Страница:
В рекламных объявлениях на целую газетную полосу изображались те, кто, как утверждалось, вкусил от щедрот, сулимых бросовыми облигациями. Это были, разумеется, не такие люди, как сам Милкен или его приверженцы вроде Карра или Спигела, а пышущий здоровьем молодой человек, его беременная жена и их ребенок, стоящие перед новым домом, который скоро будет сдан в эксплуатацию. Что же связывало эту идиллическую сценку из семейной жизни с бросовыми облигациями? Сопровождающий текст гласил, что построившая дом компания Hovanian является клиентом Drexel, который с помощью бросовых облигаций сумел «обеспечить 50 000 человек жильем и 20 000 – средствами к существованию». Рекламная кампания на телевидении, обошедшаяся в 4 млн. долларов, была столь же сентиментальной: в фильме рассказывалось о построенной с помощью бросовых облигаций Drexel электростанции в Видалии, штат Луизиана, которая якобы уменьшила безработицу в этом Богом забытом городке. Многие в Drexel были в ярости, когда репортер «Уолл-стрит джорнэл» Лори Коэн подчеркнула, что рекламный телефильм снимался даже не в Видалии, что большинство работников электростанции живет в других местах и что департамент труда Луизианы поставил под сомнение заявление о том, что постройка электростанции привела к сокращению безработицы.
Телевизионная рекламная кампания была опять же лишь частью стремительного наступления на средства массовой информации. Ричард Сэндлер и другие союзники Милкена в Drexel стали пытаться контролировать все отзывы о Милкене в масс-медиа. Все журналисты, освещавшие события под тем или иным углом зрения, «анализировались» и «сортировались» в зависимости от того, насколько благосклонными они казались по отношению к Милкену и насколько легко ими, по мнению «аналитиков», можно было манипулировать. Люди Милкена делили репортеров на две основные категории: на «идеологов», то есть надежных сторонников линии Милкена, придерживавшихся сходных политических взглядов, и «прагматиков», которым те или иные сведения, необходимые для написания материала, предоставлялись лагерем Милкена в обмен на трактовку событий в нужном ключе.
Любимым «идеологом» команды Милкена был Эдвард Дж. Эпстайн, обозреватель «Манхэттен инк.», который одним из первых написал, что Милкен подвергается необоснованной травле со стороны обвинителей. Публикации Эпстайна имели большой резонанс среди сторонников неоконсервативной экономики «упрощенного регулирования» эпохи Рейгана. Одобренный Уильямсом, Эпстайн получил право взять у Милкена первое личное интервью. Задавать вопросы, связанные с расследованием, ему запретили.
Влиятельнейшими выразителями промилкеновской линии стали авторы редакционной полосы «Уолл-стрит джорнэл». Они явно поддерживали направленную против истэблишмента политику «созидательного разрушения», автором которой, по их мнению, был Милкен, и демонстрировали плохо скрываемое презрение к законам о ценных бумагах как к ненужным правительственным ограничениям на новаторство и предпринимательство.
По мере того, как жаркое лето 1987 года медленно близилось к концу, на Уолл-стрит наступало тревожное затишье. Период сотрудничества с властями, кульминация которого пришлась на заключение сделок о признании вины с Боски и Сигелом, очевидно, миновал. Предъявление новых обвинений Фримену, Уигтону и Тейбору казалось в обозримом будущем маловероятным. Следствие по их и другим делам продолжалось, но скандал, казалось, отступил в недавнее прошлое.
Арбитражеры вновь праздновали победу. Большинство из них с лихвой возместили убытки от кратковременного падения курсов акций, последовавшего за объявлением о том, что Боски заявил суду о своей виновности. Они использовали больше заемных средств, чем когда-либо прежде, вкладывая их в акции как тех компаний, что уже получили предложения о поглощении, так и тех, поглощение которых предполагалось. Промышленный индекс Доу-Джонса продолжал расти и в начале августа перевалил за 2700 пунктов. Поговаривали, что к концу года он достигнет 3000.
Джозеф пытался предостеречь служащих Drexel от излишней эйфории, особенно в части непомерно высоких цен, предлагаемых акционерам при поглощениях и выкупах с использованием финансового рычага. Той осенью он встретился с Милкеном и его коллегами по офису и сказал, что Drexel должна быть готова пойти на уменьшение своей громадной доли рынка бросовых облигаций. «Дайте и другим совершать эти сделки, – настаивал Джозеф. – Вы должны быть готовы к тому, чтобы позволить реальному ордеру, реальному клиенту уйти к кому-то другому». С этим, казалось, согласились все, в том числе и Милкен, хотя замечание о «позволении» клиенту уйти прозвучало как проклятие в его адрес.
Вскоре фондовый рынок сам начал диктовать правила игры. Первые сотрясения произошли 14 октября, когда из Вашингтона пришел слух о рассмотрении законопроекта, призванного ограничить возможность вычитать проценты по кредитам в сделках по враждебному поглощению. Ранее в ожидании предложений о поглощении цены множества акций были взвинчены сверх всякой меры; теперь им, очевидно, угрожала опасность. Начался массированный сброс акций, который поначалу шел медленно, так как некоторые арбитражеры поддерживали рынок скупкой подешевевших акций, но потом, когда институциональные инвесторы принялись избавляться от позиций для фиксации прибылей, ускорился. В четверг и пятницу, 15 и 16 октября, индекс падал на 100 пунктов ежедневно.
Милкен оба дня находился за рабочим столом, уверяя клиентов Drexel, что от внесенного законопроекта существующие бросовые облигации напрямую не пострадают, и продолжая выставлять котировки. Однако он – тот, кто более, чем кто-либо еще в свое время продемонстрировал, что поглощения можно финансировать по ценам, прежде немыслимым, – был косвенно ответственен за нынешнюю суматоху на рынке. Именно Милкен в наибольшей степени стоял за той огромной переоценкой акций, что довела Промышленный индекс Доу-Джонса до отметки более чем в 2700 пунктов.
Затем, в понедельник, 19 октября, на фондовом рынке произошел обвал: индекс за один день упал более чем на 500 пунктов, что стало абсолютным рекордом за всю историю. Компьютеризация торгов привела к тому, что поручения от инвесторов брокерам «продавать» поступали быстрее, чем когда-либо в прошлом, и шла паническая распродажа. Падение цен охватило практически все ценные бумаги, в том числе акции компаний-мишеней и акции крупнейших компаний – «голубые фишки». Рынок был близок к абсолютному краху, особенно во вторник, 20 октября, когда произошло еще одно падение, после чего во второй половине дня цены несколько окрепли. Для поглощения вала заявок на продажу многим маркет-мейкерам Нью-Йоркской фондовой биржи не хватало капитала. Для предотвращения катастрофы местному отделению Федеральной резервной системы [93]пришлось выдать маркет-мейкерам краткосрочные кредиты.
В отличие от грандиозного краха 1929 года, Черный понедельник 1987 года не возвестил наступление общенационального экономического спада. Это был скорее психологический, нежели экономический кризис. Доходы корпораций существенно не пострадали. Средние американцы продолжали тратить деньги, и потребление не сокращалось. Вскоре после потрясения ситуация на фондовом рынке стала приходить в норму. Более того, началось ралли [94]и цены большинства акций даже превысили свои значения до обвала. Бросовые облигации после первоначального падения в результате «массового бегства» в казначейские долгосрочные облигации росли в цене даже быстрее, чем падали, – отчасти из-за пропаганды неутомимого Милкена, утверждавшего, что они по-прежнему остаются надежным средством помещения капитала. В самом деле, Милкен рекомендовал своим главным клиентам вступать в игру и покупать больше, и те следовали его совету. Влияние Милкена на обширную сеть покупателей облигаций было столь значительным, что позволило ему восстановить их доверие к рынку.
Тем не менее обвал рынка имел поистине катастрофические последствия. Серьезно пострадали мелкие инвесторы, на многих из которых этот опыт подействовал настолько негативно, что на рынок они больше не вернулись. Однажды усомнившись в честности фондового рынка, эти инвесторы пришли к выводу, что он представляет собой поле деятельности для профессиональных мошенников. Со временем такая позиция серьезно ослабила бы национальную структуру привлечения капитала – именно этого опасались авторы первоначальных законов о ценных бумагах.
На Уолл-стрит было полным-полно жертв. Очень многие вдруг в корне изменили свое отношение к биржевой игре. Люди больше не зарабатывали столько, сколько раньше, и не ожидали изменений к лучшему. Этот род деятельности их больше не привлекал.
Одними из первых жертв десятилетия использования кредита для биржевой игры стали арбитражеры. Подражая Боски, они восприняли его воззрения неосторожнее остальных и поплатились за это в наибольшей степени. В крахе арбитражеров заключался один из главных уроков кризиса: высокие доходы не обязательно являются рыночными аномалиями, но всегда являются мерилом еще большего риска. Это должно было быть очевидным для покупателей бросовых облигаций, которые также радовались прибылям, казавшимся несоразмерными риску. Однако большинство из них оставались ослепленными богом солнца из Беверли-Хиллз.
Были единичные предостережения. Уоррен Баффетт, председатель совета директоров Berkshire Hathaway со штаб-квартирой в Омахе, считающийся одним из проницательнейших инвесторов страны, неоднократно предупреждал об опасностях бросовых облигаций. «Когда вы страхуете лихача, вам платят больше, чем тогда, когда вы страхуете обычного водителя, – сказал он в интервью „Вашингтон пост“. – Кто-то сделал на этом очень большие деньги, а кто-то разорился».
20 декабря, когда сообщество арбитражеров еще не оправилось от кризиса, его бывший лидер, исхудалый и непривычно бледный Айвен Боски явился в Манхэттенский федеральный суд. Для сдерживания сотен репортеров, фотографов, телевизионщиков и зевак, сгрудившихся на лестнице, ведущей в здание суда, пришлось выставить полицейские кордоны. Зал судебных заседаний был переполнен репортерами и юристами, прошедшими по специальным пропускам, которые проверялись судебными исполнителями. Когда Боски встал и обратился к федеральному судье Моррису Ласкеру, аудитория притихла и сосредоточилась.
«Я очень стыжусь и не понимаю, почему я это делал», – тихо начал Боски. «Весь последний год я пытался понять, что толкнуло меня на путь преступления, – продолжал он. – Я хотел бы воспользоваться предоставленной мне возможностью и вернуть себе доброе имя. Это то, чего я хочу».
Боски сам попросил вынести ему приговор в указанный день. Обычно приговор сотрудничающим свидетелям обвинения не выносится до тех пор, пока они не дадут всех необходимых показаний, а Боски был запланирован главным свидетелем на процессе по делу Милкена. Для Боски, однако, было сделано послабление: вышеупомянутый процесс, возможно, состоялся бы годы спустя, а Боски не хотел откладывать неизбежную отсидку. Он все больше тревожился о личной безопасности. Ему надоело ожидать подходящего момента для благотворительной акции в пользу кафедрального собора св. Иоанна или Еврейской богословской семинарии. Прежде мероприятия такого рода особой популярности в глазах общественности ему не прибавляли.
Разрешив Боски ускорить отбывание наказания, обвинители пошли на риск, но в тот момент утрата в какой-то мере способности воздействовать на него в дальнейшем казалась им незначительной платой за все то, что он уже им рассказал. На одном из доприговорных слушаний прокурор Джон Кэрролл охарактеризовал содействие со стороны Боски как «самое выдающееся за всю историю законов о ценных бумагах». Он добавил, что «наиболее серьезные преступления мистер Боски, как нам представляется, совершил, являясь в значительной степени исполнителем чужой воли. Тут мы имеем дело с проблемой, весьма распространенной в финансовом мире, – проблемой коррупции, и это, к сожалению, не преувеличение». Учитывая то демонстративное неповиновение, которое в отличие от Боски позднее проявило большинство других финансистов с Уолл-стрит, его честность выглядела тем более выдающейся.
Судья Ласкер дал высокую оценку той помощи, которую Боски оказал следствию, назвав ее, как и представитель обвинения, «беспрецедентной». Он выказал подсудимому определенное сочувствие, заявив, что «не вызывает сомнений, что на долю Боски выпали такие унижение и позор, с какими вчерашние знаменитости сталкиваются редко».
Боски, признавшему себя виновным только в одном преступлении, грозило максимум пять лет тюрьмы. Разрядив напряженное ожидание в зале суда, судья Ласкер определил срок тюремного заключения в три года. Приговор, который люди Милкена немедленно осудили как чрезмерно снисходительный, все же составлял больше половины того срока, который мог быть назначен. Кроме того, это был самый суровый приговор в скандальной цепочке судебных дел на тот момент.
«Это должно стать сигналом, – подытожил судья Ласкер, явно встревоженный размахом незаконной деятельности на Уолл-стрит, о которой ему стало известно. – Настало время, когда судам непозволительно выносить такие решения, словно для подсудимых из числа „белых воротничков“ тюремное заключение является чем-то немыслимым… Если мы хотим не только отстоять честность финансовых рынков сегодня, но и обеспечить ее наличие в будущем, то преступное поведение, подобное деяниям мистера Боски, нельзя оставлять безнаказанным».
Боски рассчитывал избежать контактов с прессой, покинув здание суда через черный ход. Но когда он вышел на тротуар, толпа поджидавших его фотографов хлынула к нему и, не разбирая дороги, прорвалась сквозь цепочку припаркованных автомобилей, изрядно помяв им капоты и крыши. На следующий день газеты пестрели крупными планами напуганного Боски, поспешно садящегося в заранее подогнанный лимузин.
18 февраля 1988 года было холодным, пасмурным четвергом; северной части штата Нью-Джерси угрожал сильный снегопад. Мрачный Джон Малхирн вышел через парадную дверь своего большого викторианского особняка и поставил на заднее сиденье машины спортивную сумку. В сумке лежали купленная две недели тому назад заряженная израильская штурмовая винтовка «галил» калибра 0,233 дюйма и комплект армейской рабочей одежды. Кроме сумки, Малхирн принес с собой ящик с 300 патронами. Ранее в машине находился целый арсенал: 9-миллиметровый полуавтоматический пистолет, пистолет «магнум» калибра 0,357 дюйма и пистолет-пулемет 12-го калибра.
Давление со стороны государственных следователей усиливалось, и Малхирн находился на грани нервного срыва. Он пребывал в глубокой депрессии. Всю предыдущую ночь он не спал и смотрел по телевизору нескончаемую череду фильмов, названий которых теперь даже не помнил. Он уже не принимал литий. Днем ранее его адвокат сообщил, что ему собираются предъявить обвинение. Еще более удручающим был тот факт, что адвокат посоветовал ему признать себя виновным.
Малхирн сел за руль, завел машину и поехал по длинной и извилистой подъездной аллее по направлению к Нортуорд-авеню. Цель поездки: убить человека, повинного во всех его мучениях, того, кого он когда-то считал одним из своих самых близких друзей, – Айвена Боски. После этого «охота за головами», как он позднее назвал свою «миссию», должна была завершиться.
Даже если учесть, что действующими лицами скандальной эпопеи являлись респектабельные «белые воротнички», всплеск насилия, вероятно, был неизбежен. Поставленные на карту деньги и власть были огромны; многие при иных обстоятельствах убивали или были убиты и за меньшее. Сигел боялся, что Боски организует его убийство, Боски со страхом ожидал того же от Милкена, а теперь Малхирн действительно отправился на охоту за Боски.
Психическое состояние Малхирна более или менее стабильно ухудшалось с тех самых пор, когда сообщение о заключенной с Боски сделке о признании вины всерьез пошатнуло его представление не только о Боски, но и о людях вообще. Этот процесс начался даже раньше, чем Малхирн узнал, что Боски, которого он по-прежнему числил в друзьях, возможно, дает уличающие его показания, или, по собственному выражению Малхирна, «доносит» на него.
В январе прошлого года Малхирн получил связанную с показаниями Боски судебную повестку, в которой недвусмысленно говорилось о серии парковочных махинаций, начиная с парковки акций Unocal, которую Малхирн проделал для Боски в 1985 году. «Ну и что?» – была реакция Малхирна. Кому какое дело до нескольких оказанных им услуг? Он, несомненно, не считал это преступлением.
Малхирн просто не мог поверить, что Боски или Давидофф стали бы свидетельствовать против него, но он знал, что с властями сотрудничает Мурадян. В повестке упоминались счета-фактуры с завышенными ценами, которые Малхирн использовал для возмещения Боски части доходов от припаркованных акций. Малхирн предположил, что следователи узнали про них от Мурадяна.
В феврале 1987 года Малхирн получил еще одну повестку, касающуюся манипуляции ценой акций Gulf+Western в то время, когда Боски и Аркан объединились, чтобы угрожать этой компании. Это Малхирна тоже не обеспокоило. Когда его адвокат Кеннет Биалкин запретил ему давать показания, это вызвало у него недоумение. «Это охота за ведьмами», – предостерег его Биалкин. Биалкин настоял на том, чтобы Малхирн проконсультировался у адвоката по уголовным делам, которого Биалкин ему порекомендовал, – Отто Обермайера.
Малхирн, однако, был сама беспечность. Некоторые его инвесторы испытывали тревогу и докучали ему вопросами о том, может ли расследование как-то отразиться на них. Его постоянно донимали адвокаты, которых Малхирн недолюбливал, как и юристов вообще. Но год медленно проходил, а видимого прогресса в правительственном расследовании не наблюдалось.
В финансовом отношении у Малхирна в том году до октябрьского обвала все шло великолепно. Отсутствие Боски на рынке арбитражных операций давало ему больше возможностей для получения прибыли из-за снижения конкуренции. По прошествии первых девяти месяцев 1987 года доходы Малхирна по переоценке ценных бумаг равнялись 120 млн. долларов. Фактически дела у него шли лучше, чем в тот период, когда Боски передавал ему конфиденциальную информацию.
Потом наступило 19 октября. Как и другие арбитражеры, Малхирн понес колоссальные убытки, потеряв в результате обвала 80 млн. долларов. В отличие от многих своих коллег он явно испытывал радостное возбуждение от царивших вокруг суматохи и паники. Во время стремительного падения котировок он вприпрыжку носился по торговому залу, смеясь и восклицая: «Мы все это вернем!» Он бурно радовался тому, что кризис бросает ему новый вызов, дает ему новый шанс заработать еще больше денег и превзойти конкурентов. Реакция Малхирна на то, что, как ни крути, означало для него потерю 80 млн., показалась неуместной даже людям, привычным к вспышкам экзальтации и гнева с его стороны. Верный, однако, своему слову, он с вновь обретенным энтузиазмом погрузился в работу, смело инвестируя остатки своего капитала именно тогда, когда арбитражеры-конкуренты отходили от дел. Он завершил год с прибылью в 18% – замечательный показатель.
Но даже в декабре, когда его бизнес благополучно шел на поправку, Малхирн по-прежнему вел себя странно. Однажды в субботу вечером Малхирн ужинал со своим другом Брюсом Спрингстином, который как раз закончил работу над новым альбомом. Они с Малхирном оживленно составляли график гастрольного турне в поддержку альбома. Потом Малхирн ни с того ни с сего сообщил, что он видел панамского диктатора Мануэля Норьегу на обложке журнала «Тайм». Он сказал, что Норьега – «жертва тирании» Соединенных Штатов. Спрингстин выглядел озадаченным. Далее Малхирн упомянул о деле Сингера из Юты: полиция штата окружила дом человека, подозреваемого в забрасывании ручными гранатами церкви мормонов. «Угнетатели», – отозвался Малхирн об администрации штата. Спрингстин предпочел проигнорировать провокационные замечания.
Вскоре Малхирн стал постоянно носить с собой заряженное оружие. Ему взбрело в голову, что государственные обвинители, старающиеся втянуть его в скандал с Боски, сговорились с полицией. Малхирн решил вооружиться на тот случай, если какой-нибудь полицейский попытается его убить. Он настолько утвердился в мысли, что все полицейские получили такое задание, что всякий раз, завидя приближающегося блюстителя порядка, переходил на другую сторону улицы.
В одну из пятниц декабря Малхирн не пришел на работу. Его коллеги, наведя справки, узнали, что он в обычное время вылетел на своем вертолете в Нью-Йорк и был доставлен на вертолетную площадку в Бэттери-парке в нижней части Манхэттена. Оттуда он, судя по всему, отбыл в неизвестном направлении.
Выйдя из дома без пальто, Малхирн, одетый по обыкновению в брюки цвета хаки и рубашку «поло», потратил день на пеший переход от Бэттери-парка, что на самом юге Манхэттена, до Гарлема и Вашингтон-Хантс в северной оконечности острова. Спроси его кто, зачем он это делает, он бы не ответил. Раньше с ним ничего подобного не случалось. Он перестал принимать свою обычную дозу лития из-за побочного действия препарата на внутренние органы. Ему хотелось покончить с собой. Не принимая лекарство, он вскоре пришел к выводу, что у него, похоже, начинается период «дурного настроения», который периодически, раз в четыре года, прерывал его маниакально бурную деятельность.
Тем не менее Малхирн, очевидно, сумел в тот раз взять себя в руки. Позднее, в январе 1988 года, стало известно, что Давидофф согласился сотрудничать и признать себя виновным в одной фелонии. Теперь Малхирну приходилось допускать вероятность того, что Давидофф дает уличающие его показания. Мало того, от своего адвоката он узнал, что Боски, вероятно, тоже пошел против него. Главная же неприятность заключалась в том, что фелонией, в которой в итоге признался Давидофф, было нарушение допустимого соотношения собственного и привлеченного капитала посредством парковок, в которых Малхирн по-прежнему упорно отказывался видеть состав преступления.
Предаваясь тягостным размышлениям о последнем и крупнейшем предательстве со стороны бывших друзей, Малхирн вновь погрузился в отчаяние. Сам он никогда никого не предавал. Его, в сущности, принуждали к тому, чтобы свидетельствовать против друзей и бывших коллег из Spear Leeds, равно как и против Белзбергов. Прежде он ничего такого не делал.
В понедельник, 15 февраля, Малхирн чувствовал себя настолько подавленно, что опять не появился на работе. Во вторник его эмоциональное состояние сменилось другой крайностью: он был возбужден и чрезмерно активен. Утром он посетил зубного врача и прибыл в офис, будучи преисполненным энтузиазма. Он сказал сослуживцам, что те хорошо поработали и заслужили передышку. Малхирн заказал на следующий понедельник пять вертолетов и сообщил коллегам, что в этот день, после закрытия рынка, он отвезет их в Атлантик-Сити, где они будут играть в азартные игры и веселиться, пока не надоест. Наутро они прилетят обратно к открытию рынка. Все расходы Малхирн взял на себя. Это был необычайно широкий жест даже по меркам Малхирна.
В среду, 17 февраля, Малхирн снова впал в депрессию; он накричал на дантиста (у него опять разболелись зубы), и тот выписал ему рецепт на кодеин. Малхирн не знал, что главные неприятности в связи с правительственным расследованием у него еще впереди.
Вступив в должность после ухода Карберри, Бэрд поручил дело Малхирна Роберту Пейджу. Опытный сотрудник прокуратуры, Гейдж перешел в отдел мошенничеств в прошлом году в рамках кампании по усилению этого подразделения. В отличие от дела Фримена или Милкена дело Малхирна считалось одним из простейших дел, возбужденных в результате сделки с Боски, и сравнительно легким для рассмотрения в суде. Государственное обвинение располагало двумя важными сотрудничающими свидетелями – Боски и Давидоффом. В течение января Боски сообщал большому жюри о своих махинациях с Малхирном, включая парковки и многочисленные случаи манипуляции ценой акций и передачи сведений для инсайдерской торговли. Так, например, Боски показал, что он велел Малхирну «поднимать цену» акций Gulf+Western и что Малхирн ответил: «Я тебя понял».
Большая часть показаний Боски большому жюри касалась непосредственно элементов состава преступлений, в которых подозревался Малхирн; но 13 января Гейдж в какой-то момент захотел понять мотивы Боски и спросил его, почему он вообще занялся противозаконной деятельностью на пару с Малхирном. Ответ Боски стал наглядным отражением своеобразных движущих сил Уолл-стрит в середине восьмидесятых, когда преступная деятельность, очевидно, часто проистекала из общения между людьми на бытовом уровне, становясь при этом неотъемлемой частью их дальнейших взаимоотношений.
Боски, казалось, был слегка удивлен вопросом и отвечал медленнее, чем обычно. «Мы долгие, долгие годы дружили, – сказал он о себе и Малхирне. – Мы помогали друг другу, обогащали друг друга, если могли, спасали друг друга, если это было необходимо, и были заинтересованы во взаимной поддержке наших семей». Он на какое-то время задумался, после чего довольно незатейливо резюмировал: «Мы были друзьями». В мире Боски деньги и услуги – особенно обмен информацией – являлись мерилом дружбы. Подтверждением тому служили его отношения с Сигелом, Милкеном и, в наибольшей степени, с Малхирном.
Телевизионная рекламная кампания была опять же лишь частью стремительного наступления на средства массовой информации. Ричард Сэндлер и другие союзники Милкена в Drexel стали пытаться контролировать все отзывы о Милкене в масс-медиа. Все журналисты, освещавшие события под тем или иным углом зрения, «анализировались» и «сортировались» в зависимости от того, насколько благосклонными они казались по отношению к Милкену и насколько легко ими, по мнению «аналитиков», можно было манипулировать. Люди Милкена делили репортеров на две основные категории: на «идеологов», то есть надежных сторонников линии Милкена, придерживавшихся сходных политических взглядов, и «прагматиков», которым те или иные сведения, необходимые для написания материала, предоставлялись лагерем Милкена в обмен на трактовку событий в нужном ключе.
Любимым «идеологом» команды Милкена был Эдвард Дж. Эпстайн, обозреватель «Манхэттен инк.», который одним из первых написал, что Милкен подвергается необоснованной травле со стороны обвинителей. Публикации Эпстайна имели большой резонанс среди сторонников неоконсервативной экономики «упрощенного регулирования» эпохи Рейгана. Одобренный Уильямсом, Эпстайн получил право взять у Милкена первое личное интервью. Задавать вопросы, связанные с расследованием, ему запретили.
Влиятельнейшими выразителями промилкеновской линии стали авторы редакционной полосы «Уолл-стрит джорнэл». Они явно поддерживали направленную против истэблишмента политику «созидательного разрушения», автором которой, по их мнению, был Милкен, и демонстрировали плохо скрываемое презрение к законам о ценных бумагах как к ненужным правительственным ограничениям на новаторство и предпринимательство.
По мере того, как жаркое лето 1987 года медленно близилось к концу, на Уолл-стрит наступало тревожное затишье. Период сотрудничества с властями, кульминация которого пришлась на заключение сделок о признании вины с Боски и Сигелом, очевидно, миновал. Предъявление новых обвинений Фримену, Уигтону и Тейбору казалось в обозримом будущем маловероятным. Следствие по их и другим делам продолжалось, но скандал, казалось, отступил в недавнее прошлое.
Арбитражеры вновь праздновали победу. Большинство из них с лихвой возместили убытки от кратковременного падения курсов акций, последовавшего за объявлением о том, что Боски заявил суду о своей виновности. Они использовали больше заемных средств, чем когда-либо прежде, вкладывая их в акции как тех компаний, что уже получили предложения о поглощении, так и тех, поглощение которых предполагалось. Промышленный индекс Доу-Джонса продолжал расти и в начале августа перевалил за 2700 пунктов. Поговаривали, что к концу года он достигнет 3000.
Джозеф пытался предостеречь служащих Drexel от излишней эйфории, особенно в части непомерно высоких цен, предлагаемых акционерам при поглощениях и выкупах с использованием финансового рычага. Той осенью он встретился с Милкеном и его коллегами по офису и сказал, что Drexel должна быть готова пойти на уменьшение своей громадной доли рынка бросовых облигаций. «Дайте и другим совершать эти сделки, – настаивал Джозеф. – Вы должны быть готовы к тому, чтобы позволить реальному ордеру, реальному клиенту уйти к кому-то другому». С этим, казалось, согласились все, в том числе и Милкен, хотя замечание о «позволении» клиенту уйти прозвучало как проклятие в его адрес.
Вскоре фондовый рынок сам начал диктовать правила игры. Первые сотрясения произошли 14 октября, когда из Вашингтона пришел слух о рассмотрении законопроекта, призванного ограничить возможность вычитать проценты по кредитам в сделках по враждебному поглощению. Ранее в ожидании предложений о поглощении цены множества акций были взвинчены сверх всякой меры; теперь им, очевидно, угрожала опасность. Начался массированный сброс акций, который поначалу шел медленно, так как некоторые арбитражеры поддерживали рынок скупкой подешевевших акций, но потом, когда институциональные инвесторы принялись избавляться от позиций для фиксации прибылей, ускорился. В четверг и пятницу, 15 и 16 октября, индекс падал на 100 пунктов ежедневно.
Милкен оба дня находился за рабочим столом, уверяя клиентов Drexel, что от внесенного законопроекта существующие бросовые облигации напрямую не пострадают, и продолжая выставлять котировки. Однако он – тот, кто более, чем кто-либо еще в свое время продемонстрировал, что поглощения можно финансировать по ценам, прежде немыслимым, – был косвенно ответственен за нынешнюю суматоху на рынке. Именно Милкен в наибольшей степени стоял за той огромной переоценкой акций, что довела Промышленный индекс Доу-Джонса до отметки более чем в 2700 пунктов.
Затем, в понедельник, 19 октября, на фондовом рынке произошел обвал: индекс за один день упал более чем на 500 пунктов, что стало абсолютным рекордом за всю историю. Компьютеризация торгов привела к тому, что поручения от инвесторов брокерам «продавать» поступали быстрее, чем когда-либо в прошлом, и шла паническая распродажа. Падение цен охватило практически все ценные бумаги, в том числе акции компаний-мишеней и акции крупнейших компаний – «голубые фишки». Рынок был близок к абсолютному краху, особенно во вторник, 20 октября, когда произошло еще одно падение, после чего во второй половине дня цены несколько окрепли. Для поглощения вала заявок на продажу многим маркет-мейкерам Нью-Йоркской фондовой биржи не хватало капитала. Для предотвращения катастрофы местному отделению Федеральной резервной системы [93]пришлось выдать маркет-мейкерам краткосрочные кредиты.
В отличие от грандиозного краха 1929 года, Черный понедельник 1987 года не возвестил наступление общенационального экономического спада. Это был скорее психологический, нежели экономический кризис. Доходы корпораций существенно не пострадали. Средние американцы продолжали тратить деньги, и потребление не сокращалось. Вскоре после потрясения ситуация на фондовом рынке стала приходить в норму. Более того, началось ралли [94]и цены большинства акций даже превысили свои значения до обвала. Бросовые облигации после первоначального падения в результате «массового бегства» в казначейские долгосрочные облигации росли в цене даже быстрее, чем падали, – отчасти из-за пропаганды неутомимого Милкена, утверждавшего, что они по-прежнему остаются надежным средством помещения капитала. В самом деле, Милкен рекомендовал своим главным клиентам вступать в игру и покупать больше, и те следовали его совету. Влияние Милкена на обширную сеть покупателей облигаций было столь значительным, что позволило ему восстановить их доверие к рынку.
Тем не менее обвал рынка имел поистине катастрофические последствия. Серьезно пострадали мелкие инвесторы, на многих из которых этот опыт подействовал настолько негативно, что на рынок они больше не вернулись. Однажды усомнившись в честности фондового рынка, эти инвесторы пришли к выводу, что он представляет собой поле деятельности для профессиональных мошенников. Со временем такая позиция серьезно ослабила бы национальную структуру привлечения капитала – именно этого опасались авторы первоначальных законов о ценных бумагах.
На Уолл-стрит было полным-полно жертв. Очень многие вдруг в корне изменили свое отношение к биржевой игре. Люди больше не зарабатывали столько, сколько раньше, и не ожидали изменений к лучшему. Этот род деятельности их больше не привлекал.
Одними из первых жертв десятилетия использования кредита для биржевой игры стали арбитражеры. Подражая Боски, они восприняли его воззрения неосторожнее остальных и поплатились за это в наибольшей степени. В крахе арбитражеров заключался один из главных уроков кризиса: высокие доходы не обязательно являются рыночными аномалиями, но всегда являются мерилом еще большего риска. Это должно было быть очевидным для покупателей бросовых облигаций, которые также радовались прибылям, казавшимся несоразмерными риску. Однако большинство из них оставались ослепленными богом солнца из Беверли-Хиллз.
Были единичные предостережения. Уоррен Баффетт, председатель совета директоров Berkshire Hathaway со штаб-квартирой в Омахе, считающийся одним из проницательнейших инвесторов страны, неоднократно предупреждал об опасностях бросовых облигаций. «Когда вы страхуете лихача, вам платят больше, чем тогда, когда вы страхуете обычного водителя, – сказал он в интервью „Вашингтон пост“. – Кто-то сделал на этом очень большие деньги, а кто-то разорился».
20 декабря, когда сообщество арбитражеров еще не оправилось от кризиса, его бывший лидер, исхудалый и непривычно бледный Айвен Боски явился в Манхэттенский федеральный суд. Для сдерживания сотен репортеров, фотографов, телевизионщиков и зевак, сгрудившихся на лестнице, ведущей в здание суда, пришлось выставить полицейские кордоны. Зал судебных заседаний был переполнен репортерами и юристами, прошедшими по специальным пропускам, которые проверялись судебными исполнителями. Когда Боски встал и обратился к федеральному судье Моррису Ласкеру, аудитория притихла и сосредоточилась.
«Я очень стыжусь и не понимаю, почему я это делал», – тихо начал Боски. «Весь последний год я пытался понять, что толкнуло меня на путь преступления, – продолжал он. – Я хотел бы воспользоваться предоставленной мне возможностью и вернуть себе доброе имя. Это то, чего я хочу».
Боски сам попросил вынести ему приговор в указанный день. Обычно приговор сотрудничающим свидетелям обвинения не выносится до тех пор, пока они не дадут всех необходимых показаний, а Боски был запланирован главным свидетелем на процессе по делу Милкена. Для Боски, однако, было сделано послабление: вышеупомянутый процесс, возможно, состоялся бы годы спустя, а Боски не хотел откладывать неизбежную отсидку. Он все больше тревожился о личной безопасности. Ему надоело ожидать подходящего момента для благотворительной акции в пользу кафедрального собора св. Иоанна или Еврейской богословской семинарии. Прежде мероприятия такого рода особой популярности в глазах общественности ему не прибавляли.
Разрешив Боски ускорить отбывание наказания, обвинители пошли на риск, но в тот момент утрата в какой-то мере способности воздействовать на него в дальнейшем казалась им незначительной платой за все то, что он уже им рассказал. На одном из доприговорных слушаний прокурор Джон Кэрролл охарактеризовал содействие со стороны Боски как «самое выдающееся за всю историю законов о ценных бумагах». Он добавил, что «наиболее серьезные преступления мистер Боски, как нам представляется, совершил, являясь в значительной степени исполнителем чужой воли. Тут мы имеем дело с проблемой, весьма распространенной в финансовом мире, – проблемой коррупции, и это, к сожалению, не преувеличение». Учитывая то демонстративное неповиновение, которое в отличие от Боски позднее проявило большинство других финансистов с Уолл-стрит, его честность выглядела тем более выдающейся.
Судья Ласкер дал высокую оценку той помощи, которую Боски оказал следствию, назвав ее, как и представитель обвинения, «беспрецедентной». Он выказал подсудимому определенное сочувствие, заявив, что «не вызывает сомнений, что на долю Боски выпали такие унижение и позор, с какими вчерашние знаменитости сталкиваются редко».
Боски, признавшему себя виновным только в одном преступлении, грозило максимум пять лет тюрьмы. Разрядив напряженное ожидание в зале суда, судья Ласкер определил срок тюремного заключения в три года. Приговор, который люди Милкена немедленно осудили как чрезмерно снисходительный, все же составлял больше половины того срока, который мог быть назначен. Кроме того, это был самый суровый приговор в скандальной цепочке судебных дел на тот момент.
«Это должно стать сигналом, – подытожил судья Ласкер, явно встревоженный размахом незаконной деятельности на Уолл-стрит, о которой ему стало известно. – Настало время, когда судам непозволительно выносить такие решения, словно для подсудимых из числа „белых воротничков“ тюремное заключение является чем-то немыслимым… Если мы хотим не только отстоять честность финансовых рынков сегодня, но и обеспечить ее наличие в будущем, то преступное поведение, подобное деяниям мистера Боски, нельзя оставлять безнаказанным».
Боски рассчитывал избежать контактов с прессой, покинув здание суда через черный ход. Но когда он вышел на тротуар, толпа поджидавших его фотографов хлынула к нему и, не разбирая дороги, прорвалась сквозь цепочку припаркованных автомобилей, изрядно помяв им капоты и крыши. На следующий день газеты пестрели крупными планами напуганного Боски, поспешно садящегося в заранее подогнанный лимузин.
18 февраля 1988 года было холодным, пасмурным четвергом; северной части штата Нью-Джерси угрожал сильный снегопад. Мрачный Джон Малхирн вышел через парадную дверь своего большого викторианского особняка и поставил на заднее сиденье машины спортивную сумку. В сумке лежали купленная две недели тому назад заряженная израильская штурмовая винтовка «галил» калибра 0,233 дюйма и комплект армейской рабочей одежды. Кроме сумки, Малхирн принес с собой ящик с 300 патронами. Ранее в машине находился целый арсенал: 9-миллиметровый полуавтоматический пистолет, пистолет «магнум» калибра 0,357 дюйма и пистолет-пулемет 12-го калибра.
Давление со стороны государственных следователей усиливалось, и Малхирн находился на грани нервного срыва. Он пребывал в глубокой депрессии. Всю предыдущую ночь он не спал и смотрел по телевизору нескончаемую череду фильмов, названий которых теперь даже не помнил. Он уже не принимал литий. Днем ранее его адвокат сообщил, что ему собираются предъявить обвинение. Еще более удручающим был тот факт, что адвокат посоветовал ему признать себя виновным.
Малхирн сел за руль, завел машину и поехал по длинной и извилистой подъездной аллее по направлению к Нортуорд-авеню. Цель поездки: убить человека, повинного во всех его мучениях, того, кого он когда-то считал одним из своих самых близких друзей, – Айвена Боски. После этого «охота за головами», как он позднее назвал свою «миссию», должна была завершиться.
Даже если учесть, что действующими лицами скандальной эпопеи являлись респектабельные «белые воротнички», всплеск насилия, вероятно, был неизбежен. Поставленные на карту деньги и власть были огромны; многие при иных обстоятельствах убивали или были убиты и за меньшее. Сигел боялся, что Боски организует его убийство, Боски со страхом ожидал того же от Милкена, а теперь Малхирн действительно отправился на охоту за Боски.
Психическое состояние Малхирна более или менее стабильно ухудшалось с тех самых пор, когда сообщение о заключенной с Боски сделке о признании вины всерьез пошатнуло его представление не только о Боски, но и о людях вообще. Этот процесс начался даже раньше, чем Малхирн узнал, что Боски, которого он по-прежнему числил в друзьях, возможно, дает уличающие его показания, или, по собственному выражению Малхирна, «доносит» на него.
В январе прошлого года Малхирн получил связанную с показаниями Боски судебную повестку, в которой недвусмысленно говорилось о серии парковочных махинаций, начиная с парковки акций Unocal, которую Малхирн проделал для Боски в 1985 году. «Ну и что?» – была реакция Малхирна. Кому какое дело до нескольких оказанных им услуг? Он, несомненно, не считал это преступлением.
Малхирн просто не мог поверить, что Боски или Давидофф стали бы свидетельствовать против него, но он знал, что с властями сотрудничает Мурадян. В повестке упоминались счета-фактуры с завышенными ценами, которые Малхирн использовал для возмещения Боски части доходов от припаркованных акций. Малхирн предположил, что следователи узнали про них от Мурадяна.
В феврале 1987 года Малхирн получил еще одну повестку, касающуюся манипуляции ценой акций Gulf+Western в то время, когда Боски и Аркан объединились, чтобы угрожать этой компании. Это Малхирна тоже не обеспокоило. Когда его адвокат Кеннет Биалкин запретил ему давать показания, это вызвало у него недоумение. «Это охота за ведьмами», – предостерег его Биалкин. Биалкин настоял на том, чтобы Малхирн проконсультировался у адвоката по уголовным делам, которого Биалкин ему порекомендовал, – Отто Обермайера.
Малхирн, однако, был сама беспечность. Некоторые его инвесторы испытывали тревогу и докучали ему вопросами о том, может ли расследование как-то отразиться на них. Его постоянно донимали адвокаты, которых Малхирн недолюбливал, как и юристов вообще. Но год медленно проходил, а видимого прогресса в правительственном расследовании не наблюдалось.
В финансовом отношении у Малхирна в том году до октябрьского обвала все шло великолепно. Отсутствие Боски на рынке арбитражных операций давало ему больше возможностей для получения прибыли из-за снижения конкуренции. По прошествии первых девяти месяцев 1987 года доходы Малхирна по переоценке ценных бумаг равнялись 120 млн. долларов. Фактически дела у него шли лучше, чем в тот период, когда Боски передавал ему конфиденциальную информацию.
Потом наступило 19 октября. Как и другие арбитражеры, Малхирн понес колоссальные убытки, потеряв в результате обвала 80 млн. долларов. В отличие от многих своих коллег он явно испытывал радостное возбуждение от царивших вокруг суматохи и паники. Во время стремительного падения котировок он вприпрыжку носился по торговому залу, смеясь и восклицая: «Мы все это вернем!» Он бурно радовался тому, что кризис бросает ему новый вызов, дает ему новый шанс заработать еще больше денег и превзойти конкурентов. Реакция Малхирна на то, что, как ни крути, означало для него потерю 80 млн., показалась неуместной даже людям, привычным к вспышкам экзальтации и гнева с его стороны. Верный, однако, своему слову, он с вновь обретенным энтузиазмом погрузился в работу, смело инвестируя остатки своего капитала именно тогда, когда арбитражеры-конкуренты отходили от дел. Он завершил год с прибылью в 18% – замечательный показатель.
Но даже в декабре, когда его бизнес благополучно шел на поправку, Малхирн по-прежнему вел себя странно. Однажды в субботу вечером Малхирн ужинал со своим другом Брюсом Спрингстином, который как раз закончил работу над новым альбомом. Они с Малхирном оживленно составляли график гастрольного турне в поддержку альбома. Потом Малхирн ни с того ни с сего сообщил, что он видел панамского диктатора Мануэля Норьегу на обложке журнала «Тайм». Он сказал, что Норьега – «жертва тирании» Соединенных Штатов. Спрингстин выглядел озадаченным. Далее Малхирн упомянул о деле Сингера из Юты: полиция штата окружила дом человека, подозреваемого в забрасывании ручными гранатами церкви мормонов. «Угнетатели», – отозвался Малхирн об администрации штата. Спрингстин предпочел проигнорировать провокационные замечания.
Вскоре Малхирн стал постоянно носить с собой заряженное оружие. Ему взбрело в голову, что государственные обвинители, старающиеся втянуть его в скандал с Боски, сговорились с полицией. Малхирн решил вооружиться на тот случай, если какой-нибудь полицейский попытается его убить. Он настолько утвердился в мысли, что все полицейские получили такое задание, что всякий раз, завидя приближающегося блюстителя порядка, переходил на другую сторону улицы.
В одну из пятниц декабря Малхирн не пришел на работу. Его коллеги, наведя справки, узнали, что он в обычное время вылетел на своем вертолете в Нью-Йорк и был доставлен на вертолетную площадку в Бэттери-парке в нижней части Манхэттена. Оттуда он, судя по всему, отбыл в неизвестном направлении.
Выйдя из дома без пальто, Малхирн, одетый по обыкновению в брюки цвета хаки и рубашку «поло», потратил день на пеший переход от Бэттери-парка, что на самом юге Манхэттена, до Гарлема и Вашингтон-Хантс в северной оконечности острова. Спроси его кто, зачем он это делает, он бы не ответил. Раньше с ним ничего подобного не случалось. Он перестал принимать свою обычную дозу лития из-за побочного действия препарата на внутренние органы. Ему хотелось покончить с собой. Не принимая лекарство, он вскоре пришел к выводу, что у него, похоже, начинается период «дурного настроения», который периодически, раз в четыре года, прерывал его маниакально бурную деятельность.
Тем не менее Малхирн, очевидно, сумел в тот раз взять себя в руки. Позднее, в январе 1988 года, стало известно, что Давидофф согласился сотрудничать и признать себя виновным в одной фелонии. Теперь Малхирну приходилось допускать вероятность того, что Давидофф дает уличающие его показания. Мало того, от своего адвоката он узнал, что Боски, вероятно, тоже пошел против него. Главная же неприятность заключалась в том, что фелонией, в которой в итоге признался Давидофф, было нарушение допустимого соотношения собственного и привлеченного капитала посредством парковок, в которых Малхирн по-прежнему упорно отказывался видеть состав преступления.
Предаваясь тягостным размышлениям о последнем и крупнейшем предательстве со стороны бывших друзей, Малхирн вновь погрузился в отчаяние. Сам он никогда никого не предавал. Его, в сущности, принуждали к тому, чтобы свидетельствовать против друзей и бывших коллег из Spear Leeds, равно как и против Белзбергов. Прежде он ничего такого не делал.
В понедельник, 15 февраля, Малхирн чувствовал себя настолько подавленно, что опять не появился на работе. Во вторник его эмоциональное состояние сменилось другой крайностью: он был возбужден и чрезмерно активен. Утром он посетил зубного врача и прибыл в офис, будучи преисполненным энтузиазма. Он сказал сослуживцам, что те хорошо поработали и заслужили передышку. Малхирн заказал на следующий понедельник пять вертолетов и сообщил коллегам, что в этот день, после закрытия рынка, он отвезет их в Атлантик-Сити, где они будут играть в азартные игры и веселиться, пока не надоест. Наутро они прилетят обратно к открытию рынка. Все расходы Малхирн взял на себя. Это был необычайно широкий жест даже по меркам Малхирна.
В среду, 17 февраля, Малхирн снова впал в депрессию; он накричал на дантиста (у него опять разболелись зубы), и тот выписал ему рецепт на кодеин. Малхирн не знал, что главные неприятности в связи с правительственным расследованием у него еще впереди.
Вступив в должность после ухода Карберри, Бэрд поручил дело Малхирна Роберту Пейджу. Опытный сотрудник прокуратуры, Гейдж перешел в отдел мошенничеств в прошлом году в рамках кампании по усилению этого подразделения. В отличие от дела Фримена или Милкена дело Малхирна считалось одним из простейших дел, возбужденных в результате сделки с Боски, и сравнительно легким для рассмотрения в суде. Государственное обвинение располагало двумя важными сотрудничающими свидетелями – Боски и Давидоффом. В течение января Боски сообщал большому жюри о своих махинациях с Малхирном, включая парковки и многочисленные случаи манипуляции ценой акций и передачи сведений для инсайдерской торговли. Так, например, Боски показал, что он велел Малхирну «поднимать цену» акций Gulf+Western и что Малхирн ответил: «Я тебя понял».
Большая часть показаний Боски большому жюри касалась непосредственно элементов состава преступлений, в которых подозревался Малхирн; но 13 января Гейдж в какой-то момент захотел понять мотивы Боски и спросил его, почему он вообще занялся противозаконной деятельностью на пару с Малхирном. Ответ Боски стал наглядным отражением своеобразных движущих сил Уолл-стрит в середине восьмидесятых, когда преступная деятельность, очевидно, часто проистекала из общения между людьми на бытовом уровне, становясь при этом неотъемлемой частью их дальнейших взаимоотношений.
Боски, казалось, был слегка удивлен вопросом и отвечал медленнее, чем обычно. «Мы долгие, долгие годы дружили, – сказал он о себе и Малхирне. – Мы помогали друг другу, обогащали друг друга, если могли, спасали друг друга, если это было необходимо, и были заинтересованы во взаимной поддержке наших семей». Он на какое-то время задумался, после чего довольно незатейливо резюмировал: «Мы были друзьями». В мире Боски деньги и услуги – особенно обмен информацией – являлись мерилом дружбы. Подтверждением тому служили его отношения с Сигелом, Милкеном и, в наибольшей степени, с Малхирном.