Стругацкий Аркадий Натанович. Возвращение

   — Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили.
   «Кто это — мы?» — хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.
   — Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности, — сказал Званцев. — Проводите меня к Каспаро.
   Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся.
   — Ну? — сказал Званцев нетерпеливо.
   Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.
   — Толя, — тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.
   Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами.
   — Что? — сказал он хрипло. — А, вы к академику… К академику Окада нельзя. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.
   — Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности, — терпеливо повторил Званцев. — Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Канда. Мы везем важное сообщение.
   — Я оператор Михайлов, — сказал человек с факелом. — К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть. — Он едва шевелил губами. — Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте…
   Он вдруг повернулся к своим товарищам.
   — Ребята, — сказал он с отчаянием, — дайте еще две таблетки.
   Званцев стоял под дождем и думал, что еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал:
   — Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся… Тогда уносим… — Он все еще говорил невнятно.
   — Ничего, последняя ночь…
   — Девятая, — сказал Михайлов.
   — Десятая.
   — Неужели десятая? У меня голова как чугун. — Михайлов повернулся к Званцеву: — Извините меня, товарищ…
   — Званцев, — сказал Званцев в третий раз. — Товарищ Михайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, мы знаем его тридцать лет. Нам виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация.
   Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом.
   — Ну хорошо, — сказал он наконец. — Только вас слишком много. — Он так и сказал: «слишком много». — Пусть идет один.
   — Ладно, — сказал Званцев.
   — Только, по-моему, это бесполезно, — сказал Михайлов. — Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы можете испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом…
   — Я буду говорить с Каспаро сам, — перебил Званцев. — Проводите меня.
   — Хорошо, — сказал оператор. — Пошли.
   Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и маленьких капель. Она кивнула и сказала:
   — Иди, Николай.
   Потом она повернулась к людям в плащах:
   — Дайте ему плащ кто-нибудь, а сами полезайте в машину. Можно поставить машину поперек шоссе.
   Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее, но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили поперек дороги. Затем застава забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь. Акико снова сидела свернувшись на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже спали, уткнувшись головами друг в друга.
   — Передай ему… — сказала Акико.
   — Да, обязательно.
   — Скажи, что мы будем ждать.
   — Да, — сказал Званцев. — Скажу. — Ну, иди. — Саёнара^[7], Аки-тян.
   Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору.
   — Пойдемте.
   — Пойдемте, — откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым голосом. — Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров.
   Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону.
   — Что у вас там делается? — спросил оператор.
   — Где — у нас?
   — Ну, у вас… В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что в Совете? Как с проектом Большой Шахты?
   — Очень много добровольцев, — сказал Званцев. — Не хватает аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект тридцать процентов анергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по глубокой проходке.
   — Правильно, — сказал оператор. — На Венере им теперь нечего делать. А кого выбрали начальником проекта?
   — Понятия не имею, — сердито сказал Званцев.
   — Не Штирнера?
   — Не знаю. Они помолчали.
   — Мерзость, верно? — сказал оператор,
   — Что?
   — Факелы — мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет?
   Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону.
   — Да, — сказал он. От факела воняло нефтью. — А зачем это? — спросил он.
   — Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму… Кстати, вы курите?
   — Курю. Оператор остановился.
   — Дайте зажигалку, — сказал он. — И ваш радиофон. Есть у вас радиофон?
   — Есть.
   — Дайте все мне. — Михайлов забрал зажигалку и радиофон, разрядил их и выбросил аккумуляторы в кювет.
   — Извините, но так надо. Здесь на двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор.
   — Вот оно в чем дело, — сказал Званцев.
   — Да-да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем восковые свечи. Вы слыхали об этом?
   — Нет.
   Они снова быстро пошли под непрерывным дождем.
   — Свечи тоже мерзость, но все-таки лучше, чем факелы. Или, знаете, лучина. Слыхали про такое — лучина?
   — Нет, — сказал Званцев.
   — Есть такая песня: «Догорай, моя лучиночка». Я всегда думал, что лучина — это какой-то генератор.
   — Теперь я понимаю, откуда этот дождь, — сказал Званцев, помолчав. — То есть я понимаю, почему выключены микропогодные установки.
   — Нет, нет, — сказал оператор, — микропогодные установки — это само собой, а дождь нам гонят специально с Ветряного Кряжа. Там есть континентальная установка, знаете?
   — Зачем это? — спросил Званцев.
   — Закрываемся от прямого солнечного излучения.
   — А разряды в тучах?
   — Тучи приходят пустые, их разряжают по дороге. Вообще опыт получился гораздо грандиознее, чем мы сначала думали. У нас собрались все специалисты по биокодированию. Со всего мира. Пятьсот человек. И все равно мало. И весь Северный Урал работает на нас.
   — И пока все благополучно? — спросил Званцев. Оператор промолчал.
   — Вы меня слышите? — спросил Званцев.
   — Я не могу вам ответить, — сказал Михайлов неохотно. — Мы надеемся, что все идет как надо. Принцип проверен, но это первый опыт с человеком. Сто двадцать триллионов мегабит информации, и ошибка в одном бите может многое исказить.
   Михайлов замолчал, и они долго шли молча изо всех, сил. Званцев не сразу заметил, что они идут через поселок. Поселок был пуст. Слабо светлели матовые стены коттеджей, в окнах было темно. За ажурными изгородями в мокрых кустах чернели кое-где распахнутые ворота гаражей.
   Оператор забыл про Званцева. «Еще часов шесть, и все будет кончено, — думал он. — Я вернусь домой и завалюсь спать. Великий Опыт будет закончен. Великий Окада умрет и станет бессмертным. Ах, как красиво! Но пока не придет время, никто не скажет, удался ли опыт.
   Даже сам Каспаро. Великий Каспаро, Великий Окада, Великий Опыт! Великое Кодирование. — Михайлов потряс головой — привычная тяжесть снова ползла на глаза, заволакивая мозг. — Нет-нет, надо думать. Валерио Каспаро сказал, что надо начинать думать уже сейчас. Все должны думать, даже операторы, хотя мы слишком мало знаем. Но Каспаро сказал, что думать должны все. Валерио Каспаро, в просторечии Валерий Константинович. Забавно, когда он работает, работает и вдруг скажет на весь зал: «Достаточно. Посидим немного, тупо глядя перед собой!» Эту фразу он где-то вычитал. Если в этот момент спросить его о чем-нибудь, он скажет: «Юноша, вы же видите. Не мешайте мне сидеть, тупо глядя перед собой»… Опять я не о том думаю! Итак, прежде всего поставим задачу. Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому — живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро-Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго, — время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологически функционирующих нейронов в нуль-состояниях. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся-например, я… Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот… Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его «я». И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное «я» Окада снова станет действующим, настоящим «я». Вопрос: как это сделать? Как?.. Хорошо бы догадаться прямо сейчас и порадовать старика. Каспаро думает об этом четверть века. Прибежать к нему в мокром виде, как Архимед, и возопить: «Эврика!» Михайлов споткнулся и чуть не уронил факел.
   — Что с вами? — сказал Званцев. — Вы опять засыпаете?
   Михайлов посмотрел на него. Званцев шагал, подняв капюшон, засунув руки под плащ. Лицо его в красном бегающем свете казалось очень длинным и очень жестким.
   — Нет, — сказал Михайлов. — Я думаю. Я не сплю.
   Впереди замаячила какая-то темная груда. Они шли быстро и скоро догнали большой грузовик, который медленно тащился по шоссе. Званцев не сразу понял, что грузовик идет с выключенным двигателем. Его волокли два здоровенных мокрых верблюда.
   — Эй, Санька! — крикнул оператор.
   Щелкнула дверь кабинки, высунулась голова, повела блестящими глазами и скрылась.
   — Чем могу? — спросили из кабинки.
   — Дай шоколадку, — сказал Михайлов.
   — Возьми сам, не хочется вылезать. Мокро.
   — И возьму, — бодро сказал Михайлов и куда-то скрылся вместе с факелом.
   Стало очень темно. Званцев пошел рядом с грузовиком, приноравливаясь к верблюдам. Верблюды еле плелись.
   — Быстрей они не могут? — проворчал он.
   — Они, подлые, не хотят, — сказал голос из кабины. — Я пробовал лупить их палкой, но они только плюются. — Голос помолчал и добавил: — Четыре километра в час. И заплевали мне плащ.
   Водитель тяжело вздохнул и вдруг завопил:
   — Ну, мертвая-а! Но, н-но-о, или как там вас!
   Верблюды пренебрежительно засопели.
   — Вы бы отошли в сторонку, — посоветовал водитель. — Впрочем, сейчас они, кажется, ничего.
   Понесло нефтью, и рядом снова появился Михайлов. Факел его чадил и трещал.
   — Пойдемте, — сказал он. — Теперь уже близко.
   Они легко обогнали упряжку, и скоро по сторонам дороги появились невысокие темные строения. Приглядевшись, Званцев увидел впереди в темноте огромное здание — черный провал в черном небе. В окнах кое-где слабо моргали желтые огоньки.
   — Смотрите, — шепотом сказал Михайлов. — Видите, по сторонам дороги — блоки?
   — Ну? — сказал Званцев тоже шепотом.
   — В них квазибиомасса. Здесь он будет храниться.
   — Кто?
   — Мозг, — прошептал Михайлов. — Мозг!
   Они вдруг свернули и вышли прямо к подъезду здания института. Михайлов откатил тяжелую дверь.
   — Заходите, — сказал он. — Только не шумите, пожалуйста.
   В вестибюле было темно, прохладно и странно пахло. На большом столе посредине мигало несколько толстых оплывших свечей, стояли тарелки и большая суповая кастрюля. Тарелки были грязные. В корзинке лежали высохшие куски хлеба. При свечах было плохо видно. Званцев сделал несколько шагов, зацепился плащом за стул, и стул повалился со стуком.
   — Ай! — вскрикнул кто-то сзади. — Толя, это ты?
   — Я, — сказал Михайлов.
   Званцев оглянулся. В углу вестибюля стояла красноватая полутьма, и, когда Михайлов с факелом прошел туда, Званцев увидел девушку с бледным маленьким лицом. Она лежала на диване, закутавшись во что-то черное.
   — Ты принес чего-нибудь вкусненького? — спросила девушка.
   — Санька везет, — ответил Михайлов. — Хочешь шоколадку?
   — Хочу.
   Михайлов стал, мотая факелом, рыться в складках плаща.
   — Иди смени Зину, — сказала девушка. — Пусть идет спать сюда. Теперь в двенадцатой спят мальчишки. А на улице дождь?
   — Дождь.
   — Хорошо. Теперь уж немного осталось.
   — Вот тебе шоколадка, -сказал Михайлов. — Я пойду. Это товарищ к академику.
   — К кому?
   — К академику.
   Девушка тихонько свистнула.
   Званцев прошел через вестибюль и нетерпеливо оглянулся. Михайлов шел следом, а девушка сидела на диване и разворачивала шоколадку. При свете свечей только и можно было разобрать, что маленькое бледное лицо и странный серебристый халат с капюшоном. Михайлов сбросил плащ, и Званцев увидел, что он тоже в длинном серебристом халате. Он был похож на привидение в неверном свете факела.
   — Товарищ Званцев, — сказал он, — подождите здесь немножко. Я пойду принесу вам халат. Только, пожалуйста, пока не сбрасывайте плаща.
   — Хорошо, — сказал Званцев и присел на стул.
 
   В кабинете Каспаро было темно и холодно. Усыпляюще шумел дождь. Михайлов ушел, сказав, что позовет Каспаро. Факел он унес, а свечей в кабинете не было. Сначала Званцев сидел в кресле для посетителей у большого пустого стола. Потом поднялся, пробрался к окну и стал глядеть в ночь, упершись лбом в холодное стекло. Каспаро не приходил.
   Будет очень тяжело без Окада, думал Званцев. Он мог бы жить еще лет двадцать, надо было больше беречь его. Надо было давным-давно запретить ему глубоководные поиски. Если человеку за сто и из них шестьдесят лет он провел на глубинах больше тысячи метров… Вот так и наживают синий паралич, будь он проклят!..
   Званцев отошел от окна, направился к двери и выглянул в коридор. В длинном коридоре редко вдоль стен горели свечи. Откуда-то доносился голос, повторяющий одно и то же с размеренностью метронома. Званцев прислушался, но не разобрал ни слова. Потом из красноватых сумерек в конце коридора выплыли длинные белые фигуры и беззвучно прошли мимо, словно проплыли по воздуху. Званцев увидел осунувшиеся темные лица под козырьками серебристых капюшонов.
   — Хочешь есть? — сказал один.
   — Нет. Спать.
   — Я, кажется, поем…
   — Нет, нет. Спать. Сначала спать.
   Они разговаривали негромко, но в коридоре было слышно далеко.
   — Джин чуть не запорола свой сектор. Каспаро схватил ее за руку.
   — О, черт побери!..
   — Да. У него было такое лицо…
   — Черт возьми… черт возьми… Какой сектор?
   — Двенадцать тысяч шестьсот три. Ориентировочно — слуховые ассоциации.
   — Ай-яй-яй-яй-яй…
   — Каспаро послал ее спать. Она сидит в шестнадцатой и плачет.
   Двое в белом исчезли. Было слышно, как они разговаривают, спускаясь по лестнице, но Званцев уже не разбирал слов. Он прикрыл дверь и вернулся в кресло.
   Итак, какая-то Джин без малого запорола сектор слуховых ассоциаций. Дрянная девчонка! Каспаро поймал ее за руку. А если бы не поймал? Званцев стиснул руки и закрыл глаза. Он почти ничего не знал о Великом Опыте. Он знал только, что это Великий Опыт, что это самое сложное, с чем когда-либо сталкивалась наука. Закодировать распределение возбуждений в каждой из миллиардов клеток мозга, закодировать связи между возбуждениями, связи между связями… Малейшая ошибка грозит необратимыми искажениями… Девчонка чуть не уничтожила целый сектор… Званцев вспомнил, что это был сектор номер двенадцать тысяч шестьсот три, и ему стало страшно. Если даже вероятность ошибки или искажения при переносе кода очень мала… Двенадцать тысяч секторов, триллионы единиц информации… Каспаро все не приходил.
   Званцев снова вышел в коридор. Он шел от свечи к свече на странный однообразный голос. Потом он увидел настежь распахнутую дверь, и голос стал совсем громким. За дверью был огромный зал, мерцающий сотнями огоньков. Званцев увидел протянувшиеся вдоль стен панели с циферблатами. Несколько сотен людей сидели вдоль стен перед панелями. Все они были в белом. Воздух в зале был тяжелый и горячий, пахло горячим воском. Званцев понял, что система вентиляции и кондиционирования отключена. Он вошел в зал и огляделся. Он искал Каспаро, но, если Каспаро и был здесь, его все равно нельзя было узнать среди сотен людей в одинаковых Серебристых халатах с низко надвинутыми капюшонами.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать два заполнен, — сказал голос.
   В зале было нестерпимо тихо — только этот голос и шорох многих движений. Посредине зала Званцев разглядел стол и несколько кресел. Он прошел к столу.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать три заполнен.
   В одном из кресел напротив Званцева сидел, уронив голову на руки, широкоплечий человек. Он спал и громко вздыхал во сне.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать четыре заполнен.
   Званцев поглядел на часы. Было три часа ночи ровно. Он увидел, как в зал вошел человек в белом и исчез где-то в полумраке, где ничего не было видно, кроме мигающих огоньков.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать пять заполнен…
   К столу подошел человек со свечой, поставил свечу в лужицу воска и сел. Он положил на стол пачку бумаг, перевернул страницу и сейчас же уснул. Званцев видел, как его голова опускалась все ниже и ниже и наконец уткнулась в бумагу.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать шесть заполнен…
   Званцев снова взглянул на часы. На заполнение двух секторов ушло чуть больше полутора минут. Десять суток идет Великое Кодирование, заполнено меньше двадцати тысяч секторов…
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать семь заполнен..,
   И так десять суток. Чья-то сильная рука легла на плечо Званцева.
   — Почему не спите?
   Званцев поднял голову и увидел полное усталое лицо под капюшоном. Званцев узнал его.
   — Спать. Сейчас же…
   — Профессор Каспаро…— сказал Званцев и встал.
   — Спать, спать… — Каспаро глядел ему в глаза. — Если не можете спать, смените кого-нибудь.
   Он быстро пошел в сторону, остановился и снова поглядел пристально.
   — Не узнаю, — сказал он. — Но все равно — спать!
   Он повернулся спиной и быстро зашагал вдоль рядов людей, сидевших перед пультами. Званцев услышал его удаляющийся резковатый голос:
   — Полделения… Внимательнее, Леонид, полтора деления… Хорошо… Отлично… Тоже хорошо… Деление, Джонсон, следите внимательней… Хорошо… Хорошо…
   Званцев встал и пошел за ним, стараясь не терять его из виду. Каспаро вдруг крикнул:
   — Товарищи! Все идет прекрасно! Будьте внимательней! Все идет очень хорошо!.. Только следите за стабилизаторами, и все будет очень хорошо!..
   Званцев наткнулся на длинный стол, за которым спало несколько человек, — никто не обернулся и ни один из спящих не поднял головы. Каспаро исчез. Тогда Званцев пошел наугад вдоль желтой цепочки огоньков перед пультами.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто заполнен, — сказал новый бодрый голос.
   Званцев понял, что заблудился и не знает теперь, где выход и куда девался Каспаро. Он сел на подвернувшийся стул, упер локти в колени, положил подбородок на ладони и уставился на мигающую свечу перед собой. Свеча медленно оплывала.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто восемь… Семьсот девяносто девять… Восемьсот.., Заполнен… Заполнен…
   — А-а-а-а!
   Кто-то закричал протяжно и страшно. Званцев подскочил. Он увидел, что никто не обернулся, но все как-то разом застыли, напрягли спины. Шагах в двадцати, у одного из операторских кресел, стоял высокий человек и кричал, схватившись за голову:
   — Назад! Назад! А-а-а!..
   Откуда-то, стремительно, шагая, возник Каспаро, кинулся к пульту. В зале стало совсем тихо, только шипел воск.
   — Простите! — сказал высокий человек. — Простите… Простите… — повторял он.
   Каспаро выпрямился и крикнул:
   — Слушать меня! Секторы восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть, семьсот девяносто семь, семьсот девяносто восемь, семьсот девяносто девять, восемьсот — переписать! Заново!
   Званцев увидел, как сотни людей в белом одновременно подняли правые руки и что-то сделали на пультах. Огни свечей заколебались.
   — Простите, простите! — повторял человек. Каспаро подтолкнул его в спину.
   — Спать, Генри, — сказал он. — Спать быстро. Успокойтесь, ничего страшного…
   Человек пошел вдоль пультов, повторяя одно и то же:
   «Простите, простите…» Никто не оборачивался. На его место уже сел другой.
   — Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть заполнен, — сказал бодрый голос.
   Каспаро постоял немного, затем медленно, сильно сутулясь, пошел мимо Званцева. Званцев шагнул ему навстречу и вдруг увидел его лицо. Он остановился и пропустил Каспаро. Каспаро подошел к небольшому отдельному пульту, вяло опустился в кресло и так сидел несколько секунд. Потом встрепенулся и, весь подавшись вперед, сунул лицо в большой нарамник перископа, уходящего в пол.
   Званцев стал неподалеку, у длинного стола, и не отрываясь глядел в усталую горбатую спину. Он все еще видел лицо Каспаро в колеблющемся свете свечи. Он вспомнил, что Каспаро уже не молод, всего на пять — семь лет моложе Окада. Он подумал: сколько лет унесли эти десять суток! Все это скажется, и очень скоро.
   К Каспаро подошли двое. У одного вместо капюшона халата тускло поблескивал круглый прозрачный шлем.
   — Не успеем, — тихо сказал человек в шлеме. Он говорил в спину Каспаро.
   — Сколько? — спросил Каспаро, не оборачиваясь.
   — Клиническая смерть наступит через два часа. С точностью плюс минус двадцать минут.
   Каспаро повернулся.
   — Но он хорошо выглядит… Посмотрите. — Он ткнул пальцем в нарамник.
   Человек в шлеме покачал головой.
   — Нервный паралич, — сказал второй очень тихо. Он оглянулся, скользнул выпуклыми глазами по Званцеву и, наклонившись к Каспаро, что-то сказал ему на ухо.
   Званцев узнал его. Это был профессор Иван Краснов.
   — Хорошо, — сказал Каспаро. — Сделаем так. Двое разом повернулись и быстро ушли в темноту. Званцев пошарил стул, сел и закрыл глаза. «Конец, — подумал он. — Не успеют. Он умрет. Он умрет совсем».
   — Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль два заполнен, — повторял голос. — Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль три заполнен… Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль четыре…
   Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей, и ему представлялось, что Окада лежит на странном столе под белым смертным светом, тонкая игла медленно ползет по извилинам его обнаженного мозга, и на длинную ленту знак за знаком ложатся сигналы импульсов. Званцев отлично понимал, что в действительности это происходит совсем иначе, но воображение рисовало ему именно такую картину: блестящая игла ползет по мозгу, а на бесконечную ленту таинственными значками записывается память, привычки, ассоциации, опыт… А откуда-то наползает смерть, разрушая клетку за клеткой, связь за связью. И нужно ее обогнать.
   Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей. Но он знал, что до сих пор неизвестны границы участков мозга, ведающих отдельными мыслительными процессами. Что Великое Кодирование возможно лишь в условиях самой глухой изоляции и при точнейшем учете всех нерегулярных полей. Поэтому свечи и факелы, и верблюды на шоссе, пустые поселки и черные окна микропогодных установок, и остановленные самодвижущиеся дороги… Званцев знал, что до сих пор не найден способ контроля кодирования, не искажающий кода. Что Каспаро работает наполовину вслепую и кодирует в первую очередь, может быть, совсем не то, что следует кодировать. Но Званцев знал и то, что Великое Кодирование — это дорога к бессмертию человеческого «я», потому что человек — это не руки и ноги. Человек — это память, привычки, ассоциации, мозг. МОЗГ.
   — Сектор девятнадцать тысяч двести шестнадцать заполнен…
   Званцев открыл глаза, поднялся и подошел к Каспаро. Каспаро сидел, глядя перед собой.
   — Профессор Каспаро, -сказал Званцев, — я океанолог Званцев. Я должен поговорить с академиком Окада.
   Каспаро поднял глаза и долго смотрел на Званцева снизу вверх. Глаза у него были мутные, полузакрытые.
   — Это невозможно, — сказал он.
   Некоторое время они молча глядели друг на друга.
   — Академик Окада ждал этой информации всю жизнь, — тихо сказал Званцев.
   Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.
   — Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен, — сказал голос.
   Каспаро поднялся и сказал:
   — Все. Конец.
   И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. «Лампочка, — подумал он. — Значит, все».
   — Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен…