, скажем, сделал вид, что перевел ее, и
первый вождь стал держать ответ, а за ним - второй, а за вторым - третий, и
все они говорили одинаково - спокойно и учтиво, но вместе с тем и не без
достоинства. Один раз Кейзу был задан вопрос, Кейз ответил на него, и тотчас
все - как вожди, так и народ - громко расхохотались и поглядели на меня.
Затем сморщенный старикашка и высокий молодой вождь, который говорил первым,
подвергли Кейза прямо-таки перекрестному допросу. Он, как я понял, временами
делал попытку отругиваться, но они вгрызались в него, словно овчарки. Пот
ручьями струился по его лицу, и зрелище это было не из приятных, а при
некоторых его ответах толпа начинала гудеть и роптать, и слышать это было
еще того хуже. Обидно, что я не понимал туземного языка, ведь они (теперь-то
я в этом уверен) расспрашивали Кейза про мою женитьбу, и ему, чтобы
выгородить себя, приходилось нелегко. Впрочем, бог с ним, с Кейзом; с такой
головой, как у него, он вполне мог бы заправлять парламентом.
- Ну, все, что ли, наконец? - спросил я, когда наступило молчание.
- Пошли отсюда, - сказал Кейз, утирая лоб. - Я расскажу вам все по
дороге.
- Значит, они не намерены снять табу? - вскричал я.
- Тут происходит что-то странное, - сказал он. - Говорю вам, расскажу
все дорогой. Давайте уйдем отсюда подобру-поздорову.
- Но я не желаю уступать им! - вскричал я. - Не на такого напали! Не
думайте, что я удеру, поджав хвост, от этой шайки канаков.
- Для вас это было бы лучше, - сказал Кейз.
Он как-то многозначительно поглядел на меня, пятеро вождей поглядели на
меня учтиво, но вроде настороженно, а в толпе все вытягивали шеи и напирали
друг на друга, чтобы увидеть меня. Тут мне припомнилось, как канаки
сторожили мой дом и как пастор чуть не свалился с кафедры при одном моем
появлении, и от всего этого мне так стало не по себе, что я встал и
последовал за Кейзом. Толпа снова расступилась, чтобы нас пропустить, но на
этот раз отпрянула дальше, а ребятишки с воплем бросились от нас со всех
ног, и мы с Кейзом прошли мимо этих туземцев, как сквозь строй, а они стояли
и молча глазели на нас.
- Ну, теперь выкладывайте, - сказал я, - что все это значит?
- Правду сказать, я и сам в толк не возьму. Они почему-то восстановлены
против вас, - сказал Кейз.
- Наложить на человека табу только потому, что он пришелся им не по
нраву! - воскликнул я. - Сроду такого не слыхал!
- Нет, тут дело, понимаете ли, обстоит хуже, - сказал Кейз. - На вас не
накладывали табу - я ведь говорил вам, что этого не может быть. Просто
канаки не хотят общаться с вами, Уилтшир, вот и все.
- Не хотят общаться со мной? Как это понять? Почему они не хотят
общаться со мной? - закричал я.
Кейз колебался.
- По-видимому, они чем-то напуганы, - сказал он, понизив голос.
Я остановился как вкопанный.
- Напуганы? Напуганы? - повторил я. - Никак вы тоже спятили, Кейз? С
чего бы это они могли вдруг напугаться?
- Мне самому хотелось бы это знать, - отвечал Кейз, покачивая головой.
- Должно быть, опять какое-нибудь их дурацкое суеверие. Вот с чем я здесь
никак не могу освоиться, - сказал он. - Это напоминает мне историю с
Вигорсом.
- Как это прикажете понимать? Потрудитесь, пожалуйста, объясниться, -
сказал я.
- Ну, вы же знаете, Вигорс сбежал отсюда, бросив все, как есть, -
сказал Кейз. - Тоже из-за какого-то их идиотского суеверия. В чем там было
дело, я так и не дознался. Но, в общем, под конец с ним стало твориться
что-то неладное.
- А мне рассказывали совсем не так, - сказал я, - и не вижу причины
молчать об этом. Мне рассказывали, что он сбежал отсюда из-за вас.
- Что ж, возможно, ему было неловко признаться, как все было на самом
деле, - сказал Кейз. - Верно, понимал, до чего это глупо. И я действительно
помог ему убраться отсюда. "Как бы ты поступил на моем месте, старина?" -
спрашивает он меня. "Смотал бы удочки, - говорю я, - и ни минуты не стал бы
раздумывать". У меня как камень с души свалился, когда я увидел, что он
собирается в дорогу. Не в моем обычае поворачиваться спиной к товарищу, если
он попал в беду, но в поселке такое пошло твориться, что еще неизвестно
было, чем все это кончится. Я свалял дурака, что так возился с этим
Вигорсом. Сегодня мне это припомнили. Не слышали вы разве, как Маэа - ну,
этот молодой вождь, высоченный такой, - все выкрикивал: "Вика"? Это они его
поминали. Должно быть, все еще никак не могут успокоиться.
- Ну, ладно, - сказал я, - но чем же они недовольны теперь? Чего,
собственно, они боятся, не понимаю. Что это за суеверие?
- Да откуда же я могу знать! - сказал Кейз. - Это и мне самому
неведомо.
- Вы могли бы у них спросить, по-моему, - сказал я.
- Я спросил, - сказал он. - Но вы тоже могли бы заметить, вы же не
слепой, что они не отвечали, а сами задавали вопросы. Я сделал все, на что
мог рискнуть ради своего брата-европейца, но если меня начинают крепко
прижимать, тут уж прежде приходится думать о, собственной шкуре. Моя беда в
том, что я слишком добросердечен. И позвольте мне вам заметить, что вы
избрали довольно странный способ выражать свою благодарность человеку,
который из-за вас ввязался в такую скверную историю.
- А я вот что думаю, - сказал я. - Вы сваляли дурака, связавшись с
Вигорсом. Одно утешение, что вы не спешили слишком-то связаться со мной. Я
что-то не заметил, чтобы вы хоть раз переступили порог моего дома.
Выкладывайте напрямик: вам кое-что было уже известно заранее?
- Да, я действительно у вас не был, - сказал он. - Это моя оплошность,
и я очень об этом сожалею, Уилтшир. Но что касается моих посещений в
дальнейшем, тут я буду с вами совершенно откровенен.
- Вы хотите сказать, что никаких посещений не будет? - спросил я.
- Мне очень неприятно, старина, но получается примерно так, - сказал
Кейз.
- Короче говоря, боитесь? - сказал я.
- Короче говоря, боюсь, - сказал он.
- А на мне по-прежнему ни за что ни про что будет табу? - сказал я.
- Да говорят же вам, что нет на вас никакого табу, - сказал он. -
Канаки не хотят иметь с вами дело - вот и все. А кто может их заставить? Мы,
торговцы, вообще ведем себя довольно нагло, должен признаться. Мы заставляем
этих несчастных канаков переделывать на наш лад их законы, нарушать их табу
и все прочее, лишь бы это было нам удобно. Но ведь не считаете же вы, что
можно издать закон, который принуждал бы людей покупать у вас товары, хотят
они этого или не хотят. У вас же не хватит нахальства утверждать, что так
должно быть. А если бы и хватило, так было бы крайне странно обращаться с
этим ко мне. Мне приходится напомнить вам, Уилтшир, что я и сам приехал сюда
торговать.
- А я на вашем месте не стал бы так много говорить о нахальстве, -
сказал я. - Насколько я понимаю, дело обстоит так: никто здесь не хочет
вести дела со мной, и все готовы вести дела с вами. Значит, вы заберете у
них всю копру, а я могу проваливать к дьяволу, убираться на все четыре
стороны. К тому же я не знаю ихнего языка. Вы здесь единственный человек,
который говорит по-английски, и могли бы мне помочь, однако у вас хватает
нахальства довольно ясно намекать мне, что жизнь моя в опасности, а почему,
это вам, дескать, неизвестно, вот и весь разговор.
- Да, так оно и есть, - сказал он. - Я не знаю, в чем тут дело, хотя
очень хотел бы знать.
- Ну, а раз не знаете, то поворачиваетесь ко мне спиной и плевать вам
на меня! Так, что ли? - сказал я.
- Если вам приятно изображать это в таком неприглядном свете, воля
ваша, - сказал он. - Я бы судил по-другому. Я честно говорю вам, что намерен
держаться от вас в стороне, так как иначе и мне несдобровать.
- Что же, - сказал я. - Вы белый человек что надо!
- Вы рассержены, это понятно, - сказал он. - Я бы тоже рассердился на
вашем месте. Вас можно извинить.
- Ладно, - сказал я, - ступайте, извиняйте кого-нибудь другого. Вам
туда, а мне сюда.
На этом мы расстались, и я, злой как черт, возвратился домой и увидел,
что Юма, словно ребенок, примеряет на себя различные товары из лавки.
- Эй, - сказал я, - брось дурить! Чего ты тут натворила, мало у меня и
без того хлопот! Разве я не велел тебе приготовить обед?
Тут я, помнится, добавил еще два-три довольно крепких словечка, которых
она, по моему мнению, заслуживала. Юма тотчас вскочила и вытянулась в
струнку, словно вестовой перед офицером; она, надо сказать, была неплохо
вымуштрована и умела оказывать уважение европейцам.
- А теперь слушай, - сказал я. - Ты здешняя и должна понимать, что тут
такое творится. Почему я стал для них табу? А если я не табу, почему все
меня боятся?
Она стояла и смотрела на меня своими большущими, как блюдца, глазами.
- А ты не знай? - спросила она, наконец, тихо-тихо.
- Нет, - сказал я. - Откуда же мне знать, как по-твоему? В наших краях
такого не вытворяют.
- Эзе ничего тебе не сказать? - спросила она снова.
(Эзе - так местные жители именовали Кейза. Это значит чужой, чужак или
отличный от других, и так же называется еще местный сорт яблока; но,
пожалуй, скорее всего канаки просто переиначили так его имя на свой лад.)
- Почти ничего, - сказал я.
- Буль проклят Эзе! - выкрикнула она.
Вам, небось, покажется смешной такая брань в устах канакской девушки.
Но только это было не смешно. Да это и не брань была; в Юме ведь не злоба
говорила, нет, это было кое-что посерьезнее. Она не просто бранилась, а
проклинала. Она выкрикнула проклятие, стоя прямо, высоко подняв голову.
Честно признаться, ни раньше, ни потом не видел я у женщины такого выражения
лица, такой осанки, и это меня просто ошеломило. А она сделала что-то вроде
реверанса, но этак горделиво, с достоинством, и развела руками.
- Мой стыд, - сказала она. - Я думала, ты знает. Эзе сказала, ты все
знает; сказал - тебе все одно, ты меня так сильно любить, сказал. Табу на
мне, - добавила она и приложила руку к груди - точь-в-точь, как в нашу
первую брачную ночь. - А теперь я уходи, и мой табу уходи со мной. А тебе
все принести много копры. Тебе копра нужен больше, я знай. Тофа, алия! -
сказала она на своем языке. - Прощай, вождь!
- Постой! - вскричал я. - Куда ты! Она искоса поглядела на меня и
улыбнулась.
- Разве ты не понимает, ты получит копру, - сказала она мне так, словно
ублажала ребенка конфеткой.
- Юма, - сказал я, - образумься. Я ничего не знал, это верно, и Кейз,
видно, здорово провел нас обоих. Но теперь я знаю, и мне все равно, потому,
что я очень тебя люблю. Не надо никуда уходить, не надо покидать меня, я
буду горевать.
- Нет, ты меня не любит! - воскликнула она. - Ты сказал мне нехороший
слова! - И тут она забилась в самый угол и, рыдая, упала на пол.
Я не больно-то учен, но кое-что повидал на своем веку и понял, что
самое скверное теперь уже позади. Однако она все лежала на полу, лицом к
стене, ко мне спиной, и рыдала, как дитя, так что даже ноги у нее
вздрагивали. Дивное дело, как женские слезы действуют на мужчину, когда он
влюблен! А уж если говорить без обиняков, пусть она дикарка и всякое такое,
но я был влюблен а нее или вроде того. Я хотел взять ее за руку - не тут-то
было.
- Юма, ну чего ты, - сказал я, - это же глупо. Я хочу, чтобы ты
осталась со мной, мне очень нужна моя маленькая женушка, я говорю тебе
истинную правду,
- Ты не говорит мне правду, - рыдала она.
- Ну хорошо, - сказал я, - Подожду, пока у тебя это пройдет. - Я
опустился на пол рядом с ней и принялся гладить ее по голове. Сначала она
отстранялась от моей руки, затем вроде как перестала обращать на меня
внимание. Рыдания начали мало-помалу затихать. Наконец она обернулась ко
мне.
- Ты мне правду говорит? Ты хочет меня оставаться? - спросила она.
- Юма, - сказал я, - ты мне дороже всей копры, какую только можно
собрать на всех этих островах.
Это было довольно сильно сказано, и вот что удивительно - я ведь и
вправду так чувствовал.
Тут она обхватила руками мою шею, прильнула ко мне н прижалась щекой к
щеке, что у этих островитян заменяет поцелуй. Лицо мое стало мокрым от ее
слез, и сердце во мне перевернулось. Никогда еще никто не был мне так мил,
как эта маленькая темнокожая девчонка. Многое здесь соединилось, чтобы так
подействовать на меня, что я потерял голову. Юма была хороша, так хороша,
что дух захватывало; и она была моим единственным другом на этом странном
чужом острове, и я был пристыжен тем, что так грубо разговаривал с ней; она
была женщина, и моя жена, и вместе с тем почти дитя, и я ее обидел, и мне
было очень ее жаль, и на губах у меня было солоно от ее слез. И я забыл про
Кейза, и про туземцев, и про то, что от меня все скрыли, - вернее, я гнал от
себя эти мысли. Я забыл, что мне не видать никакой копры, и я останусь без
средств к существованию; я забыл о своих хозяевах и о том, какую скверную
услугу оказываю им, жертвуя делом ради своей прихоти; я забыл даже, что Юма,
в сущности, никакая мне не жена, а просто обманутая, обольщенная девушка и
притом обманутая довольно гнусным способом. Но не будем забегать вперед.
Расскажу все по порядку.
Уже совсем смеркалось, когда мы, наконец, вспомнили про обед. Огонь
давно потух, и очаг стоял холодный, как могила. Мы снова развели огонь и
приготовили каждый по блюду, оба мы старались помочь друг другу, и оба друг
другу мешали; в общем, устроили из этого игру, словно ребятишки.
На Юму я прямо не мог наглядеться и за обедом усадил мою маладтку к
себе на колени, крепко обняв ее рукой, а уж с едой управлялся одной рукой,
как мог. Да это бы полбеды, а вот хуже поварихи, чем Юма, господь бог,
думается мне, еще не сотворил на земле. Стоило ей приняться за стряпню, и от
ее блюд стошнило бы любую порядочную лошадь; однако в тот вечер я съел все,
что она настряпала, и не припомню, чтобы когда-нибудь еще ел с таким
аппетитом.
Я не разыгрывал комедии перед ней и не обманывал себя. Мне было ясно,
что я по уши влюблен в нее; захоти она меня одурачить, и легко могла бы это
сделать. Видно, она поняла, что я ей друг, потому что тут у нее развязался
язык. И, пока я, как дурак, ел ее стряпню, Юма, сидя у меня на коленях и
поедая то, что приготовил я, многое, многое поведала мне о себе, и о своей
матери, и о Кейзе. Пересказывать все это было бы слишком скучно и составило
бы целую книгу на туземном языке, но в двух словах я должен упомянуть об
этом и еще об одном обстоятельстве, касающемся лично меня, которое, как вы
вскоре убедитесь, сыграло немаловажную роль в моей судьбе.
Юма родилась на одном из экваториальных островов. В здешние места она
попала два-три года назад - ее мать взял себе в жены какой-то белый; он
привез их сюда и вскоре умер. А в Фалезе они жили всего первый год. До этого
им пришлось немало поколесить по островам, следуя повсюду за белым, который
был из тех, кого называют "перекати-поле"; такие люди ищут легкого
заработка, и потому им не сидится на месте. Они вечно толкуют о неведомых
странах, - где золотой дождь падает с неба, а ведь известно, что если начать
гоняться за легким заработком, то так оно и пойдет до конца жизни. Поесть,
попить да поиграть в кегли - на это им обычно всегда хватает, никто еще не
слыхал, чтобы хоть один из таких субъектов погиб голодной смертью, и мало
кто видел их в трезвом состоянии; в общем-то не жизнь, а карусель. Но так
или, иначе этот проходимец таскал свою жену и ее дочь с собой повсюду,
однако все больше по тем островам, которые не лежат на главных торговых
путях, - словом, норовил попасть туда, где не было полиции и где, как ему,
верно, казалось, мог подвернуться легкий заработок. У меня нашлось бы что
сказать об этом типе, но вместе с тем он уберег Юму от Апии и Папиэте и
других шикарных городов, и я был этому рад. Наконец он обосновался в
Фале-Алии, открыл какую-то торговлишку - одному богу известно как! - очень
быстро, по своему обычаю, спустил все до нитки и умер, не оставив семье ни
гроша - один только клочок земли в Фалезе, который он получил от кого-то в
уплату за старый долг. Это-то и заставило мать и дочь перебраться сюда. А
Кейз, видимо, всячески им в этом содействовал и даже помогал строить дом. Он
был очень добр к ним в те дни и давал Юме кое-что из своей лавки, короче,
всякому ясно, что он имел на нее виды с самого начала. Но только они
устроились в новом доме, как вдруг появился молодой туземец и пожелал взять
Юму в жены. Туземец этот был даже какой-то маленький вождь и к тому же
обладатель прекрасных циновок; он умел петь старинные песни своего племени и
был "очень прекрасный", сказала Юма. Словом, куда ни кинь, а это была
блестящая партия для нищей девчонки, заброшенной на чужбину.
Выслушав это сообщение, я чуть не задохнулся от ревности.
- Так ты, что ж, готова была выйти за него замуж? - вскричал я.
- Моя, да, - сказала она. - Я очень хотел!
- Так, так, - сказал я. - Ну, а если бы потом явился я?
- Теперь я больше люблю тебя, - сказала она. - А выходи я замуж за
Айони, я ему - верная жена. Я не простой канака. Я - хороший девушка!
Ну что ж, раз так, значит, так, ничего не поделаешь, хотя можете
поверить, что ее рассказ доставил мне мало удовольствия. А то, что Юма
сообщила дальше, - так и подавно. Потому как этот предполагаемый брак и был,
похоже, причиной всех бед. До этого на Юму и на ее мать хотя и смотрели
малость свысока, как на чужаков, без роду, без племени, однако никто их не
обижал, и даже, когда появился Айони, поначалу как будто ничего особенного
не произошло. А затем, ни с того ни с сего, примерно за полгода до моего
приезда сюда, Айони вдруг исчез неведомо куда, и с этого дня с Юмой и с ее
матерью никто не захотел знаться. Ни единая душа ни разу не заглянула к ним
в дом, и при встречах никто с ними не разговаривал. Когда они приходили в
часовню, остальные женщины оттаскивали свои циновки подальше от них, и они
всегда оставались в стороне. Это было самое настоящее отлучение, вроде того,
как бывало в средние века. А отчего это и зачем - поди догадайся. Это было
какое-то "тала пепело", сказала Юма, ложь какая-то, какая-то клевета.
Девушки, которые прежде завидовали ей и ревновали к ней Айони, теперь
насмехались над ней, потому что он ее бросил, и при встречах где-нибудь в
лесу, когда кругом не было ни души, дразнили ее, кричали, что никто теперь
на ней не женится.
- "Нет такого мужчины - брать тебя в жены", кричали они, - рассказывала
Юма. - "Очень боятся".
Только один человек и бывал в их доме после того, как все от них
отвернулись. Один только Кейз, да и он делал это украдкой и заглядывал к ним
все больше, когда стемнеет. Мало-помалу он открыл свои карты и стал делать
попытки сблизиться с Юмой. Я еще насчет этого Айони не успокоился, и когда
зашла речь о Кейзе в той же роли, не стерпел и сказал с издевкой и довольно
грубо.
- Ах, вот как! - сказал я. - И ты, конечно, решила, что Кейз тоже
"очень прекрасный" и ты тоже "очень хотел"?
- Ты глупо говорит, - ответила Юма. - Белый человек приходит сюда,
берет меня в жены, все равно как белую женщину, а я беру его мужем, - все
равно белый или канака. Если он не по-хорошему берет и уедет, а жена
оставляет, значит, он вор, пустое сердце, не умеет любить! Вот пришел ты,
взял меня в жены. Твой сердце - большой, тебе не стыдно, что жена -
островитянка. За это я тебя люблю так сильный. Я горда.
Не припомню, чтобы мне еще когда-нибудь было так тошно на душе. Я
положил вилку и снял с колен свою "островитянку". Мне вдруг стало невмоготу.
И кусок не шел в горло. Я встал и принялся расхаживать из угла в угол, а Юма
следила за мной глазами. Она, понятное дело, встревожилась, ну а я, мало
сказать, что был встревожен. Мне так хотелось очистить свою совесть,
открыться ей во всем, но не хватило духу.
И тут внезапно со стороны моря до нас долетело пение; оно сразу
зазвучало отчетливо и близко, как только, судно обогнуло мыс. Юма подбежала
к окну и крикнула, что это "миси" объезжает побережье. "Подумать только, я,
кажется, радуюсь приезду миссионера" - промелькнуло у меня в голове; но хоть
и странно, а это было так.
- Юма, - сказал я. - Сиди здесь и носа из дома не высовывай, пока я не
вернусь.
МИССИОНЕР
Когда я вышел на веранду, судно миссионера уже входило в устье реки.
Это был длинный вельбот, выкрашенный в белую краску; на юте был натянут
тент, а за штурвалом стоял пастор-туземец. Дюжина пар весел с плеском
погружалась в воду в лад песне, а миссионер весь в белом - поглядели бы вы
на него - сидел под тентом и читал книгу. И смотреть на них и слушать пение
было приятно. Нет более отрадного зрелища на островах, чем миссионерское
судно с хорошей командой и хорошей песней. Я с минуту не без зависти глядел
на них, а затем спустился к реке. ...
С противоположной стороны, туда же направлялся еще один человек, но он
бежал по берегу и поэтому опередил меня. Это был Кейз. Он явно хотел
помешать мне поговорить с миссионером, чтобы я не смог использовать того как
переводчика. Но мои мысли в эту минуту были о другом - о том, как зло
подшутил он надо мной, устраивая мою женитьбу, и о том, что сам он когда-то
покушался на Юму, и от этого при виде его вся кровь бросилась, мне в лицо.
- Пошел отсюда вон! Подлый обманщик, негодяй! - крикнул я.
- Что такое? - сказал он.
Я повторил все снова и прибавил еще два-три крепких ругательства.
- И если я еще раз поймаю тебя ближе чем за шесть саженей от моего
дома, берегись, я всажу пулю в твою поганую рожу.
- Вы можете так распоряжаться у себя дома, где у меня нет ни малейших
намерений появляться, как я вам уже сообщал, - сказал он. - А здесь
общественная территория.
- На этой территории у меня есть свои личные дела, - сказал я. - И я не
желаю, чтобы разные ищейки, вроде тебя, шныряли тут и принюхивались. Так что
предупреждаю: убирайся отсюда вон.
- И не подумаю, - сказал Кейз.
- Тогда я тебя заставлю, - сказал я.
- Ну, это мы еще посмотрим, - сказал он.
Он был довольно быстр и увертлив, но сильно уступал мне в росте и в
весе и вообще рядом со мной казался довольно тщедушным; к тому же я был так
разъярен, что мог бы, верно, гору своротить. Я хорошо врезал ему правой и
тут же левой, да так, что у него башка затрещала, и сшиб его с ног.
- Ну, хватит с тебя? - крикнул я.
Он совсем побелел, тупо уставился на меня и молчал, а кровь
расплывалась у него по лицу, как вино по скатерти.
- Ну что, хватит с тебя? - повторил я. - Отвечай и брось дурака валять,
не то я живо подыму тебя на ноги хорошим пинком в зад.
Тогда он сел и схватился руками за голову. Верно, у него кружилась
голова. Кровь закапала ему на полосатую куртку.
- Да, на этот раз хватит, - сказал он, встал и, пошатываясь, побрел
обратно.
Вельбот миссионера уже приближался. Я улыбнулся про себя, увидев, как
миссионер отложил книгу в сторону.
"По крайней мере будет знать, что имеет дело с мужчиной", - подумалось
мне.
Не первый год жил я на этих островах, а разговаривать с миссионером да
к тому же еще обращаться к нему с просьбой мне предстояло впервые.
Недолюбливаю я эту публику. Да и не один коммерсант их не жалует: они
смотрят на нас свысока и не скрывают этого. К тому же они почти все
наполовину оканачились и больше якшаются с туземцами, чем со своими
братьями-европейцами. На мне была чистая полосатая куртка, так как я,
отправляясь на встречу с вождями, понятное дело, должен был прилично
одеться, но при виде миссионера, который вышел из лодки, разряженный, как
для дипломатического приема, - в белом полотняном костюме, тропическом
шлеме, желтых ботинках и белой рубашке с галстуком, - мне захотелось
запустить в него камнем. Когда он подошел ближе, приглядываясь ко мне с
немалым любопытством (из-за моей драки с Кейзом, надо полагать), я заметил,
что у него такой вид, словно он при смерти. У него и в самом деле,
оказалось, была лихорадка, и он только-только оправился после приступа,
который скрутил его во время плавания.
- Насколько понимаю, вы мистер Тарлтон? - сказал я, так как уже слышал
его имя.
- А вы, по-видимому, новый представитель компании? - сказал он.
- Перво-наперво, признаюсь вам напрямик, что не люблю иметь дело с
миссионерами, - сказал я. - Считаю, что от вас и вам подобных один вред. Вы
забиваете туземцам головы всякими баснями, и они начинают мнить о себе
невесть что.
- Можете думать все, что вам заблагорассудится, - сказал он и поглядел
на меня не слишком-то ласково, - но я вовсе не обязан выслушивать ваши
мнения.
- Да вот получается так, что вам все-таки придется их выслушать, -
сказал я. - Я не миссионер и миссионеров недолюбливаю; я не канак и не
скажу, чтобы так уж очень об них пекся. Я самый обыкновенный торговец, самый
что ни на есть простой человек, простой европеец и британский подданный,
черт побери, человек низкого происхождения, и вы на меня, может быть,
плевать хотели. Надеюсь, я высказался ясно?
- Да, приятель, - сказал он. - Это более чем ясно, но не делает вам
чести. Протрезвившись, вы сами пожалеете о своих словах.
Он хотел пройти мимо, но я удержал его за руку. Канаки начинали
ворчать. Я понял, что им не понравился мой тон, ведь я разговаривал с этим
человеком без всякого стеснения, как стал бы, к примеру, говорить с вами.
- Теперь вы не сможете сказать, что я не говорил с вами напрямик, -
пойдут на уступки. Необходимо втолковать им только одно: они не настоящие,
полноправные правители, и у них нет настоящих порядков и законов, а если бы
даже они и были, то смешно навязывать их белому человеку. Это же дико, чтобы
мы проделали весь этот путь сюда и не могли иметь здесь то, чего хотим! При
одной мысли об этом меня такая злость разбирала, что я позволил себе
прибегнуть к довольно крепким выражениям.
Затем Кейз перевел мою речь или, скажем, сделал вид, что перевел ее, и
первый вождь стал держать ответ, а за ним - второй, а за вторым - третий, и
все они говорили одинаково - спокойно и учтиво, но вместе с тем и не без
достоинства. Один раз Кейзу был задан вопрос, Кейз ответил на него, и тотчас
все - как вожди, так и народ - громко расхохотались и поглядели на меня.
Затем сморщенный старикашка и высокий молодой вождь, который говорил первым,
подвергли Кейза прямо-таки перекрестному допросу. Он, как я понял, временами
делал попытку отругиваться, но они вгрызались в него, словно овчарки. Пот
ручьями струился по его лицу, и зрелище это было не из приятных, а при
некоторых его ответах толпа начинала гудеть и роптать, и слышать это было
еще того хуже. Обидно, что я не понимал туземного языка, ведь они (теперь-то
я в этом уверен) расспрашивали Кейза про мою женитьбу, и ему, чтобы
выгородить себя, приходилось нелегко. Впрочем, бог с ним, с Кейзом; с такой
головой, как у него, он вполне мог бы заправлять парламентом.
- Ну, все, что ли, наконец? - спросил я, когда наступило молчание.
- Пошли отсюда, - сказал Кейз, утирая лоб. - Я расскажу вам все по
дороге.
- Значит, они не намерены снять табу? - вскричал я.
- Тут происходит что-то странное, - сказал он. - Говорю вам, расскажу
все дорогой. Давайте уйдем отсюда подобру-поздорову.
- Но я не желаю уступать им! - вскричал я. - Не на такого напали! Не
думайте, что я удеру, поджав хвост, от этой шайки канаков.
- Для вас это было бы лучше, - сказал Кейз.
Он как-то многозначительно поглядел на меня, пятеро вождей поглядели на
меня учтиво, но вроде настороженно, а в толпе все вытягивали шеи и напирали
друг на друга, чтобы увидеть меня. Тут мне припомнилось, как канаки
сторожили мой дом и как пастор чуть не свалился с кафедры при одном моем
появлении, и от всего этого мне так стало не по себе, что я встал и
последовал за Кейзом. Толпа снова расступилась, чтобы нас пропустить, но на
этот раз отпрянула дальше, а ребятишки с воплем бросились от нас со всех
ног, и мы с Кейзом прошли мимо этих туземцев, как сквозь строй, а они стояли
и молча глазели на нас.
- Ну, теперь выкладывайте, - сказал я, - что все это значит?
- Правду сказать, я и сам в толк не возьму. Они почему-то восстановлены
против вас, - сказал Кейз.
- Наложить на человека табу только потому, что он пришелся им не по
нраву! - воскликнул я. - Сроду такого не слыхал!
- Нет, тут дело, понимаете ли, обстоит хуже, - сказал Кейз. - На вас не
накладывали табу - я ведь говорил вам, что этого не может быть. Просто
канаки не хотят общаться с вами, Уилтшир, вот и все.
- Не хотят общаться со мной? Как это понять? Почему они не хотят
общаться со мной? - закричал я.
Кейз колебался.
- По-видимому, они чем-то напуганы, - сказал он, понизив голос.
Я остановился как вкопанный.
- Напуганы? Напуганы? - повторил я. - Никак вы тоже спятили, Кейз? С
чего бы это они могли вдруг напугаться?
- Мне самому хотелось бы это знать, - отвечал Кейз, покачивая головой.
- Должно быть, опять какое-нибудь их дурацкое суеверие. Вот с чем я здесь
никак не могу освоиться, - сказал он. - Это напоминает мне историю с
Вигорсом.
- Как это прикажете понимать? Потрудитесь, пожалуйста, объясниться, -
сказал я.
- Ну, вы же знаете, Вигорс сбежал отсюда, бросив все, как есть, -
сказал Кейз. - Тоже из-за какого-то их идиотского суеверия. В чем там было
дело, я так и не дознался. Но, в общем, под конец с ним стало твориться
что-то неладное.
- А мне рассказывали совсем не так, - сказал я, - и не вижу причины
молчать об этом. Мне рассказывали, что он сбежал отсюда из-за вас.
- Что ж, возможно, ему было неловко признаться, как все было на самом
деле, - сказал Кейз. - Верно, понимал, до чего это глупо. И я действительно
помог ему убраться отсюда. "Как бы ты поступил на моем месте, старина?" -
спрашивает он меня. "Смотал бы удочки, - говорю я, - и ни минуты не стал бы
раздумывать". У меня как камень с души свалился, когда я увидел, что он
собирается в дорогу. Не в моем обычае поворачиваться спиной к товарищу, если
он попал в беду, но в поселке такое пошло твориться, что еще неизвестно
было, чем все это кончится. Я свалял дурака, что так возился с этим
Вигорсом. Сегодня мне это припомнили. Не слышали вы разве, как Маэа - ну,
этот молодой вождь, высоченный такой, - все выкрикивал: "Вика"? Это они его
поминали. Должно быть, все еще никак не могут успокоиться.
- Ну, ладно, - сказал я, - но чем же они недовольны теперь? Чего,
собственно, они боятся, не понимаю. Что это за суеверие?
- Да откуда же я могу знать! - сказал Кейз. - Это и мне самому
неведомо.
- Вы могли бы у них спросить, по-моему, - сказал я.
- Я спросил, - сказал он. - Но вы тоже могли бы заметить, вы же не
слепой, что они не отвечали, а сами задавали вопросы. Я сделал все, на что
мог рискнуть ради своего брата-европейца, но если меня начинают крепко
прижимать, тут уж прежде приходится думать о, собственной шкуре. Моя беда в
том, что я слишком добросердечен. И позвольте мне вам заметить, что вы
избрали довольно странный способ выражать свою благодарность человеку,
который из-за вас ввязался в такую скверную историю.
- А я вот что думаю, - сказал я. - Вы сваляли дурака, связавшись с
Вигорсом. Одно утешение, что вы не спешили слишком-то связаться со мной. Я
что-то не заметил, чтобы вы хоть раз переступили порог моего дома.
Выкладывайте напрямик: вам кое-что было уже известно заранее?
- Да, я действительно у вас не был, - сказал он. - Это моя оплошность,
и я очень об этом сожалею, Уилтшир. Но что касается моих посещений в
дальнейшем, тут я буду с вами совершенно откровенен.
- Вы хотите сказать, что никаких посещений не будет? - спросил я.
- Мне очень неприятно, старина, но получается примерно так, - сказал
Кейз.
- Короче говоря, боитесь? - сказал я.
- Короче говоря, боюсь, - сказал он.
- А на мне по-прежнему ни за что ни про что будет табу? - сказал я.
- Да говорят же вам, что нет на вас никакого табу, - сказал он. -
Канаки не хотят иметь с вами дело - вот и все. А кто может их заставить? Мы,
торговцы, вообще ведем себя довольно нагло, должен признаться. Мы заставляем
этих несчастных канаков переделывать на наш лад их законы, нарушать их табу
и все прочее, лишь бы это было нам удобно. Но ведь не считаете же вы, что
можно издать закон, который принуждал бы людей покупать у вас товары, хотят
они этого или не хотят. У вас же не хватит нахальства утверждать, что так
должно быть. А если бы и хватило, так было бы крайне странно обращаться с
этим ко мне. Мне приходится напомнить вам, Уилтшир, что я и сам приехал сюда
торговать.
- А я на вашем месте не стал бы так много говорить о нахальстве, -
сказал я. - Насколько я понимаю, дело обстоит так: никто здесь не хочет
вести дела со мной, и все готовы вести дела с вами. Значит, вы заберете у
них всю копру, а я могу проваливать к дьяволу, убираться на все четыре
стороны. К тому же я не знаю ихнего языка. Вы здесь единственный человек,
который говорит по-английски, и могли бы мне помочь, однако у вас хватает
нахальства довольно ясно намекать мне, что жизнь моя в опасности, а почему,
это вам, дескать, неизвестно, вот и весь разговор.
- Да, так оно и есть, - сказал он. - Я не знаю, в чем тут дело, хотя
очень хотел бы знать.
- Ну, а раз не знаете, то поворачиваетесь ко мне спиной и плевать вам
на меня! Так, что ли? - сказал я.
- Если вам приятно изображать это в таком неприглядном свете, воля
ваша, - сказал он. - Я бы судил по-другому. Я честно говорю вам, что намерен
держаться от вас в стороне, так как иначе и мне несдобровать.
- Что же, - сказал я. - Вы белый человек что надо!
- Вы рассержены, это понятно, - сказал он. - Я бы тоже рассердился на
вашем месте. Вас можно извинить.
- Ладно, - сказал я, - ступайте, извиняйте кого-нибудь другого. Вам
туда, а мне сюда.
На этом мы расстались, и я, злой как черт, возвратился домой и увидел,
что Юма, словно ребенок, примеряет на себя различные товары из лавки.
- Эй, - сказал я, - брось дурить! Чего ты тут натворила, мало у меня и
без того хлопот! Разве я не велел тебе приготовить обед?
Тут я, помнится, добавил еще два-три довольно крепких словечка, которых
она, по моему мнению, заслуживала. Юма тотчас вскочила и вытянулась в
струнку, словно вестовой перед офицером; она, надо сказать, была неплохо
вымуштрована и умела оказывать уважение европейцам.
- А теперь слушай, - сказал я. - Ты здешняя и должна понимать, что тут
такое творится. Почему я стал для них табу? А если я не табу, почему все
меня боятся?
Она стояла и смотрела на меня своими большущими, как блюдца, глазами.
- А ты не знай? - спросила она, наконец, тихо-тихо.
- Нет, - сказал я. - Откуда же мне знать, как по-твоему? В наших краях
такого не вытворяют.
- Эзе ничего тебе не сказать? - спросила она снова.
(Эзе - так местные жители именовали Кейза. Это значит чужой, чужак или
отличный от других, и так же называется еще местный сорт яблока; но,
пожалуй, скорее всего канаки просто переиначили так его имя на свой лад.)
- Почти ничего, - сказал я.
- Буль проклят Эзе! - выкрикнула она.
Вам, небось, покажется смешной такая брань в устах канакской девушки.
Но только это было не смешно. Да это и не брань была; в Юме ведь не злоба
говорила, нет, это было кое-что посерьезнее. Она не просто бранилась, а
проклинала. Она выкрикнула проклятие, стоя прямо, высоко подняв голову.
Честно признаться, ни раньше, ни потом не видел я у женщины такого выражения
лица, такой осанки, и это меня просто ошеломило. А она сделала что-то вроде
реверанса, но этак горделиво, с достоинством, и развела руками.
- Мой стыд, - сказала она. - Я думала, ты знает. Эзе сказала, ты все
знает; сказал - тебе все одно, ты меня так сильно любить, сказал. Табу на
мне, - добавила она и приложила руку к груди - точь-в-точь, как в нашу
первую брачную ночь. - А теперь я уходи, и мой табу уходи со мной. А тебе
все принести много копры. Тебе копра нужен больше, я знай. Тофа, алия! -
сказала она на своем языке. - Прощай, вождь!
- Постой! - вскричал я. - Куда ты! Она искоса поглядела на меня и
улыбнулась.
- Разве ты не понимает, ты получит копру, - сказала она мне так, словно
ублажала ребенка конфеткой.
- Юма, - сказал я, - образумься. Я ничего не знал, это верно, и Кейз,
видно, здорово провел нас обоих. Но теперь я знаю, и мне все равно, потому,
что я очень тебя люблю. Не надо никуда уходить, не надо покидать меня, я
буду горевать.
- Нет, ты меня не любит! - воскликнула она. - Ты сказал мне нехороший
слова! - И тут она забилась в самый угол и, рыдая, упала на пол.
Я не больно-то учен, но кое-что повидал на своем веку и понял, что
самое скверное теперь уже позади. Однако она все лежала на полу, лицом к
стене, ко мне спиной, и рыдала, как дитя, так что даже ноги у нее
вздрагивали. Дивное дело, как женские слезы действуют на мужчину, когда он
влюблен! А уж если говорить без обиняков, пусть она дикарка и всякое такое,
но я был влюблен а нее или вроде того. Я хотел взять ее за руку - не тут-то
было.
- Юма, ну чего ты, - сказал я, - это же глупо. Я хочу, чтобы ты
осталась со мной, мне очень нужна моя маленькая женушка, я говорю тебе
истинную правду,
- Ты не говорит мне правду, - рыдала она.
- Ну хорошо, - сказал я, - Подожду, пока у тебя это пройдет. - Я
опустился на пол рядом с ней и принялся гладить ее по голове. Сначала она
отстранялась от моей руки, затем вроде как перестала обращать на меня
внимание. Рыдания начали мало-помалу затихать. Наконец она обернулась ко
мне.
- Ты мне правду говорит? Ты хочет меня оставаться? - спросила она.
- Юма, - сказал я, - ты мне дороже всей копры, какую только можно
собрать на всех этих островах.
Это было довольно сильно сказано, и вот что удивительно - я ведь и
вправду так чувствовал.
Тут она обхватила руками мою шею, прильнула ко мне н прижалась щекой к
щеке, что у этих островитян заменяет поцелуй. Лицо мое стало мокрым от ее
слез, и сердце во мне перевернулось. Никогда еще никто не был мне так мил,
как эта маленькая темнокожая девчонка. Многое здесь соединилось, чтобы так
подействовать на меня, что я потерял голову. Юма была хороша, так хороша,
что дух захватывало; и она была моим единственным другом на этом странном
чужом острове, и я был пристыжен тем, что так грубо разговаривал с ней; она
была женщина, и моя жена, и вместе с тем почти дитя, и я ее обидел, и мне
было очень ее жаль, и на губах у меня было солоно от ее слез. И я забыл про
Кейза, и про туземцев, и про то, что от меня все скрыли, - вернее, я гнал от
себя эти мысли. Я забыл, что мне не видать никакой копры, и я останусь без
средств к существованию; я забыл о своих хозяевах и о том, какую скверную
услугу оказываю им, жертвуя делом ради своей прихоти; я забыл даже, что Юма,
в сущности, никакая мне не жена, а просто обманутая, обольщенная девушка и
притом обманутая довольно гнусным способом. Но не будем забегать вперед.
Расскажу все по порядку.
Уже совсем смеркалось, когда мы, наконец, вспомнили про обед. Огонь
давно потух, и очаг стоял холодный, как могила. Мы снова развели огонь и
приготовили каждый по блюду, оба мы старались помочь друг другу, и оба друг
другу мешали; в общем, устроили из этого игру, словно ребятишки.
На Юму я прямо не мог наглядеться и за обедом усадил мою маладтку к
себе на колени, крепко обняв ее рукой, а уж с едой управлялся одной рукой,
как мог. Да это бы полбеды, а вот хуже поварихи, чем Юма, господь бог,
думается мне, еще не сотворил на земле. Стоило ей приняться за стряпню, и от
ее блюд стошнило бы любую порядочную лошадь; однако в тот вечер я съел все,
что она настряпала, и не припомню, чтобы когда-нибудь еще ел с таким
аппетитом.
Я не разыгрывал комедии перед ней и не обманывал себя. Мне было ясно,
что я по уши влюблен в нее; захоти она меня одурачить, и легко могла бы это
сделать. Видно, она поняла, что я ей друг, потому что тут у нее развязался
язык. И, пока я, как дурак, ел ее стряпню, Юма, сидя у меня на коленях и
поедая то, что приготовил я, многое, многое поведала мне о себе, и о своей
матери, и о Кейзе. Пересказывать все это было бы слишком скучно и составило
бы целую книгу на туземном языке, но в двух словах я должен упомянуть об
этом и еще об одном обстоятельстве, касающемся лично меня, которое, как вы
вскоре убедитесь, сыграло немаловажную роль в моей судьбе.
Юма родилась на одном из экваториальных островов. В здешние места она
попала два-три года назад - ее мать взял себе в жены какой-то белый; он
привез их сюда и вскоре умер. А в Фалезе они жили всего первый год. До этого
им пришлось немало поколесить по островам, следуя повсюду за белым, который
был из тех, кого называют "перекати-поле"; такие люди ищут легкого
заработка, и потому им не сидится на месте. Они вечно толкуют о неведомых
странах, - где золотой дождь падает с неба, а ведь известно, что если начать
гоняться за легким заработком, то так оно и пойдет до конца жизни. Поесть,
попить да поиграть в кегли - на это им обычно всегда хватает, никто еще не
слыхал, чтобы хоть один из таких субъектов погиб голодной смертью, и мало
кто видел их в трезвом состоянии; в общем-то не жизнь, а карусель. Но так
или, иначе этот проходимец таскал свою жену и ее дочь с собой повсюду,
однако все больше по тем островам, которые не лежат на главных торговых
путях, - словом, норовил попасть туда, где не было полиции и где, как ему,
верно, казалось, мог подвернуться легкий заработок. У меня нашлось бы что
сказать об этом типе, но вместе с тем он уберег Юму от Апии и Папиэте и
других шикарных городов, и я был этому рад. Наконец он обосновался в
Фале-Алии, открыл какую-то торговлишку - одному богу известно как! - очень
быстро, по своему обычаю, спустил все до нитки и умер, не оставив семье ни
гроша - один только клочок земли в Фалезе, который он получил от кого-то в
уплату за старый долг. Это-то и заставило мать и дочь перебраться сюда. А
Кейз, видимо, всячески им в этом содействовал и даже помогал строить дом. Он
был очень добр к ним в те дни и давал Юме кое-что из своей лавки, короче,
всякому ясно, что он имел на нее виды с самого начала. Но только они
устроились в новом доме, как вдруг появился молодой туземец и пожелал взять
Юму в жены. Туземец этот был даже какой-то маленький вождь и к тому же
обладатель прекрасных циновок; он умел петь старинные песни своего племени и
был "очень прекрасный", сказала Юма. Словом, куда ни кинь, а это была
блестящая партия для нищей девчонки, заброшенной на чужбину.
Выслушав это сообщение, я чуть не задохнулся от ревности.
- Так ты, что ж, готова была выйти за него замуж? - вскричал я.
- Моя, да, - сказала она. - Я очень хотел!
- Так, так, - сказал я. - Ну, а если бы потом явился я?
- Теперь я больше люблю тебя, - сказала она. - А выходи я замуж за
Айони, я ему - верная жена. Я не простой канака. Я - хороший девушка!
Ну что ж, раз так, значит, так, ничего не поделаешь, хотя можете
поверить, что ее рассказ доставил мне мало удовольствия. А то, что Юма
сообщила дальше, - так и подавно. Потому как этот предполагаемый брак и был,
похоже, причиной всех бед. До этого на Юму и на ее мать хотя и смотрели
малость свысока, как на чужаков, без роду, без племени, однако никто их не
обижал, и даже, когда появился Айони, поначалу как будто ничего особенного
не произошло. А затем, ни с того ни с сего, примерно за полгода до моего
приезда сюда, Айони вдруг исчез неведомо куда, и с этого дня с Юмой и с ее
матерью никто не захотел знаться. Ни единая душа ни разу не заглянула к ним
в дом, и при встречах никто с ними не разговаривал. Когда они приходили в
часовню, остальные женщины оттаскивали свои циновки подальше от них, и они
всегда оставались в стороне. Это было самое настоящее отлучение, вроде того,
как бывало в средние века. А отчего это и зачем - поди догадайся. Это было
какое-то "тала пепело", сказала Юма, ложь какая-то, какая-то клевета.
Девушки, которые прежде завидовали ей и ревновали к ней Айони, теперь
насмехались над ней, потому что он ее бросил, и при встречах где-нибудь в
лесу, когда кругом не было ни души, дразнили ее, кричали, что никто теперь
на ней не женится.
- "Нет такого мужчины - брать тебя в жены", кричали они, - рассказывала
Юма. - "Очень боятся".
Только один человек и бывал в их доме после того, как все от них
отвернулись. Один только Кейз, да и он делал это украдкой и заглядывал к ним
все больше, когда стемнеет. Мало-помалу он открыл свои карты и стал делать
попытки сблизиться с Юмой. Я еще насчет этого Айони не успокоился, и когда
зашла речь о Кейзе в той же роли, не стерпел и сказал с издевкой и довольно
грубо.
- Ах, вот как! - сказал я. - И ты, конечно, решила, что Кейз тоже
"очень прекрасный" и ты тоже "очень хотел"?
- Ты глупо говорит, - ответила Юма. - Белый человек приходит сюда,
берет меня в жены, все равно как белую женщину, а я беру его мужем, - все
равно белый или канака. Если он не по-хорошему берет и уедет, а жена
оставляет, значит, он вор, пустое сердце, не умеет любить! Вот пришел ты,
взял меня в жены. Твой сердце - большой, тебе не стыдно, что жена -
островитянка. За это я тебя люблю так сильный. Я горда.
Не припомню, чтобы мне еще когда-нибудь было так тошно на душе. Я
положил вилку и снял с колен свою "островитянку". Мне вдруг стало невмоготу.
И кусок не шел в горло. Я встал и принялся расхаживать из угла в угол, а Юма
следила за мной глазами. Она, понятное дело, встревожилась, ну а я, мало
сказать, что был встревожен. Мне так хотелось очистить свою совесть,
открыться ей во всем, но не хватило духу.
И тут внезапно со стороны моря до нас долетело пение; оно сразу
зазвучало отчетливо и близко, как только, судно обогнуло мыс. Юма подбежала
к окну и крикнула, что это "миси" объезжает побережье. "Подумать только, я,
кажется, радуюсь приезду миссионера" - промелькнуло у меня в голове; но хоть
и странно, а это было так.
- Юма, - сказал я. - Сиди здесь и носа из дома не высовывай, пока я не
вернусь.
МИССИОНЕР
Когда я вышел на веранду, судно миссионера уже входило в устье реки.
Это был длинный вельбот, выкрашенный в белую краску; на юте был натянут
тент, а за штурвалом стоял пастор-туземец. Дюжина пар весел с плеском
погружалась в воду в лад песне, а миссионер весь в белом - поглядели бы вы
на него - сидел под тентом и читал книгу. И смотреть на них и слушать пение
было приятно. Нет более отрадного зрелища на островах, чем миссионерское
судно с хорошей командой и хорошей песней. Я с минуту не без зависти глядел
на них, а затем спустился к реке. ...
С противоположной стороны, туда же направлялся еще один человек, но он
бежал по берегу и поэтому опередил меня. Это был Кейз. Он явно хотел
помешать мне поговорить с миссионером, чтобы я не смог использовать того как
переводчика. Но мои мысли в эту минуту были о другом - о том, как зло
подшутил он надо мной, устраивая мою женитьбу, и о том, что сам он когда-то
покушался на Юму, и от этого при виде его вся кровь бросилась, мне в лицо.
- Пошел отсюда вон! Подлый обманщик, негодяй! - крикнул я.
- Что такое? - сказал он.
Я повторил все снова и прибавил еще два-три крепких ругательства.
- И если я еще раз поймаю тебя ближе чем за шесть саженей от моего
дома, берегись, я всажу пулю в твою поганую рожу.
- Вы можете так распоряжаться у себя дома, где у меня нет ни малейших
намерений появляться, как я вам уже сообщал, - сказал он. - А здесь
общественная территория.
- На этой территории у меня есть свои личные дела, - сказал я. - И я не
желаю, чтобы разные ищейки, вроде тебя, шныряли тут и принюхивались. Так что
предупреждаю: убирайся отсюда вон.
- И не подумаю, - сказал Кейз.
- Тогда я тебя заставлю, - сказал я.
- Ну, это мы еще посмотрим, - сказал он.
Он был довольно быстр и увертлив, но сильно уступал мне в росте и в
весе и вообще рядом со мной казался довольно тщедушным; к тому же я был так
разъярен, что мог бы, верно, гору своротить. Я хорошо врезал ему правой и
тут же левой, да так, что у него башка затрещала, и сшиб его с ног.
- Ну, хватит с тебя? - крикнул я.
Он совсем побелел, тупо уставился на меня и молчал, а кровь
расплывалась у него по лицу, как вино по скатерти.
- Ну что, хватит с тебя? - повторил я. - Отвечай и брось дурака валять,
не то я живо подыму тебя на ноги хорошим пинком в зад.
Тогда он сел и схватился руками за голову. Верно, у него кружилась
голова. Кровь закапала ему на полосатую куртку.
- Да, на этот раз хватит, - сказал он, встал и, пошатываясь, побрел
обратно.
Вельбот миссионера уже приближался. Я улыбнулся про себя, увидев, как
миссионер отложил книгу в сторону.
"По крайней мере будет знать, что имеет дело с мужчиной", - подумалось
мне.
Не первый год жил я на этих островах, а разговаривать с миссионером да
к тому же еще обращаться к нему с просьбой мне предстояло впервые.
Недолюбливаю я эту публику. Да и не один коммерсант их не жалует: они
смотрят на нас свысока и не скрывают этого. К тому же они почти все
наполовину оканачились и больше якшаются с туземцами, чем со своими
братьями-европейцами. На мне была чистая полосатая куртка, так как я,
отправляясь на встречу с вождями, понятное дело, должен был прилично
одеться, но при виде миссионера, который вышел из лодки, разряженный, как
для дипломатического приема, - в белом полотняном костюме, тропическом
шлеме, желтых ботинках и белой рубашке с галстуком, - мне захотелось
запустить в него камнем. Когда он подошел ближе, приглядываясь ко мне с
немалым любопытством (из-за моей драки с Кейзом, надо полагать), я заметил,
что у него такой вид, словно он при смерти. У него и в самом деле,
оказалось, была лихорадка, и он только-только оправился после приступа,
который скрутил его во время плавания.
- Насколько понимаю, вы мистер Тарлтон? - сказал я, так как уже слышал
его имя.
- А вы, по-видимому, новый представитель компании? - сказал он.
- Перво-наперво, признаюсь вам напрямик, что не люблю иметь дело с
миссионерами, - сказал я. - Считаю, что от вас и вам подобных один вред. Вы
забиваете туземцам головы всякими баснями, и они начинают мнить о себе
невесть что.
- Можете думать все, что вам заблагорассудится, - сказал он и поглядел
на меня не слишком-то ласково, - но я вовсе не обязан выслушивать ваши
мнения.
- Да вот получается так, что вам все-таки придется их выслушать, -
сказал я. - Я не миссионер и миссионеров недолюбливаю; я не канак и не
скажу, чтобы так уж очень об них пекся. Я самый обыкновенный торговец, самый
что ни на есть простой человек, простой европеец и британский подданный,
черт побери, человек низкого происхождения, и вы на меня, может быть,
плевать хотели. Надеюсь, я высказался ясно?
- Да, приятель, - сказал он. - Это более чем ясно, но не делает вам
чести. Протрезвившись, вы сами пожалеете о своих словах.
Он хотел пройти мимо, но я удержал его за руку. Канаки начинали
ворчать. Я понял, что им не понравился мой тон, ведь я разговаривал с этим
человеком без всякого стеснения, как стал бы, к примеру, говорить с вами.
- Теперь вы не сможете сказать, что я не говорил с вами напрямик, -