1
САША. Она не крестьянка. Она-пролетарий.
САША И ТЕРЕЗИНА продолжают движение и скрываются из виду.
НАТАЛИ (Герцену). Ты говорил, подожди до весны, а я сказала - нет, нет, я хочу уехать сейчас, немедленно, я хочу, я хочу… Ты говорил, езжай прямо на юг, а я сказала - нет, нет, я хочу снова увидеть Париж, я хочу, я хочу… А в Париже была дифтерия, и она унесла наших мальчика Лолу и девочку Лолу… Зачем ты позволил мне сделать по-моему?!
ГЕРЦЕН. Натали… ну что теперь… Натали…
НАТАЛИ. Я не настоящая Натали. Настоящая Натали на небесах. (Петляя, уходит в глубь сада.) ГЕРЦЕН (зовет). Тата… Тата!..
Входит ТАТА. ЕЙ 23 года, и она стала помощником и наперсником Герцена.
ТАТА. Я здесь… Что?
ГЕРЦЕН. Ольга не приехала?
ТАТА. Нет, еще нет. Чернецкий приходил, принес что-то для Ника и заодно привел с собой Бакунина. ГЕРЦЕН. Бакунин? У нас же тут семейный праздник…
ТАТА. ОН скоро уйдет, вместе с Чернецким - тебе Бакунин пойдет на пользу, будет с кем поспорить. С нами тебе скучно, и ты так хорошо себя ведешь… (Целует его.) ГЕРЦЕН. Как только Ольга приедет, приведешь ее сразу ко мне, да? Может, экипаж не успел на станцию.
ТАТА. Наверняка успел. Я пойду посмотрю, не едут ли.
ТАТА уходит. Входят ОГАРЕВ и БАКУНИН. Огарев без носков и с палкой, которую он передает Бакунину в то время, как сам разворачивает помятый пакет.
ОГАРЕВ (доволен). Мэри нашла мои носки. Я думал, что больше их никогда не увижу. Они были на мне перед тем, как я потерял сознание. Интересно, ей их отдали в полицейском участке?
БАКУНИН. Натали открыто живет с Герценом, так почему тебе нельзя привести Мэри? В его представлении о приличиях нет никакой логики.
ОГАРЕВ. Ну, не затевай… (Подходя к Герцену.) Посмотри, кто здесь.
ГЕРЦЕН. А-а… Международное братство социал-демократов, и Огарев вместе с ним.
БАКУНИН.Я распустил Братство. Моя новая организация называется Социал-демократический союз. Не хочешь вступить?
Огарев и Бакунин садятся. Огарев с некоторым трудом надевает носки.
ГЕРЦЕН. Какие цели вы преследуете?
БАКУНИН. Отмена государства освобожденными рабочими.
ГЕ р ц Е н. Это разумно.
БАКУНИН. Тогда с тебя двадцать франков.
ГЕ р ц Е н. Я дам тебе экземпляр "Колокола". Это последний. Они не хотят нас в Женеве, ни по-русски, ни по-французски. Не знаю, зачем я сюда приехал. Пока мой кошелек был открыт для них, русские презирали меня. Я давал и давал, пока не устал давать. И уж тогда они ополчились на меня по-настоящему. Эти "новые люди" - сифилис нашей революционной похоти. Они плюют на все, что прекрасно или человечно, в прошлом или настоящем.
БАКУНИН. Старой морали больше нет, а новая только формируется. Они попали в щель. Но у них есть отвага и страсть. В ненависти к молодым всегда есть что-то от старческого маразма. Самому молодому из моих новых соратников всего шестнадцать.
ОГАРЕВ. ТЫ имеешь в виду Генри?
БАКУНИН. Нам важен каждый голос. Я сейчас занят преобразованием моего Союза в женевское отделение Интернациональной ассоциации рабочих Маркса.
ГЕРЦЕН. НО… Маркс хочет завладеть государством, а не отменить его.
БАКУНИН. Это ты в самую точку попал.
ГЕ р ц Е н. В какую точку?
БАКУНИН. ЭТО секрет.
ГЕРЦЕН. НО я состою членом Союза.
БАКУНИН. Да, но внутри Союза есть еще Секретный Союз.
ГЕ р ц Е н. И какой там членский взнос?
БАКУНИН. Сорок франков.
ГЕРЦЕН. Нет, пожалуй, не стоит.
БАКУНИН. Ладно, я тебе все равно скажу.
ГЕРЦЕН. ТЫ слишком щедр!
БАКУНИН. Маркс этого не знает, но Союз станет троянским конем внутри его цитадели! Я уважаю Маркса. Мы оба стремимся освободить рабочего. Но Маркс хочет освободить рабочего как класс, а не как индивидуума. Такая свобода связана диктатурой рабочего класса. Но настоящая свобода спонтанна. Подчиняться какой-либо власти унизительно для духовной основы человека. Любая дисциплина порочна. Нашей первой задачей будет разрушить власть. Второй задачи не существует.
ГЕРЦЕН. НО твоих - наших - врагов в Интернационале десятки тысяч.
БАКУНИН. ВОТ тут и пригодится мой Секретный Союз - сплоченная группа революционеров с железной дисциплиной, подчиняющаяся моей абсолютной власти…
ГЕРЦЕН. Погоди…
БАКУНИН. Дни Маркса сочтены. Все практически готово, за исключением нескольких досадных мелочей. Я тебя больше никогда ни о чем не попрошу…
Его перебивает появление ТАТЫ, которая выходит из дома, ведя за собой ОЛЬГУ. Общее движение… МАЛЬВИДА, САША И ТЕРЕЗИНА, НАТАЛИ, которая более или менее пришла в себя. Прислуга накрывает чай для всех на столе в саду. Все собираются за этим столом.
Герцен будто ожил с приездом Ольги. Он идет ей навстречу. Они целуются.
ГЕРЦЕН (быстро). Я не услышал экипажа! Тебя встречали на станции? На границе все было в порядке? Как ты модно одета! Что? Что с тобой?
Ольга смотрит на Мальвиду в смущении.
Ох… ты забыла русский?
ОЛЬГА. Просто… мы с Мальвидой теперь говорим по-итальянски!
ГЕРЦЕН. Ну, ну и что в этом такого, в конце концов. Мы сами полжизни говорим по-французски! Самое главное, что ты здесь. (Малъвшк) Добро пожаловать!
САША (Ольге). Ты стала тетей!
Ольга реагирует, как положено, на Терезину и на коляску. Она уже знакома с Терезиной.
М АЛ ь в и ДА. Надо же, какая роскошь, Александр! Мы к такому не привыкли. Надолго вы сняли эту виллу?
ГЕРЦЕН. ТОЛЬКО на месяц. Из вашего окна вид на озеро.
МАЛЬВИДА. На озеро и на другой берег.
Мальвида присоединяется к остальным. Герцен возвращается в свое кресло, отставленное несколько в сторону от стола с чаем. За столом все ввосьмером - Лиза отсутствует - начинают разговор…
САША (Бакунину). Двадцать франков? На самом деле меня мало интересует политика, я преподаю физиологию.
НАТАЛИ (Огареву). Тата написала ее чудесный портрет - так Саша с ней и познакомился.
ОГАРЕВ. ТЫ по-прежнему занимаешься живописью?
TATA. Нет. У меня не было особых способностей.
НАТАЛИ. Глупости. (Герцену.) Что же ты, Александр…
БАКУНИН. Семь уровней человеческого счастья! Первый - умереть, сражаясь за свободу; второй - любовь и дружба; третий - искусство и наука; четвертый - сигары; пятый, шестой, седьмой - вино, еда, сон.
Аплодисменты и возражения.
ОГАРЕВ. Первый - любовь и дружба…
МАЛЬВИДА. Первый - поднять человека на тот уровень, на который он способен!
НАТАЛИ. Александр…
ТАТА. Оставь его. Он плохо спал ночью.
Н АТАЛ и. А кто хорошо спал? Где Лиза? У меня голова болит.
М АЛЬВИДА (обращаясь к Натали). Я свято верю во фланель. 1ерцен спит.
Ему снятся Тургенев и Маркс. Прогуливаясь, они появляются в поле зрения неправдоподобной парой.
ГЕРЦЕН. Маркс!
Они не обращают на него внимания.
ТУРГЕНЕВ. Добролюбов однажды написал в "Современнике", что я модный романист, который путешествует в свите одной певички и организует ей овации в провинциальных театрах за границей… После этого остается переехать жить на Сандвичевы острова. Как вы думаете, Маркс?
МАРКС. Сандвичевы острова? Так же, как и Россия, и по той же причине Сандвичевы острова к делу не относятся. Как класс, который борется за свою судьбу с угнетающим его классом, пролетариат Сандвичевых островов пока не сформировался. Я бы не советовал - пропустите все веселье. Но мой диалектический материализм еще и до Сандвичевых островов доберется. Мы, может быть, не доживем до этого, но когда катаклизм случится, это будет великолепно… Индустриализация непрерывно расширяется, чтобы насытить рынок самоварами, каноэ, матрешками, которые вкладываются одна в другую… Рабочий все более и более будет отдаляться от результатов своего труда до тех пор, пока Капитал и Труд не сойдутся в смертельном противоречии. Затем наступит последняя титаническая схватка. Финальный поворот великого колеса прогресса, которое должно раздавить поколения трудящихся масс ради конечной победы. Тогда наконец единство и смысл исторического процесса станут ясны даже последнему островитянину и последнему мужику. Разбитые жизни и ничтожные смерти миллионов будут осознаны как часть высшей реальности, высшей морали, которым бессмысленно сопротивляться. Мне видится красная от крови Нева, освещенная языками пламени, и кокосовые пальмы, на которых болтаются трупы по всей сияющей дороге от Кронштадта до Невского проспекта… ГЕРЦЕН (Марксу). На этой картине что-то не так. Кто этот диалектический Рыжий Кот, с его ненасытной жаждой человеческих жертвоприношений? Этот Молох, который обещает, что все после нашей смерти будет прекрасно? История не знает цели! У нее нет либретто. Каждую минуту она стучится в тысячи ворот, и привратником тут служит случай. Нужны ум и смелость, чтобы пройти свой путь, пока этот путь переделывает нас, и нет другого утешения, кроме зарницы личного счастья… но если ничто не предопределено, то, значит, все возможно - и именно в этом наше человеческое достоинство.
Маркс и Тургенев не обращают на него внимания и, прогуливаясь, удаляются. Герцен наполовину сползает с кресла. Огарев это видит и подходит к нему. (Проснувшись.) Ничего, ничего… Идея не погибнет. То, что обронили мы, поднимут те, кто идет за нами. Я слышу их детские голоса там, на Воробьевых горах.
ОГАРЕВ (смеется). "Отомстить за декабристов". И что мы теперь им скажем?
ГЕРЦЕН. Надо двигаться дальше, и знать, что на другом берегу не будет земли обетованной, и все равно двигаться дальше. Раскрывать людям глаза, а не вырывать их. Взять с собой все лучшее. Люди не простят, если будущий хранитель разбитой скульптуры, ободранной стены, оскверненной могилы скажет проходящему мимо: "Да, да, все это было разрушено революцией". Разрушители напяливают нигилизм, словно кокарду. Они разрушают и думают, что они радикалы. А на самом деле они - разочаровавшиеся консерваторы, обманутые древней мечтой о совершенном обществе, где возможна квадратура круга, где конфликт упразднен по определению. Но такой страны нет, потому она и зовется утопией. Так что пока мы не перестанем убивать на пути к ней, мы никогда не повзрослеем. Смысл не в том, чтобы преодолеть несовершенство данной нам реальности. Смысл в том, как мы живем в своем времени. Другого у нас нет.
БАКУНИН (закуривая сигарету). Ну вот, счастливая минута.
НАТАЛИ. Будет гроза.
Входит ЛИЗА с оборванной веревкой.
ЛИЗА (показывая веревку). Смотри, порвалась! ГЕРЦЕН. ТЫ не поцелуешь меня? ЛИЗА. Да. (Целует его по-мальчишески.)
Зарницы. Веселые испуганные возгласы… Затем гром и новые возгласы… И быстрое затемнение.
Конец
САША И ТЕРЕЗИНА продолжают движение и скрываются из виду.
НАТАЛИ (Герцену). Ты говорил, подожди до весны, а я сказала - нет, нет, я хочу уехать сейчас, немедленно, я хочу, я хочу… Ты говорил, езжай прямо на юг, а я сказала - нет, нет, я хочу снова увидеть Париж, я хочу, я хочу… А в Париже была дифтерия, и она унесла наших мальчика Лолу и девочку Лолу… Зачем ты позволил мне сделать по-моему?!
ГЕРЦЕН. Натали… ну что теперь… Натали…
НАТАЛИ. Я не настоящая Натали. Настоящая Натали на небесах. (Петляя, уходит в глубь сада.) ГЕРЦЕН (зовет). Тата… Тата!..
Входит ТАТА. ЕЙ 23 года, и она стала помощником и наперсником Герцена.
ТАТА. Я здесь… Что?
ГЕРЦЕН. Ольга не приехала?
ТАТА. Нет, еще нет. Чернецкий приходил, принес что-то для Ника и заодно привел с собой Бакунина. ГЕРЦЕН. Бакунин? У нас же тут семейный праздник…
ТАТА. ОН скоро уйдет, вместе с Чернецким - тебе Бакунин пойдет на пользу, будет с кем поспорить. С нами тебе скучно, и ты так хорошо себя ведешь… (Целует его.) ГЕРЦЕН. Как только Ольга приедет, приведешь ее сразу ко мне, да? Может, экипаж не успел на станцию.
ТАТА. Наверняка успел. Я пойду посмотрю, не едут ли.
ТАТА уходит. Входят ОГАРЕВ и БАКУНИН. Огарев без носков и с палкой, которую он передает Бакунину в то время, как сам разворачивает помятый пакет.
ОГАРЕВ (доволен). Мэри нашла мои носки. Я думал, что больше их никогда не увижу. Они были на мне перед тем, как я потерял сознание. Интересно, ей их отдали в полицейском участке?
БАКУНИН. Натали открыто живет с Герценом, так почему тебе нельзя привести Мэри? В его представлении о приличиях нет никакой логики.
ОГАРЕВ. Ну, не затевай… (Подходя к Герцену.) Посмотри, кто здесь.
ГЕРЦЕН. А-а… Международное братство социал-демократов, и Огарев вместе с ним.
БАКУНИН.Я распустил Братство. Моя новая организация называется Социал-демократический союз. Не хочешь вступить?
Огарев и Бакунин садятся. Огарев с некоторым трудом надевает носки.
ГЕРЦЕН. Какие цели вы преследуете?
БАКУНИН. Отмена государства освобожденными рабочими.
ГЕ р ц Е н. Это разумно.
БАКУНИН. Тогда с тебя двадцать франков.
ГЕ р ц Е н. Я дам тебе экземпляр "Колокола". Это последний. Они не хотят нас в Женеве, ни по-русски, ни по-французски. Не знаю, зачем я сюда приехал. Пока мой кошелек был открыт для них, русские презирали меня. Я давал и давал, пока не устал давать. И уж тогда они ополчились на меня по-настоящему. Эти "новые люди" - сифилис нашей революционной похоти. Они плюют на все, что прекрасно или человечно, в прошлом или настоящем.
БАКУНИН. Старой морали больше нет, а новая только формируется. Они попали в щель. Но у них есть отвага и страсть. В ненависти к молодым всегда есть что-то от старческого маразма. Самому молодому из моих новых соратников всего шестнадцать.
ОГАРЕВ. ТЫ имеешь в виду Генри?
БАКУНИН. Нам важен каждый голос. Я сейчас занят преобразованием моего Союза в женевское отделение Интернациональной ассоциации рабочих Маркса.
ГЕРЦЕН. НО… Маркс хочет завладеть государством, а не отменить его.
БАКУНИН. Это ты в самую точку попал.
ГЕ р ц Е н. В какую точку?
БАКУНИН. ЭТО секрет.
ГЕРЦЕН. НО я состою членом Союза.
БАКУНИН. Да, но внутри Союза есть еще Секретный Союз.
ГЕ р ц Е н. И какой там членский взнос?
БАКУНИН. Сорок франков.
ГЕРЦЕН. Нет, пожалуй, не стоит.
БАКУНИН. Ладно, я тебе все равно скажу.
ГЕРЦЕН. ТЫ слишком щедр!
БАКУНИН. Маркс этого не знает, но Союз станет троянским конем внутри его цитадели! Я уважаю Маркса. Мы оба стремимся освободить рабочего. Но Маркс хочет освободить рабочего как класс, а не как индивидуума. Такая свобода связана диктатурой рабочего класса. Но настоящая свобода спонтанна. Подчиняться какой-либо власти унизительно для духовной основы человека. Любая дисциплина порочна. Нашей первой задачей будет разрушить власть. Второй задачи не существует.
ГЕРЦЕН. НО твоих - наших - врагов в Интернационале десятки тысяч.
БАКУНИН. ВОТ тут и пригодится мой Секретный Союз - сплоченная группа революционеров с железной дисциплиной, подчиняющаяся моей абсолютной власти…
ГЕРЦЕН. Погоди…
БАКУНИН. Дни Маркса сочтены. Все практически готово, за исключением нескольких досадных мелочей. Я тебя больше никогда ни о чем не попрошу…
Его перебивает появление ТАТЫ, которая выходит из дома, ведя за собой ОЛЬГУ. Общее движение… МАЛЬВИДА, САША И ТЕРЕЗИНА, НАТАЛИ, которая более или менее пришла в себя. Прислуга накрывает чай для всех на столе в саду. Все собираются за этим столом.
Герцен будто ожил с приездом Ольги. Он идет ей навстречу. Они целуются.
ГЕРЦЕН (быстро). Я не услышал экипажа! Тебя встречали на станции? На границе все было в порядке? Как ты модно одета! Что? Что с тобой?
Ольга смотрит на Мальвиду в смущении.
Ох… ты забыла русский?
ОЛЬГА. Просто… мы с Мальвидой теперь говорим по-итальянски!
ГЕРЦЕН. Ну, ну и что в этом такого, в конце концов. Мы сами полжизни говорим по-французски! Самое главное, что ты здесь. (Малъвшк) Добро пожаловать!
САША (Ольге). Ты стала тетей!
Ольга реагирует, как положено, на Терезину и на коляску. Она уже знакома с Терезиной.
М АЛ ь в и ДА. Надо же, какая роскошь, Александр! Мы к такому не привыкли. Надолго вы сняли эту виллу?
ГЕРЦЕН. ТОЛЬКО на месяц. Из вашего окна вид на озеро.
МАЛЬВИДА. На озеро и на другой берег.
Мальвида присоединяется к остальным. Герцен возвращается в свое кресло, отставленное несколько в сторону от стола с чаем. За столом все ввосьмером - Лиза отсутствует - начинают разговор…
САША (Бакунину). Двадцать франков? На самом деле меня мало интересует политика, я преподаю физиологию.
НАТАЛИ (Огареву). Тата написала ее чудесный портрет - так Саша с ней и познакомился.
ОГАРЕВ. ТЫ по-прежнему занимаешься живописью?
TATA. Нет. У меня не было особых способностей.
НАТАЛИ. Глупости. (Герцену.) Что же ты, Александр…
БАКУНИН. Семь уровней человеческого счастья! Первый - умереть, сражаясь за свободу; второй - любовь и дружба; третий - искусство и наука; четвертый - сигары; пятый, шестой, седьмой - вино, еда, сон.
Аплодисменты и возражения.
ОГАРЕВ. Первый - любовь и дружба…
МАЛЬВИДА. Первый - поднять человека на тот уровень, на который он способен!
НАТАЛИ. Александр…
ТАТА. Оставь его. Он плохо спал ночью.
Н АТАЛ и. А кто хорошо спал? Где Лиза? У меня голова болит.
М АЛЬВИДА (обращаясь к Натали). Я свято верю во фланель. 1ерцен спит.
Ему снятся Тургенев и Маркс. Прогуливаясь, они появляются в поле зрения неправдоподобной парой.
ГЕРЦЕН. Маркс!
Они не обращают на него внимания.
ТУРГЕНЕВ. Добролюбов однажды написал в "Современнике", что я модный романист, который путешествует в свите одной певички и организует ей овации в провинциальных театрах за границей… После этого остается переехать жить на Сандвичевы острова. Как вы думаете, Маркс?
МАРКС. Сандвичевы острова? Так же, как и Россия, и по той же причине Сандвичевы острова к делу не относятся. Как класс, который борется за свою судьбу с угнетающим его классом, пролетариат Сандвичевых островов пока не сформировался. Я бы не советовал - пропустите все веселье. Но мой диалектический материализм еще и до Сандвичевых островов доберется. Мы, может быть, не доживем до этого, но когда катаклизм случится, это будет великолепно… Индустриализация непрерывно расширяется, чтобы насытить рынок самоварами, каноэ, матрешками, которые вкладываются одна в другую… Рабочий все более и более будет отдаляться от результатов своего труда до тех пор, пока Капитал и Труд не сойдутся в смертельном противоречии. Затем наступит последняя титаническая схватка. Финальный поворот великого колеса прогресса, которое должно раздавить поколения трудящихся масс ради конечной победы. Тогда наконец единство и смысл исторического процесса станут ясны даже последнему островитянину и последнему мужику. Разбитые жизни и ничтожные смерти миллионов будут осознаны как часть высшей реальности, высшей морали, которым бессмысленно сопротивляться. Мне видится красная от крови Нева, освещенная языками пламени, и кокосовые пальмы, на которых болтаются трупы по всей сияющей дороге от Кронштадта до Невского проспекта… ГЕРЦЕН (Марксу). На этой картине что-то не так. Кто этот диалектический Рыжий Кот, с его ненасытной жаждой человеческих жертвоприношений? Этот Молох, который обещает, что все после нашей смерти будет прекрасно? История не знает цели! У нее нет либретто. Каждую минуту она стучится в тысячи ворот, и привратником тут служит случай. Нужны ум и смелость, чтобы пройти свой путь, пока этот путь переделывает нас, и нет другого утешения, кроме зарницы личного счастья… но если ничто не предопределено, то, значит, все возможно - и именно в этом наше человеческое достоинство.
Маркс и Тургенев не обращают на него внимания и, прогуливаясь, удаляются. Герцен наполовину сползает с кресла. Огарев это видит и подходит к нему. (Проснувшись.) Ничего, ничего… Идея не погибнет. То, что обронили мы, поднимут те, кто идет за нами. Я слышу их детские голоса там, на Воробьевых горах.
ОГАРЕВ (смеется). "Отомстить за декабристов". И что мы теперь им скажем?
ГЕРЦЕН. Надо двигаться дальше, и знать, что на другом берегу не будет земли обетованной, и все равно двигаться дальше. Раскрывать людям глаза, а не вырывать их. Взять с собой все лучшее. Люди не простят, если будущий хранитель разбитой скульптуры, ободранной стены, оскверненной могилы скажет проходящему мимо: "Да, да, все это было разрушено революцией". Разрушители напяливают нигилизм, словно кокарду. Они разрушают и думают, что они радикалы. А на самом деле они - разочаровавшиеся консерваторы, обманутые древней мечтой о совершенном обществе, где возможна квадратура круга, где конфликт упразднен по определению. Но такой страны нет, потому она и зовется утопией. Так что пока мы не перестанем убивать на пути к ней, мы никогда не повзрослеем. Смысл не в том, чтобы преодолеть несовершенство данной нам реальности. Смысл в том, как мы живем в своем времени. Другого у нас нет.
БАКУНИН (закуривая сигарету). Ну вот, счастливая минута.
НАТАЛИ. Будет гроза.
Входит ЛИЗА с оборванной веревкой.
ЛИЗА (показывая веревку). Смотри, порвалась! ГЕРЦЕН. ТЫ не поцелуешь меня? ЛИЗА. Да. (Целует его по-мальчишески.)
Зарницы. Веселые испуганные возгласы… Затем гром и новые возгласы… И быстрое затемнение.
Конец