Вокруг, в точно таких же блочных коробках, лежат в постелях тысячи тысяч точно таких же, как он. Уставших на работе, принявших душ и пожевавших пельмени.
   А в сыром (обязательно в сыром и дурно пахнущем!) подвале сидят, болтая о молодости мира, те, кто не желает уставать на работе, делать супружеский секс и есть пельмени.
   Парни в черных кожаных куртках.
   Эти разговоры, эти подвалы, этот новый мир — все это вирус. Шел человек по улице. На работу или к девушке. Поднял голову к свинцово-грязным небесам... готово! Через неделю можешь искать его, одетого в футболку с Че Геварой, в подвале.
   Отныне долгими осенними вечерами парню предстоит сидеть и мечтать, как с борта стратегического бомбардировщика он будет забрасывать ракетами Кремль.
   (парни из «красной армии японии» времени на всякую херню не тратили. уже через пять лет после того, как собрались, парни пытались угнать стратегический бомбардировщик и к едрене фене закидать ракетами пентагон!)
   Каждый из них схватил этот вирус по-своему. Гребень хотел удовольствий. Артем — служения... жертвы. Лоре просто хотелось любви. Ничего особенного. Кончилась история тем, что они умерли.
   Сиди дома, говорил им этот мир, и я не трону тебя. Они не сидели, и мир их убил. Он так устроен, этот симпатяга мир. Тот, кто не хочет лежать в теплой постели, будет лежать на кладбище.
   (вы мертвы, парни.
   я никогда не говорил вам этого, мазефакеры, но я любил вас. вы были самыми лучшими, самыми чистыми из всех, кого я знал.
   вы хотели, чтобы как лучше... вы сделали как нужно... и вы мертвы. с теми, кого вы ненавидели, нельзя играть по их правилам. они все равно выиграют. вы попытались — и больше вас нет.
   вы убиты, вы сгнили, вы забыты. а я... жив.
   как мне прожить то, что осталось? время, которое я не собирался проживать?
   эту бесконечную ночь?)
   Он уже засыпал, проваливался в текущую из вчера в завтра реку, и мысли текли сами собой. Вялые, мягкие, ускользающие... Под веками у него уже плыли ажурные парусники, и под одеялом было тепло... внутри разливалось теплое чувство.
   Он знал — теперь все будет хорошо. Он засыпал, а на его губах застыла детская, безмятежная улыбка.
   (теперь он знал, чем ему предстоит заняться...
   он встал, оделся, до самого подбородка застегнул молнию черной кожаной куртки и, хлопнув дверью, вышел из квартиры.

Ночь. Просто осенняя ночь

   он раздвинул ветви и огляделся. никого. быстро, в несколько прыжков, он преодолел открытое пространство и рухнул в траву. перекатился на спину, подтянул сумку с оружием к себе и затаился.
   небо было черное, пустое, ни единого облачка. отличная летная погода. он приподнялся над травой. с этой стороны база не охранялась, но он все равно сделал все как положено: лежа ничком, опустил маску на лицо и лишь затем поднялся на колени.
   забор был высоким. его это не смущало. вчера, осматривая базу в бинокль во-он с того холма, он заметил несколько росших у самой ограды деревьев. пригибаясь к земле, он добежал до ближайшего дерева, закинул сумку за спину, быстро вскарабкался до первой развилки и снова замер.
   черный комбинезон, на лице маска, оружие обернуто в мягкую фланель и не брякнет, даже если сбросить сумку на асфальтовую дорожку.
   покрепче обхватив ствол, он подтянулся и заглянул за забор. вдоль забора через каждую сотню метров были натыканы вышки с яркими, ярче солнца, прожекторами, и база лежала теперь перед ним как на ладони.
   в обе стороны, насколько хватало глаз, тянулась взлетная полоса с яркими лампочками разграничительных полос. на противоположной стороне в тени замерли истребители. вокруг ходили с деловым видом механики в защитных комбинезонах. еще дальше вправо были припаркованы несколько заправщиков.
   он перекинул сумку вперед и вытащил из бокового кармашка кусачки. Колючая проволока была натянута в восемь рядов. он аккуратно перекусил четыре нижних и, насколько хватило рук, отогнул проволоку в сторону. даже сквозь вязаные перчатки он чувствовал, какая она холодная.
   он осторожно, так, чтобы не зацепиться, свесился на ту сторону забора, сбросил сумку на землю и нырнул вслед за ней сам. Приземлился на руки, подхватил сумку, пробежал, пригнувшись, несколько метров и затаился возле забора. осторожно выглянул, пытаясь разглядеть, не слишком ли заметна перекушенная проволока.
   он вынул из сумки пистолет, накрутил на дуло трубку глушителя и прикрепил к поясу. достал автомат, щелкнул для проверки затвором, пихнул в сумку на поясе пару запасных магазинов. гранаты убирать не стал, зажал в руке. последний раз осмотрелся.
   ну что — поехали?
   короткими перебежками он добрался до ближайшей вышки. привалился к забору и огляделся. медленно поднял ствол пистолета, совместил в одну линию мушку, прицел и затылок часового и плавно спустил курок. выстрел получился тихим, не громче хлопка в ладоши. часовой повалился, даже не вскрикнув.
   даниил подбежал к одной из свай, вытащил из нагрудного кармана фляжку с бензином, разбрызгал, чиркнул зажигалкой. одну из зажатых в руке гранат он, выдернув чеку, прикрутил скотчем к опоре, потом отбежал в сторону, коротко замахнувшись, швырнул вторую гранату, а сам бросился в сторону стоявших на другом конце взлетной полосы самолетов.
   все получилось, как он предполагал. через десять минут уже выли сирены, гудело пламя, неслись, стуча сапогами, солдаты в форме, мимо ангара, за которым он отсиживался, пронеслось несколько пожарных машин. он пару секунд полюбовался на то, что устроил, и все так же, короткими перебежками, двинулся дальше.
   возле самолетов остались стоять только трое техников. техники нервно курили, вытягивая шеи заглядывали на то, что творится в дальнем конце взлетной полосы, и негромко переговаривались.
   — эй! мужики!
   они посмотрели в его сторону. у техников вытянулись лица. как он и предполагал, один — самый бестолковый — тут же потянулся к висевшей на поясе кобуре. даниил всадил в ногу герою пулю. тот, даже не застонав, рухнул на бетон.
   — лечь на землю! лицом вниз! руки за голову!
   переводя взгляд с лежащего на земле товарища на вязаную маску даниила, они начали укладываться. он перебросил автомат на спину, подбежал к ним и вдавил первого из техников коленом в бетонное покрытие.
   из бокового кармана брюк он вытащил моток скотча и быстро смотал технику руки. потом, кинув взгляд по сторонам, передвинулся и точно так же замотал ноги. под конец залепил рот и оттащил к самой стене ангара.
   хорошая штука — скотч.
   замотав двух оставшихся, он сбегал к углу ангара и огляделся. пожар только-только начали сбивать, офицер в летной форме орал солдатам, кто-то пытался организовать оцепление. все бегали и суетились. в его сторону никто не смотрел.
   он вернулся к техникам и, выбрав самого испуганного, рывком отлепил полоску скотча от его губ. тот сморщился от боли, но промолчал.
   — отвечать быстро и четко. не вздумай врать — пристрелю как бешеную собаку! понимаешь меня?
   тот кивнул.
   — у какого самолета заправлен полный боекомплект?
   — э-э-э... у всех самолетов... в смысле, они все снаряжены, ракетами.
   — ракеты учебные?
   — настоящие. учебные мы давно не ставим.
   — горючее тоже во всех заправлено?
   — нет, горючего вообще нет.
   — ни в одном?
   — им запрещено стоять заправленными на земле. их только перед вылетом заправляют.
   — там вообще топлива нет? ни капли?
   — нет, ну аварийная норма залита, конечно. чтобы по земле ездить. а взлететь не хватит, очень мало.
   Даниил полез за скотчем.
   — не надо заклеивать мне рот. у меня насморк, я не могу дышать носом. я задыхаюсь.
   Даниил, не обращая внимания, отмотал нужный кусок.
   — я не буду кричать. я буду лежать молча, не заклеивайте мне рот. я задохнусь! у меня насморк!
   — а у меня — автомат. так что заткнись.
   он подхватил сумку и бегом направился к почти черным в стоявшей над базой темноте самолетам. слившись со стеной, он подошел поближе, несколько секунд присматривался к часовому в нелепой шинельке, затем вытащил из сумки пистолет и прострелил ему голову.
   на то, чтобы вскарабкаться в кабину, завести на четверть мощности турбины и развернуться, у него ушло всего несколько минут. сверившись с планом, он двинул машину к диспетчерскому центру.
   убедившись, что развернул самолет правильно, он негромко проговорил в микрофон:
   — диспетчер?
   — да, слушаю.
   — позовите командира базы. срочно.
   пауза.
   — кто говорит?
   — я стою перед входом. я захватил самолет, бортовой номер эм-пятьдесят восемь. приборы показывают, что в моем распоряжении имеется четыре ракеты «воздух — земля». вы зовете командира?
   — зову... сейчас...
   в следующий раз наушники заговорили только через несколько очень долгих минут.
   — я командир базы. говорите...
   — это захват. я стою перед входом в ваш диспетчерский пункт. перед единственным входом. все вы, там внутри — мои заложники. вы, а также все женщины и дети из здания слева от пункта. это понятно?
   — понятно. дальше.
   — это я взорвал ваши склады, я убил двух ваших часовых и сейчас, если будет нужно, я расстреляю ракетами и вас, и офицерские семьи. я не шучу и не собираюсь блефовать. вы находитесь полностью в моей власти, поймите это сразу, повторять я не стану. если вы попробуете начать выводить людей через окна с другой стороны здания, я нажму на гашетку без предупреждения. если вы попробуете атаковать мой самолет — я нажму гашетку без предупреждения. если вы не выполните хоть одно мое требование — я нажму на гашетку без предупреждения. это понятно?
   — понятно.
   — очень хорошо. вы прикажете, чтобы мне залили полные баки горючего. к самолету должен подъехать всего один заправщик, с одним человеком в кабине. я должен его видеть. после этого я взлетаю — и вы свободны. ваши диспетчеры организуют мне воздушный коридор и ведут туда, куда я скажу. это понятно?
   — я должен доложить начальству.
   — нет.
   — почему?
   — разговор окончен.
   — я ведь не торгуюсь. без санкции штаба округа я не смогу ничего сделать. я объясню им, что происходит, и они согласятся. мне нужно всего полчаса.
   — ладно. докладывайте. но через десять минут я нажимаю на гашетку, и от здания с вашими семьями остается только облачко пара. еще через десять минут я нажимаю на гашетку второй раз — и в облачко превращаетесь уже вы сами.
   — дайте мне полчаса...
   — нет. десять минут. время пошло.
   он отключил связь и откинулся в кресле. кресло в самолете было удобным. когда лампочка связи замигала снова, часы показывали, что прошло ровно восемь с половиной минут.
   — алло! пятьдесят восьмой! вы меня слышите?
   — да.
   — ваши требования принимаются. куда вы собираетесь лететь?
   — я скажу после того, как поднимусь в воздух.
   — если вы собираетесь лететь за границу, мне понадобится связаться с иностранными диспетчерами.
   — нет. не за границу.
   — вы представляете какую-нибудь организацию?
   — зачем вам это?
   — меня просили узнать те, с кем я советовался.
   он помолчал.
   — да, представляю. я представляю боевую группу политического движения «прямое действие».
   — погодите, не так быстро. политического... как вы сказали?
   — заправщик должен подъехать справа. ехать медленно, остановиться за белой разделительной полосой. делать он все должен медленно. если что будет не так... вы меня понимаете...
   — понимаю.
   — если вы надумаете залить мне какое-нибудь не то горючее, или начнете мудрить с воздушным коридором, или еще что-нибудь хитрое придумаете, то... у меня на коленях лежит карта. на карте значится, что вон за тем леском расположен городок нижнереченск. сколько бы горючего у меня ни было, взлететь мне хватит и до городка я дотяну. и скорее всего, успею расстрелять все четыре ракеты. и уж только затем свалюсь на самой оживленной нижнереченской улице. я внятно излагаю? да? давайте обойдемся без экспромтов, хорошо?
   — хорошо.
   желтый заправщик медленно выехал из-за ангаров. машина подползла к разграничительной линии, и из кабины вылез действительно один-единственный техник. если что-то и должно было начать происходить, то именно сейчас. но все обошлось.
   индикаторы показали, что баки полны. заправщик так же медленно уполз обратно.
   — все о'кей? — поинтересовался динамик.
   — да.
   — вы собираетесь выходить на полосу?
   — собираюсь.
   — погодите, тут с вами хотят поговорить.
   в динамике пощелкало. потом даниил узнал голос:
   — даниил владимирович? вы меня слышите?
   — да, майор, я вас слышу.
   — что происходит, даниил владимирович? мне сказали, вы захватили базу?
   — захватил.
   — я не понимаю: вы в одиночку захватили целую базу?
   — да.
   — зачем?
   — давайте вкратце, я очень занят. что вы хотели мне сказать?
   майор говорил о том, что даниил поступает странно, очень странно... он подводит лично его, майора, который, между прочим, ходатайствовал за него, ручался и содействовал его досрочному освобождению... а теперь такое начинает происходить... и в этот раз помочь ему будет невозможно...
   даниил не слушал. он обеими руками держал штурвал и не торопясь разворачивал самолет на исходную позицию.
   подъехав к жирной белой черте с надписью START, он проговорил в микрофон:
   — давайте не будем тянуть время. я не передумаю.
   повисла долгая пауза. посланные майором головорезы в любом случае не успевали подъехать до того момента, как шасси самолета оторвутся от земли.
   — куда вы хоть собрались-то?
   — я собрался в москву. все четыре ракеты я собираюсь выпустить по кремлю.
   — по кремлю?!
   — да.
   — почему по кремлю? это же паранойя! зачем вам это надо?!
   — я знаю, что это паранойя.
   — и все равно делаете?!
   — у меня мало времени. попросите командира базы переключиться на связь со мной.
   — даниил владимирович, что вы делаете, а? вы же понимаете, что у вас нет ни единого шанса добраться до москвы!
   — понимаю.
   — и все равно пытаетесь? вас собьют в воздухе. собьют сразу же, как только вы взлетите.
   — я знаю.
   — тогда зачем вам взлетать, я не понимаю?! все ПВО северо-запада уже предупреждены. вам осталось жить от силы двадцать минут!
   — майор, вы зря тратите время.
   он потянул руль на себя. перед ним лежала бесконечная, ровная и чистая взлетная полоса.
   двадцать минут? ну что ж, пусть двадцать... это будет очень интересная жизнь. не очень длинная, и получаса не наберется, но — настоящая жизнь.
   взлетная полоса упиралась в прекрасное восходящее солнце.)
 
   Ночь кончилась. Начинался день.

Илья Стогoff как зеркало русской революции сейчас

   Терроризм — устращивание, устрашенье смертными казнями, убийствами и всеми ужасами неистовства.
Словарь Даля


   Тут у нас старичок один... научился преотличные гранатки из консервных банок мастерить. Вот дать кое-кому из наших по такой самодельной гранатке, да в день открытия и угостить ими как следует всех гостей.
Борис Полевой, «Мы — советские люди»

   Первое издание этого романа появилось почти четыре года назад.
   Тираж его давно распродан, гонорар пропит, а корректуры сданы в макулатуру.
   За два года изменилось многое. Прежде всего изменился сам Стогоff. В одночасье из популярного журналиста и преуспевающего беллетриста нежданно-негаданно он превратился в «культового писателя» (если выражаться словами его бывших братьев по профессии), любимца шестнадцатилетних girls и столь же шестнадцатилетних boys. Его портреты, напечатанные на обложках глянцевых журналов, снисходительно смотрят со стеклянных стен киосков. Знакомством с ним гордятся глашатаи современного книжного рынка Александр Гаврилов и Лев Данилкин. О нем пишет Белинский наших дней Андрей Семенович Немзер. Его цитируют новостные сайты. Его читают, ругают, хвалят, а главное — покупают.
   Что же касается мира — то он тоже изменился. Он стал еще больше похож на свой портрет в романе.
   Мир — изменился. Люди же — нет.
   Как полтора века назад некий молодой романтик призвал Русь к топору, так эхо этого призыва до сих пор разносится «от Москвы до самых до окраин». На него откликаются все новые и новые люди, убежденные, говоря словами Бакунина, что «никакое государство, а тем паче Всероссийское, без подлости и без зверства ни существовать, ни даже год продержаться не может».
   По сути, террор как был, так и остается краеугольным камнем общественных отношений государства Российского, как бы оно ни называлось и какую бы территорию ни занимало. Государство терроризировало своих граждан, граждане иногда отвечали тем же. Не было для холопа слаще мысли, чем мысль о том, как бы подпалить барское имущество, изнасиловать барскую дочь, а самого барина — топором и в омут. Не было для жандарма приятней подвига, чем двинуть по уху случайно подвернувшегося мужика или мастерового. Есть старинный анекдот: мужика спрашивают, чем бы он занялся, если бы вдруг стал царем; мужик отвечает, что сидел бы целыми днями на завалинке, лущил бы семечки, а каждого проходящего мимо бил бы по морде.
   Что же изменилось с тех пор?
   Прочтите «Камикадзе», прочтите «Революцию сейчас!», и вы поймете, что не изменилось ничего.
   Нынешние жандармы легко и доблестно избивают (а иногда и безнаказанно убивают) и правого и неправого, и левого и нелевого; кулаки и дубинки же у них чешутся так же, как и у знаменитых предшественников.
   Нынешние холопы отличаются от прежних лишь тем, что теперь они бьют офисы и жгут «мерседесы»; холопская же психология осталась прежней.
   Санкюлоты, разграбившие Лувр, более чем на два столетия обеспечили процветание парижского антикварного бизнеса. Много ли осталось в русских деревнях имущества из барских усадеб?
   На Западе терроризм — болезненное исключение, у нас — почти что часть этикета. Вспомните, сколько русских императоров умерло от старости? Значительно меньше, чем тех, кто умер по другим причинам.
   Западный мир рождал и рождает террористов-эстетов. «Анархия и творчество едины. Это синонимы, — говорит герой честертоновского „Человека, который был Четвергом“. — Тот, кто бросил бомбу, — поэт и художник, ибо он превыше всего поставил великое мгновенье... Радость его — лишь в хаосе». Налет извращенного эстетизма имеют даже и чудовищные теракты последнего времени.
   Не то в России. Здесь любая террористическая акция разительно напоминает избиение случайного прохожего толпой гопников, скандирующих «Спартак — чемпион!». Или бизнес по-русски: украли ящик водки, продали, а деньги пропили...
   Пожалуй, это все, что можно сказать о героях «Камикадзе». Гораздо приятнее поговорить о самом романе, да и, пожалуй, о феномене Стогоff'а в целом.
   Ролан Барт заметил как-то, что с тех пор, как существует Литература, одна из функций писателя — воевать с ней. И в этой войне Илья Стогоff одержал полную и безоговорочную победу. Или можно сказать так: Литература зашла в его прозу, остановилась там заночевать и была безжалостно убита своей сводной сестрой — Журналистикой. Ведь то, что вы только что прочли, — строго говоря, не роман, а текст, искусно мимикрирующий под него.
   С одной стороны, это можно объяснить причинами сугубо коммерческими, ибо любой текст, не позиционированный как «роман», продать сейчас весьма непросто. Пройдитесь по лоткам, и вы увидите, что как минимум половина выставленных там «романов» — это либо классические повести, либо нечто «безобразно, бессловесно и не имуща вида». Сборник рассказов в такой компании зачастую выглядит диковато, как розовощекий спортсмен, комсомолец и красавец, затесавшийся на вечеринку умудренных Кастанедой и утомленных наркотиками сквотеров. Шансов стать «своим» у него нет. Да и букеры разные в основном за романы дают. В общем, вы понимаете...
   Но есть и сторона творческая. Стогоff — не писатель, он журналист. Писать романы он учился, копируя от руки в школьную тетрадь «The electric cool-aid acid test», а лучшим чтивом до сих пор считает журнал «Птюч». И роман (договоримся называть его текст так) свой писал он, как пишут газетно-журнальные репортажи: наскоро, второпях, едва успевая в следующий номер. И вот несколько таких репортажей сложились и составили книгу.
   Двести лет назад выходили журналы одного автора. Издатель такого журнала зачастую писал все — беллетристику, критику, смесь. Прошло немногим менее ста лет — и подобную форму попытался сымитировать Борис Эйхенбаум, выпустив книгу под названием «Мой временник».
   Творчество Стогоff'а чем-то похоже на явления подобного рода. Тот или иной его роман — это нечто вроде подшивки газеты одного автора с репортажами о самом себе, которая притворилась романом. Недаром главы «Камикадзе» называются по числам и временам суток.
   Не надо путать газету с дневником. Сейчас дневники ведут либо очень сентиментальные, либо очень уверенные в себе люди. Притом дневник пишется для себя, в нем могут быть перерывы — так, М. Кузмин записи в свой знаменитый дневник делал иногда задним числом. Листы дневника — это поле для саморефлексии, анализа увиденного. Любимые строфы, засушенные листы, кажущиеся удачными мысли.
   Газета всей этой роскоши позволить себе не может. Только репортажи о самых свежих или самых модных событиях, фотоснимки на всю полосу, односложные интервью по горячим следам. Если за день ничего скандально-интересного не произошло, колонки заполняются нелепыми слухами, избитыми анекдотами, астрологическими прогнозами редакционных Нострадамусов.
   Книга не должна быть близка и понятна всем образованным читателям, как часто говорят, но лишь тому их числу, что напечатано в ее выходных данных после слова «тираж». Газета же обязана быть понятной всем. Поэтому язык ее — это язык толпы, язык «ее страстей и заблуждений». Она не пытается спасти, улучшить или даже просто осмыслить окружающий мир. Она тороплива, нередко косноязычна. Иногда публикует нелепые слухи и невероятные прогнозы. Но зато она фиксирует мир, каков он есть. И люди на страницы газет, как правило, попадают грубыми, сырыми, не обдуманными и не превращенными писателем в материал для сюжетной ткани романа. Люди на страницах газеты предстают самими собой, а еще семьдесят лет назад Селин писал, что быть самими собой — это значит быть грязными, жестокими, нелепыми. Стогоff не выбирает своих героев, они сами приходят к нему. Автору «Камикадзе», как и другому нашему соотечественнику (единственный роман которого, кстати сказать, почти официально был признан «безнравственным»), «просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречает».
   Иногда у читателей Стогоff'а мелькает вопрос: действительно ли он такой ублюдок, каким предстает со страниц своих книг? На этот вопрос могу ответить так: Илья Стогоff имеет такое же отношение к Илье Юрьевичу Стогову, как герой поэмы «Москва — Петушки» Веничка к Венедикту Васильевичу Ерофееву. Это — не псевдоним, не alter ego, а всего лишь одна из ипостасей реального человека. Может, что-то с ним и было из того, что он описывает, а может быть, и нет — это совершенно не важно. От себя могу лишь сказать, что устные байки И. Ю. Стогова очень напоминают виртуальные черновики Стогоff'ских романов. А вот пьет он значительно меньше, чем может себе вообразить даже самая наивная и восторженная его поклонница (и то в основном «Кока-колу»).
   Лет двадцать назад один аргентинский умник написал, что будто бы никакого человека с именем «Хорхе Луис Борхес» не существует, что это коллективный псевдоним Бьой Касареса, Мухики Лайнеса и Маречаля и что на людях роль «Борхеса» играет нанятый ими провинциальный актер. Уже в наши дни другой, на этот раз наш, умник на страницах толстого и уважаемого журнала с серьезным видом уверял, что в России нет ни «Ильи Стогоff'а», ни «красных бригад», о которых он пишет. Не знаю как насчет «красных бригад», а вот человек И. Ю. Стогов (как и литератор Илья Стогоff) существует. Иногда с ним бывает приятно выпить пивка, поболтать о том о сем, одолжить ему очередную десятку. Самый большой его порок — он не отдает взятые почитать книги.
   Илья Стогоff существует... но мне очень не хотелось бы, придя однажды домой и включив телевизор, увидеть, как взрывается Исаакий и горит Кремль.
 
   Алексей Балакин, 7 ноября 2001 г.