Стругацкий Аркадий Натанович. Возвращение

   — Фобос и земные спутники тоже имеют много общего.
   Это был ответ в стиле Бадера — очень веско и на полметра мимо.
   — Ну хорошо, — сказал Горбовский. — А что здесь есть еще, кроме этой диспетчерской?
   — На этом спутнике, — важно сказал Бадер, — имеются сто шестьдесят помещений размером от пятнадцати до пятисот квадратных метров. Мы можем осмотреть их все. Но они пусты.
   — Раз они пусты, — сказал Валькенштейн, — нам лучше вернуться на «Тариэль».
   Бадер поглядел на него и снова повернулся к Горбовскому:
   — Мы называем этот спутник Владя. Как вам известно, у Владиславы есть еще один спутник, тоже искусственный и тоже неземного происхождения. Он меньше по размерам. Мы называем его Слава. Вы понимаете? Планета называется «Владислава». Естественно назвать два ее спутника «Владя» и «Слава». Не так ли?
   — Да, конечно, — сказал Горбовский. Это изящное рассуждение было ему знакомо. Он слышал его в третий раз. — Это вы очень остроумно предложили, Август. Владя и Слава — Владислава. Прекрасно!
   — У вас на Земле, — продолжал Бадер неторопливо, — эти спутники называют «Игрек-один» и «Игрек-два», соответственно — Владя и Слава. Но мы — мы называем их иначе. Мы называем их Владя и Слава.
   Он строго поглядел на Валькенштейна. Валькенштейн играл желваками на скулах. Насколько было известно Валькенштейну, «мы» — это был сам Бадер и только Бадер.
   — Что же касается состава этого желтого материала, который отнюдь не является металлопластом и который я называю янтарин…
   — Очень удачно, — вставил Валькенштейн.
   — Да… Неплохо… Но состав его пока неизвестен. Он остается тайной.
   Наступило молчание. Горбовский рассеянно оглядывал помещение. Он пытался представить себе тех, кто строил этот спутник и потом работал здесь когда-то очень давно. Это были другие люди. Они пришли в Солнечную систему и ушли, оставив возле Марса покинутые космические лаборатории и большой город вблизи северной полярной шапки. Спутники были пусты, и город был пуст — остались только странные здания, на много этажей уходящие под почву. Затем — или, может быть, до того — они пришли в систему звезды ЕН 17, построили возле Владиславы два искусственных спутника и тоже ушли. И здесь, на Владиславе, тоже должен быть покинутый город. Почему и откуда они приходили? Почему и куда они ушли? Впрочем, ясно почему: они, конечно, были великие исследователи. Десантники другого мира.
   — Теперь, — сказал Бадер, — мы пойдем и осмотрим помещение, в котором я нашел предмет, названный мною условно пуговицей.
   — Он и сейчас там? — спросил Валькенштейн, оживившись.
   — Кто — он? — спросил Бадер.
   — Предмет.
   — Пуговица, — веско сказал Бадер, — находится в настоящий момент на Земле, в распоряжении Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в Космосе.
   — А, — сказал Валькенштейн, — у следопытов. Но я собирал материал по Владиславе, и мне не показали эту вашу пуговицу.
   Бадер задрал подбородок.
   — Я отправил ее с капитаном Антоном Быковым четыре локальных месяца назад.
   С Быковым они разминулись в пути. Он должен был прибыть на Землю спустя два месяца после старта «Тариэля» к звезде ЕН 17.
   — Так, — сказал Горбовский. — Осмотр пуговицы, таким образом, откладывается.
   — Но мы осмотрим помещение, где я ее нашел, — сказал Бадер. — Не исключено, Леонид, что в гипотетическом городе на поверхности планеты Владислава вы обнаружите аналогичные предметы.
   Он полез в люк. Валькенштейн сказал сквозь зубы:
   — Надоел он мне, Леонид Андреевич…
   — Надо терпеть, — сказал Горбовский.
   До помещения, где Бадер нашел пуговицу, оказалось полкилометра. Бадер показал место, где пуговица лежала, и подробно рассказал, как он пуговицу обнаружил. (Он наступил на нее и раздавил.) По мнению Бадера, пуговица была аккумулятором, имевшим первоначально сферическую форму. Она была сделана из полупрозрачного серебристого материала, очень мягкого. Диаметр — тридцать восемь и шестнадцать сотых миллиметра… плотность… вес… расстояние от ближайшей стены…
   В комнате напротив, по другую сторону коридора, сидели среди приборов, расставленных прямо на полу, двое молодых парней в синих рабочих куртках. Они работали, поглядывая в сторону Горбовского и Валькенштейна, и переговаривались вполголоса:
   — Десантники. Прилетели вчера.
   — Умгу. Вон тот, длинный, — Горбовский.
   — Знаю.
   — А другой, беловолосый?
   — Марк Ефремович Валькенштейн. Штурман.
   — А-а, слыхал.
   — Они начнут завтра.
   Бадер наконец кончил объяснять и спросил, все ли понятно. «Все», — сказал Горбовский и услыхал, как в комнате напротив хихикнули.
   — Теперь мы вернемся домой, — сказал Бадер.
   Они вышли в коридор, и Горбовский кивнул парням в синем. Парни встали и поклонились с улыбками.
   — Желаем удачи, — произнес один.
   Другой молча улыбался, крутя в руках моток многоцветного провода.
   — Спасибо, — сказал Горбовский.
   Валькенштейн тоже сказал:
   — Спасибо.
   Отойдя шагов на сто, Горбовский обернулся. Двое в синих куртках стояли в коридоре и смотрели им вслед.
 
   Время в «Империи Бадера» (так насмешники называли всю систему искусственных и естественных спутников Владиславы: обсерватории, мастерские, заправочные станции, черные цистерны-плантации с хлореллой, оранжереи, питомники, стеклянные сады отдыха и пустующие торы неземного происхождения) исчислялось тридцатичасовыми циклами. К концу третьего цикла, после того как Д-звездолет «Тариэль», шестикилометровый гигант, похожий издали на сверкающий цветок, вышел на меридиональную орбиту вокруг Владиславы, Горбовский предпринял первый поиск. Д-звездолеты не приспособлены к высадкам на массивные планеты, особенно на планеты с атмосферами, и тем более на планеты с бешеными атмосферами. Для этого они слишком хрупки. Высадки осуществляются вспомогательными кораблями-ботами с атомно-импульсным или фотонным приводом и с нефиксированным центром тяжести. Рейсовый звездолет несет на себе один такой бот, а десантный — от двух до четырех. «Тариэль» имел на борту два фотонных бота, и в одном из них Горбовский предпринял первую попытку прощупать атмосферу Владиславы. «Поглядеть, стоит ли», — сказал Горбовский Бадеру.
   Бадер лично прибыл на «Тариэль». Он много кивал и говорил: «О да!» — и, когда бот Горбовского оторвался от «Тариэля», сел на стульчик сбоку от наблюдательного пульта и стал терпеливо ждать.
   Все десантники собрались возле пульта и следили за неясными вспышками на сером экране осциллографа — это были отпечатки сигнальных импульсов, которые посылал автопередатчик на боте. Десантников было трое, если не считать Бадера. Они молчали и думали о Горбовском, каждый по-своему.
   Валькенштейн думал о том, что Горбовский вернется через час. Он терпеть не мог неопределенности, и ему хотелось, чтобы Горбовский был уже здесь, хотя он знал, что первый поиск всегда проходит благополучно, особенно если десантный бот ведет Горбовский. Валькенштейн вспомнил первую встречу с Горбовским. Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун — вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: «Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?» Валькенштейн кивнул и спросил: «Чем могу?» У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал просительно: «Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?» «Здесь» — это на расстоянии в триста пятьдесят тысяч километров от Земли, на звездолетной базе. Валькенштейн подавился супом. Горбовский с любопытством разглядывал его, затем представился и сказал: «Да вы успокойтесь, Марк, это не срочно. Я, собственно, хотел узнать, на каком режиме вы входили в экзосферу Нептуна». Это была манера Горбовского: подобраться к человеку, особенно незнакомому, задать такой вот вопрос и смотреть, как человек выкручивается.
   И биолог Перси Диксон, черный, заросший курчавым волосом, тоже думал о Горбовском. Перси Диксон работал в области космопсихологии и космофизиологии человека. Он был стар, очень много знал и провел над собой и над другими массу сумасшедших экспериментов. Он пришел к заключению, что человек, пробывший в Пространстве в общей сложности больше двадцати лет, отвыкает от Земли и перестает считать Землю домом. Оставаясь землянином, он перестает быть человеком Земли. Перси Диксон сам стал таким и не понимал, почему Горбовский, налетавший более пятидесяти парсеков и побывавший на десятке лун и планет, время от времени вдруг поднимает очи горе и говорит со вздохом: «На лужайку бы! В травку! Полежать. И чтобы речка».
   И Лю Гуань-чэн, атмосферный физик, думал о Горбовском. Он размышлял над его прощальными словами: «Посмотрю, стоит ли». И Гуань-чэн очень боялся, что Горбовский, вернувшись, скажет: «Не стоит». Так уже случалось несколько раз. Лю Гуань-чэн занимался бешеными атмосферами и был вечным должником Горбовского, и каждый раз ему казалось, что он отправляет Горбовского на смерть. Однажды Лю сказал ему об этом. Горбовский серьезно ответил: «Знаете, Лю, еще не было случая, чтобы я не вернулся».
   Генеральный уполномоченный совета Космогации, директор транскосмической звездолетной базы и лаборатории «Владислава ЕН 17», профессор и десантник Август-Иоганн Бадер тоже думал о Горбовском. Почему-то он вспомнил, как пятнадцать лет назад на Цифэе Горбовский прощался со своей матерью. Горбовский и Бадер уходили к Трансплутону. Это очень печальный момент — прощание с родными перед космическим рейсом. Бадеру показалось, что Горбовский простился с матерью очень небрежно. Как капитан корабля — тогда он был капитаном корабля, — Бадер счел своим долгом сделать Горбовскому внушение. «В такой печальный момент, — сказал он строго, но мягко, — ваше сердце должно было биться в унисон с сердцем вашей матушки. Высокая добродетель каждого человека состоит в том, что…» Горбовский слушал молча, а когда Бадер закончил выговор, сказал странным голосом: «Август, а у вас есть мама?» Да, он так и сказал: «мама». Не мать, не муттер, но — мама.
   — Вышел на ту сторону, — сказал Лю.
   Валькенштейн поглядел на экран. Всплески туманных пятен исчезли. Он поглядел на Бадера. Бадер сидел, вцепившись в сиденье стула, и у него был такой вид, словно его тошнит. Он поднял на Валькенштейна глаза и вымученно улыбнулся.
   — Одно дело, — сказал он, старательно выговаривая буквы, — когда ты сам, абер совсем другое дело, когда некто другой.
   Валькенштейн отвернулся. По его мнению, было совершенно безразлично, кто делает дело. Он поднялся и вышел в коридор. У кессонного люка он увидел незнакомого молодого человека с бритым загорелым лицом и бритым лоснящимся черепом. Валькенштейн остановился, оглядывая его с головы до ног.
   — Кто вы такой? — спросил он неприветливо. Меньше всего он ожидал встретить на «Тариэле» незнакомого человека.
   Молодой человек кривовато усмехнулся.
   — Меня зовут Сидоров, — сказал он. — Я биолог и хочу видеть товарища Горбовского.
   — Горбовский в поиске, — сказал Валькенштейн. — Как вы попали на корабль?
   — Меня привез директор Бадер…
   — А, — сказал Валькенштейн. Бадер прибыл на звездолет два часа назад.
   — …и, вероятно, забыл про меня.
   — Естественно, — сказал Валькенштейн. — Это вполне естественно для директора Бадера. Он весьма взволнован.
   — Я понимаю. — Сидоров поглядел на носки своих ботинок и сказал: — Я хотел переговорить с товарищем Горбовским.
   — Вам придется подождать, — сказал Валькенштейн. — Пойдемте, я провожу вас в кают-компанию.
   Он проводил Сидорова в кают-компанию, положил перед ним пачку последних земных журналов и вернулся в рубку. Десантники улыбались, Бадер утирал пот со лба и тоже улыбался. На экране опять бились туманные всплески.
   — Возвращается, — сказал Диксон. — Он сказал, что одного витка на первый раз достаточно.
   — Конечно, достаточно, — сказал Валькенштейн.
   — Вполне достаточно, — сказал Лю.
   Через четверть часа Горбовский выкарабкался из кессона, на ходу расстегивая пилотский комбинезон. Был он рассеян и смотрел поверх голов.
   — Ну что? — нетерпеливо спросил Лю.
   — Все в порядке, — сказал Горбовский. Он остановился посредине коридора и стал вылезать из комбинезона. Он выпростал из комбинезона одну ногу, наступил на рукав и чуть не упал. — То есть, что я говорю — все в порядке… Все никуда не годится!
   — А что именно? — осведомился Валькенштейн.
   — Я есть хочу, — заявил Горбовский.
   Он вылез наконец из комбинезона и направился в кают-компанию, волоча комбинезон по полу за рукав.
   — Дурацкая планета! — сказал он. Валькенштейн отобрал у него комбинезон и пошел рядом.
   — Дурацкая планета, — повторил Горбовский, глядя поверх голов.
   — Это весьма трудная планета для высадки, — подтвердил Бадер, отчетливо выговаривая буквы.
   — Дайте мне поесть, — сказал Горбовский.
   В кают-компании он с довольным стенанием повалился на диван. Когда он вошел, Сидоров вскочил на ноги.
   — Сидите, сидите, — благосклонно сказал Горбовский.
   — Так что же случилось? — спросил Валькенштейн.
   — Ничего особенного, — сказал Горбовский. — Наши боты не годятся для высадки.
   — Почему?
   — Не знаю. Фотонные корабли не годятся для высадки. Все время нарушается настройка магнитных ловушек в реакторе.
   — Атмосферные магнитные поля, — сказал атмосферный физик Лю и потер руки, шурша ладонями.
   — Может быть, — сказал Горбовский.
   — Что ж, — неторопливо сказал Бадер, — я вам дам импульсную ракету. Или ионолет.
   — Дайте, Август, — сказал Горбовский. — Дайте, пожалуйста, нам ионолет или импульсную ракету. И дайте мне поесть кто-нибудь.
   — Господи, — сказал Валькенштейн, — да я уж и не помню, когда в последний раз водил импульсную ракету!
   — Ничего, — сказал Горбовский, — вспомнишь. Послушайте, — ласково сказал он, — дадут мне сегодня покушать?
   — Сейчас, — сказал Валькенштейн.
   Он извинился перед Сидоровым, снял со стола журналы и накрыл стол хлорвиниловой скатертью. Затем он поставил на стол хлеб, масло, молоко и гречневую кашу. — Стол накрыт, Леонид Андреевич, — сказал он.
   Горбовский нехотя поднялся с дивана.
   — Всегда приходится подниматься, когда надо что-нибудь делать, — сказал он.
   Он сел за стол, взял обеими руками чашку с молоком и выпил ее залпом. Затем он обеими руками придвинул к себе тарелку с кашей и взял ложку. Только когда он взял ложку, стало понятно, почему он брал чашку и тарелку обеими руками. У него тряслись руки. У него так сильно тряслись руки, что он два раза промахнулся, стараясь поддеть на кончик ножа кусок масла. Бадер, вытянув шею, глядел на руки Горбовского.
   — Я постараюсь дать вам самую лучшую импульсную ракету, Леонид, — сказал он слабым голосом. — Наиболее лучшую.
   — Дайте, Август, — сказал Горбовский. — Самую лучшую. А кто этот молодой человек?
   — Это Сидоров, — объяснил Валькенштейн. — Он хотел говорить с вами.
   Сидоров встал опять. Горбовский благожелательно поглядел на него снизу вверх и сказал:
   — Садитесь, пожалуйста.
   — О, — сказал Бадер, — я совершенно забыл! Простите меня. Леонид, товарищи, позвольте представить вам…
   — Я Сидоров, — сказал Сидоров, неловко усмехаясь, потому что все глядели на него. — Михаил Альбертович. Биолог.
   — Уэлкам, Михаил Альбертович, — сказал волосатый Диксон.
   — Ладно, — сказал Горбовский. — Сейчас я поем, Михаил Альбертович, и мы пойдем в мою каюту. Там есть диван. Здесь тоже есть диван… — он понизил голос до конфиденциального шепота, — но на нем расселся Бадер, а он директор.
   — Не вздумайте взять его, — сказал Валькенштейн по-китайски. — Мне он не нравится.
   — Почему? — спросил Горбовский.
   Горбовский возлежал на диване, Валькенштейн и Сидоров сидели у стола. На столе валялись блестящие мотки лент видеофонографа.
   — Не вздумайте взять его, — повторил Валькенштейн.
   Горбовский закинул руки за голову.
   — Родных у меня нет, — сказал Сидоров. (Горбовский поглядел на него сочувственно.) — Плакать по мне некому.
   — Почему — плакать? — спросил Горбовский. Сидоров нахмурился.
   — Я хочу сказать, что знаю, на что иду. Мне необходима информация. На Земле меня ждут. Я сижу здесь над Владиславой уже год. Год потратил почти зря…
   — Да, это обидно, — сказал Горбовский. Сидоров сцепил пальцы.
   — Очень обидно, Леонид Андреевич. Я думал, на Владиславу высадятся скоро. Я вовсе не лезу в первооткрыватели. Мне просто нужна информация, понимаете?
   — Понимаю, — сказал Горбовский. — Еще бы. Вы ведь, кажется, биолог…
   — Да. Кроме того, я проходил курсы пилотов-космогаторов и получил диплом с отличием. Вы у меня экзамены принимали, Леонид Андреевич. Ну, вы меня, конечно, не помните. В конце концов, я прежде всего биолог, и я больше не хочу ждать. Меня обещал взять с собой Квиппа. Но он попытался два раза высадиться и отказался. Потом прилетел Стринг. Вот это был настоящий смельчак! Но он тоже не взял меня с собой. Не успел. Он пошел на посадку со второй попытки и не вернулся.
   — Вот чудак! — сказал Горбовский, глядя в потолок. — На такой планете надо делать по крайней мере десять попыток. Как, вы говорите, его фамилия? Стринг?
   — Стринг, — ответил Сидоров.
   — Чудак, — сказал Горбовский. — Неумный чудак.
   Валькенштейн поглядел на лицо Сидорова и проворчал:
   — Понятно, это тоже герой-удалец. Сидоров покраснел.
   — Нет, — сказал он, — я не герой. Стринг — вот это герой. А я биолог, и мне нужна информация.
   — Сколько информации вы получили от Стринга? — спросил Валькенштейн.
   — От Стринга? Нисколько, — сказал Сидоров. — Ведь он погиб.
   — Так почему же вы им так восхищаетесь?
   Сидоров пожал плечами. Он не понимал этих странных людей. Это очень странные люди — Горбовский, Валькенштейн и их друзья, наверное. Назвать замечательного смельчака Стринга неумным чудаком… Он вспомнил Стринга, высокого, широкоплечего, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями. И как Стринг сказал Бадеру: «Осторожные сидят на Земле, Август-Иоганн. Специфика работы, Август-Иоганн!» — и щелкнул пальцами. «Неумный чудак»…
   «Ладно, — подумал Сидоров, — это их дело. Но что делать мне? Опять сидеть сложа руки и радировать на Землю, что очередная обойма киберразведчиков сгорела в атмосфере; что очередная попытка высадиться не удалась; что очередной отряд исследователей-межпланетников отказывается брать меня в поиск; что я еще раз вдребезги разругался с Бадером и Бадер еще раз подтвердил, что планетолет мне не доверит, но за „систематическую дерзость“ вышлет меня из „вверенного ему участка Пространства“? И опять добрый старый Рудольф Крейцер в Ленинграде, тряся академической ермолкой, будет приводить свои интуитивные соображения в пользу существования жизни в системах голубых звезд, а неистовый Гаджибеков будет громить его испытанными доводами против существования жизни в системах голубых звезд; и опять Рудольф Крейцер будет говорить все о тех же восемнадцати бактериях, выловленных экспедицией Квиппа в атмосфере планеты Владиславы, а Гаджибеков будет отрицать какую бы то ни было связь между этими восемнадцатью бактериями и атмосферой планеты Владиславы, с полным основанием ссылаясь на сложность идентификации в конкретных условиях данного эксперимента. И опять Академия Космобиологии оставит открытым вопрос о существовании жизни в системах голубых звезд. А эта жизнь есть, есть, есть, и нужно только до нее дотянуться. Дотянуться до Владиславы, планеты голубой звезды ЕН 17».
   Горбовский посмотрел на Сидорова и ласково сказал:
   — В конце концов, зачем вам обязательно лететь с нами? У нас есть свой биолог. Прекрасный биолог Перси Диксон. Он немножко сумасшедший, но он доставит вам образцы какие угодно и в любых количествах.
   — Эх! — сказал Сидоров и махнул рукой.
   — Честное слово, — сказал Горбовский, — вам бы у нас очень не понравилось. А так все будет в порядке. Мы высадимся и доставим вам все, что вам нужно. Дайте нам только инструкции.
   — И вы все сделаете наоборот, — сказал Сидоров. — Квиппа тоже просил инструкции, а потом привез два контейнера с пиницеллой. Обыкновенная земная плесень. Вы же не знаете условий работы на Владиславе. Вам там будет не до моих инструкций.
   — Что верно, то верно, — вздохнул Горбовский. — Условий мы не знаем. Придется вам подождать еще немножко, Михаил Альбертович.
   Валькенштейн удовлетворенно кивнул.
   — Хорошо, — сказал Сидоров. Глаза его совсем закрылись. — Тогда возьмите хоть инструкции.
   — Обязательно, — сказал Горбовский. — Непременно.
 
   На протяжении последующих сорока циклов Горбовский произвел шестнадцать поисков. Он работал на превосходном импульсном планетолете «Скиф-Алеф», который ему предоставил Бадер. Первые пять поисков он произвел в одиночку, пробуя экзосферу Владиславы на полюсах, на экваторе, на различных широтах. Наконец он облюбовал район Северного полюса и стал брать с собой Валькенштейна. Они раз за разом погружались в атмосферу черно-оранжевой планеты и раз за разом, как пробки из воды, выскакивали обратно. Но с каждым разом они погружались все глубже.
   Бадер подключил к работе десантников три обсерватории, которые непрерывно информировали Горбовского о передвижениях метеорологических фронтов в атмосфере Владиславы. По приказу Бадера было возобновлено производство атомарного водорода — горючего для «Скиф-Алефа» (расход горючего оказался непредвиденно громадным). Исследования химического состава атмосферы бомбозондами с мезонными излучателями были прекращены.
   Валькенштейн и Горбовский возвращались после поисков измученные и измочаленные и жадно набрасывались на еду, после чего Горбовский пробирался к ближайшему дивану и подолгу лежал, развлекая друзей разнообразными сентенциями.
   Сидоров по приглашению Горбовского остался на «Тариэле». Ему разрешили установить в тестерных пазах «Скиф-Алефа» контейнеры-ловушки для биообразцов и биологическую экспресс-лабораторию. При этом он несколько потеснил хозяйство атмосферного физика Лю. Впрочем, толку от этого было мало: контейнеры возвращались пустыми, записи экспресс-лаборатории не поддавались расшифровке. Воздействие магнитных полей бешеной атмосферы на приборы менялось хаотически, и экспресс-лаборатория требовала руки человека. Вылезая из кессона, Горбовский прежде всего видел лоснящийся череп Сидорова и молча хлопал себя ладонью по лбу. Однажды он сказал Сидорову: «Дело в том, Михаил Альбертович, что вся биология вылетает у меня из головы на сто двадцатом километре. Там ее просто вышибает. Уж очень там страшно. Того и гляди убьешься».
   Иногда Горбовский брал с собой Диксона. После каждого такого поиска волосатый биолог отлеживался. В ответ на робкую просьбу Сидорова присмотреть за приборами Диксон прямо ответил, что никакими посторонними делами заниматься не собирается. («Просто не хватает времени, мальчик…»)
   Никто из них не собирается заниматься посторонними делами, с горечью думал Сидоров. Горбовский и Валькенштейн ищут город, Валькенштейн и Лю заняты атмосферой, а Диксон изучает божественные пульсы всех троих. И они тянут, тянут, тянут с высадкой… Почему они не торопятся? Неужели им все равно?
   Сидорову казалось, что он никогда не поймет этих странных людей, именуемых десантниками. Во всем огромном мире знали десантников и гордились ими. Быть личным другом десантника считалось честью. Но тут оказывалось, что никто не знал толком, что такое десантник. С одной стороны, это что-то неимоверно смелое. С другой — что-то позорно осторожное: они возвращались. Они всегда умирали естественной смертью. Они говорили: «Десантник — это тот, кто точно рассчитает момент, когда можно быть нерасчетливым». Они говорили: «Десантник перестает быть десантником, когда погибает». Они говорили: «Десантник идет туда, откуда не возвращаются машины». И еще они говорили: «Можно сказать: он жил и умер биологом. Но следует говорить: он жил десантником, а погиб биологом». Все эти высказывания были очень эмоциональны, но они совершенно ничего не объясняли. Многие выдающиеся ученые и исследователи были десантниками. Было время, когда Сидоров тоже восхищался десантниками. Например, в школе, когда спорил с Капитаном о Горбовском… Но одно дело — восхищаться, сидя за партой, и совсем другое — смотреть, как Горбовский черепахой ползет по километрам, которые можно было бы преодолеть одним рискованным, но молниеносным броском.
   Вернувшись из шестнадцатого поиска, Горбовский объявил, что собирается приступить к исследованию последней и самой сложной части пути к поверхности Владиславы.
   — До поверхности остаются двадцать пять километров совершенно неизученного слоя, — сказал он, по обыкновению помаргивая сонными глазами и глядя поверх голов. — Это очень опасные километры, и здесь я буду продвигаться особенно осторожно. Мы с Валькенштейном сделаем еще по крайней мере десять — пятнадцать поисков. Если, конечно, директор Бадер обеспечит нас горючим.
   — Директор Бадер обеспечит вас горючим, — сказал Бадер величественно. — Вы можете нисколько не сомневаться, Леонид.
   — Вот отлично! — сказал Горбовский. — Дело в том, что я буду предельно осторожен и потому считаю себя вправе взять с собой Сидорова.