Стюарт Энн. Полуночная роза

   Путешествуя по континенту, он перебывал в постели у многих женщин, охотно отдававшихся ему. Служанки в трактирах и аристократки, горничные и герцогини — он мог выбирать, — сговорчивых было сколько угодно. Николас знал, что привлекателен, знал, что умеет нравиться.
   Все эти женщины были опытны, все были старше его, все они были чувственны, жадны до удовольствий, неутомимы и искушены в любви. Он многому у них научился и получал наслаждение.
   Но его впервые взволновало столь юное создание, почти дитя, еще только начавшая созревать девочка. Влечение, которое он чувствовал к ней, заставляло его презирать самого себя, но с каждым днем лишь усиливалось, и по мере того как его трехдневный визит растягивался на несколько недель, превращалось в страсть.
   Он считал, что девушка ни о чем не догадывается. Она была слишком молода, слишком неопытна, чтобы понять, какие мысли бродят в его порочном мозгу, когда брала его за руку, улыбалась, целовала в щеку, оставляя за собой едва заметный аромат нежных духов.
   Наверное, так могло продолжаться бесконечно, или по крайней мере до тех пор, пока она бы не стала взрослой, если бы судьба не задумала вновь изменить его жизнь, сбив с верного пути, который он на сей раз выбрал, и снова толкнув в тьму и отчаяние.
   Николас понял, что содержится в письме уже в тот миг, когда узнал почерк дядюшки Тиздейла, который мог написать что-то более пространное, чем долговая расписка, только если речь шла о жизни и смерти. И на этот раз дело было в последнем. У сэра Иепты Блэкторна случился еще один апоплексический удар. Тиздейл не сообщал подробностей, но Николасу было не трудно представить себе, как это было. Наверняка он умер, проклиная судьбу за то, что его имя и владения унаследует столь бессмысленное и безответственное создание как его младший, оставшийся в живых сын. Скорей всего, испуская последний вздох, он так и не узнал, что Николас сделал свой первый, неуверенный шаг на пути к спасению. Сидя в одиночестве в парке «Сан Дут» — прелестного загородного поместья его крестных родителей, Николас держал в руке смятое письмо. Его глаза странно горели, так будто в них отражались лучи пробившегося сквозь тучи солнца. Что-то похожее на боль стеснило ему грудь, и он подумал, что это оттого, что накануне вечером он перебрал коньяку. Он оставался там долго, глаза у него были сухими, но новый приступ ярости начинал охватывать его.
   Там и нашел его крестный отец. Граф де Лориньи был человек сердечный, но немного поверхностный. Надо отдать ему справедливость — его в это время терзало немало забот, так что он был даже вынужден попросить об огромном одолжении своего очаровательного крестника.
   — Новости из дому? — поинтересовался он, усаживаясь на мраморную скамейку рядом с Николасом.
   Николас засунул письмо в карман.
   — Ничего важного, — ответив он как ни в чем не бывало. — Вероятно, мне придется уехать в Англию. Завтра.
   Круглое лицо его собеседника немного побледнело.
   — В таком случае, я думаю, нам самое время кое о чем потолковать.
   Николас не сразу оторвался от своих мрачных раздумий.
   — Потолковать?
   — О будущем.
   — С удовольствием выслушаю вас, сэр, я и не знал, что в будущем у нас может быть что-то общее.
   Граф де Лориньи прочистил горло, и вид у него стал жалкий.
   — Пока нет, — отвечал он, — но, может быть, вы позволите мне кое-что вам объяснить?
   В ту минуту Николаса не интересовали ни чьи объяснения. Он думал лишь о том, как ему поскорее добраться до Англии, и еще о том, что он найдет там вернувшись.
   Не вдумываясь в слова, и почти не слушая, он кивал, пока маленький немолодой человек что-то сбивчиво объяснял ему о политической неустойчивости во Франции, крестьянских волнениях и непростой ситуации в Париже.
   — Нет, я не думаю, что случится что-то серьезное, — поспешил заверить он. — Франция существует больше тысячи лет, и этому сброду не удастся уничтожить ее. И все же я встревожен, глубоко встревожен.
   Николас неопределенно хмыкнул в ответ. Он мог бы устроиться на какой-нибудь торговый корабль, из тех, что курсируют между Кале и Дувром, когда законно, а когда и нет. Ему ничего не стоит закрыть глаза и не заметить лишней бочки бренди, если она случайно окажется рядом. Да, конечно, он найдет способ…
   — Так вот, я бы хотел, чтобы вы взяли с собой Жизлен, — продолжал старик.
   — Что? — Николас даже перестал думать о контрабанде и оторопело уставился на крестного.
   — Я бы хотел, чтобы вы взяли Жизлен с собой в Англию. У меня есть договоренность о том, чтобы в случае необходимости вывести отсюда тайком Мадлен и Шарля-Луи, но речь может идти только о нас троих, а мы не уедем, если не будем знать, что Жизлен в безопасности.
   Николасу показалось, что старик бредит, он с трудом заставил себя сосредоточиться.
   — В безопасности? Я не могу понять о чем вы?
   — О политической ситуации, — повторил граф. — Вы разве не слушали меня? Сейчас все очень шатко. Если ничего не изменится к лучшему, то для нас будет спокойнее на некоторое время покинуть страну.
   — Так уезжайте.
   — Все не так просто. Разумеется, если мы поедем сейчас, мы можем уехать все вместе. Но я не готов сделать это тотчас, у меня имения, обязательства…
   — Другими словами — нет наличных. Де Лориньи поморщился.
   — Вы излишне прямолинейны. Но это правда. Мне необходимо кое с чем расстаться, для того чтобы обеспечить семье терпимые условия, пока дела во Франции не пойдут на лад. Я полагаю, что для этого мне потребуется как раз столько времени, что мы будем вынуждены бежать, используя тот путь, о котором я уже упоминал, но для молодой женщины такая возможность исключена. Поэтому, как благородного человека и друга, я и прошу вас взять Жизлен с собой.
   — Нет, — твердо сказал Николас. Теперь де Лориньи уже не был бледен, гнев заставил его покраснеть.
   — Нет? — переспросил он. — Значит… вы не можете…
   — Конечно, могу. Но вы не хуже меня знаете, что значит для меня взять ее с собой. Я буду вынужден на ней жениться.
   Его слова прорезали тишину золотистого осеннего полдня.
   — Возможно, я ошибаюсь, — продолжал граф де Лориньи, — но мне казалось, что в вас зародилось… сердечное влечение к моей дочери. В некотором роде…
   — Вы ошибаетесь, — ответил Николас жестко. — Чувство, о котором вы говорите, есть у вашей дочери, а не у меня. Она ребенок, а я не имею обыкновения затаскивать к себе в постель девочек, и тем более жениться на них. Вам придется придумать другой выход. Николас произнес это холодно, безжалостно, словно в груди у него вместо сердца был кусок льда. Он заставил себя не думать о Жизлен, не представлять себе ее огромных несчастных глаз, тонкого личика, хрупкой мальчишечьей фигурки, которая была еще как соблазнительна, вопреки тому, что он сказал ее отцу. В его душе не оставалось места для сострадания, тепла и для юных беззащитных созданий.
   — Даже, если будете знать, что подвергаете ее смертельной опасности?
   — Не я за нее в ответе, а вы, месье. Николас встал, не чувствуя ничего, кроме досады.
   — Боюсь, мне пора готовиться к отъезду.
   Де Лориньи еще минуту сидел неподвижно.
   — Может быть, мне удастся вас переубедить?
   — Не удастся.
   — В таком случае будет лучше, если вы уедете сейчас же.
   Николас постарался кивнуть как можно любезней и ушел, стараясь не глядеть на огорченного старика. И тут он увидел ее. Она, вероятно, слышала все, о чем они говорили. Просьбу отца. Его решительный отказ, то, как он отрекся от нее.
   Сейчас она совсем не была похожа на ребенка. Смертельно бледное лицо и только два красных пятна, разгоревшихся от волнения на скулах. Глаза на бескровном лице казались совсем темными, а крупные подвижные губы, которые бывали непередаваемо очаровательны, когда она беспечно болтала, дрожали от обиды. Она смотрела на него, и в ее взгляде читались отчаяние, любовь и ненависть. Николас решительно повернулся к ней спиной, чтобы больше никогда ее не видеть. И больше не желать ее. И не возвращаться к мыслям о ней.
   Жизлен мирно сидела в своей кухне, сложив руки на коленях, черная собачка уютно свернулась под ее стулом. Рано или поздно у нее появится новый шанс, и тогда уж она не совершит ошибки. Первый раз это было не просто. У нее тряслись руки, когда она доставала крысиный яд, на лбу выступил пот, а одна из судомоек, как назло, имела глупость спросить ее, хорошо ли она себя чувствует.
   Она ответила с обычным своим хладнокровием, вытирая лоб, и стараясь, чтобы никто из находившихся в кухне ничего не заметил. Она должна чувствовать сейчас только торжество. Человек, который погубил ее семью, должен умереть от ее руки. Она больше не будет жертвой. Она станет победительницей, она отомстит. Эти завораживающие темно-синие глаза закроются навсегда, красивое тело станет неподвижным и холодным. Он умрет, как и прочие, кого она приговорила к смерти. Пусть отправляется туда, где ему следует быть.
   Увы, на этот раз не получилось. Две ночи и два дня он страдал, а потом, будь ему неладно, пришел в себя. Слабый, чуть живой, Блэкторн был в состоянии проглотить разве что немного бульона, который сварил для него его отвратительный лакей, но все же он снова обвел вокруг пальца судьбу. Пока.
   Но у нее еще будет возможность, обязательно будет. И уж в следующий раз она не ошибется. Добавит в пищу яду столько, чтобы убил лошадь. Так и быть, пусть отправляется на тот свет сразу, хотя он и не заслуживает ни малейшего снисхождения. А потом она готова и сама съесть то же отравленное блюдо, или пойти на виселицу.
   Жизлен лукавила, пытаясь убедить себя, что все, кто был ей дорог, мертвы. Она высоко ценила Элин, и не могла не беспокоиться о том, что разразится скандал. Если бы был хоть какой-то способ уберечь ее, она бы непременно им воспользовалась. Но только вот отказаться от своего плана она никак не могла.
   Может быть, убедившись, что Блэкторн отдал Богу душу, она сможет убежать. Просто исчезнуть. Вокруг полным-полно озер и прудов, не говоря уж о том, что и до океана добираться не дольше одного дня даже пешком. Может быть, она сумеет сделать так, чтобы тело ее не смогли обнаружить. Исчезнет и все.
   Когда придет время, она решит, как ей поступить. Пока главное — терпение и решимость. Она должна оставаться непреклонной. А чтобы не дрогнуть, надо вспоминать почаще родителей, маленьких, состарившихся, трогательных. Очень, очень храбрых, когда они поднимались по ступенькам, чтобы встретиться с мадам Гильотиной.
   В тот первый год она часто снилась Николасу. При свете дня, когда мысли подчинялись ему, он умел отгонять от себя ее образ. Но вот по ночам, во сне, она преследовала его. Тоненькая фигурка, серебристый смех, изящные руки и приветливая улыбка. И он задумывался о том, не совершил ли непоправимой ошибки.
   Ситуация во Франции превратилась из плохой в ужасающую, но Николас убеждал себя, что граф де Лориньи был слишком здравомыслящим человеком, чтобы не ждать слишком долго. Он должен был успеть вывезти из Франции свою семью и свое состояние, и наверняка выдал дочь за какого-нибудь богатого иностранца. И кроме того, он ведь объяснил графу, что не он за нее в ответе.
   Нельзя сказать, что Николас почувствовал себя виноватым, когда пришла весть о том, что король взят под стражу при попытке покинуть Францию, что по всей стране прокатились волнения, и гильотина приступила к своей кровавой работе. Отец оставил Николасу куда меньше чем он рассчитывал. Имения были заложены, и пришли в упадок, а денег, чтобы привести их в порядок, не хватало. Тогда он занялся тем, чем занялся бы на его месте каждый уважающий себя дворянин — стал проводить время за игорным столом. Ему случалось проигрывать, но чаще он оказывался в выигрыше. Именно после одной из удачных ночей, допивая бренди, перед тем как отправиться в обветшалый лондонский дом отца, он увидел в клубе дядю Тиздейла. Как правило, Николас слушал новости, доходившие из Франции вполуха, предпочитая не задумываться над незавидным положением этой несчастной страны и ее граждан. В тот раз, однако, все обстояло по-другому.
   — Я подумал, что тебе будет важно кое-что узнать, — сказал Тиздейл, устраивая поудобнее свое внушительное тело на стуле напротив него и тоже заказывая бренди.
   — Не убежден, — небрежно ответил Николас, — когда кто-то считает, что я непременно должен быть в курсе дела, то дело, как правило, оказывается неприятным. Так что я, по-твоему, должен знать?
   — Твои крестные родители, де Лориньи, кажется, я правильно произношу их фамилии? Ты ведь был у них, когда умер твой отец? — Николас крутил в руках рюмку, взбалтывая в ней бренди, и не отрывал глаз от густой, янтарной жидкости.
   — Да. А что с ними? — спросил он, заранее зная ответ.
   — Их отправили на гильотину. Всю семью, насколько мне стало известно, и детей тоже. Дикий народ, — добавил он, — презренная шваль, воюют против детей.
   Николас продолжал вертеть в руках рюмку.
   — Ошибки быть не может? — спросил он намеренно безразличным тоном. — И детей?
   — Сказать наверняка невозможно — ты же знаешь, что там творится. Но мой источник, черт бы его побрал, вполне надежен. Жаль. Ты ведь был к ним привязан, не так ли?
   Николас поднял голову и посмотрел на дядино возбужденное, в красных прожилках лицо, на его широкий сюртук. Он успел привыкнуть к лицемерию, привык обманывать и себя, не замечать того, чего не хотел замечать.
   — Я их почти не помню, — произнес он. — Лучше скажи, собираешься литы быть на приеме у Честертонов?
   Тиздейл долго смотрел на его, и на лице его отражалось странное любопытство, словно он не мог поверить в то, что видел перед собой.
   — Я что-то не в настроении, — с усилием произнес он, допил бренди, и так решительно поставил рюмку на стол, что она звякнула.
   — У Лориньи была дочь?
   Николас пожал плечами.
   — Вполне возможно. Дай-ка вспомнить, да, кажется, была, совсем молоденькая, почти подросток. Ее звали Жизель, или что-то вроде того.
   Их взгляды встретились, и он понял, что ему не удастся провести старика. Тиздейл знал его куда лучше, чем он сам знал себя.
   — Жизлен, — поправился Николас, делая вид, что только что вспомнил, — ее зовут Жизлен.
   — Звали, — произнес Тиздейл и тяжело поднялся со стула.
   — Я уезжаю в деревню. От всего этого просто разрывается сердце. Буду рад, если и ты наведаешься в Эмберфилз.
   Николас покачал головой.
   — Нет, благодарю, дядя Тиздейя. Я с удовольствием побываю у Честертонов.
   Тиздейл еще раз взглянул на него, а потом покачал головой.
   — Ну что ж, как угодно, мой мальчик, — сказал он и ушел.
   Николас подождал пока дядя уедет. За окнами была ночь, темная и тихая, и он почему-то подумал, что лучше бы тем, кто находится в клубе, сегодня держаться от него подальше, чтобы потом не жалеть, что помешали ему.
   Время шло. К нему никто не подошел, о его нраве ходили легенды, а, возможно, Тиздейл, уходя, успел кого-то предостеречь.
   Лишь когда над городскими улицами начала заниматься заря, Николас решил вернуться домой.
   Он с изумлением взглянул на свою руку, словно она принадлежала не ему, а кому-то другому.
   Коньячная рюмка раздавлена, и осколки вонзились ему в кожу. Кровь запеклась на его длинных пальцах, натекла на пол возле стула. Николас встал, стряхнул мелкие осколки, немного задержался, чтобы вытащить крупные. Затем, обвязав кисть шелковым платком, он шагнул в тусклый утренний свет.
   Через неделю на дуэли он впервые убил человека. Дядя Тиздейл умер в тот же год, но к этому времени денежные дела Николаса были настолько плохи, что даже еще одно наследство не могло его спасти. Он продал все, что только мог, остальное оставил без присмотра и с облегчением вернулся к игорному столу.
   Оказалось, что отправиться на тот свет куда сложней, чем предполагал Николас, тем более что он выбирал для этого незамысловатые способы. Бутылка не давала ему забвения, к которому он стремился, а лишать молодых людей их состояний ему наскучило, особенно после того, как он перестал передергивать карту, и его жертвами становились никудышные игроки.
   У него мелькнула зыбкая надежда, что Джейсон Харгроув окажет ему любезность, и наконец прикончит его. Николас вовсе не был привязан к его жадной, сластолюбивой маленькой жене, но он редко когда отвергал предложение лечь с ним в постель при условии, что женщина, от которой это предложение исходило, была замужней, обеспеченной и не совсем дурнушкой. Николас Блэкторн был готов умереть, но Харгроув оказался на редкость отвратительным стрелком. Не мог же он, черт побери, стоять, наслаждаясь утренней прохладой, пока этот идиот, даже не прицелившись как следует, палил ему в спину. Он не выдержал и положил конец этому фарсу, а, возможно, заодно и жизни Харгроува. Ну а потом он удрал, потому что глубоко затаенное желание жить возобладало.
   И вот он здесь, и теперь уж кто-то явно надумал убить его. «Странно устроен человек, — думал Николас, отвергнув услуги Трактирщика, и медленно и старательно одеваясь, — но от несносной жизни хочется избавиться без посторонней помощи. Он не собирается сидеть и ждать, пока жалкий отравитель прикончит его.
   Дверь спальни открылась. Конечно, это был Трак, который никогда не брал на себя труда постучать.
   — Вы точно знаете, что сможете сами этим заняться? — спросил он ворчливо, и его смуглая физиономия выражала неодобрение, — вы пока еле держитесь на ногах.
   Николас нетерпеливо махнул рукой.
   — Я вполне окреп, по крайней мере для того, чтобы выяснить в самом ли деле повариха и есть наша Лукреция Борджиа. Правда, я до сих пор не пойму, зачем ей понадобилось меня убивать.
   — Найти людей, которые хотят вас убить, не составляет труда, Блэкторн, — ответил слуга. — Вот найти тех, кто этого не хочет, будет посложнее.
   Николаса его слова развеселили.
   — Мою жизнь безупречной не назовешь, — согласился он, — вообще-то говоря, я был готов с ней распроститься, но только пока не случилась эта история.
   Трактирщик фыркнул.
   — Смотрите больше не ешьте чего попало, если перед вами кто-то и поставит поднос, не то исполнится ваша мечта.
   — Неделю назад я был бы этому рад, а теперь мне снова стало интересно жить. Поразительно, но если кому-то хочется тебя умертвить, — жизненные силы возвращаются.
   — Не исключено, — буркнул слуга, и от Николаса не ускользнула тень тревоги, мелькнувшая в его маленьких черных глазках.
   — Я сам скажу ей, чтобы принесла поднос, ладно?
   — Давай, — согласился Николас, проводя рукой по спутанным волосам и довольно улыбаясь. — Я готов немного развлечься.

4

   — О чем это ты задумалась? — приятный, ласкающий слух голос прервал размышления Элин, которая сидела с братом в Шекспировском садике в Медоулэндз, и, подняв глаза, она увидела, что прямо на нее смотрят безмятежные глаза Энтони Уилтон-Грининга.
   — Тони! — воскликнула она, мигом позабыв о правилах хорошего тона, и повисая у него на шее.
   — Честное слово, Элин, ты, наверное, думаешь, что тебе все еще двенадцать лет, — рассердился ее брат Кармайкл, — отпусти Тони, и позволь остальным тоже с ним поздороваться.
   Резкие слова брата заставили Элин смутиться, ее бледное лицо порозовело, и, окончательно растерявшись, она отвернулась.
   Но Тони, милый Тони, дорогой Тони, схватил ее руку, и обвив вокруг своей талии, уютно прижал к себе.
   — Ну мне-то, положим, приятно, когда Элин обнимает меня, — неспеша протянул он, — и, если тебе, Кармайкл, обязательно меня целовать, то на мне еще полно места, и мы сумеем поздороваться. Ты же знаешь, какой я крупный.
   — Просто гора, — Кармайкл, чей невысокий рост всегда оставался для него предметом расстройства, недовольно хмыкнул, хотя и с удовольствием пожал руку Тони. — Рад видеть тебя, Тони.
   — Я тебя тоже, Кармайкл. А уж о Элин я и не говорю, — добавил он, дотянулся до ее подбородка, и задрал ее голову кверху.
   — Ну как ты живешь, цыпленок? Я не видел тебя в городе целую вечность.
   — А я теперь предпочитаю деревню, Тони. Город не по мне. Там слишком много девушек, желающих найти мужей. Я не хочу удлинять списков невест.
   — Боже, Элин, боюсь скоро я узнаю, что ты носишь шелковый чепец, и сидишь по углам, сплетничая с другими старыми девами, — сказал он, покачивая головой. — Обещай, что до этого не дойдет.
   — Обещаю, — ответила она, улыбаясь. Кармайкл сказал правду. Тони действительно был величиной с гору. Он чуть ли не выше всех мужчин в лондонском свете, за исключением разве что Гарри де Квинси, но Гарри не в счет, потому что он весь оплыл жиром. У Тони же не было ни грамма лишнего веса, тело его состояло из мощных, крепких мышц, ему не к чему было подкладывать волос в свои великолепно сшитые камзолы, или подсыпать опилки в чулки со стрелками. Он просто-напросто был очень крепкий, очень приятный и очень ленивый мужчина. Талия, на которой лежала рука Элин, была плотной и теплой, и она вдруг снова смутилась.
   На этот раз он отпустил ее, и лишь чуть вопросительно поглядывал в ее сторону, пока она снова усаживалась на садовую скамейку и набрасывала на плечи шаль. Лицо Тони во всем соответствовало его фигуре. Красивое, с чуть похожим на клюв носом, крупным подбородком, выступающими скулами и темными густыми бровями, странно контрастирующими с золотистыми, светлыми волосами. Так как его крупный рот почти всегда был растянут в улыбке, казалось, что свет не видывал большего добряка, чем он. Тони уселся рядом с Элин.
   — Так почему же ты приехала к Кармайклу? Соскучилась без любимого братца?
   Элин и Кармайкл дружно фыркнули.
   — Мне ничего не оставалось, Тони, — ответила Элин, расправляя складки на лиловой юбке. — Кармайкл позволил Николасу Блэкторну остановиться в Энсли-Холле пока не выяснится, оказался ли исход его последней дуэли смертельным. А мне он запретил там находиться. Это совершенная нелепость, считать, что женщину, достигшую определенного возраста, все еще можно скомпрометировать, но Кармайкл ужасно старомоден.
   — Ну и слава Богу, — лениво заметил Тони, — тебя пока еще очень легко скомпрометировать, Элин, и, возможно, так и будет до самой старости. Надеюсь, ты не сбежишь, раз я приехал. Я привез тебе подарки.
   — Подарки? — переспросила она, чувствуя, как к ней возвращается давно забытая детская жадность. Когда она была маленькой, приятель ее брата, Тони, никогда не появлялся у них без коробки французского шоколада и стопки книг, которые он привозил специально для нее. Когда она повзрослела, шоколад остался, а место детских книг заняли легкомысленные французские романы.
   — Лучшие конфеты от Гюнтера, На этот раз я привез две коробки, потому что пропустил твой день рождения.
   — В мои годы на дни рождения лучше не обращать внимания. Кроме того, боюсь мне вредно есть много шоколада — она с огорчением оглядела округлые линии своей фигуры. — Я все время прошу Жилли, чтобы она готовила что-то такое, от чего нельзя потолстеть, но у нее выходят до того вкусные соусы, что я не могу устоять.
   — Будем надеяться, что она станет продолжать в том же духе, — изрек Тони, вытягивая свои невероятно длинные ноги. — Ты — само совершенство, моя птичка. Я и подумать не могу, чтобы ты похудела.
   — Думаю, не стоит преждевременно волноваться, — вмешался Кармайкл, с чисто братской деликатностью. — Какие новости в городе? Скандалы, смерти, помолвки?
   — София Паркинсон выходит за графа Хэмстеда, — ответил Тони, смахивая воображаемую соринку со своего желтого шелкового жилета. Он отличался некоторой франтоватостью, любил яркие тона, дорогие ткани, и одежда его всегда выглядела безупречно.
   — Ты шутишь! — удивилась Элин. — Я считала, что она собирается прибрать к рукам тебя. По-моему, она давно за тобой охотилась.
   Тони пожал плечами.
   — Даже самые целеустремленные молодые дамы, как правило, на мне обжигаются. Не знают, бедняжки, что мое сердце принадлежит другой, — он улыбнулся ей, — тебе, мое счастье.
   — Разумеется, — язвительно сказала Элин, — а что еще?
   Тони поколебался.
   — Хорошая новость для тебя, но, боюсь, плохая для меня. И скандал и смерть одновременно.
   — Джейсон Харгроув умер? — догадался Кармайкл.
   — Точно. Его женушка уже принялась всем доказывать, что она веселая вдова. Думаю Блэкторн ринется на континент, как только об этом узнает.
   — А я смогу вернуться домой, — обрадовалась Элин.
   — Сможешь, — согласился Тони, — хотя я очень надеюсь, что ты этого не сделаешь.
   — Почему? — она удивленно взглянула на него.
   — Потому, что я не видел тебя с самого Рождества, и тогда ты два раза обыграла меня в шахматы. А я, между прочим, считаю себя весьма искушенным игроком, и, дав обставить себя какой-то девчонке, поставил под удар свое драгоценное самолюбие. Ты лишаешь меня возможности отыграться. Я, кстати, тренировался.
   Элин терзали сомнения. Часы, проведенные с Тони за шахматной доской, были самыми мирными и счастливыми в ее жизни, хотя она и подозревала, что он позволял ей выигрывать. Однако, беспокойство об Энсли-Холле и о Жизлен не давало ей покоя.
   — Но я и в самом деле должна вернуться, — с сомнением произнесла она.
   — Но почему? Николас Блэкторн скоро будет далеко, а у тебя вполне надежные слуги. Я не вижу причины, отчего тебе надо так торопиться домой.
   Элин согласилась. Тони был совершенно прав — ее смущало присутствие в ее доме Блэкторна. Как только он покинет страну, у нее исчезнет повод для волнений. Если он сбежит, прихватив с собой серебро, или дочь одного из лакеев, то она все равно не успеет этого предотвратить. А, между прочим, Тони — ее самый лучший, самый дорогой друг. Когда он рядом, она совсем не чувствует себя неловкой, толстой и робкой, она просто расцветает, и потому, хотя бы один раз в несколько месяцев, ей совершенно необходимо побыть возле его.