Страница:
и молча уматывал куда подальше, держал язык на привязи: что он,
маленький, что ли? Все живое живет законами жизни. Но нынешним летом
возмущался: проходит Амина, и отцы взрослых сыновей теряют
достоинство. Чего уж спрашивать с Исабека. Когда видит Амину, кровью
наливается лицо. А она тут с солдатом...
- Ты о чем задумался? - спросила Маша. - В мазаре еще холоднее,
чем на ветру. Пошли!
У Степановых спрашивают Машу: что же ты не пригласишь в гости
сына Мусеке? Фарида ходит, Коля и Нурлан ходят, а сын Мусеке нет.
Еркин не ходит в гости к Степановым потому, что каждый вечер
бродит по степи около городка и ждет: вот Маша зажгла-погасила зеленую
лампу у себя на столе с тетрадками - значит, она сейчас выбежит к
нему.
Еркин и Маша впервые поняли: четырнадцать лет - очень много. Они
прожили по четырнадцать лет, не зная ничего друг о друге. Если
сложить: получается расстояние в двадцать восемь лет. Половину пройти
степью, путем, знакомым Еркину. Половину поездить-полетать от Чукотки
до Волги - путем, знакомым Маше.
В степи он знал все. А Маша спросила: "Нурлан тоже пас овец?" Он
сказал: "Нет, у них теперь валухи". Маша подумала: он говорит про
какую-то особую породу. Краснея, Еркин стал объяснять, для какой
хозяйственной пользы баранчиков делают валухами.
Когда Маша не понимала самых простых вещей, ему казалось: он
возвращается на уже пройденный путь, и она опять от него далеко.
На школьные вечера Маша приезжает в военном автобусе, лейтенант
Рябов подает ей руку, помогает сойти по ступенькам. Лейтенанту
двадцать пять лет. Еркину иногда кажется: между Рябовым и Машей
разница в годах меньше, всего одиннадцать лет, а со мной - целых
двадцать восемь.
У Степановых все по-старому, никаких перемен. Только появился в
доме тревожный сквознячок. Его не слышно, не видно - однако придешь с
улицы, и непонятно каким путем догадаешься: только что он, сквознячок,
тут прогулялся.
Раньше люди в приметы верили: воет в печной трубе - к переезду.
Печных труб теперь нет. Можно ли верить в ночные всхлипы батарей
парового отопления?
Еще нет никакого приказа. Даже приказа подготовить приказ. Может
быть, всего лишь где-то и кто-то сказал: "А что, если поедет полковник
Степанов?" Еще неизвестно: как, с какой интонацией прозвучала фамилия
"Степанов". Сказал, что ли, кто: у Степанова были какие-то осложнения
с сыном, помните, вертолет посылали на поиски? Сказал, что ли, кто: у
Степанова дочь кончает восьмой, конечно, он рад будет, чтобы она
последние два года доучилась в большом городе. И вообще Чупчи не такое
место, с которым трудно расставаться.
Такой вот поселился в доме тревожный сквознячок.
Когда отца переводят на новое место службы, они не едут сразу с
ним. Иногда они ждут вызова полгода. По разным причинам. Чаще всего
потому, что кто-то там, на новом месте, еще не выехал и выехать не
может: из-за того, что еще кто-то и где-то не освободил жилье.
Спрашивать не полагается - военная тайна.
В дом ведет дверь, обитая драной кошмой. Ни крыльца, ни сеней, ни
коридорчика. Прямо с улицы входят в комнату. Маша захлопнула за собой
дверь, и что-то несправедливое и никогда прежде не известное ударило
ее больно и обидно: неправда, не могут в наше время люди так несчастно
жить!
Печка приготовилась развалиться по кирпичику. На печке
скособоченный чайник с проволочной ручкой и сковорода с чем-то
засохшим. Кровать продавленная, на ней полураздетые ребятишки. Маша
услыхала, как на улице заработали лопаты, зашаркали по днищу
грузовика, зашуршало что-то под стенкой дома. Солдаты сгружали уголь,
выхлопотанный женсоветом городка.
Мазитиха встала перед Марией Семеновной - руки в бока, кофта не
сходится на животе.
Мария Семеновна без стеснения разглядывает мазитовское
бесприютное жилье. Узел с вещами, собранными женсоветом, кладет на
стол.
Хорошо, что Сашка не видит: он гордый.
Маша не знала: сообразительный Салман с утра почуял угрозу, и в
ту минуту, когда Мария Семеновна усаживалась в "газик", направился
ближней дорогой в укромное место, в котельную сагатской бани. Там он
теперь и сидел в тепле, думал две важные думы.
Первую: как Вите дальше быть, если после побега с Мазитовым над
ним посмеивается вся школа. Над Мазитовым никто не смеется: чего с
Мазитова взять? Над Витей Степановым и в пятом "Б", и в других классах
рады позубоскалить: ему-то, пятерочнику, зачем было бегать? Витя
краснеет, смущается. Хотя ни в чем не виноват. Ржавый Гвоздь плохие
дела делал, Ржавый Гвоздь предатель, а ходит - не смущается. Даже хуже
на себя наговаривает, чем было по правде: такой испорченный, такой
пропащий, даже жизнь не мила. Чем хуже на себя наговаривает - тем
больше к нему внимания: ах, бедный Нурлан! Даже Гавриловна с ним
обращается, будто Акатов вот-вот у нее на глазах разлетится вдребезги
от своих несчастий. А Вите строго сказала: "Поменьше, Степанов,
хвастайся своими похождениями". Витя ответил: "Не было похождений.
Сели в вагон - и все". Такой уж человек Витя. Теперь Салману надо за
него думать: как быть?
А вторая забота о самом себе: как дальше жить?
Салман знал: Витин отец ездил к Голове, уговорил не исключать
Мазитова из школы. Витин отец объяснил Салману: сын вора может найти
честную дорогу. Но от честной дороги не шло пока никакого заработка, а
жрать надо: и Салману, и младшим, и матери. Салман как мог
подрабатывал. Солдат записку дал для Амины, пачку сигарет - Салман
курево раньше брал, теперь обратно сунул: гони пятьдесят копеек. Пошел
в магазин, купил хлеба и сахарного песку.
Салман знал: попрятанные деньги не все разысканы милицейскими, но
мать не пустит их в расход, не истратит на еду. Ни деньги уцелевшие,
ни золотишко зарытое - Салман подглядел - со двора под степной хибары.
Не тронет мать этого до самого возвращения отца из тюрьмы. А других
бумажек, на какие можно купить хлеба, сахара, бараньего сала, муки,
костей мясных, в доме сейчас не водилось.
Мазитиха знала: Салман догадливый. Только парнишка за собою дверь
- бух! - она схватилась прибирать. Что было в доме целое, неизношенное
- побросала в сундук.
Однако из военного городка прикатила хитрющая баба в зловредном
возрасте: много чего в жизни повидавшая, ей глаза ни на каком базаре
не задурят, ее не обвесят, не обсчитают - она всему свою цену назовет
и не отступится, где хочешь наведет свой порядок. Даже растерялась
Мазитиха, когда хитрая баба к ней в дом вошла: такую голыми руками не
возьмешь, сообразить еще надо, что к чему. И опять же девчонка
полковничья здесь зачем?
Так они и стояли друг против друга: Мазитиха и Мария Семеновна.
Маша никак не решалась шагнуть от порога.
Мария Семеновна завершила осмотр запущенного жилья.
- Грязно живете, голубушка!
- Вам-то что за дело?
- Приехала - значит есть дело! - Мария Семеновна каждое слово
веско припечатывала.
Мазитиха смолчала, свела губы в жесткий узелок. Мария Семеновна
скинула военную меховую куртку и огляделась: куда повесить?
- Ну-ка! Подержи! - Мария Семеновна наконец сыскала чистую и
надежную вешалку - Машины руки. Маша ухватилась за куртку, как за
спасательный круг.
Постыдную гадливость в Маше вызывали детишки, сидевшие в тряпье
непонятного цвета. С бритой синей головенкой - Сашкин братишка. С
тряпичками в кое-как разобранных косицах - сестренки. Что-то девчонки
понимают о себе - косички заплели. Но даже когда стоишь у самой двери,
чувствуешь: от детишек пахнет нехорошо. Нет, не хватит у Маши сил
подойти к Сашкиным младшим, погладить по головам, слово ласковое
сказать.
Мария Семеновна развязывает на столе узел. Мазитиха всем видом
показывает: мне на это плевать. Однако в глазах жадность: много ли
принесено и какая всему цена?
Узел развалился по столу: рубашонки, штанишки, чулки, ботинки,
шапчонки. Все не новое, ношеное, но выстирано, выглажено - не стыдно
дарить.
Мария Семеновна все добро раскладывает и перетряхивает. Вынула
вафельное полотенце - кинула через плечо. Мыла пачку нашарила -
распечатала. Баночку с какой-то мазью открыла. К печке подошла,
качнула чайник: есть ли вода? Пошла с чайником к рукомойнику у порога,
налила туда теплой воды.
Маша слышит: на улице кончили сбрасывать с машины уголь,
бибикнули и укатили, громыхнув на колдобине так, что весь дом
затрясся. Ребятишки перепугались и заревели.
- Гулиньки, гулиньки... - Мария Семеновна зыбким шагом подплыла к
ребятишкам. - Кто хочет умыться теплой водичкой?
Вытащила из троицы самую младшую, самую замурзанную и понесла к
умывальнику.
Толстые наманикюренные пальцы с неожиданной ловкостью и нежностью
принялись полоскать ручонки затихшей от удивления девочки. Забитый нос
вычистили-высморкали, личико сполоснули, вытерли полотенцем до розовой
чистоты. С веселой сноровкой Мария Семеновна перекинула девочку с руки
на руку и плеснула из рукомойника на верткий задок.
- А теперь мы старое платьице снимем. Фу, какое платьице! Мы его
на пол, на пол. А новое наденем, наденем. Эту ручку сюда. Эту сюда.
Ах, какие мы красивые! А тут у нас что? Тут у нас бобо... Мы губки
смажем, чтобы не болели. И на ушке бобо смажем.
Маше казалось: огромная толстая девочка возится с куклой. Есть
такие куклы-голыши, их для того и дарят, чтобы сколько душе угодно
мыть и переодевать. Сашкина сестренка и впрямь словно кукла двигала
послушно ручонками и ножонками. Девочка сомлела в добрых женских
руках, стосковавшихся по самой дорогой женской заботе. Двое других
малышей следили зверовато, но в их настороженном любопытстве уже
проглядывало смелое нетерпение.
Дошел черед и до них. Растерянная Мазитиха сходила за водой,
подтопила печку. Маша только поворачивалась, давая дорогу то Мазитихе,
то Марии Семеновне с дитенком на руках.
Мария Семеновна скомандовала, двигая ногой по полу кучу всего
снятого с малышей:
- Маша, выкинь подальше эти ремки!
И глянула выразительно: по-даль-ше! Опасалась: как бы после
Мазитиха не запрятала в сундуки все дареное и не вырядила снова свою
малышню в рванье.
Маша первый раз услышала слово ремки. Деревенское слово. Ремки -
значит рванье. Ремки валялись на полу, нагнись и подними. Куртка в
левой руке, ремкн в правой - она плечом толкнула дверь и вспомнила:
дверь открывается внутрь, на себя.
К ней подскочил мальчишка с синей бритой головенкой - Сашкин
братишка, на Сашку похожий. Обеими руками-палочками цапнул за ручку
двери, пузо выкатил, ногой в косяк, поднатужился - дверь отворилась.
Маша задохнулась от морозного воздуха - дневного, яркого,
резкого. До чего хорошо на белом свете! Небо ясное, лишь по закраинам
остатки облаков. Степь просторная, ничем не заслоненная, ветер гонится
по ней сильный и чистый, продувает насквозь.
Маша подставила ветру ремки, быстро пошла от мазитовского дома
через выбитый, загаженный двор.
Не хотелось ей возвращаться обратно. Да кто-то в спину толкает:
надо, иди, если не пойдешь, не схватишься за все своими руками, то
зачем там была, зачем бездельно глядела на беду?
Перед домом в проулке "газик" ждет, пофыркивает. Она быстро
подошла к "газику", положила кожан Коротуна на переднее сиденье,
пальто свое туда же и, не думая ни о чем, даже дыхание придержала,
толкнулась в низкую дверь.
Мария Семеновна домывала мальчишечку.
- А я уж беспокоюсь, куда девка сбежала! Принимай готовенького.
Нет, прежде ихнюю постель разбери.
Маша разобрала сырую постель, вынесла на улицу, постелила чистое.
Помыла чашки, протерла тряпкой стол, вынесла из-под рукомойника ушат с
водой, налила горячей, из ведра на плите, и начала мыть пол. Раз пять
воду меняла. Пальцы разбухли, ладони саднит от грубой тряпки. Зато
куда-то девалась постыдная брезгливость, горячо и весело стало.
Запущенный Сашкин дом отмывался, рождался заново.
Сели в "газик", поехали. Мария Семеновна тяжело повернулась на
сиденье:
- Я в твои годы в госпитале раненым горшки подавала. Другой
работы мне по возрасту не полагалось. А подросла - взяли в санитарный
поезд. Под бомбежками побывала. Вот когда страшно-то было! И не
убежишь - полон вагон лежачих. Я своего Коротуна, если хочешь знать,
встретила не на танцах в офицерском собрании, я его своими руками... -
она повертела перед Машей растопыренными пальчиками-сосисками, -
своими руками в свой вагон на носилках втаскивала. Боялась - не
довезем. В живот его ранило осколком. Можно сказать, чудом в живых
остался.
Она уселась прямей, и Маша теперь не видела ее лица.
- Иной раз живет человек и счастья своего не видит. Возьми хоть
женщину эту. Говорят, у нее дети пополам с богом. Который выживет,
который помрет. А детишки-то какие славные - ласковые, глазастенькие.
Показалось Маше или на самом деле Мария Семеновна всхлипывает?
Тихий вечер, а Салмана знобит. Худо дело.
Салман поглядывал на разметенное дочиста небо, на зимние слабые
звезды, на тонкий месяц, повалившийся кверху рогами: не к добру.
Подходя к своему дому, он увидел в оконце цветастый, сквозь
тряпицу, свет. Толкнулся в дверь и сразу понял, зачем свет, почему на
оконце материна кофта. За столом сидел и жадно жрал чужой человек.
Недавно заявился - на полу под сапогами черная лужа. Вот, значит,
отчего месяц кверху рогами валяется и озноб отчего: гость пришел не
случаем, не от кого-нибудь - пришел от старого черта, от Салманова
отца!
Салман у порога стянул с ног сапоги, скинул пальто, боком
протерся по беленой стене к кровати, влез к младшим под одеяло. Тут
подкопилось тепло: нагрела мелюзга.
Не шевелясь, будто сразу уснувший крепким детским сном, он чуть
приподнял край одеяла и следил: чужой жует, кадык ходит, ворочаются
челюсти. Такому что барана прирезать, что человека. Оттуда заявился,
где теперь отец. И адрес родного дома с детишками сам отец ему дал. Не
задаром, видно. Салман отца знает. И можно догадаться, зачем
понадобился чужому чупчинский адрес. Отсидеться надо, спрятаться - вот
зачем!
Ночной гость покончил с едой, хмурый сидел за столом, оглядывал
доставшееся прибежище. Он не взял бы сагатского адресочка, да случай
выпал редкий здесь уйти из вагона. Отсидеться надо, пока идет ближний
розыск, а там будет видно.
Ночной гость дергался все время, оборачивался.
Салман вылез из-под одеяла, протопал к ведру с водой, черпнул
сушеной тыквиной, напился. Все сделал медленно, с расчетом.
- А ну, кыш! - приказал чужой. - Спать!
Салман оскалился:
- Не хочу.
- Я два раза повторять не привык!
- Ложись, сынок! - допросила мать из своего угла жалко и
трусливо.
- Сейчас лягу. Он уйдет - лягу...
- Тетка, уйми своего щенка!
Мать захныкала:
- Салман, гость пришел от отца.
- Не надо нам ничего от отца. - Салман не сводил глаз с чужого.
Струйки пота потекли по его спине.
У человека бывает три пота: пот от слабости, пот от боли, пот от
работы. Салман не чувствовал себя слабым и больным. То, чего он сейчас
хотел, чего добивался, много сил требовало, как гору угля перекидать.
Он в мыслях кидал, кидал, кидал...
- А если не уйду! - спросил отцовский посланный. - В милицию
донесешь?
- Боишься?
Чужой встал, сунул руку в карман. Салман увидел острый рог
месяца. Весь от пота мокрый, кидал и кидал он уголь, делал самую
тяжелую работу, какая есть на земле: спасал дом, малышей, мать. Чужой
дернул кадыком, всадил нож в буханку на столе, отвалил половину, сунул
за пазуху. С порога погрозил:
- Вернусь скоро. Погуляю на свежем воздухе.
Дверь бухнула, мать захныкала в подушку. Салман пошел погасить
свет. Выключатель чернел у двери справа. Салман щелкнул и в темной
тишине прислушался: чужой стоит в тамбуре, пристроенном солдатами, не
ушел, дышит, скребет ногами. Не отрывая уха от мерзлых, чутких на все
звуки досок, Салман толкал задвижку в гнездо. Затолкал до отказа.
Босые ноги застыли, Салман влез в сапоги. Стоит чужой за дверью?
Стоит. Нет, пошел. Хрустнула щепка, отлетел камень.
"Куда же он теперь? - Салман чуть не завыл с досады. - Дурак!
Упустил бандита без присмотра ходить по Чупчи!"
Салман - задвижку долой! - сгреб пальто, шапку и выскочил на
улицу. Спина чужого покачивалась за низким дувалом.
Чужой не то чтобы сильно испугался мазитовского сопляка. Он знал:
не мешает побродить, часок по Чупчи, приглядеться, что тут у них есть,
чего нету, и вернуться, когда сопляк будет дрыхнуть. Но не очень-то
ему хотелось возвращаться. Надул старик. Не такое уж верное место его
развалюха, да и поселок головат. И нет пользы, что при железной
дороге. По всем станциям добрые дяди только и ждут, когда появится
человек с протелеграфированными приметами. Глядят за пассажирскими,
глядят за товарными. Задача нехитрая, не магистраль крупная - рельсы
всего в одну колею. Зато других дорожек тут в степи понакатано - дай
боже! На авто за ночь полтыщи сделаешь, в другую республику заскочишь
- есть шанс. Дело только за машиной - где ее взять? Хорошо бы
тепленькую перехватить, с ключиком - шофера на дороге не кидать, в
кузов его - и поехал, пока там хватятся. Да, тепленькая нужна. От дома
не взять без шума...
Чужой откачнулся от дувала, пошел. Салман за ним. На улицах ни
души. Но Салман-то знал, а чужой нет: на эту ночь Гавриловна назначила
в Чупчи встречу Нового года.
У кого власть, тот и командует календарем. В Чупчинской школе
календарем владела Серафима Гавриловна, и она своей властью назначила
встречать Новый год не в ночь с тридцать первого декабря на первое
января, а двадцать девятого, часиков в десять, не позже.
У дверей школы Колька Кудайбергенов отражал все попытки
недоростков-семиклассников прошмыгнуть в зал. Колька - человек
исключительно надежный: его не обманут, не припугнут. Нурлан
прикалывал входящим бумажные номерки.
Накануне молодая учительница английского языка пыталась
втолковать Серафиме Гавриловне: уже давно нигде на школьных вечерах не
играют в воздушную почту, это провинциально и старомодно - пошло,
наконец! Но Серафиму Гавриловну не переубедишь.
- Разумеется, нам с вами некому и не о чем писать. Ну, о чем бы я
стала вам записки строчить? Чтобы вы сдали вовремя поурочные планы? А
вы бы в ответ просили еще недельку? Кстати, план я все-таки жду от вас
после бала, то есть завтра. А ребятам не мешайте играть. Поймите, в их
годы очень интересно переписываться, Да еще солдаты на вечер придут.
Пусть пишут! Главное, чтобы все у нас на глазах!
Англичанка не разрешила нахальному Акатову приколоть к ее платью
бумажный номерок. Однако едва она вошла в зал, к ней подлетела Фарида
в синей картонной фуражке, с синей картонной сумкой на боку:
- Вам письмо!
Учительница развернула пакетик, сложенный по-аптечному: "Вы
сегодня очень интересны".
В другом углу зала Фарида совала аптечный пакетик лейтенанту:
"Почему вы не танцуете?
Из своего угла Серафима Гавриловна мысленно одобрила действия
Фариды. Кроме лейтенанта, не найти в Чупчи подходящего жениха для
молодой англичанки.
Воздушная почта попала в верные руки. Фарида запаслась из дому
записками на все случаи жизни, несколько вечеров сочиняла: "Вы сегодня
очень интересны", "Почему вы не танцуете?", "О ком вы грустите?",
"Кто-то здесь следит за вами" и еще разное, позагадочней.
Домашний запас у Фариды скоро иссяк, однако сумка не пустует,
полна записок: в каждом деле главное - энергично начать, а там пойдет.
Раздвинулся занавес, на сцене Сауле в синем платье с белым
кружевным воротничком.
- Выступает ученик восьмого класса "Б" Акатов Нурлан!
Жидкие хлопки, ехидный смешок...
Нурлан заносчиво откинул рыжую голову:
- Я спою вам песню собственного сочинения. Посвящается моему
лучшему другу Николаю Кудайбергенову.
Колька покраснел до ушей, заерзал: не предупредил его ни о чем
чертов Ржавый Гвоздь.
- Песня о двух красных бойцах! - Нурлан ударил горстью по
струнам, бросил в зал домбровую россыпь, домбровый скач по степи,
перебор копыт.
Рядом мчатся два бойца, русский и казах, ведут разговор. Шинелями
бы сменяться, да рост разный. Сапогами бы, да одному малы станут,
другому велики. Чем поменяться? Именами нельзя - матери дали. Копыта
звенят по родной земле... Фамилиями поменяемся? Тебе мою, мне твою,
одна другой не хуже. Судьбой поменяемся? Тебе мою, мне твою, обе равны
и пока неизвестны. Но час пришел, и убит один, скачет дальше другой.
Кто скачет? Ты знаешь? Я не знаю, не разглядел лица. Скачет красный
боец по степи, по родной земле. Смолкает вдали перебор копыт.
Нурлан опустил гитару, рыжие лохмы уронил на глаза: все!
Грохнули аплодисментами солдатские ряды. Володя Муромцев с места
подмигнул: молодец, старик! Лейтенант наклонился к директору: что
скажете? Талантливый мальчишка! Голова всеми морщинами изобразил:
ошибка природы - вложила талант столь непредусмотрительно, ненадежно.
Зануды-майора в зале нет. Не слышал Коротун, какую душевную песню
сложил его бывший "кунак" Нурлан Акатов. Обидно, что не слышал -
единственный в мире человек, который Акатова всерьез осудил, с
Акатовым в разведку не пойдет. Для остальных, что ни случись с
Акатовым, - пустяк. А майор понял бы, слезу уронил...
Кто бы подумал: Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь вдруг затоскует -
Коротуна нет в школьном зале! Об этом не догадывается даже Фарида. Она
сидит в зале рядом с Машей и сторожит минуту, чтобы поменяться местом
с Еркином, сидящим позади.
- Еркин, пересядь! Что тебе, трудно?
Еркину не по душе, что Маша дружит с Фаридой, но спорить не стал,
пересел.
Нурлан со сцены поглядел на него, ухмыльнулся.
Из-за кулис к певцу идет Сауле в синем платье с кружевным
воротничком - сейчас объявит следующий номер. Но Нурлан ее не
дождался, сам объявил:
- Старинный русский романс, музыка Булахова! - Фамилию выговорил
как казахскую: не через "у", через перепоясанное арканом "о".
Сауле осталась рядом с певцом. А он запел будто не залу, а ей
одной: Сауле, в старинном кружеве, стала прекрасной и гордой, как
никогда, похожей на девушку в бальном платье, над которой склонялся
прапрадед Саулешкин в черном фраке или в офицерском мундире.
Эх, жаль, нет в зале лысого майора!
Чужой до сих пор не чуял Салмана за собой: ходил - не
оглядывался. Так вдвоем на одной нитке они прошивали улицы и пустыри
поселка. То дверь отворится, бросит полосу света. То послышатся шаги в
потемках по ухабистой сагатской улице. То радио откуда-то вырвется и
грянет... Салман и чужой шли сквозь вечернюю, хотя и стихающую, но все
же полную забот жизнь поселка и ни разу ни с кем не столкнулись, не
попались ни на чьи глаза. Даже вырывающиеся вдруг полосы света как бы
обегали их обоих.
Салман тащился за неясной тенью, а в памяти всплывало: жуют
крепкие челюсти, ходит острый кадык. Салман себе самому орал неслышно:
"Теперь, Сашка, не упусти! Не упусти! Не прозевай! Недолго теперь
осталось..."
Чужой забирал от поселка в степь, скрадывался. Двое близко прошли
- не заметили. Амина со своим солдатом гуляет - друг на дружку не
наглядятся. "Привет Исабеку!" - скривился Салман: не забыл, как
схлопотал от него по шее за то, что носил Амине записки от Левки.
В прогремевшем мимо грузовике Салман разглядел за рулем дядю Пашу
из Тельмана. С ним в кабине женщина укутанная. Из кузова, из фанерной
будки, кто-то стучит-кричит: тише! Не гони! Такое, значит,
беспокойство. Теперь попятно, почему дядя Паша всегда подвозит, а
сейчас не остановился. В больницу везет укутанную тетку - больше
некуда поспешать в такую ночь.
Чужой все время шел осторожно, обходил свет и голоса, а тут вдруг
рванул навстречу машине, однако в последний момент что-то
засомневался. Оробел, передумал?.. Да уж! Сробеет такой, дожидайся!
Видно, услыхал стук из фанерной будки: кто знает, сколько там людей?
Машина дяди Паши направлялась к больнице. Чужой двинул туда же,
наперерез, степью. Салман за ним.
У больничной проходной на кругу стоит грузовик дяди Паши, мотор
постукивает - не выключен. Чужой на свет не сунулся - остановился за
углом. Ударила дверь проходной, вышел кто-то. Салман ближе подобрался,
узнал Ажанбергена, тельмановского чабана.
- Не пустили! - Ажанберген закинул в будку мягкий узел.
Паша вылез аз кабины:
- Ну и чего? Скоро?
- Ты бы сам с ней поговорил!
- С кем? С Катей?
- С акушеркой. Она Катю при мне выспросила: как мать зовут? Как
бабку? Обнадежила: у Кати в семье, оказывается, все женщины легко
рожали. На Катю при мне напустилась: "Терпеть будешь или орать?"
Русские бабы орут. Казашки молчат, им так привычней. Спрашивает
Катьку: "Ты кто? Екатерина или Хадича?" Такой вот грубый разговор. А
меня - за дверь.
- Ну и что будем делать?
- Посижу подожду. Может, скоро?
Салман видит: Ажанберген достал сигареты, предложил Паше,
закурили оба.
- Рассказывают, - продолжал Ажанберген, - будто в старину муж
вокруг юрты обязан был ходить, когда жена рожала.
- Давай покатаю вокруг больницы! - засмеялся Паша.
- Ладно уж. Езжай спать. Ты где ночуешь?
- У Садвакасова. Правда, неловко ехать, пока хозяина нет. В школе
у них вечер, значит, и Еркин в школе. - Паша вылез из кабины, обошел
грузовик, попинал колеса сапогом. - Давай прокатимся в школу,
поглядим, что там у них.
- Нет, я уж здесь свое отдежурю.
- А я, пожалуй, скатаю в школу. Погляжу, как веселится молодое
поколение. Ребят знакомых встречу, потреплемся. Я, конечно, по
солдатской лямке не печалюсь, но техника в армии - высший класс, это
тебе не колхоз Тельмана. Мне бы прокладочкой у ребят разжиться.
маленький, что ли? Все живое живет законами жизни. Но нынешним летом
возмущался: проходит Амина, и отцы взрослых сыновей теряют
достоинство. Чего уж спрашивать с Исабека. Когда видит Амину, кровью
наливается лицо. А она тут с солдатом...
- Ты о чем задумался? - спросила Маша. - В мазаре еще холоднее,
чем на ветру. Пошли!
У Степановых спрашивают Машу: что же ты не пригласишь в гости
сына Мусеке? Фарида ходит, Коля и Нурлан ходят, а сын Мусеке нет.
Еркин не ходит в гости к Степановым потому, что каждый вечер
бродит по степи около городка и ждет: вот Маша зажгла-погасила зеленую
лампу у себя на столе с тетрадками - значит, она сейчас выбежит к
нему.
Еркин и Маша впервые поняли: четырнадцать лет - очень много. Они
прожили по четырнадцать лет, не зная ничего друг о друге. Если
сложить: получается расстояние в двадцать восемь лет. Половину пройти
степью, путем, знакомым Еркину. Половину поездить-полетать от Чукотки
до Волги - путем, знакомым Маше.
В степи он знал все. А Маша спросила: "Нурлан тоже пас овец?" Он
сказал: "Нет, у них теперь валухи". Маша подумала: он говорит про
какую-то особую породу. Краснея, Еркин стал объяснять, для какой
хозяйственной пользы баранчиков делают валухами.
Когда Маша не понимала самых простых вещей, ему казалось: он
возвращается на уже пройденный путь, и она опять от него далеко.
На школьные вечера Маша приезжает в военном автобусе, лейтенант
Рябов подает ей руку, помогает сойти по ступенькам. Лейтенанту
двадцать пять лет. Еркину иногда кажется: между Рябовым и Машей
разница в годах меньше, всего одиннадцать лет, а со мной - целых
двадцать восемь.
У Степановых все по-старому, никаких перемен. Только появился в
доме тревожный сквознячок. Его не слышно, не видно - однако придешь с
улицы, и непонятно каким путем догадаешься: только что он, сквознячок,
тут прогулялся.
Раньше люди в приметы верили: воет в печной трубе - к переезду.
Печных труб теперь нет. Можно ли верить в ночные всхлипы батарей
парового отопления?
Еще нет никакого приказа. Даже приказа подготовить приказ. Может
быть, всего лишь где-то и кто-то сказал: "А что, если поедет полковник
Степанов?" Еще неизвестно: как, с какой интонацией прозвучала фамилия
"Степанов". Сказал, что ли, кто: у Степанова были какие-то осложнения
с сыном, помните, вертолет посылали на поиски? Сказал, что ли, кто: у
Степанова дочь кончает восьмой, конечно, он рад будет, чтобы она
последние два года доучилась в большом городе. И вообще Чупчи не такое
место, с которым трудно расставаться.
Такой вот поселился в доме тревожный сквознячок.
Когда отца переводят на новое место службы, они не едут сразу с
ним. Иногда они ждут вызова полгода. По разным причинам. Чаще всего
потому, что кто-то там, на новом месте, еще не выехал и выехать не
может: из-за того, что еще кто-то и где-то не освободил жилье.
Спрашивать не полагается - военная тайна.
В дом ведет дверь, обитая драной кошмой. Ни крыльца, ни сеней, ни
коридорчика. Прямо с улицы входят в комнату. Маша захлопнула за собой
дверь, и что-то несправедливое и никогда прежде не известное ударило
ее больно и обидно: неправда, не могут в наше время люди так несчастно
жить!
Печка приготовилась развалиться по кирпичику. На печке
скособоченный чайник с проволочной ручкой и сковорода с чем-то
засохшим. Кровать продавленная, на ней полураздетые ребятишки. Маша
услыхала, как на улице заработали лопаты, зашаркали по днищу
грузовика, зашуршало что-то под стенкой дома. Солдаты сгружали уголь,
выхлопотанный женсоветом городка.
Мазитиха встала перед Марией Семеновной - руки в бока, кофта не
сходится на животе.
Мария Семеновна без стеснения разглядывает мазитовское
бесприютное жилье. Узел с вещами, собранными женсоветом, кладет на
стол.
Хорошо, что Сашка не видит: он гордый.
Маша не знала: сообразительный Салман с утра почуял угрозу, и в
ту минуту, когда Мария Семеновна усаживалась в "газик", направился
ближней дорогой в укромное место, в котельную сагатской бани. Там он
теперь и сидел в тепле, думал две важные думы.
Первую: как Вите дальше быть, если после побега с Мазитовым над
ним посмеивается вся школа. Над Мазитовым никто не смеется: чего с
Мазитова взять? Над Витей Степановым и в пятом "Б", и в других классах
рады позубоскалить: ему-то, пятерочнику, зачем было бегать? Витя
краснеет, смущается. Хотя ни в чем не виноват. Ржавый Гвоздь плохие
дела делал, Ржавый Гвоздь предатель, а ходит - не смущается. Даже хуже
на себя наговаривает, чем было по правде: такой испорченный, такой
пропащий, даже жизнь не мила. Чем хуже на себя наговаривает - тем
больше к нему внимания: ах, бедный Нурлан! Даже Гавриловна с ним
обращается, будто Акатов вот-вот у нее на глазах разлетится вдребезги
от своих несчастий. А Вите строго сказала: "Поменьше, Степанов,
хвастайся своими похождениями". Витя ответил: "Не было похождений.
Сели в вагон - и все". Такой уж человек Витя. Теперь Салману надо за
него думать: как быть?
А вторая забота о самом себе: как дальше жить?
Салман знал: Витин отец ездил к Голове, уговорил не исключать
Мазитова из школы. Витин отец объяснил Салману: сын вора может найти
честную дорогу. Но от честной дороги не шло пока никакого заработка, а
жрать надо: и Салману, и младшим, и матери. Салман как мог
подрабатывал. Солдат записку дал для Амины, пачку сигарет - Салман
курево раньше брал, теперь обратно сунул: гони пятьдесят копеек. Пошел
в магазин, купил хлеба и сахарного песку.
Салман знал: попрятанные деньги не все разысканы милицейскими, но
мать не пустит их в расход, не истратит на еду. Ни деньги уцелевшие,
ни золотишко зарытое - Салман подглядел - со двора под степной хибары.
Не тронет мать этого до самого возвращения отца из тюрьмы. А других
бумажек, на какие можно купить хлеба, сахара, бараньего сала, муки,
костей мясных, в доме сейчас не водилось.
Мазитиха знала: Салман догадливый. Только парнишка за собою дверь
- бух! - она схватилась прибирать. Что было в доме целое, неизношенное
- побросала в сундук.
Однако из военного городка прикатила хитрющая баба в зловредном
возрасте: много чего в жизни повидавшая, ей глаза ни на каком базаре
не задурят, ее не обвесят, не обсчитают - она всему свою цену назовет
и не отступится, где хочешь наведет свой порядок. Даже растерялась
Мазитиха, когда хитрая баба к ней в дом вошла: такую голыми руками не
возьмешь, сообразить еще надо, что к чему. И опять же девчонка
полковничья здесь зачем?
Так они и стояли друг против друга: Мазитиха и Мария Семеновна.
Маша никак не решалась шагнуть от порога.
Мария Семеновна завершила осмотр запущенного жилья.
- Грязно живете, голубушка!
- Вам-то что за дело?
- Приехала - значит есть дело! - Мария Семеновна каждое слово
веско припечатывала.
Мазитиха смолчала, свела губы в жесткий узелок. Мария Семеновна
скинула военную меховую куртку и огляделась: куда повесить?
- Ну-ка! Подержи! - Мария Семеновна наконец сыскала чистую и
надежную вешалку - Машины руки. Маша ухватилась за куртку, как за
спасательный круг.
Постыдную гадливость в Маше вызывали детишки, сидевшие в тряпье
непонятного цвета. С бритой синей головенкой - Сашкин братишка. С
тряпичками в кое-как разобранных косицах - сестренки. Что-то девчонки
понимают о себе - косички заплели. Но даже когда стоишь у самой двери,
чувствуешь: от детишек пахнет нехорошо. Нет, не хватит у Маши сил
подойти к Сашкиным младшим, погладить по головам, слово ласковое
сказать.
Мария Семеновна развязывает на столе узел. Мазитиха всем видом
показывает: мне на это плевать. Однако в глазах жадность: много ли
принесено и какая всему цена?
Узел развалился по столу: рубашонки, штанишки, чулки, ботинки,
шапчонки. Все не новое, ношеное, но выстирано, выглажено - не стыдно
дарить.
Мария Семеновна все добро раскладывает и перетряхивает. Вынула
вафельное полотенце - кинула через плечо. Мыла пачку нашарила -
распечатала. Баночку с какой-то мазью открыла. К печке подошла,
качнула чайник: есть ли вода? Пошла с чайником к рукомойнику у порога,
налила туда теплой воды.
Маша слышит: на улице кончили сбрасывать с машины уголь,
бибикнули и укатили, громыхнув на колдобине так, что весь дом
затрясся. Ребятишки перепугались и заревели.
- Гулиньки, гулиньки... - Мария Семеновна зыбким шагом подплыла к
ребятишкам. - Кто хочет умыться теплой водичкой?
Вытащила из троицы самую младшую, самую замурзанную и понесла к
умывальнику.
Толстые наманикюренные пальцы с неожиданной ловкостью и нежностью
принялись полоскать ручонки затихшей от удивления девочки. Забитый нос
вычистили-высморкали, личико сполоснули, вытерли полотенцем до розовой
чистоты. С веселой сноровкой Мария Семеновна перекинула девочку с руки
на руку и плеснула из рукомойника на верткий задок.
- А теперь мы старое платьице снимем. Фу, какое платьице! Мы его
на пол, на пол. А новое наденем, наденем. Эту ручку сюда. Эту сюда.
Ах, какие мы красивые! А тут у нас что? Тут у нас бобо... Мы губки
смажем, чтобы не болели. И на ушке бобо смажем.
Маше казалось: огромная толстая девочка возится с куклой. Есть
такие куклы-голыши, их для того и дарят, чтобы сколько душе угодно
мыть и переодевать. Сашкина сестренка и впрямь словно кукла двигала
послушно ручонками и ножонками. Девочка сомлела в добрых женских
руках, стосковавшихся по самой дорогой женской заботе. Двое других
малышей следили зверовато, но в их настороженном любопытстве уже
проглядывало смелое нетерпение.
Дошел черед и до них. Растерянная Мазитиха сходила за водой,
подтопила печку. Маша только поворачивалась, давая дорогу то Мазитихе,
то Марии Семеновне с дитенком на руках.
Мария Семеновна скомандовала, двигая ногой по полу кучу всего
снятого с малышей:
- Маша, выкинь подальше эти ремки!
И глянула выразительно: по-даль-ше! Опасалась: как бы после
Мазитиха не запрятала в сундуки все дареное и не вырядила снова свою
малышню в рванье.
Маша первый раз услышала слово ремки. Деревенское слово. Ремки -
значит рванье. Ремки валялись на полу, нагнись и подними. Куртка в
левой руке, ремкн в правой - она плечом толкнула дверь и вспомнила:
дверь открывается внутрь, на себя.
К ней подскочил мальчишка с синей бритой головенкой - Сашкин
братишка, на Сашку похожий. Обеими руками-палочками цапнул за ручку
двери, пузо выкатил, ногой в косяк, поднатужился - дверь отворилась.
Маша задохнулась от морозного воздуха - дневного, яркого,
резкого. До чего хорошо на белом свете! Небо ясное, лишь по закраинам
остатки облаков. Степь просторная, ничем не заслоненная, ветер гонится
по ней сильный и чистый, продувает насквозь.
Маша подставила ветру ремки, быстро пошла от мазитовского дома
через выбитый, загаженный двор.
Не хотелось ей возвращаться обратно. Да кто-то в спину толкает:
надо, иди, если не пойдешь, не схватишься за все своими руками, то
зачем там была, зачем бездельно глядела на беду?
Перед домом в проулке "газик" ждет, пофыркивает. Она быстро
подошла к "газику", положила кожан Коротуна на переднее сиденье,
пальто свое туда же и, не думая ни о чем, даже дыхание придержала,
толкнулась в низкую дверь.
Мария Семеновна домывала мальчишечку.
- А я уж беспокоюсь, куда девка сбежала! Принимай готовенького.
Нет, прежде ихнюю постель разбери.
Маша разобрала сырую постель, вынесла на улицу, постелила чистое.
Помыла чашки, протерла тряпкой стол, вынесла из-под рукомойника ушат с
водой, налила горячей, из ведра на плите, и начала мыть пол. Раз пять
воду меняла. Пальцы разбухли, ладони саднит от грубой тряпки. Зато
куда-то девалась постыдная брезгливость, горячо и весело стало.
Запущенный Сашкин дом отмывался, рождался заново.
Сели в "газик", поехали. Мария Семеновна тяжело повернулась на
сиденье:
- Я в твои годы в госпитале раненым горшки подавала. Другой
работы мне по возрасту не полагалось. А подросла - взяли в санитарный
поезд. Под бомбежками побывала. Вот когда страшно-то было! И не
убежишь - полон вагон лежачих. Я своего Коротуна, если хочешь знать,
встретила не на танцах в офицерском собрании, я его своими руками... -
она повертела перед Машей растопыренными пальчиками-сосисками, -
своими руками в свой вагон на носилках втаскивала. Боялась - не
довезем. В живот его ранило осколком. Можно сказать, чудом в живых
остался.
Она уселась прямей, и Маша теперь не видела ее лица.
- Иной раз живет человек и счастья своего не видит. Возьми хоть
женщину эту. Говорят, у нее дети пополам с богом. Который выживет,
который помрет. А детишки-то какие славные - ласковые, глазастенькие.
Показалось Маше или на самом деле Мария Семеновна всхлипывает?
Тихий вечер, а Салмана знобит. Худо дело.
Салман поглядывал на разметенное дочиста небо, на зимние слабые
звезды, на тонкий месяц, повалившийся кверху рогами: не к добру.
Подходя к своему дому, он увидел в оконце цветастый, сквозь
тряпицу, свет. Толкнулся в дверь и сразу понял, зачем свет, почему на
оконце материна кофта. За столом сидел и жадно жрал чужой человек.
Недавно заявился - на полу под сапогами черная лужа. Вот, значит,
отчего месяц кверху рогами валяется и озноб отчего: гость пришел не
случаем, не от кого-нибудь - пришел от старого черта, от Салманова
отца!
Салман у порога стянул с ног сапоги, скинул пальто, боком
протерся по беленой стене к кровати, влез к младшим под одеяло. Тут
подкопилось тепло: нагрела мелюзга.
Не шевелясь, будто сразу уснувший крепким детским сном, он чуть
приподнял край одеяла и следил: чужой жует, кадык ходит, ворочаются
челюсти. Такому что барана прирезать, что человека. Оттуда заявился,
где теперь отец. И адрес родного дома с детишками сам отец ему дал. Не
задаром, видно. Салман отца знает. И можно догадаться, зачем
понадобился чужому чупчинский адрес. Отсидеться надо, спрятаться - вот
зачем!
Ночной гость покончил с едой, хмурый сидел за столом, оглядывал
доставшееся прибежище. Он не взял бы сагатского адресочка, да случай
выпал редкий здесь уйти из вагона. Отсидеться надо, пока идет ближний
розыск, а там будет видно.
Ночной гость дергался все время, оборачивался.
Салман вылез из-под одеяла, протопал к ведру с водой, черпнул
сушеной тыквиной, напился. Все сделал медленно, с расчетом.
- А ну, кыш! - приказал чужой. - Спать!
Салман оскалился:
- Не хочу.
- Я два раза повторять не привык!
- Ложись, сынок! - допросила мать из своего угла жалко и
трусливо.
- Сейчас лягу. Он уйдет - лягу...
- Тетка, уйми своего щенка!
Мать захныкала:
- Салман, гость пришел от отца.
- Не надо нам ничего от отца. - Салман не сводил глаз с чужого.
Струйки пота потекли по его спине.
У человека бывает три пота: пот от слабости, пот от боли, пот от
работы. Салман не чувствовал себя слабым и больным. То, чего он сейчас
хотел, чего добивался, много сил требовало, как гору угля перекидать.
Он в мыслях кидал, кидал, кидал...
- А если не уйду! - спросил отцовский посланный. - В милицию
донесешь?
- Боишься?
Чужой встал, сунул руку в карман. Салман увидел острый рог
месяца. Весь от пота мокрый, кидал и кидал он уголь, делал самую
тяжелую работу, какая есть на земле: спасал дом, малышей, мать. Чужой
дернул кадыком, всадил нож в буханку на столе, отвалил половину, сунул
за пазуху. С порога погрозил:
- Вернусь скоро. Погуляю на свежем воздухе.
Дверь бухнула, мать захныкала в подушку. Салман пошел погасить
свет. Выключатель чернел у двери справа. Салман щелкнул и в темной
тишине прислушался: чужой стоит в тамбуре, пристроенном солдатами, не
ушел, дышит, скребет ногами. Не отрывая уха от мерзлых, чутких на все
звуки досок, Салман толкал задвижку в гнездо. Затолкал до отказа.
Босые ноги застыли, Салман влез в сапоги. Стоит чужой за дверью?
Стоит. Нет, пошел. Хрустнула щепка, отлетел камень.
"Куда же он теперь? - Салман чуть не завыл с досады. - Дурак!
Упустил бандита без присмотра ходить по Чупчи!"
Салман - задвижку долой! - сгреб пальто, шапку и выскочил на
улицу. Спина чужого покачивалась за низким дувалом.
Чужой не то чтобы сильно испугался мазитовского сопляка. Он знал:
не мешает побродить, часок по Чупчи, приглядеться, что тут у них есть,
чего нету, и вернуться, когда сопляк будет дрыхнуть. Но не очень-то
ему хотелось возвращаться. Надул старик. Не такое уж верное место его
развалюха, да и поселок головат. И нет пользы, что при железной
дороге. По всем станциям добрые дяди только и ждут, когда появится
человек с протелеграфированными приметами. Глядят за пассажирскими,
глядят за товарными. Задача нехитрая, не магистраль крупная - рельсы
всего в одну колею. Зато других дорожек тут в степи понакатано - дай
боже! На авто за ночь полтыщи сделаешь, в другую республику заскочишь
- есть шанс. Дело только за машиной - где ее взять? Хорошо бы
тепленькую перехватить, с ключиком - шофера на дороге не кидать, в
кузов его - и поехал, пока там хватятся. Да, тепленькая нужна. От дома
не взять без шума...
Чужой откачнулся от дувала, пошел. Салман за ним. На улицах ни
души. Но Салман-то знал, а чужой нет: на эту ночь Гавриловна назначила
в Чупчи встречу Нового года.
У кого власть, тот и командует календарем. В Чупчинской школе
календарем владела Серафима Гавриловна, и она своей властью назначила
встречать Новый год не в ночь с тридцать первого декабря на первое
января, а двадцать девятого, часиков в десять, не позже.
У дверей школы Колька Кудайбергенов отражал все попытки
недоростков-семиклассников прошмыгнуть в зал. Колька - человек
исключительно надежный: его не обманут, не припугнут. Нурлан
прикалывал входящим бумажные номерки.
Накануне молодая учительница английского языка пыталась
втолковать Серафиме Гавриловне: уже давно нигде на школьных вечерах не
играют в воздушную почту, это провинциально и старомодно - пошло,
наконец! Но Серафиму Гавриловну не переубедишь.
- Разумеется, нам с вами некому и не о чем писать. Ну, о чем бы я
стала вам записки строчить? Чтобы вы сдали вовремя поурочные планы? А
вы бы в ответ просили еще недельку? Кстати, план я все-таки жду от вас
после бала, то есть завтра. А ребятам не мешайте играть. Поймите, в их
годы очень интересно переписываться, Да еще солдаты на вечер придут.
Пусть пишут! Главное, чтобы все у нас на глазах!
Англичанка не разрешила нахальному Акатову приколоть к ее платью
бумажный номерок. Однако едва она вошла в зал, к ней подлетела Фарида
в синей картонной фуражке, с синей картонной сумкой на боку:
- Вам письмо!
Учительница развернула пакетик, сложенный по-аптечному: "Вы
сегодня очень интересны".
В другом углу зала Фарида совала аптечный пакетик лейтенанту:
"Почему вы не танцуете?
Из своего угла Серафима Гавриловна мысленно одобрила действия
Фариды. Кроме лейтенанта, не найти в Чупчи подходящего жениха для
молодой англичанки.
Воздушная почта попала в верные руки. Фарида запаслась из дому
записками на все случаи жизни, несколько вечеров сочиняла: "Вы сегодня
очень интересны", "Почему вы не танцуете?", "О ком вы грустите?",
"Кто-то здесь следит за вами" и еще разное, позагадочней.
Домашний запас у Фариды скоро иссяк, однако сумка не пустует,
полна записок: в каждом деле главное - энергично начать, а там пойдет.
Раздвинулся занавес, на сцене Сауле в синем платье с белым
кружевным воротничком.
- Выступает ученик восьмого класса "Б" Акатов Нурлан!
Жидкие хлопки, ехидный смешок...
Нурлан заносчиво откинул рыжую голову:
- Я спою вам песню собственного сочинения. Посвящается моему
лучшему другу Николаю Кудайбергенову.
Колька покраснел до ушей, заерзал: не предупредил его ни о чем
чертов Ржавый Гвоздь.
- Песня о двух красных бойцах! - Нурлан ударил горстью по
струнам, бросил в зал домбровую россыпь, домбровый скач по степи,
перебор копыт.
Рядом мчатся два бойца, русский и казах, ведут разговор. Шинелями
бы сменяться, да рост разный. Сапогами бы, да одному малы станут,
другому велики. Чем поменяться? Именами нельзя - матери дали. Копыта
звенят по родной земле... Фамилиями поменяемся? Тебе мою, мне твою,
одна другой не хуже. Судьбой поменяемся? Тебе мою, мне твою, обе равны
и пока неизвестны. Но час пришел, и убит один, скачет дальше другой.
Кто скачет? Ты знаешь? Я не знаю, не разглядел лица. Скачет красный
боец по степи, по родной земле. Смолкает вдали перебор копыт.
Нурлан опустил гитару, рыжие лохмы уронил на глаза: все!
Грохнули аплодисментами солдатские ряды. Володя Муромцев с места
подмигнул: молодец, старик! Лейтенант наклонился к директору: что
скажете? Талантливый мальчишка! Голова всеми морщинами изобразил:
ошибка природы - вложила талант столь непредусмотрительно, ненадежно.
Зануды-майора в зале нет. Не слышал Коротун, какую душевную песню
сложил его бывший "кунак" Нурлан Акатов. Обидно, что не слышал -
единственный в мире человек, который Акатова всерьез осудил, с
Акатовым в разведку не пойдет. Для остальных, что ни случись с
Акатовым, - пустяк. А майор понял бы, слезу уронил...
Кто бы подумал: Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь вдруг затоскует -
Коротуна нет в школьном зале! Об этом не догадывается даже Фарида. Она
сидит в зале рядом с Машей и сторожит минуту, чтобы поменяться местом
с Еркином, сидящим позади.
- Еркин, пересядь! Что тебе, трудно?
Еркину не по душе, что Маша дружит с Фаридой, но спорить не стал,
пересел.
Нурлан со сцены поглядел на него, ухмыльнулся.
Из-за кулис к певцу идет Сауле в синем платье с кружевным
воротничком - сейчас объявит следующий номер. Но Нурлан ее не
дождался, сам объявил:
- Старинный русский романс, музыка Булахова! - Фамилию выговорил
как казахскую: не через "у", через перепоясанное арканом "о".
Сауле осталась рядом с певцом. А он запел будто не залу, а ей
одной: Сауле, в старинном кружеве, стала прекрасной и гордой, как
никогда, похожей на девушку в бальном платье, над которой склонялся
прапрадед Саулешкин в черном фраке или в офицерском мундире.
Эх, жаль, нет в зале лысого майора!
Чужой до сих пор не чуял Салмана за собой: ходил - не
оглядывался. Так вдвоем на одной нитке они прошивали улицы и пустыри
поселка. То дверь отворится, бросит полосу света. То послышатся шаги в
потемках по ухабистой сагатской улице. То радио откуда-то вырвется и
грянет... Салман и чужой шли сквозь вечернюю, хотя и стихающую, но все
же полную забот жизнь поселка и ни разу ни с кем не столкнулись, не
попались ни на чьи глаза. Даже вырывающиеся вдруг полосы света как бы
обегали их обоих.
Салман тащился за неясной тенью, а в памяти всплывало: жуют
крепкие челюсти, ходит острый кадык. Салман себе самому орал неслышно:
"Теперь, Сашка, не упусти! Не упусти! Не прозевай! Недолго теперь
осталось..."
Чужой забирал от поселка в степь, скрадывался. Двое близко прошли
- не заметили. Амина со своим солдатом гуляет - друг на дружку не
наглядятся. "Привет Исабеку!" - скривился Салман: не забыл, как
схлопотал от него по шее за то, что носил Амине записки от Левки.
В прогремевшем мимо грузовике Салман разглядел за рулем дядю Пашу
из Тельмана. С ним в кабине женщина укутанная. Из кузова, из фанерной
будки, кто-то стучит-кричит: тише! Не гони! Такое, значит,
беспокойство. Теперь попятно, почему дядя Паша всегда подвозит, а
сейчас не остановился. В больницу везет укутанную тетку - больше
некуда поспешать в такую ночь.
Чужой все время шел осторожно, обходил свет и голоса, а тут вдруг
рванул навстречу машине, однако в последний момент что-то
засомневался. Оробел, передумал?.. Да уж! Сробеет такой, дожидайся!
Видно, услыхал стук из фанерной будки: кто знает, сколько там людей?
Машина дяди Паши направлялась к больнице. Чужой двинул туда же,
наперерез, степью. Салман за ним.
У больничной проходной на кругу стоит грузовик дяди Паши, мотор
постукивает - не выключен. Чужой на свет не сунулся - остановился за
углом. Ударила дверь проходной, вышел кто-то. Салман ближе подобрался,
узнал Ажанбергена, тельмановского чабана.
- Не пустили! - Ажанберген закинул в будку мягкий узел.
Паша вылез аз кабины:
- Ну и чего? Скоро?
- Ты бы сам с ней поговорил!
- С кем? С Катей?
- С акушеркой. Она Катю при мне выспросила: как мать зовут? Как
бабку? Обнадежила: у Кати в семье, оказывается, все женщины легко
рожали. На Катю при мне напустилась: "Терпеть будешь или орать?"
Русские бабы орут. Казашки молчат, им так привычней. Спрашивает
Катьку: "Ты кто? Екатерина или Хадича?" Такой вот грубый разговор. А
меня - за дверь.
- Ну и что будем делать?
- Посижу подожду. Может, скоро?
Салман видит: Ажанберген достал сигареты, предложил Паше,
закурили оба.
- Рассказывают, - продолжал Ажанберген, - будто в старину муж
вокруг юрты обязан был ходить, когда жена рожала.
- Давай покатаю вокруг больницы! - засмеялся Паша.
- Ладно уж. Езжай спать. Ты где ночуешь?
- У Садвакасова. Правда, неловко ехать, пока хозяина нет. В школе
у них вечер, значит, и Еркин в школе. - Паша вылез из кабины, обошел
грузовик, попинал колеса сапогом. - Давай прокатимся в школу,
поглядим, что там у них.
- Нет, я уж здесь свое отдежурю.
- А я, пожалуй, скатаю в школу. Погляжу, как веселится молодое
поколение. Ребят знакомых встречу, потреплемся. Я, конечно, по
солдатской лямке не печалюсь, но техника в армии - высший класс, это
тебе не колхоз Тельмана. Мне бы прокладочкой у ребят разжиться.