Страница:
- Меня Витька прислал... Рыбок кормить.
Странный он какой-то - Сашка. У Витьки всегда приятели странные.
Там, где жили раньше, Толик ходил, никто от него слова не добился,
кроме: "Витя дома?" - и то шепотом.
- Сашка!
Он нехотя является.
- Ну!
- Возьми там, на сковородке, для вас с Витькой котлеты.
- Не! Мы у лейтенанта печенку сайгачью жарили. - И шмыгает носом.
- У меня сейчас девочка из нашего класса была.
- Ну, знаю, - Сашка ухмыляется. - Фарида.
- Что ты нашел в ней смешного? - строго осаживает Маша.
- На стенках пишет: фы плюс ны.
- Ты видел?
Сашка мотает головой.
- Не видел - зачем наговаривать?
Сашка молчит. В это время легонечко затренькал звонок.
- Не слышишь? - говорит Маша. - Иди открой!
Сашка усмехнулся, пошел. С кем-то там у двери: бу-бу-бу.
Коридором протащил в кухню что-то тяжелое? Мешок?
Маша устраивается поудобнее, поближе придвигает лампу и открывает
"Мушкетеров".
Сколько времени прошло? Уже отец дома, Витя шляется по квартире в
мамином халате, Сашки нет - домой ушел. Мама вернулась от Марии
Семеновны.
- Как дела? - отец берет у нее и захлопывает "Мушкетеров". -
Температуру мерила? Забыла... И ладно, кому она нужна! Давай-ка
попросим маму. Ты носки теплые наденешь, кофту, с нами посидишь, чаю
попьешь.
В кавказских колючих носках Маша с удовольствием выбирается на
кухню. Под всеми широтами у Степановых была и будет привычка вечерами
сходиться на кухне. Тут всегда у них уютней, домашней, чем в других
комнатах.
Маша замечает в углу возле холодильника черно-пестрый мешок. Тот
самый, что Сашка, сгибаясь, волок по коридору.
- Откуда? - спросила Маша.
- Помнишь, старичок у нас был в гостях? - говорит мама. - Здешний
чабан, очень симпатичный. Он прислал папе казы. Полуфабрикат конской
колбасы.
- Полуфабрикат! - фыркает младший братец. - Ты, мам, скажешь!
- Конечно, полуфабрикат. Тот мальчик велел передать - в сыром
виде есть нельзя, два часа варить.
- Тот мальчик? Кто?
- Еркин приходил, младший сын Мусеке, - говорит Маше отец. - Он,
кажется, в твоем классе?
Ну Сашка, ну вредный тип! Значит, открыл Еркину, и нет чтобы Машу
позвать, хотя бы крикнуть ей, кто пришел. Бу-бу-бу...
- Что же ты к Еркину не вышла? - упрекает отец. - Выздоровеешь -
непременно извинись. Он славный парень, собирается стать чабаном, как
и отец.
- Что, слабо учится? - спрашивает мама.
- Вовсе не слабо, - обижается за Еркина Маша, - по математике
самый способный.
- Алгебру арабы придумали, я читал, - встревает Витя, - а
геометрию греки.
Маша вылезает из-за стола, идет к себе.
- Не засыпай! - наказывает мама. - Я сейчас приду, горчичники
поставлю.
Маша, уткнувшись в подушку, ревет в три ручья.
- Господи, да что с тобой?
Приходит папа, гасит свет.
- Спи, Машка! Утро вечера мудренее.
Фарида привела в городок Кольку и Нурлана. Нурлан принес с собой
гитару.
Как он ею обзавелся - целая история.
Старый черт Мазитов настойчиво подталкивал Нурлана: знакомься с
солдатами какие побойчей и с деньгами. В универмаге Нурлан приметил
уверенного парня из городка, купившего китайскую вазочку. Продавщица
Рая, Фаридкина молодая тетка, хихикала и стреляла глазами; другой бы
сомлел, а солдат интеллигентно расписывал, какую перегородчатую эмаль
делали в древней Византии, какую в Китае.
Вышли вместе. Нурлан показал солдату из-под полы золотистую
шкурку.
- Очень интересно! - Володя Муромцев погладил завитки. - Но у
меня другой вкус.
- Ты, я вижу, человек деловой, - продолжал Володя в тоне доброго
покровительства, ставящем Нурлана в положение услужливое: он это
чувствовал, внутренне протестовал, но отделаться уже не мог. - Не
поможешь ли мне раздобыть что-нибудь из старинных вещиц, из творений
здешних умельцев?..
Нурлан вспомнил: домбра деда Садыка висит без дела на стенке у
дяди Отарбека в Тельмане.
- Продай! - предложил Володя. - А то махнем? У меня гитара есть,
самый модный сейчас инструмент.
Нурлану за дедову домбру Володя в придачу к гитаре напел весь
модный репертуар. Рыжий мальчишка оказался на удивление переимчив:
суть схватил, саму манеру шепотного московско-переулочного исполнения.
Хотя под казахскую домбру - рыжий Володе показывал - поют
высоко-пронзительно, в долгий крик. Но всего удивительней вот что
оказалось для Володи: мальчишка пел дешевку, ширпотреб, а слушаешь -
за сердце берет.
Послушать Нурлана к ребятам в комнату пришли отец Маши и лысый
майор. Майор послушал, послушал, не вытерпел и протянул руку.
- Дай-ка!
Он долго настраивал гитару, потом страдальчески вскинул брови и
начал:
- "Синенький скромный платочек..."
Он пел, подражая модной когда-то певице, ее жеманной манере.
Песенка фронтовых лет увела его в далекие годы, когда был лейтенантом
с задорными усиками, в щегольской бекеше, в сапогах со шпорами.
Маше было жаль Коротуна: неужели он не замечает, что смешон?
Майор домучил "Синий платочек" и собирался петь еще, но бойкая
Фарида перебила:
- Маш, а Маш... Ты хотела у Кольки узнать про деда. Коль, а
Коль... Расскажи!
- Да чего там... - смутился Колька.
- Ну, не буду вас стеснять! - Коротун поднялся.
- А может, и нам пора? - спросила Фарида. - Надоели больному
человеку.
- Ничего не надоели, - запротестовала Маша. - Скучно целый день
одной.
- А я, бы пожил один, - позавидовал ей Колька. Он сидит за
письменным столом, разбирает поломанный будильник. - Дома минуты покоя
нет, малышня лезет. Вчера только отвернулся - уволокли паяльник и
комод разделали.
Нурлан побренчал струнами.
- Ты не крути, ты про деда рассказывай.
Колькиного деда каждый раз надо было подолгу упрашивать, чтобы
поведал свою историю. Дед вздыхал, хмурился, сосал сигарету и нехотя
начинал:
- Я уже, значит, демобилизовался, а он в кавбригаде служил у
Карпенки. В тридцатом году опять басмачи объявились. Карпенко их угнал
за Чу, в киргизские горы. В тех горах и попал в плен к басмачам боец
Фетисов. Ему допрос, как водится у басмачей. Курбаши спрашивает: "Кто
такой? Как зовут? Какие планы у командования?" Известно, чего им,
басмачам, надо. А друг мой язык на замок - молчит. Курбаши к нему с
подходом: "Ты же наш. Ты мусульманин". А дружок ему в ответ: "Я боец
красной конницы Фетисов". Уже после один пленный басмач показывал, как
все было. Курбаши налетает: "Врешь! Ты не русский! Ты мусульманин!" А
он на своем стоит: "У тебя, бандит, мой документ в руках! Разуй глаза!
Написано: Фетисов!" Басмачи его ножами, а он им: "Нет и не будет у
меня другого имени. Фетисов я, и точка"... - Дед поникал головой,
смахивал слезу. - Так и погиб Фетисов. Нашли его конники истерзанного:
грудь истыкана, глаза выколоты, язык отрезан. Там, в киргизских горах,
и похоронили. Написали на камне: "Красноармеец Фетисов. Зверски убит
басмачами. Спи спокойно, товарищ, мы за тебя отомстим". До сих пор,
сказывают, камень при дороге лежит. Люди читают и думают: "Эк занесло
тебя, русского мужика, помирать в такую даль". Иной раз ночью не спишь
- камень могильный на грудь давит...
Историю Колькиного деда рассказывал Нурлан, а Колька тем временем
ладил и ладил будильник. Кончил и заулыбался.
- Сейчас проверим, ходит или нет. - Поднес будильник к уху. -
Тикает! А ну-ка звон проверим! Без звона будильнику грош цена. -
Колька перевел стрелки, будильник залился оглушительной трелью. -
Голосистый! С таким не проспишь.
- Что я говорила? - подхватилась Фарида. - У Кольки выдающийся
технический талант... А у Нурлана музыкальный, - не забыла она
вставить.
Нурлан Фаридку терпеть не может, но обрадовался похвале,
забренчал на гитаре.
- А что, ребята? Не сочинить ли мне песню про Колькиного деда?
- Да ну тебя! - отмахнулся Колька.
Зато Фарида так и захлопала крыльями: конечно, напиши! У тебя
замечательно получится!
Когда Маша пришла в школу после болезни, у нее уже была своя
дружная компания, и это - без всяких ее трудов - поставило Машу в
школе на то место, какое ей теперь полагалось по сложившимся между
ребятами отношениям.
Майор Коротун как-то встретил Нурлана возле дома, зазвал к себе.
Жена майора, шумливая Мария Семеновна, рассказывала всему женскому
населению городка:
- Мой-то с мальчишкой песни поет по вечерам. С ума спятил.
Нурлану понравилось ходить к майору. Мария Семеновна откроет
дверь, крикнет в глубину квартиры: "Коротун! Твой кунак пришел!"
Сколько раз ей говорил Нурлан: нет кунаков в степи, тамыры есть, но
Марию Семеновну не переучишь. Нурлан с ней не пререкается, идет к
майору, садится рядышком на диван - и пошло... "Ты теперь далеко,
далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, а до
смер-ртя четыре шага..." Нурлан знает: солдаты Коротуна не любят,
прозвали "уставчином", но ему, Ржавому Гвоздю, плевать на прозвища,
если человек плачет от хорошей песни. Нурлан еще придет, посидит с
майором на диване, споет ему "Соловьи, соловьи, не тревожьте
солдат...".
У Маши в комнате слышно: весь вечер напролет бренчит внизу
гитара, поют два голоса. Фарида приходит и начинает возмущаться:
- Взрослый человек, а не понимает, что Нурлану еще надо физику
выучить. Его завтра непременно спросят.
Но вот наконец гитара смолкла. Фарида выскакивает в коридор,
торопливо натягивает модное красное пальто. Она успевает столкнуться с
Нурланом на лестнице, ему некуда деваться, он идет из городка в
поселок вместе с Фаридой, а назавтра в классе все об этом знают, хотя
Маша ни разу не проболталась.
- Уж такое место наш Чупчи! - Фарида закатывает глаза. - Здесь
всегда все известно.
Стук в дверь, отцовские босые прыжки - от двери к окну, от окна к
печи, истошные крики матери. Вошли четверо, два казаха, русский и
татарин, все не местные, но откуда-то они знали, что и где им искать в
хибаре больничного сторожа. Они отыскивали и выкладывали на стол пачки
денег, пересчитывали, записывали. Салман раньше отца догадался:
милицию навел на их дом Ржавый Гвоздь. Зря отец доверил Акатову
рисковое дело. Старый способ пересылки товара был верней. Проводник
вагона привозил отцу ящик с яблоками и забирал туго зашитый мешок.
Отец в больнице открыто приторговывал яблоками из посылок,
участковый Букашев придирался: мелкая спекуляция. Простой и умный был
способ у отца, но зачем-то понадобилось старому черту связаться с
Ржавым Гвоздем, поехавшим с классом на экскурсию в Алма-Ату. Видно,
хотел покрепче запутать Акатова, а вышло наоборот. Влип, значит,
Ржавый Гвоздь в Алма-Ате.
"Трус Акатов. Трус и предатель", - думал Салман, а голая лампочка
под провисшим прокопченным потолком светила все ярче. Вечером она
горит вполнакала, потому что весь Чупчи жжет электричество, а тут
поселковая трансформаторная будка работала на один мазитовский дом,
где чужие люди считали деньги, много денег. Салман заметил: не отец
стыдится, что при таком богатстве жил как нищий, а чужие чувствуют
себя неловко, считая деньги в мазитовском голом доме, где с ломаных
кроватей поднялись, глядят на них разбуженные ребятишки, у которых
сейчас, посреди ночи, уведут в тюрьму отца. Салман уже понимал: отца
уведут. Понял сразу, едва милицейские вошли. А младшие догадались,
заревели на все голоса, только когда за отцом захлопнулась низкая
набухшая дверь. Мать выбежала следом, сыпала проклятиями в спины тем,
кто увел из дома хозяина, унес кровные денежки, грозила каждому из
четырех: "Проклятие твоему отцу и матери!" - и обоим казахам, и
русскому, и татарину. Вернувшись в дом, повалилась на постель и начала
кататься по ней, хватая зубами то руки свои, то в блин умятую, сальную
подушку. Салман спрыгнул со своей лежанки, погасил свет. У него в
кулаке размякла плитка шоколада, из жалости подсунутая милицейским.
Салман в темноте нашаривал зареванные рты малышей, вталкивал сладкие
обломки. Малышня зачмокала, стала утихать, а он наскоро собрался и
выкатился на улицу.
Сухой заморозок ожег воспаленные от ночного яркого света глаза.
Некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу. Портфель с книжками
он решил спрятать на школьном чердаке.
По железной лестнице Салман забрался на чердак, зарыл свой
портфель в груду разного хлама и через люк спустился в коридор. В
уборной он напился из-под крана, поплескал водой в лицо, вытерся
рукавом. Ему пришла мстительная мысль написать на стенке про Акатова:
пускай все узнают правду. Салман вытащил из кармана красный карандаш,
Витькин подарок, вывел печатными буквами: "Акатов предатель".
В коридоре послышались громкие женские голоса. Салман осторожно
выглянул. Гавриловна уже заявилась, распекает за что-то уборщицу. Чего
доброго, сунется сейчас и в мальчишечью заповедную. Днем-то ей сюда
ходу нет, гонять курильщиков она посылает Василия Петровича, учителя
физкультуры.
Еле успел Салман перебежать в закуток за железной круглой печкой.
Гавриловна распахнула дверь уборной и увидела надпись на стенке. "Это
что за безобразие!" Салман в закутке злорадно хихикнул. Гавриловна и
уборщица пошли дальше, зажигая по пути свет в коридоре и в классах.
Наконец их громкие голоса захлопнулись в учительской. И тут Салман
услышал за дверьми школы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила
закрытая сгоряча дверца. Салман знал, кто в Чупчи так хлопает дверцей
машины. Приехал Доспаев. Но откуда ему уже все известно?
Доспаев шел по коридору в белом халате под пальто, накинутом па
плечи. Значит, едет куда-то к больному, а в школу завернул по дороге.
Салман подкрался к учительской, куда вошел Доспаев.
Нет, главный врач еще ничего не знал об аресте больничного
сторожа Мазитова. Он заехал в школу по другому делу. Доспаев недавно
узнал, что в школе какие-то хулиганы за что-то мстят Сауле.
- Мазитов? - сразу же спросила Гавриловна.
- Вряд ли он один. Вдвоем с мальчишкой из городка. У Сауле что-то
вроде ссоры с его сестрой. Думаю, что она натравила брата, а он своего
приятеля.
- Ишак безмозглый! - Салман, притаившийся за дверью, выругался
шепотом себе в кулак.
Доспаев продолжал рассказывать Гавриловне, что Софья Казимировна
однажды подарила мальчишке из городка скальпель. Эту улику обнаружили
там, где в Саулешку швыряли мокрой известкой.
- Мешок дерьма! Свиной ублюдок! - обозвал себя Салман, но душа
его не облегчилась бранью, заныла и затосковала. - Дурак я! Дурак! -
Он двинул себя кулаком в зубы. То, с чем Доспаев спозаранку примчался
к Гавриловне, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде. Не зря отец
говорил: когда враг берет за ворот, собака хватает за полы.
Салман убрался в закуток за печью и чувствовал себя жалким
сусликом. Некуда деваться: нора залита ледяной водой. Вода подымается
все выше, выталкивает суслика в руки врагам. Даже самый трусливый
зверь - суслик или заяц - кусается, пускает в ход когти, когда
приходит безвыходный час. Салману хотелось царапаться, драться. Не
оброни он, растяпа, тот скальпель, мог бы сейчас броситься на
ненавистного Доспаева. Все равно теперь колонии не миновать:
заведенная Гавриловной папка полна до краев.
Он упустил время, когда мог незаметно уйти из школы. И вот
получилось: Салман, хотя и без книжек, запрятанных на чердаке, сидит
за своей партой в пятом "Б", рядом с ничего не знающим Витой.
Измученный бессонной ночью, он угрелся и вздремнул за партой. Учителя
не трогали Салмана: ни вопроса, ни замечания. Пришел, сидит - и на том
спасибо. Так прошли два урока, третьим была физкультура, но Василий
Петрович не повел пятый "Б" в зал - объявил классный час.
Салман вздрогнул и проснулся: "Конец! Попался! И Витьку не успел
предупредить!"
- Позор всему пятому "Б"! - гремел над классом голос, привыкший
подавать команды. - Совершен отвратительный поступок!
Салман краем глаза глянул на соседа по парте, увидел испуг на
чистеньком лице с аккуратной светлой челочкой.
Еще никто из самых трусливых подлиз не ткнул пальцем в Салмана
Мазитова, а единственный друг Витя Степанов струсил. Вот когда ударила
Салмана предательски в спину Витькина слабость, которую он раньше
всегда прощал.
Салман бросил в чистенькое испуганное лицо: "Суслик! Предатель!"
- и пошел из класса. От злости он будто оглох. Не слышал: кричат ему
вслед или нет. Он уходил, не унижаясь трусливым бегством, но и не
медлил, а то подумают, что Мазитов еще надеется на прощение. Вот он
уже во дворе школы - виден из всех окон. Многие сейчас видят: навсегда
уходит из этой проклятой школы самый ненавидимый ею ученик. И пускай
книжки-тетрадки, купленные не за его - за школьные деньги, сгниют на
чердаке. Салман Мазитов никогда не вернется сюда.
- Сашка! Погоди! - услышал Салман.
Витя бежал через двор, натягивая пальтишко.
- Сашка! Постой!
Салман нагнулся, схватил с земли промерзлый кизяк.
- Ну! Ты! Суслик! Не лезь. Пришибу!
- Да ты что? - Витя остановился.
- Не лезь! - Салман погрозил промерзлым увесистым комком,
повернулся и пошел. Сначала куда глаза глядят - подальше от поселка,
от школы. Потом сообразил - пешком далеко не уйдешь, повернул к
станции.
Оглянувшись, Салман увидел: Витя упрямо идет за ним.
Витя знал: его дело теперь идти за Сашкой, не отставать. Книжник
и в практических вопросах неумеха, Витя не только поспел выскочить из
класса за Салманом, но, словно подтолкнутый под руку кем-то неведомым,
догадался сдернуть с вешалки у дверей свое пальтишко и шапку. Будто с
самого начала предвидел: им предстоит долгий путь.
Они сделали круг по степи, и теперь Витя видел впереди станцию.
Салман шел прямиком к ней, не оглядываясь.
За семафором, в километре от станционных построек, стоял длинный
товарный состав. Салман нырнул под платформу - Витя за ним, весь дрожа
от страха: вот поезд тронется, огромные тяжелые колеса раздавят его в
лепешку. Но состав терпеливо стоял. Вынырнув по другую сторону, Витя
увидел быстро убегавшего Салмана. Он тоже побежал, жалобно выкрикивая:
- Сашка! Постой!
Салман заметил: чуть отодвинута дверь товарного вагона -
сантиметров на сорок, не больше. Он подпрыгнул, цепко повис и
протиснулся в щель. Вскочил на ноги и приналег изо всех сил - закрыть
щель. Но тяжелая дверь не поддавалась.
Витя с первого раза сорвался, но со второго подтянулся на руках и
лег животом на пазы, по которым ходят такие двери - ноги его болтались
в воздухе, лицом он уткнулся в пол вагона, замусоренный чем-то едким.
И тут состав дернулся, резкий толчок стронул тяжелую пластину двери,
не поддававшуюся мальчишеским усилиям... Салман еле успел схватить
Витю за шиворот, втащить в вагон - дверь задвинулась, и стало темно.
Прогремели под колесами стрелки, поезд убыстрял ход.
- Попались! - сказал Витя. - Теперь не спрыгнешь.
- А мне и не надо спрыгивать! - Салман сплюнул набежавшую слюну.
- Я далеко уеду.
- Куда далеко?
- Во Владивосток! - с ходу придумал Салман.
Витя тоже сплюнул, чувствуя кислоту на губах.
- Во Владивосток надо ехать через Новосибирск. А этот поезд идет
на юг, в Ташкент.
- Ты откуда знаешь? На юг, на север? Сам в кукурузе заблудился.
- Я тогда маленький был. Чудак ты, Сашка. Сейчас часов
одиннадцать. Солнце было от нас слева. Значит, едем на юго-запад...
Слушай, что за порошок тут в вагоне рассыпан? Все время плеваться
хочется. Химия какая-то! Выбираться надо отсюда. И вообще еще
неизвестно, исключат тебя из школы или нет. Хочешь, я с отцом
поговорю?..
- Вот этого не хочешь? - Салман сложил кукиш. - Сегодня ночью
моего отца в тюрьму забрали.
- В тюрьму? За что?
- За хорошие дела! - Салман подошел к двери, налег плечом. -
Сейчас я тебе, Витька, открою. - Он тужился изо всех сил, но впустую.
- Открою, и катись отсюда на первой же станции. Я тебе больше не друг.
Мой отец вор, хуже вора. Ну, чего стоишь? Помоги, суслик несчастный!
Сколько лет живешь на свете, ничего в жизни не понимаешь. Сын вора я!
Понял?
- Понял... Отца посадили, но ты же не виноват. Ты честный!
- Ничего ты не знаешь! - заорал Салман. - Я тоже вор! На базаре
воровал? Воровал! Одеяло украл? Украл! Что? Испугался? Не бойся, у вас
дома я ничего не украл. Хватит разговаривать - толкай дверь!
- Вместе слезем! - упрямо повторял Витя. - Вместе!
Сколько они ни толкали, дверь не открывалась. Поезд получил
зеленую улицу и все дальше увозил их от Чупчи.
- Сдохнем мы тут от дуста, как клопы! - сплюнул Салман.
- Нет, это не дуст. На фосфор похоже, - Витя облизнул палец,
макнул в порошок. - Жжется немного. - Он посопел нерешительно и все же
спросил: - Ты зачем известкой в ту девчонку бросал?
"Ничего не понимает! - горестно удивился про себя Салман. -
Откуда только берутся такие беспонятные люди? "
Вечером Колькин братишка-третьеклассник ходил в интернат на кино
про Тарзана. Притопав домой, братишка шепнул Кольке: "Ржавый Гвоздь
сбежал. Воспитатели еще не знают, но среди ребят ходит такой
разговор".
Не теряя времени, Колька подался в интернат. В учебной комнате
подремывал на клеенчатом диване дежурный воспитатель Дюсупбек
Жунусович, по-школьному Дюк. Спальня старших ребят пустовала. Колька
полез в Нурланову тумбочку и понял: Ржавый Гвоздь на самом деле
смылся. Дюку Колька, конечно, ничего говорить не стал, а Дюк - лодырь,
перед сном поверок не устраивает, ночью спален не обходит - дрыхнет в
учебной комнате.
Из интерната Колька припустил не домой, а на садвакасовскую
зимовку. Дома ему сейчас делать нечего. Если деду сказать: "Нурлан
попал в беду", дед протянет ехидненько: "А-а-а... Внук старого Садыка?
Помню я Садыка. Тоже был артист. За рубль заставишь, за тысячу не
остановишь". Послушать деда, так от Садыка никакого доброго семени
пойти не могло: и отец Нурлана не работник, и отцов брат, Отарбек из
Тельмана, вовсе балалаечка без струн - ни к какому делу не пристал, и
теперь определили его заведовать клубом. А какой там клуб на
отделении? Мазанка небеленая, раз в неделю заезжает кинопередвижка. Но
Отарбек и веника в руки не возьмет. "Я заведующий. Руковожу
культурно-массовой программой. Для подметания прошу выделить штатную
единицу".
Так уж выходило: встревожившись за друга, Колька сразу вспомнил
про Отарбека. И прежде при всех передрягах Нурлан имел обыкновение
подаваться за помощью и советом не к толковым людям, а к балаболке
Отарбеку.
Что с Нурланом теперь-то?
Кольке и в голову не пришло, что побег Нурлана был связан с
передрягой, приключившейся летом в Алма-Ате. Нурлан имел тайное
поручение от Мазитова и адрес. По этому адресу он налетел на милицию,
арестовавшую перекупщиков и караулившую, кто еще придет за товаром.
Нурлана допросили и отпустили, приказав помалкивать.
Мазитова он настолько боялся, что даже Кольке ничего не
рассказал. И после ни о чем не вспоминал. Поэтому Колька начисто
забыл, как однажды в Алма-Ате притопал Нурлан откуда-то очень поздно и
клацал зубами.
У Еркина Колька застал родича Садвакасовых, десятиклассника
Исабека. Всегда тугодум, а тут оказался самым шустрым. Пока приятели
решали, где и как искать Нурлана, Исабек ненадолго исчез и привел пару
лошадей.
Еркин и Колька выехали на другой день спозаранку и потому ничего
не знали ни про арест сторожа Мазитова, ни про побег двух
пятиклассников.
От Чупчи до Тельмана было по степному счету километров двадцать.
Название аула - Тельман - произносится с ударением на последнем
слоге, как все казахские слова. Здесь когда-то организовался один из
первых в степи колхозов, взявший имя немецкого коммуниста Эрнста
Тельмана. Сначала говорили: "имени Эрнста Тельмана", потом упростили:
"Мы из Тельмана...", а с годами укатали на степной лад: "Где живешь?"
- "В Тельмане".
У крайних домов Еркин придержал коня, перевел на медленный шаг.
Не любят в аулах дуралеев, скачущих к жилью во весь опор, будто с
вестью о вражеском нашествии.
Они ехали единственной улицей, В Тельмане казахи, украинцы и
немцы жили в тесном соседстве, но на отличку. Украинец белил хату и
расписывал наличники. Немец не тратил деньги на архитектурные
излишества, весь хозяйственный пыл вкладывал в надворные крепчайшие
постройки. Казах убирал дом коврами и держал двор голым, как ладонь:
пускай степь расстилается до самого порога.
Из всех казахских дворов самым открытым стоял двор Отарбека.
Еркин огляделся: негде и лошадей привязать. Выручила посыпавшая из
дверей мелюзга - приняла поводья. Вместе с ней плеснул на улицу звон
струн и высокий рыдающий голос.
- Здесь наш друг-приятель! - Еркин толкнул покосившуюся на одной
петле дверь.
В единственной комнате духота, не прибрано. Посередке, на кошме,
лист газеты, миска с вареным мясом, зеленая бутылка, два захватанных
стакана. Колька оторопел от такого пьяного безобразия, а Еркин чинным
гостем подсел к газетине-дастархану.
- Ты пой, пой... Извини, если помешали.
Нурлан ударил по струнам:
- ...На поленьях смола как слеза. И поет мне в зем-ля-а-а-нке
гармонь при улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты в
белоснежных полях под Москвой... Я хочу, чтоб услы-ы-ышала ты, как
тоскует мой голос живой...
Отарбек всхлипнул, выкатил откуда-то еще два грязных стакана.
Бритая голова Нурланова родича белела пролысинами. Он тазша - плешивый
после болезни, перенесенной в детстве.
Еркин будто не замечал, что ему наливают из зеленой бутылки.
- Еще спой.
- Русскую? - Нурлан держался задирчиво. - Романс старинный. Тебе
посвящаю! Гори, гори, моя звезда...
Колька молча злился: "Ладно! Ори, ори, моя звезда! Покажу после,
как всякие штучки выкамаривать".
- Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда... - Нурлан
Странный он какой-то - Сашка. У Витьки всегда приятели странные.
Там, где жили раньше, Толик ходил, никто от него слова не добился,
кроме: "Витя дома?" - и то шепотом.
- Сашка!
Он нехотя является.
- Ну!
- Возьми там, на сковородке, для вас с Витькой котлеты.
- Не! Мы у лейтенанта печенку сайгачью жарили. - И шмыгает носом.
- У меня сейчас девочка из нашего класса была.
- Ну, знаю, - Сашка ухмыляется. - Фарида.
- Что ты нашел в ней смешного? - строго осаживает Маша.
- На стенках пишет: фы плюс ны.
- Ты видел?
Сашка мотает головой.
- Не видел - зачем наговаривать?
Сашка молчит. В это время легонечко затренькал звонок.
- Не слышишь? - говорит Маша. - Иди открой!
Сашка усмехнулся, пошел. С кем-то там у двери: бу-бу-бу.
Коридором протащил в кухню что-то тяжелое? Мешок?
Маша устраивается поудобнее, поближе придвигает лампу и открывает
"Мушкетеров".
Сколько времени прошло? Уже отец дома, Витя шляется по квартире в
мамином халате, Сашки нет - домой ушел. Мама вернулась от Марии
Семеновны.
- Как дела? - отец берет у нее и захлопывает "Мушкетеров". -
Температуру мерила? Забыла... И ладно, кому она нужна! Давай-ка
попросим маму. Ты носки теплые наденешь, кофту, с нами посидишь, чаю
попьешь.
В кавказских колючих носках Маша с удовольствием выбирается на
кухню. Под всеми широтами у Степановых была и будет привычка вечерами
сходиться на кухне. Тут всегда у них уютней, домашней, чем в других
комнатах.
Маша замечает в углу возле холодильника черно-пестрый мешок. Тот
самый, что Сашка, сгибаясь, волок по коридору.
- Откуда? - спросила Маша.
- Помнишь, старичок у нас был в гостях? - говорит мама. - Здешний
чабан, очень симпатичный. Он прислал папе казы. Полуфабрикат конской
колбасы.
- Полуфабрикат! - фыркает младший братец. - Ты, мам, скажешь!
- Конечно, полуфабрикат. Тот мальчик велел передать - в сыром
виде есть нельзя, два часа варить.
- Тот мальчик? Кто?
- Еркин приходил, младший сын Мусеке, - говорит Маше отец. - Он,
кажется, в твоем классе?
Ну Сашка, ну вредный тип! Значит, открыл Еркину, и нет чтобы Машу
позвать, хотя бы крикнуть ей, кто пришел. Бу-бу-бу...
- Что же ты к Еркину не вышла? - упрекает отец. - Выздоровеешь -
непременно извинись. Он славный парень, собирается стать чабаном, как
и отец.
- Что, слабо учится? - спрашивает мама.
- Вовсе не слабо, - обижается за Еркина Маша, - по математике
самый способный.
- Алгебру арабы придумали, я читал, - встревает Витя, - а
геометрию греки.
Маша вылезает из-за стола, идет к себе.
- Не засыпай! - наказывает мама. - Я сейчас приду, горчичники
поставлю.
Маша, уткнувшись в подушку, ревет в три ручья.
- Господи, да что с тобой?
Приходит папа, гасит свет.
- Спи, Машка! Утро вечера мудренее.
Фарида привела в городок Кольку и Нурлана. Нурлан принес с собой
гитару.
Как он ею обзавелся - целая история.
Старый черт Мазитов настойчиво подталкивал Нурлана: знакомься с
солдатами какие побойчей и с деньгами. В универмаге Нурлан приметил
уверенного парня из городка, купившего китайскую вазочку. Продавщица
Рая, Фаридкина молодая тетка, хихикала и стреляла глазами; другой бы
сомлел, а солдат интеллигентно расписывал, какую перегородчатую эмаль
делали в древней Византии, какую в Китае.
Вышли вместе. Нурлан показал солдату из-под полы золотистую
шкурку.
- Очень интересно! - Володя Муромцев погладил завитки. - Но у
меня другой вкус.
- Ты, я вижу, человек деловой, - продолжал Володя в тоне доброго
покровительства, ставящем Нурлана в положение услужливое: он это
чувствовал, внутренне протестовал, но отделаться уже не мог. - Не
поможешь ли мне раздобыть что-нибудь из старинных вещиц, из творений
здешних умельцев?..
Нурлан вспомнил: домбра деда Садыка висит без дела на стенке у
дяди Отарбека в Тельмане.
- Продай! - предложил Володя. - А то махнем? У меня гитара есть,
самый модный сейчас инструмент.
Нурлану за дедову домбру Володя в придачу к гитаре напел весь
модный репертуар. Рыжий мальчишка оказался на удивление переимчив:
суть схватил, саму манеру шепотного московско-переулочного исполнения.
Хотя под казахскую домбру - рыжий Володе показывал - поют
высоко-пронзительно, в долгий крик. Но всего удивительней вот что
оказалось для Володи: мальчишка пел дешевку, ширпотреб, а слушаешь -
за сердце берет.
Послушать Нурлана к ребятам в комнату пришли отец Маши и лысый
майор. Майор послушал, послушал, не вытерпел и протянул руку.
- Дай-ка!
Он долго настраивал гитару, потом страдальчески вскинул брови и
начал:
- "Синенький скромный платочек..."
Он пел, подражая модной когда-то певице, ее жеманной манере.
Песенка фронтовых лет увела его в далекие годы, когда был лейтенантом
с задорными усиками, в щегольской бекеше, в сапогах со шпорами.
Маше было жаль Коротуна: неужели он не замечает, что смешон?
Майор домучил "Синий платочек" и собирался петь еще, но бойкая
Фарида перебила:
- Маш, а Маш... Ты хотела у Кольки узнать про деда. Коль, а
Коль... Расскажи!
- Да чего там... - смутился Колька.
- Ну, не буду вас стеснять! - Коротун поднялся.
- А может, и нам пора? - спросила Фарида. - Надоели больному
человеку.
- Ничего не надоели, - запротестовала Маша. - Скучно целый день
одной.
- А я, бы пожил один, - позавидовал ей Колька. Он сидит за
письменным столом, разбирает поломанный будильник. - Дома минуты покоя
нет, малышня лезет. Вчера только отвернулся - уволокли паяльник и
комод разделали.
Нурлан побренчал струнами.
- Ты не крути, ты про деда рассказывай.
Колькиного деда каждый раз надо было подолгу упрашивать, чтобы
поведал свою историю. Дед вздыхал, хмурился, сосал сигарету и нехотя
начинал:
- Я уже, значит, демобилизовался, а он в кавбригаде служил у
Карпенки. В тридцатом году опять басмачи объявились. Карпенко их угнал
за Чу, в киргизские горы. В тех горах и попал в плен к басмачам боец
Фетисов. Ему допрос, как водится у басмачей. Курбаши спрашивает: "Кто
такой? Как зовут? Какие планы у командования?" Известно, чего им,
басмачам, надо. А друг мой язык на замок - молчит. Курбаши к нему с
подходом: "Ты же наш. Ты мусульманин". А дружок ему в ответ: "Я боец
красной конницы Фетисов". Уже после один пленный басмач показывал, как
все было. Курбаши налетает: "Врешь! Ты не русский! Ты мусульманин!" А
он на своем стоит: "У тебя, бандит, мой документ в руках! Разуй глаза!
Написано: Фетисов!" Басмачи его ножами, а он им: "Нет и не будет у
меня другого имени. Фетисов я, и точка"... - Дед поникал головой,
смахивал слезу. - Так и погиб Фетисов. Нашли его конники истерзанного:
грудь истыкана, глаза выколоты, язык отрезан. Там, в киргизских горах,
и похоронили. Написали на камне: "Красноармеец Фетисов. Зверски убит
басмачами. Спи спокойно, товарищ, мы за тебя отомстим". До сих пор,
сказывают, камень при дороге лежит. Люди читают и думают: "Эк занесло
тебя, русского мужика, помирать в такую даль". Иной раз ночью не спишь
- камень могильный на грудь давит...
Историю Колькиного деда рассказывал Нурлан, а Колька тем временем
ладил и ладил будильник. Кончил и заулыбался.
- Сейчас проверим, ходит или нет. - Поднес будильник к уху. -
Тикает! А ну-ка звон проверим! Без звона будильнику грош цена. -
Колька перевел стрелки, будильник залился оглушительной трелью. -
Голосистый! С таким не проспишь.
- Что я говорила? - подхватилась Фарида. - У Кольки выдающийся
технический талант... А у Нурлана музыкальный, - не забыла она
вставить.
Нурлан Фаридку терпеть не может, но обрадовался похвале,
забренчал на гитаре.
- А что, ребята? Не сочинить ли мне песню про Колькиного деда?
- Да ну тебя! - отмахнулся Колька.
Зато Фарида так и захлопала крыльями: конечно, напиши! У тебя
замечательно получится!
Когда Маша пришла в школу после болезни, у нее уже была своя
дружная компания, и это - без всяких ее трудов - поставило Машу в
школе на то место, какое ей теперь полагалось по сложившимся между
ребятами отношениям.
Майор Коротун как-то встретил Нурлана возле дома, зазвал к себе.
Жена майора, шумливая Мария Семеновна, рассказывала всему женскому
населению городка:
- Мой-то с мальчишкой песни поет по вечерам. С ума спятил.
Нурлану понравилось ходить к майору. Мария Семеновна откроет
дверь, крикнет в глубину квартиры: "Коротун! Твой кунак пришел!"
Сколько раз ей говорил Нурлан: нет кунаков в степи, тамыры есть, но
Марию Семеновну не переучишь. Нурлан с ней не пререкается, идет к
майору, садится рядышком на диван - и пошло... "Ты теперь далеко,
далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, а до
смер-ртя четыре шага..." Нурлан знает: солдаты Коротуна не любят,
прозвали "уставчином", но ему, Ржавому Гвоздю, плевать на прозвища,
если человек плачет от хорошей песни. Нурлан еще придет, посидит с
майором на диване, споет ему "Соловьи, соловьи, не тревожьте
солдат...".
У Маши в комнате слышно: весь вечер напролет бренчит внизу
гитара, поют два голоса. Фарида приходит и начинает возмущаться:
- Взрослый человек, а не понимает, что Нурлану еще надо физику
выучить. Его завтра непременно спросят.
Но вот наконец гитара смолкла. Фарида выскакивает в коридор,
торопливо натягивает модное красное пальто. Она успевает столкнуться с
Нурланом на лестнице, ему некуда деваться, он идет из городка в
поселок вместе с Фаридой, а назавтра в классе все об этом знают, хотя
Маша ни разу не проболталась.
- Уж такое место наш Чупчи! - Фарида закатывает глаза. - Здесь
всегда все известно.
Стук в дверь, отцовские босые прыжки - от двери к окну, от окна к
печи, истошные крики матери. Вошли четверо, два казаха, русский и
татарин, все не местные, но откуда-то они знали, что и где им искать в
хибаре больничного сторожа. Они отыскивали и выкладывали на стол пачки
денег, пересчитывали, записывали. Салман раньше отца догадался:
милицию навел на их дом Ржавый Гвоздь. Зря отец доверил Акатову
рисковое дело. Старый способ пересылки товара был верней. Проводник
вагона привозил отцу ящик с яблоками и забирал туго зашитый мешок.
Отец в больнице открыто приторговывал яблоками из посылок,
участковый Букашев придирался: мелкая спекуляция. Простой и умный был
способ у отца, но зачем-то понадобилось старому черту связаться с
Ржавым Гвоздем, поехавшим с классом на экскурсию в Алма-Ату. Видно,
хотел покрепче запутать Акатова, а вышло наоборот. Влип, значит,
Ржавый Гвоздь в Алма-Ате.
"Трус Акатов. Трус и предатель", - думал Салман, а голая лампочка
под провисшим прокопченным потолком светила все ярче. Вечером она
горит вполнакала, потому что весь Чупчи жжет электричество, а тут
поселковая трансформаторная будка работала на один мазитовский дом,
где чужие люди считали деньги, много денег. Салман заметил: не отец
стыдится, что при таком богатстве жил как нищий, а чужие чувствуют
себя неловко, считая деньги в мазитовском голом доме, где с ломаных
кроватей поднялись, глядят на них разбуженные ребятишки, у которых
сейчас, посреди ночи, уведут в тюрьму отца. Салман уже понимал: отца
уведут. Понял сразу, едва милицейские вошли. А младшие догадались,
заревели на все голоса, только когда за отцом захлопнулась низкая
набухшая дверь. Мать выбежала следом, сыпала проклятиями в спины тем,
кто увел из дома хозяина, унес кровные денежки, грозила каждому из
четырех: "Проклятие твоему отцу и матери!" - и обоим казахам, и
русскому, и татарину. Вернувшись в дом, повалилась на постель и начала
кататься по ней, хватая зубами то руки свои, то в блин умятую, сальную
подушку. Салман спрыгнул со своей лежанки, погасил свет. У него в
кулаке размякла плитка шоколада, из жалости подсунутая милицейским.
Салман в темноте нашаривал зареванные рты малышей, вталкивал сладкие
обломки. Малышня зачмокала, стала утихать, а он наскоро собрался и
выкатился на улицу.
Сухой заморозок ожег воспаленные от ночного яркого света глаза.
Некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу. Портфель с книжками
он решил спрятать на школьном чердаке.
По железной лестнице Салман забрался на чердак, зарыл свой
портфель в груду разного хлама и через люк спустился в коридор. В
уборной он напился из-под крана, поплескал водой в лицо, вытерся
рукавом. Ему пришла мстительная мысль написать на стенке про Акатова:
пускай все узнают правду. Салман вытащил из кармана красный карандаш,
Витькин подарок, вывел печатными буквами: "Акатов предатель".
В коридоре послышались громкие женские голоса. Салман осторожно
выглянул. Гавриловна уже заявилась, распекает за что-то уборщицу. Чего
доброго, сунется сейчас и в мальчишечью заповедную. Днем-то ей сюда
ходу нет, гонять курильщиков она посылает Василия Петровича, учителя
физкультуры.
Еле успел Салман перебежать в закуток за железной круглой печкой.
Гавриловна распахнула дверь уборной и увидела надпись на стенке. "Это
что за безобразие!" Салман в закутке злорадно хихикнул. Гавриловна и
уборщица пошли дальше, зажигая по пути свет в коридоре и в классах.
Наконец их громкие голоса захлопнулись в учительской. И тут Салман
услышал за дверьми школы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила
закрытая сгоряча дверца. Салман знал, кто в Чупчи так хлопает дверцей
машины. Приехал Доспаев. Но откуда ему уже все известно?
Доспаев шел по коридору в белом халате под пальто, накинутом па
плечи. Значит, едет куда-то к больному, а в школу завернул по дороге.
Салман подкрался к учительской, куда вошел Доспаев.
Нет, главный врач еще ничего не знал об аресте больничного
сторожа Мазитова. Он заехал в школу по другому делу. Доспаев недавно
узнал, что в школе какие-то хулиганы за что-то мстят Сауле.
- Мазитов? - сразу же спросила Гавриловна.
- Вряд ли он один. Вдвоем с мальчишкой из городка. У Сауле что-то
вроде ссоры с его сестрой. Думаю, что она натравила брата, а он своего
приятеля.
- Ишак безмозглый! - Салман, притаившийся за дверью, выругался
шепотом себе в кулак.
Доспаев продолжал рассказывать Гавриловне, что Софья Казимировна
однажды подарила мальчишке из городка скальпель. Эту улику обнаружили
там, где в Саулешку швыряли мокрой известкой.
- Мешок дерьма! Свиной ублюдок! - обозвал себя Салман, но душа
его не облегчилась бранью, заныла и затосковала. - Дурак я! Дурак! -
Он двинул себя кулаком в зубы. То, с чем Доспаев спозаранку примчался
к Гавриловне, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде. Не зря отец
говорил: когда враг берет за ворот, собака хватает за полы.
Салман убрался в закуток за печью и чувствовал себя жалким
сусликом. Некуда деваться: нора залита ледяной водой. Вода подымается
все выше, выталкивает суслика в руки врагам. Даже самый трусливый
зверь - суслик или заяц - кусается, пускает в ход когти, когда
приходит безвыходный час. Салману хотелось царапаться, драться. Не
оброни он, растяпа, тот скальпель, мог бы сейчас броситься на
ненавистного Доспаева. Все равно теперь колонии не миновать:
заведенная Гавриловной папка полна до краев.
Он упустил время, когда мог незаметно уйти из школы. И вот
получилось: Салман, хотя и без книжек, запрятанных на чердаке, сидит
за своей партой в пятом "Б", рядом с ничего не знающим Витой.
Измученный бессонной ночью, он угрелся и вздремнул за партой. Учителя
не трогали Салмана: ни вопроса, ни замечания. Пришел, сидит - и на том
спасибо. Так прошли два урока, третьим была физкультура, но Василий
Петрович не повел пятый "Б" в зал - объявил классный час.
Салман вздрогнул и проснулся: "Конец! Попался! И Витьку не успел
предупредить!"
- Позор всему пятому "Б"! - гремел над классом голос, привыкший
подавать команды. - Совершен отвратительный поступок!
Салман краем глаза глянул на соседа по парте, увидел испуг на
чистеньком лице с аккуратной светлой челочкой.
Еще никто из самых трусливых подлиз не ткнул пальцем в Салмана
Мазитова, а единственный друг Витя Степанов струсил. Вот когда ударила
Салмана предательски в спину Витькина слабость, которую он раньше
всегда прощал.
Салман бросил в чистенькое испуганное лицо: "Суслик! Предатель!"
- и пошел из класса. От злости он будто оглох. Не слышал: кричат ему
вслед или нет. Он уходил, не унижаясь трусливым бегством, но и не
медлил, а то подумают, что Мазитов еще надеется на прощение. Вот он
уже во дворе школы - виден из всех окон. Многие сейчас видят: навсегда
уходит из этой проклятой школы самый ненавидимый ею ученик. И пускай
книжки-тетрадки, купленные не за его - за школьные деньги, сгниют на
чердаке. Салман Мазитов никогда не вернется сюда.
- Сашка! Погоди! - услышал Салман.
Витя бежал через двор, натягивая пальтишко.
- Сашка! Постой!
Салман нагнулся, схватил с земли промерзлый кизяк.
- Ну! Ты! Суслик! Не лезь. Пришибу!
- Да ты что? - Витя остановился.
- Не лезь! - Салман погрозил промерзлым увесистым комком,
повернулся и пошел. Сначала куда глаза глядят - подальше от поселка,
от школы. Потом сообразил - пешком далеко не уйдешь, повернул к
станции.
Оглянувшись, Салман увидел: Витя упрямо идет за ним.
Витя знал: его дело теперь идти за Сашкой, не отставать. Книжник
и в практических вопросах неумеха, Витя не только поспел выскочить из
класса за Салманом, но, словно подтолкнутый под руку кем-то неведомым,
догадался сдернуть с вешалки у дверей свое пальтишко и шапку. Будто с
самого начала предвидел: им предстоит долгий путь.
Они сделали круг по степи, и теперь Витя видел впереди станцию.
Салман шел прямиком к ней, не оглядываясь.
За семафором, в километре от станционных построек, стоял длинный
товарный состав. Салман нырнул под платформу - Витя за ним, весь дрожа
от страха: вот поезд тронется, огромные тяжелые колеса раздавят его в
лепешку. Но состав терпеливо стоял. Вынырнув по другую сторону, Витя
увидел быстро убегавшего Салмана. Он тоже побежал, жалобно выкрикивая:
- Сашка! Постой!
Салман заметил: чуть отодвинута дверь товарного вагона -
сантиметров на сорок, не больше. Он подпрыгнул, цепко повис и
протиснулся в щель. Вскочил на ноги и приналег изо всех сил - закрыть
щель. Но тяжелая дверь не поддавалась.
Витя с первого раза сорвался, но со второго подтянулся на руках и
лег животом на пазы, по которым ходят такие двери - ноги его болтались
в воздухе, лицом он уткнулся в пол вагона, замусоренный чем-то едким.
И тут состав дернулся, резкий толчок стронул тяжелую пластину двери,
не поддававшуюся мальчишеским усилиям... Салман еле успел схватить
Витю за шиворот, втащить в вагон - дверь задвинулась, и стало темно.
Прогремели под колесами стрелки, поезд убыстрял ход.
- Попались! - сказал Витя. - Теперь не спрыгнешь.
- А мне и не надо спрыгивать! - Салман сплюнул набежавшую слюну.
- Я далеко уеду.
- Куда далеко?
- Во Владивосток! - с ходу придумал Салман.
Витя тоже сплюнул, чувствуя кислоту на губах.
- Во Владивосток надо ехать через Новосибирск. А этот поезд идет
на юг, в Ташкент.
- Ты откуда знаешь? На юг, на север? Сам в кукурузе заблудился.
- Я тогда маленький был. Чудак ты, Сашка. Сейчас часов
одиннадцать. Солнце было от нас слева. Значит, едем на юго-запад...
Слушай, что за порошок тут в вагоне рассыпан? Все время плеваться
хочется. Химия какая-то! Выбираться надо отсюда. И вообще еще
неизвестно, исключат тебя из школы или нет. Хочешь, я с отцом
поговорю?..
- Вот этого не хочешь? - Салман сложил кукиш. - Сегодня ночью
моего отца в тюрьму забрали.
- В тюрьму? За что?
- За хорошие дела! - Салман подошел к двери, налег плечом. -
Сейчас я тебе, Витька, открою. - Он тужился изо всех сил, но впустую.
- Открою, и катись отсюда на первой же станции. Я тебе больше не друг.
Мой отец вор, хуже вора. Ну, чего стоишь? Помоги, суслик несчастный!
Сколько лет живешь на свете, ничего в жизни не понимаешь. Сын вора я!
Понял?
- Понял... Отца посадили, но ты же не виноват. Ты честный!
- Ничего ты не знаешь! - заорал Салман. - Я тоже вор! На базаре
воровал? Воровал! Одеяло украл? Украл! Что? Испугался? Не бойся, у вас
дома я ничего не украл. Хватит разговаривать - толкай дверь!
- Вместе слезем! - упрямо повторял Витя. - Вместе!
Сколько они ни толкали, дверь не открывалась. Поезд получил
зеленую улицу и все дальше увозил их от Чупчи.
- Сдохнем мы тут от дуста, как клопы! - сплюнул Салман.
- Нет, это не дуст. На фосфор похоже, - Витя облизнул палец,
макнул в порошок. - Жжется немного. - Он посопел нерешительно и все же
спросил: - Ты зачем известкой в ту девчонку бросал?
"Ничего не понимает! - горестно удивился про себя Салман. -
Откуда только берутся такие беспонятные люди? "
Вечером Колькин братишка-третьеклассник ходил в интернат на кино
про Тарзана. Притопав домой, братишка шепнул Кольке: "Ржавый Гвоздь
сбежал. Воспитатели еще не знают, но среди ребят ходит такой
разговор".
Не теряя времени, Колька подался в интернат. В учебной комнате
подремывал на клеенчатом диване дежурный воспитатель Дюсупбек
Жунусович, по-школьному Дюк. Спальня старших ребят пустовала. Колька
полез в Нурланову тумбочку и понял: Ржавый Гвоздь на самом деле
смылся. Дюку Колька, конечно, ничего говорить не стал, а Дюк - лодырь,
перед сном поверок не устраивает, ночью спален не обходит - дрыхнет в
учебной комнате.
Из интерната Колька припустил не домой, а на садвакасовскую
зимовку. Дома ему сейчас делать нечего. Если деду сказать: "Нурлан
попал в беду", дед протянет ехидненько: "А-а-а... Внук старого Садыка?
Помню я Садыка. Тоже был артист. За рубль заставишь, за тысячу не
остановишь". Послушать деда, так от Садыка никакого доброго семени
пойти не могло: и отец Нурлана не работник, и отцов брат, Отарбек из
Тельмана, вовсе балалаечка без струн - ни к какому делу не пристал, и
теперь определили его заведовать клубом. А какой там клуб на
отделении? Мазанка небеленая, раз в неделю заезжает кинопередвижка. Но
Отарбек и веника в руки не возьмет. "Я заведующий. Руковожу
культурно-массовой программой. Для подметания прошу выделить штатную
единицу".
Так уж выходило: встревожившись за друга, Колька сразу вспомнил
про Отарбека. И прежде при всех передрягах Нурлан имел обыкновение
подаваться за помощью и советом не к толковым людям, а к балаболке
Отарбеку.
Что с Нурланом теперь-то?
Кольке и в голову не пришло, что побег Нурлана был связан с
передрягой, приключившейся летом в Алма-Ате. Нурлан имел тайное
поручение от Мазитова и адрес. По этому адресу он налетел на милицию,
арестовавшую перекупщиков и караулившую, кто еще придет за товаром.
Нурлана допросили и отпустили, приказав помалкивать.
Мазитова он настолько боялся, что даже Кольке ничего не
рассказал. И после ни о чем не вспоминал. Поэтому Колька начисто
забыл, как однажды в Алма-Ате притопал Нурлан откуда-то очень поздно и
клацал зубами.
У Еркина Колька застал родича Садвакасовых, десятиклассника
Исабека. Всегда тугодум, а тут оказался самым шустрым. Пока приятели
решали, где и как искать Нурлана, Исабек ненадолго исчез и привел пару
лошадей.
Еркин и Колька выехали на другой день спозаранку и потому ничего
не знали ни про арест сторожа Мазитова, ни про побег двух
пятиклассников.
От Чупчи до Тельмана было по степному счету километров двадцать.
Название аула - Тельман - произносится с ударением на последнем
слоге, как все казахские слова. Здесь когда-то организовался один из
первых в степи колхозов, взявший имя немецкого коммуниста Эрнста
Тельмана. Сначала говорили: "имени Эрнста Тельмана", потом упростили:
"Мы из Тельмана...", а с годами укатали на степной лад: "Где живешь?"
- "В Тельмане".
У крайних домов Еркин придержал коня, перевел на медленный шаг.
Не любят в аулах дуралеев, скачущих к жилью во весь опор, будто с
вестью о вражеском нашествии.
Они ехали единственной улицей, В Тельмане казахи, украинцы и
немцы жили в тесном соседстве, но на отличку. Украинец белил хату и
расписывал наличники. Немец не тратил деньги на архитектурные
излишества, весь хозяйственный пыл вкладывал в надворные крепчайшие
постройки. Казах убирал дом коврами и держал двор голым, как ладонь:
пускай степь расстилается до самого порога.
Из всех казахских дворов самым открытым стоял двор Отарбека.
Еркин огляделся: негде и лошадей привязать. Выручила посыпавшая из
дверей мелюзга - приняла поводья. Вместе с ней плеснул на улицу звон
струн и высокий рыдающий голос.
- Здесь наш друг-приятель! - Еркин толкнул покосившуюся на одной
петле дверь.
В единственной комнате духота, не прибрано. Посередке, на кошме,
лист газеты, миска с вареным мясом, зеленая бутылка, два захватанных
стакана. Колька оторопел от такого пьяного безобразия, а Еркин чинным
гостем подсел к газетине-дастархану.
- Ты пой, пой... Извини, если помешали.
Нурлан ударил по струнам:
- ...На поленьях смола как слеза. И поет мне в зем-ля-а-а-нке
гармонь при улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты в
белоснежных полях под Москвой... Я хочу, чтоб услы-ы-ышала ты, как
тоскует мой голос живой...
Отарбек всхлипнул, выкатил откуда-то еще два грязных стакана.
Бритая голова Нурланова родича белела пролысинами. Он тазша - плешивый
после болезни, перенесенной в детстве.
Еркин будто не замечал, что ему наливают из зеленой бутылки.
- Еще спой.
- Русскую? - Нурлан держался задирчиво. - Романс старинный. Тебе
посвящаю! Гори, гори, моя звезда...
Колька молча злился: "Ладно! Ори, ори, моя звезда! Покажу после,
как всякие штучки выкамаривать".
- Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда... - Нурлан