Страница:
– Ну, не стоит считать цыплят раньше времени. Я сообщу тебе, Эмори. Прямо утром я напишу в Хартчарс или даже в Британский музей. Думаю, там...
– А почему бы не позвонить прямо сейчас, сию минуту? Разве тут нет никого, кто хоть что-нибудь в этом смыслит? А этот, как его, Лесли Оукер в Эшбери? Он, конечно, имеет представление.
– Не думаю... – неохотно начала я, но он не слушал. – Хоть взглянуть-то он может? Знаешь его номер?
Эмори уже взял телефонный справочник, так что дальше артачиться не имело смысла. Я назвала номер, Эмори придвинул к себе телефон и стал набирать. Его движения были торопливы от возбуждения. По крайней мере, подумала я, прихлебывая чай, я успею прочитать ее, пока не отошлю. Эмори вряд ли будет настаивать, чтобы я ее отдала. Судя по длине поэмы и очевидной занудности, чтение будет не слишком увлекательным, но я сделаю это, даже ценой бессонной ночи. Я не сомневалась, что это и есть «Ручей Уильяма».
Эмори быстро говорил по телефону:
– Да, Артур Брук, «Трагическая история Ромеуса и Джульетты, изначально написанная по-итальянски Банделлом, а ныне по-английски Артуром Бруком». Датировано тысяча пятьсот шестьдесят вторым годом. Тут написано внизу титульного листа по-итальянски: «In aedibus Richardi Tottelli Cum Privilegio». Да, да, совсем небольшая... Примерно четыре на восемь. В дубленой коже с коричневым обрезом. Нет, никаких надписей, кроме экслибриса владельца, и он тоже знаменателен. Поставлен Уильямом Эшли, его собственный экслибрис. Уильям умер... Дайте взглянуть... Он поднял бровь, глядя на меня, и я подсказала:
– В тысяча восемьсот тридцать пятом году.
– В тысяча восемьсот тридцать пятом году, – повторил Эмори в трубку. – Да, в хорошем состоянии, не очень в этом разбираюсь, но я бы сказал, довольно хорошем. Нет, на обложке никакого герба, ничего такого. Титульный лист немного пожелтел, даже местами стал коричневым.
– Побурел, – сзади вставила я.
– Моя сестра говорит, что это вы называете «побурел». Не очень, нет, но я только взглянул... Что?
Эмори замолчал, слушая. Телефон говорил громко, и, хотя трубка была крепко прижата к уху, я разобрала некоторые слова Лесли. Но и без этого суть была ясна по выражению лица Эмори. Растущее возбуждение боролось в нем с легкой настороженностью. В конце концов, задав еще несколько вопросов и поблагодарив, он повесил трубку и обернулся ко мне.
– Он знает эту книгу. – Эмори говорил совершенно спокойно, но блеск в глазах противоречил его тону. – То есть знает о ней. Ни одного экземпляра он за всю жизнь не видел. Один, неполный, есть в Кембридже, два других в Оксфорде: один в Бодли, другой в Дюк-Хэмфри. А если это четвертый... – Смешок выдал его возбуждение. – Он говорит, что о цене не имеет представления, но одно несомненно: вещь потянет на огромную сумму. Конечно, есть закавыка, но без этого не бывает. Книга может оказаться заново переплетена. По описанию он не мог определить. Если так, цена, конечно, будет меньше – но все равно принесет кучу денег... Во всяком случае, достаточно, чтобы нам выкарабкаться. В чем дело, Бриони? Ты так смотришь, будто тебе все равно.
Я не могла сказать ему, что у меня одно всепоглощающее желание – чтобы он ушел и оставил меня наедине с книгой, и я могла бы прочесть ее. Я взяла том и стала листать.
– Да нет, конечно, я рада! Это чудесно, Эмори! И не вижу причин, почему бы тебе ее не продать. Единственно, не надо торопиться, ведь если продать ее на аукционе Кристи, то, сам знаешь, можно получить самую высокую цену. Хороших торгов для книг обычно дожидаются, и бывает, месяцами.
– Да, это понятно. Но хоть приблизительно-то можно узнать, на сколько она потянет? И с такой перспективой кто-нибудь может ссудить денег.
– Вполне, – согласилась я. – Думаю, лучше всего отослать книгу эксперту, пусть посмотрит. Нет, Эмори, пожалуйста... – сказала я, увидев, что он снова тянется за книгой, – оставь ее мне. Обещаю, что до завтра присмотрю за ней, но хотелось бы сначала спросить о ней мистера Брайанстона.
– Мистера Брайанстона? А что он может сказать?
– Ты, может быть, удивишься, но немножко может. И кроме того, я хочу позвонить мистеру Эмерсону и узнать, в каком состоянии находятся наши дела.
Брови Эмори тут же сдвинулись.
– Но он, конечно, не сможет воспрепятствовать продаже?
– Я не об этом. Я имела в виду траст.
Это был своего рода шантаж, и он подействовал. Эмори поколебался, потом улыбнулся, кивнул и, к моему облегчению, встал и двинулся к выходу. Он сказал, что вечером возвращается в Бристоль – и да, он сдержит обещание и больше не будет изводить меня насчет траста.
– Но ради всего святого, постарайся разузнать об этой книге поскорее, ладно? А если окажешься в поместье, взгляни, что еще там можно...
– Хорошо, как только смогу.
– И сообщишь мне?
– Конечно, – сказала я.
– Или Джеймсу?
– Разумеется.
Эхо отразило удивление: согласие Джеймса подразумевалось само собой. И я отметила, что так оно и есть. Я была права. И это давало мне – и моему возлюбленному – что?
– Эмори?
Он был уже в дверях и обернулся.
– Что?
– А где Френсис? Не имеешь представления?
– Ни малейшего. Думаю, он вернется, когда ему взбредет в голову. Очевидно, Френсис еще ничего не слышал. А что, он тебе нужен?
– Да нет, просто было бы неплохо, если б он приехал, как ты думаешь? – осторожно ответила я.
– Да, конечно, – сказал его брат и, еще раз поцеловав меня, ушел.
Я смотрела ему вслед, пока он не прошел фруктовый сад и не скрылся за лабиринтом и водосливом, потом поднялась к себе и стала искать фотографию, которую Вальтер Готхард мог бы показать в Бад-Тёльце.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
Он повернулся на подушке, ища щекой впадину, где лежала ее голова. Подушка была холодной, но еще хранила аромат лаванды.
– Эй, – сказал он, подражая ей. – Эй, я люблю тебя.
Луна зашла, но когда на ветерке колыхалась жимолость, по стене двигались смутные тени. Ставни на южных окнах скрипнули, словно их толкнула чья-то рука. Он еще не совсем проснулся, и ему показалось, что снова видит ее – вот она подбирает юбки, чтобы подняться на низкий подоконник, потом встает на цыпочки и смеется, увидев свое отражение в стекле...
– Что такое?
Ставни с громким стуком распахнулись, прогнав остатки сна. Комната была пуста.
ГЛАВА 14
Это была хорошая фотография. Снимок сделали, когда близнецы вместе были в Эшли-корте. На фото они с Робом Гренджером стояли на берегу пруда, наловив угрей, и было видно, что Роб только что вывалил целое ведро извивающихся рыб на траву, а близнецы стояли рядом. Джеймс смеялся, а Эмори хмурился, глядя куда-то в сторону. Оба вышли очень похоже, хотя снимок был четырехлетней давности. Если кого-то из них видели в Бад-Тёльце, то опознать будет нетрудно.
Я завернула фотокарточку и нашла подходящий конверт. Обычное действие, но я почувствовала себя так, будто одновременно сжигаю мосты и перехожу Рубикон. Потом я села и решительно написала на конверте адрес Вальтера Готхарда. Я смутно представляла, сколько стоит отправить авиаписьмо в Бад-Тёльц, и наклеила столько марок, что хватило бы до самого Суэца. Сделав это, я заперла книгу Уильяма в столе и, не давая себе времени задуматься, отправилась к почтовому ящику.
Он находился примерно в полумиле, где окольная дорога из Уан-Эша огибала церковь и встречалась с шоссе. Я решила срезать путь через ферму.
В прежние дни, когда ферма процветала, здесь было гумно, и за голландским амбаром, до крыши набитым соломой, стояли снопы. В прохладных гротах сараев стояла крестьянская техника и жило беспокойное семейство кур, которые, кудахтая, сидели на тракторах и оглоблях телег. Куры откладывали яйца в самых неожиданных местах, и, как любила говорить миссис Гренджер, для их сбора впору было нанимать профессионального сыщика. Теперь сквозь дыры в прохудившейся крыше амбара пробивалось солнце, падая на оставленную здесь гнить ржавую борону, на выкрашенный зеленой краской культиватор Роба, груду железных бочек из-под масла и кучу цепей. Как экспонат какого-то заброшенного музея, стоял фургон со сломанной осью. У двух сараев рядом были устроены огороженные плетнем загоны; в одном на солнцепеке спали свиньи, в другом стоял сменивший по меньшей мере пятерых хозяев разбитый форд Роба, а вход в загон загораживала поленница дров. Кур теперь было меньше, но они так же важно расхаживали среди сваленной соломы и деловито копались в ней, не обращая внимания на колли Роба, который, свернувшись, спал на подстилке у дверей коттеджа. Когда я пересекла двор, собака проснулась и заулыбалась, высунув язык и стуча хвостом по земле, но не двинулась с места. Я заметила мелькнувшую в окне миссис Гендерсон, потом дверь открылась, и она появилась на крыльце, вытирая руки о передник.
– Мисс Бриони! Не зайдете ли на чашечку кофе? Чайник только что вскипел, а я напекла Робу булочек.
Письмо для Вальтера Готхарда жгло мне руки, и первым моим порывом было, извинившись, пройти мимо, но что-то заставило поколебаться. Аромат свежеиспеченных булочек таял в воздухе, смешиваясь с запахами дровяного дыма, мастики и горячего утюга. Я увидела на веревке над плитой выстиранное белье. Малозначительная деталь, но все вместе, как колокольный звон, эхом прошлого отозвалось на мои страдания, которые я сама до сих пор не замечала и пока не чувствовала боли всех этих событий: смерть отца, Джеймс, серебряная ручка, этот конверт в руке – улика против него. Прежде чем понять, что делаю, я вдруг услышала свой голос:
– Спасибо, с удовольствием, – и свернула к двери.
– Тогда поторопитесь, милая, – сказала миссис Гендерсон, – а я заварю чай. Роб только что пришел.
Она исчезла в дверях, и я вошла.
Роб в майке мыл руки у раковины. Я увидела, что левая рука его перевязана и он осторожно трет пораненный большой палец. Роб коротко поздоровался со мной, как и утром, потом глаза его остановились на мне, он выпрямился и изменившимся голосом спросил:
– Что-то случилось?
Я машинально открыла рот сказать, что все в порядке, ничего и не могло случиться, но слова как-то не сложились. Вместо обычного вежливого: «Вовсе нет. Что могло случиться?», – я обнаружила, что, словно убитая горем, говорю:
– О, Роб, все так ужасно! – и закрыла рукой глаза. Своей еще мокрой рукой он нежно взял меня под локоть и подвел к столу.
– Тебе надо выпить чаю. Сейчас все будет готово. А пока сядь и успокойся.
Не помню, ела ли я что-нибудь, но пила крепкий обжигающий чай, смотрела, как Роб и миссис Гендерсон едят булочки с ежевичным вареньем, и слушала их ничего не значащий разговор – о рубашке, которую миссис Гендерсон возьмет домой зашить, о пироге, который она испекла ему и который придется вечером разогреть, о мышиной норе, которую она нашла, подметая в задней комнате. Иногда они обращались ко мне, но я ничего не отвечала, и разговор кружился, не задевая меня, с инстинктивным тактом старой дружбы. Эти двое ограждали меня своей добротой, и я знала, почему солнце на гумне, запахи в коттедже и спокойный деревенский говор Роба внезапно вызвали во мне полный упадок сил.
Я бывала здесь раньше. Маленькой девочкой я часто заходила к Гренджерам, иногда для утешения и убежища от мальчишеских игр, иногда просто навестить миссис Гренджер в дни, когда отец Роба отсутствовал – был на рынке или пьянствовал в «Быке». Тогда еще здесь была просто кухня фермы, а не коттедж, но все было так же – полинявший половик, старая сушилка с голубыми и зелеными тарелками, коричневый заварочный чайник, запах выпечки и только что проглаженного белья, тепло и уют, которые и создают все это. Я любила такие визиты, чай с покупными кексами (которые в детстве казались вкуснее всего, что мы ели дома), жареные сардинки, консервированные компоты и сгущенное молоко. Миссис Гренджер слушала, как мы с Робом хвастаем, что успели натворить за день в школе и в деревне, и мне была непонятна ее нервозность, когда она прислушивалась к неожиданным шагам – я тогда не понимала почему. Если меня заставал мистер Гренджер, мне полагалось встать и идти домой. И угрюмость Роба означала просто, что «Роб дуется». Что происходило в доме ночью после прихода Мэтью Гренджера, держалось в тайне и никогда не доходило до маленькой мисс Бриони.
Что ж, теперь все было в прошлом, и знакомое место убаюкивало, на меня снизошли утешение и покой.
Попив чаю, я помогла миссис Гендерсон прибраться и помыть посуду, а Роб откинул скатерть со своего края, разложил на столе учетную книгу и бумаги и погрузился в расчеты. Он считал удивительно быстро и аккуратно. Подсчеты выглядели непростыми, но задолго до того, как я вытерла и поставила на место посуду, он уже закрыл книгу, отодвинул в сторону бумаги и, взяв что-то вроде ярко расцвеченного каталога или праздничной брошюры, стал внимательно читать, не обращая внимания на двух женщин рядом. Он как будто был один в комнате, и это удивительно успокаивало.
Миссис Гендерсон сняла передник и повесила на дверь.
– Ну вот, на сегодня все. Рубашка будет к концу недели, Роб. Покормить кур?
– Спасибо, буду очень признателен.
Она попрощалась со мной, а я поблагодарила ее за чай. Миссис Гендерсон, очевидно, заметила мое удрученное состояние и отнесла его на счет смерти отца и одиночества в первую ночь по возвращении в Эшли. Слишком деликатная от природы, чтобы прямо что-то сказать, она все же была близка к этому.
– У вас в коттедже все в порядке, мисс Бриони? Не нужно еще что-нибудь?
– Нет, нет, спасибо, миссис Гендерсон. Все прекрасно. Вы чудесно все приготовили.
И она ушла, оставив меня с Робом. Он отложил бумаги в сторону.
– Так что случилось? Ты расскажешь мне? Думаю, лишь серьезное несчастье могло тебя так расстроить.
– Возможно.
Я села за стол напротив него. Он смотрел на меня, ничего не говоря.
Это сильно отличалось от недавнего tete-a-tete с Эмори – никакого напряжения, никакой осторожной сдержанности, попыток разглядеть скрытый смысл за явным. И так же отличалось от разговора с Джеймсом – там были повышенные тона и сложные чувства, личное горе. И в обоих разговорах я чувствовала давление, удвоенное сильным желанием и расчетливым стремлением вынудить меня отказаться от траста.
Здесь же не было ничего такого. Темные глаза, спокойно смотревшие на меня, не были глазами Эшли – настороженными, умными, с их холодной самодостаточностью и погруженностью в себя. В Робе не было никакой корысти, он не стремился чего-то добиться, ничего от меня не хотел. И он, в отличие от викария, не был связан твердыми правилами, которые толкали бы меня на чуждое моему характеру предательство, которое я собиралась совершить. Роб был просто старый друг, часть Эшли-корта, знавший его, да и меня, и Джона Эшли, всю жизнь. Реальный человек, добрый, простой, который выслушает и не выскажет своего суждения, пока не попросишь, а потом даст ответ, ясный, верный, полный здравого смысла и лишенный какой-либо корысти. Мне казалось, Роб любит наше поместье, которое я сама не знала так, как знал он; и так же он знал меня. Ни страха, ни корысти... Он никогда ничего не боялся, Роб Гренджер, разве что в детстве, возможно, своего скотину-отца. И теперь, когда моего отца больше не было, у Роба не осталось причин для привязанности к нам, только к самому поместью. Или мне так казалось.
– Роб, – сказала я, – это ужасно, и я не должна бы тебе рассказывать, но мне нужно с кем-то поделиться, а больше не с кем.
К моему удивлению, он не спросил: «Что-то о вашей семье?» или «Что-то с викарием?», а только кивнул: мол, это разумно, – и снова стал ждать. Я глотнула.
– Я думаю, это Джеймс сбил папу. Думаю, он был там, в Бад-Тёльце. На месте происшествия подобрали серебряную ручку с инициалами Дж. Э. Когда мне дали папины вещи, я решила, что и ручка его, хотя раньше никогда ее у него не видела. А вчера... вчера Джеймс увидел ее у меня и сказал, что это его ручка. Он не знал, откуда она у меня, но это его ручка...
До того Роб слушал, не двигаясь, но теперь пошевелился и спросил тоном, слишком резким для него:
– Ты сказала ему, откуда она у тебя?
– Нет. О нет! Я сказала, что подобрала ее в церковном дворе накануне ночью.
– И он поверил? – И вроде бы даже не удивился.
– Значит, в ту ночь это он был в ризнице – или, по крайней мере, во дворе.
– Да, значит, так. Когда я спрашивала его раньше, он отрицал это, но я знаю Джеймса и уверена: он лгал, – и он понял, что я не поверила. Он все обратил в шутку. А вчера даже не потрудился притвориться. И я знаю, что он там делал, хотя до конца не понимаю всего этого. Но все равно, это не важно по сравнению с остальным.
– Важно, чтобы он не узнал о твоих подозрениях о том, что он был в Бад-Тёльце, – прямо сказал Роб. – И что у тебя есть для этого основания.
– Он не догадывается. Все это выяснилось совершенно случайно. Он просто положил ручку в карман и ушел.
– Погоди минутку. – Роб нахмурился. – Какого числа твоего отца сбили? Тринадцатого апреля, так? Нет, Джеймс тогда был здесь. По крайней мере, в Англии.
Я резко выпрямилась.
– Ты уверен?
– Вполне. Я видел его. Он заезжал за девушкой Андерхиллов.
– Роб, ты уверен, что это был не Эмори?
– Пожалуй, не уверен. Могло быть и так. Я не говорил с ним – я работал на аллее. Но Андерхиллы потом говорили, что это был Джеймс. Я запомнил, потому что сначала, конечно, принял его за Эмори – ты знаешь, они гуляют с Кэти.
– Да, – сказала я задумчиво и добавила: – И он в тот день звонил брату? Интересно зачем?
Я говорила тихо, сама с собой, но Роб не только услышал, но и с электронной быстротой все понял.
– Значит, это сделали они? И можно предположить, что вчера здесь был не Эмори?
– Да, это был Джеймс. А сегодня Эмори. – Я посмотрела на него через стол. – Роб, ты понял? Вероятно, в тот день с Кэти был Эмори. А значит, Джеймс был в Бад-Тёльце.
– А так ли уж важно, кто из них был в Бад-Тёльце? – резонно заметил Роб. – Главное, что один из них вел ту машину.
Я не ответила, уставившись на свои руки, лежащие на столе передо мной, прикрывая письмо, словно я хотела спрятать его. Потом я взглянула на Роба, понимая, что все мои волнения и сомнения – да и надежды тоже – видны по моему лицу и глазам. Но мне было все равно. Я видела, что Роб все понял, бросив на меня один быстрый оценивающий взгляд. Стараясь избежать сочувственного тона, он проговорил:
– Да, все могло быть так. Но чтобы что-то предпринимать, нужно узнать побольше.
Это несколько успокоило меня, как Роб и рассчитывал. Откинувшись на стуле, я положила руки на колени.
– Извини. Извини, что взвалила все это на тебя. Знаешь, ты сам виноват: с тобой так легко!
– Наверное, потому что я всего лишь часть обстановки. Я вроде как часть сада, как деревья. – В его словах не было горечи. Роб улыбнулся. – Ладно, все в порядке. Можешь мне все рассказывать – ничего, если я буду знать и это, все равно я в курсе всех дел.
– Как говорить в дупло?
– Пожалуй, – сказал он беззаботно.
Роб потянулся, встал и прислонился к камину. Его взгляд снова стал серьезным и слегка помрачнел.
– Ну что ж, вот ты и рассказала. Не важно, почему тебе не хочется, чтобы это был Джеймс. Но ты не можешь и оставить все это так. Придется разобраться. Кто бы из них это ни был, даже если тебе не хочется знать ответ, нужно продолжить это дело и все выяснить. Так, правильно?
– Думаю, да. Но...
– И придется признать еще кое-что. – Он поколебался, а потом решительно закончил: – Насколько я понял, Бриони, кто бы это ни совершил, одинаково замешаны оба.
– Это не Джеймс, – сказала я, понимая всю бессмысленность своего ответа.
Я явно выгораживала Джеймса. Но Роб слушал не слова, а суть.
– Может быть, и не Джеймс. Но как говорится, он всегда был за кадром. И все равно нужно все вы яснить, правда?
Но я была не в состоянии смотреть на него и уставилась на свои руки.
– Придется. Ты сам только что сказал.
– Да.
Это было сказано окончательно и бесповоротно. Так же непоколебим, со смутным удивлением подумала я, как и викарий. Я все еще не могла смотреть на Роба и отвернулась к окну, где на легком ветерке колыхались занавески. На подоконнике стоял горшок с розовой геранью, точно такой же, как у меня в коттедже. Ветерок гладил светлые головки цветов и разносил по комнате лепестки. Один из них, упав на пол рядом со мной, напомнил мне лепестки ломоноса прошлым вечером. Прошлым вечером, когда я еще не знала того, что знала теперь. Тогда меня беспокоила всего лишь «кража» нескольких вещиц. С тех пор, казалось, прошла целая жизнь.
– Бриони, Бриони, милая.
Я чуть не подпрыгнула на стуле. Мои нервы натянулись, как рыбацкая сеть. Каким-то образом, пока я расслабилась, он сумел проникнуть ко мне. Это пришло вместе с ветерком, нежно, как летний воздух. Это кружилось вокруг меня вместе с лепестками герани – утешение, любовь, тоска, сильная, как боль. Такая сильная, что в течение ужасного, удушающего мгновения я думала, что он увидит через мои мысли содержимое конверта, лежащего на столе передо мной.
– Убирайся! Ты слышишь? Оставь меня в покое. Ты знаешь почему.
– Да, знаю, Бриони...
– Ладно. Ты это сделал?
Нет ответа. Он исчез. Рядом, старательно избегая теплоты и участия, Роб говорил:
– Не надо так смотреть на это, Бриони. Кто бы ни вел машину, нужно считать это несчастным случаем, так что...
– Да, конечно, несчастный случай! Но зачем же скрывать это? Почему было не остаться и не помочь? Он бы не умер.
– Если бы его не бросили, он бы остался жив?
– Нет. Нет, герр Готхард сказал, что нет. Но прожил бы дольше. Он мог бы прожить до моего приезда... – Я задохнулась и уже спокойнее продолжила: – Нет, неправда. Герр Готхард сказал, что это ничего бы не изменило. Но нельзя удержаться от чувства...
– Да, – сказал Роб, – но можно подумать, и это поможет. Продолжай, думай об этом. Скажем, твоего отца убил один из твоих троюродных братьев. Прекрасно. Во-первых, что он делал в Бад-Тёльце?
– Я... Я думаю, он, наверное, ездил поговорить с папой.
– Правильно. Наверное. Ну, дальше – о чем?
На это тоже был лишь один ответ:
– О поместье, о расторжении траста. Им нужны деньги. Джеймс сказал, что нужны позарез.
– А кому не нужны? – сухо проговорил Роб. – Думаю, разница в том, что ты делаешь ради них. Да, я все понимаю, но не следует так смотреть на это, милая... – Деревенское «милая» вышло естественно и без всякого особого смысла; так говорят лавочники и кондукторы в автобусе. – Мы считаем это несчастным случаем, так? Хорошо, думаем дальше. Твой брат – назовем его Эмори, если так тебе легче, – он мог запросто позаимствовать ручку у Джеймса и не вспомнить, что потерял ее. Эмори поехал к твоему отцу поговорить кое о чем, не важно о чем, но это не терпело отлагательств – иначе бы он не поехал. И вот, раз ваш друг доктор не видал его там, Эмори, наверное, ехал в больницу и по пути догнал на дороге твоего отца. Скажем, не узнал его в темноте...
– Конечно не узнал! Нельзя же подумать, что...
– Ну, успокойся, я же сказал: мы считаем это несчастным случаем. И вот он сбил его в темноте. А потом запаниковал и скрылся, никому ничего не сказав. Так бывает. Люди есть люди. Так случается во всех подобных происшествиях, когда человека сбивают и скрываются.
– Мне не очень верится. Не все складывается, а? После происшествия он должен был узнать, кто это. Не забывай, кто бы из них ни сбил папу, он должен был выйти из машины посмотреть, а если бы Дж... Эмори наклонился к нему, он бы наверняка узнал отца. И к тому же должны были гореть фары.
Роб кивнул.
– Он и скрылся, потому что узнал, кого сбил. Понимаешь? Твой брат поехал в чем-то убедить твоего отца. Он поехал, потому что отчаянно нуждался в деньгах, и его отец не смог добиться, чтобы твой отец поделился или расторгнул траст. И когда твой отец случайно попал под машину, Эмори, вероятно, понял, насколько серьезно тот ранен. И к тому же знал про его сердце... Ну поставь себя на его место. Как бы это выглядело, если бы из всех людей именно он оказался вовлечен в происшествие, послужившее причиной смерти твоего отца? Кому нужен этот несчастный случай? Эмори и его семье – вот единственные в мире люди, кто мог желать твоему отцу смерти. Нет, – быстро, чтобы предупредить мой протест, проговорил Роб, – я не говорю, что они хотели его смерти. Я говорю, что так сказала бы полиция, если бы разнюхала это дело.
– Да, понимаю. Но даже если Эмори не подобрал отца и не помог сам, он мог бы позвонить откуда-нибудь и сообщить, чтобы помог кто-нибудь другой.
– Как у него с немецким?
– Да, это могло его остановить. Конечно. Но, Роб, просто оставить его вот так...
– Понимаю, тут нужно кое-что переступить. Но учти, я знаю твоих троюродных братьев не хуже тебя, и я назвал бы их реалистами. Ты сама сказала, что, если бы они подобрали твоего отца, это ему не помогло бы.
Он отошел от камина, сел на прежнее место и оперся локтями на стол.
– Вот так, видишь? Пожалуй, окажется, что они всего лишь старались соблюсти свои интересы. Но все пошло не так, а теперь ты узнала все то, что они так старались скрыть. И теперь ты против них.
Я ничего не сказала. Все сходилось, и даже слишком. Кто бы из братьев ни был рядом с отцом и ни уронил там ручку, другой, без сомнения, готов обеспечить ему алиби в Бристоле или Испании и все запутать. Вот почему никто из них не приехал на кремацию и не показался в Бад-Тёльце, чтобы забрать меня домой. Я бы узнала его и, если бы потом спросили, могла бы расстроить подготовленное ими алиби. Из Англии мог звонить любой из них, Вальтер Готхард не знал их голосов, и, возможно, звонивший неспроста не просил позвать к телефону меня. Отупевшая от эмоционального потрясения, я все же начала задумываться, не замешан ли тут и дядя Говард. Если во время инцидента никого из братьев не было в Испании, признается ли в этом их отец? И достаточно ли он здоров, чтобы знать? Впрочем, между Англией, Испанией и Баварией всего час полета, и, видит бог, близнецы сами могли обеспечить себе алиби.
– А почему бы не позвонить прямо сейчас, сию минуту? Разве тут нет никого, кто хоть что-нибудь в этом смыслит? А этот, как его, Лесли Оукер в Эшбери? Он, конечно, имеет представление.
– Не думаю... – неохотно начала я, но он не слушал. – Хоть взглянуть-то он может? Знаешь его номер?
Эмори уже взял телефонный справочник, так что дальше артачиться не имело смысла. Я назвала номер, Эмори придвинул к себе телефон и стал набирать. Его движения были торопливы от возбуждения. По крайней мере, подумала я, прихлебывая чай, я успею прочитать ее, пока не отошлю. Эмори вряд ли будет настаивать, чтобы я ее отдала. Судя по длине поэмы и очевидной занудности, чтение будет не слишком увлекательным, но я сделаю это, даже ценой бессонной ночи. Я не сомневалась, что это и есть «Ручей Уильяма».
Эмори быстро говорил по телефону:
– Да, Артур Брук, «Трагическая история Ромеуса и Джульетты, изначально написанная по-итальянски Банделлом, а ныне по-английски Артуром Бруком». Датировано тысяча пятьсот шестьдесят вторым годом. Тут написано внизу титульного листа по-итальянски: «In aedibus Richardi Tottelli Cum Privilegio». Да, да, совсем небольшая... Примерно четыре на восемь. В дубленой коже с коричневым обрезом. Нет, никаких надписей, кроме экслибриса владельца, и он тоже знаменателен. Поставлен Уильямом Эшли, его собственный экслибрис. Уильям умер... Дайте взглянуть... Он поднял бровь, глядя на меня, и я подсказала:
– В тысяча восемьсот тридцать пятом году.
– В тысяча восемьсот тридцать пятом году, – повторил Эмори в трубку. – Да, в хорошем состоянии, не очень в этом разбираюсь, но я бы сказал, довольно хорошем. Нет, на обложке никакого герба, ничего такого. Титульный лист немного пожелтел, даже местами стал коричневым.
– Побурел, – сзади вставила я.
– Моя сестра говорит, что это вы называете «побурел». Не очень, нет, но я только взглянул... Что?
Эмори замолчал, слушая. Телефон говорил громко, и, хотя трубка была крепко прижата к уху, я разобрала некоторые слова Лесли. Но и без этого суть была ясна по выражению лица Эмори. Растущее возбуждение боролось в нем с легкой настороженностью. В конце концов, задав еще несколько вопросов и поблагодарив, он повесил трубку и обернулся ко мне.
– Он знает эту книгу. – Эмори говорил совершенно спокойно, но блеск в глазах противоречил его тону. – То есть знает о ней. Ни одного экземпляра он за всю жизнь не видел. Один, неполный, есть в Кембридже, два других в Оксфорде: один в Бодли, другой в Дюк-Хэмфри. А если это четвертый... – Смешок выдал его возбуждение. – Он говорит, что о цене не имеет представления, но одно несомненно: вещь потянет на огромную сумму. Конечно, есть закавыка, но без этого не бывает. Книга может оказаться заново переплетена. По описанию он не мог определить. Если так, цена, конечно, будет меньше – но все равно принесет кучу денег... Во всяком случае, достаточно, чтобы нам выкарабкаться. В чем дело, Бриони? Ты так смотришь, будто тебе все равно.
Я не могла сказать ему, что у меня одно всепоглощающее желание – чтобы он ушел и оставил меня наедине с книгой, и я могла бы прочесть ее. Я взяла том и стала листать.
– Да нет, конечно, я рада! Это чудесно, Эмори! И не вижу причин, почему бы тебе ее не продать. Единственно, не надо торопиться, ведь если продать ее на аукционе Кристи, то, сам знаешь, можно получить самую высокую цену. Хороших торгов для книг обычно дожидаются, и бывает, месяцами.
– Да, это понятно. Но хоть приблизительно-то можно узнать, на сколько она потянет? И с такой перспективой кто-нибудь может ссудить денег.
– Вполне, – согласилась я. – Думаю, лучше всего отослать книгу эксперту, пусть посмотрит. Нет, Эмори, пожалуйста... – сказала я, увидев, что он снова тянется за книгой, – оставь ее мне. Обещаю, что до завтра присмотрю за ней, но хотелось бы сначала спросить о ней мистера Брайанстона.
– Мистера Брайанстона? А что он может сказать?
– Ты, может быть, удивишься, но немножко может. И кроме того, я хочу позвонить мистеру Эмерсону и узнать, в каком состоянии находятся наши дела.
Брови Эмори тут же сдвинулись.
– Но он, конечно, не сможет воспрепятствовать продаже?
– Я не об этом. Я имела в виду траст.
Это был своего рода шантаж, и он подействовал. Эмори поколебался, потом улыбнулся, кивнул и, к моему облегчению, встал и двинулся к выходу. Он сказал, что вечером возвращается в Бристоль – и да, он сдержит обещание и больше не будет изводить меня насчет траста.
– Но ради всего святого, постарайся разузнать об этой книге поскорее, ладно? А если окажешься в поместье, взгляни, что еще там можно...
– Хорошо, как только смогу.
– И сообщишь мне?
– Конечно, – сказала я.
– Или Джеймсу?
– Разумеется.
Эхо отразило удивление: согласие Джеймса подразумевалось само собой. И я отметила, что так оно и есть. Я была права. И это давало мне – и моему возлюбленному – что?
– Эмори?
Он был уже в дверях и обернулся.
– Что?
– А где Френсис? Не имеешь представления?
– Ни малейшего. Думаю, он вернется, когда ему взбредет в голову. Очевидно, Френсис еще ничего не слышал. А что, он тебе нужен?
– Да нет, просто было бы неплохо, если б он приехал, как ты думаешь? – осторожно ответила я.
– Да, конечно, – сказал его брат и, еще раз поцеловав меня, ушел.
Я смотрела ему вслед, пока он не прошел фруктовый сад и не скрылся за лабиринтом и водосливом, потом поднялась к себе и стала искать фотографию, которую Вальтер Готхард мог бы показать в Бад-Тёльце.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
Он повернулся на подушке, ища щекой впадину, где лежала ее голова. Подушка была холодной, но еще хранила аромат лаванды.
– Эй, – сказал он, подражая ей. – Эй, я люблю тебя.
Луна зашла, но когда на ветерке колыхалась жимолость, по стене двигались смутные тени. Ставни на южных окнах скрипнули, словно их толкнула чья-то рука. Он еще не совсем проснулся, и ему показалось, что снова видит ее – вот она подбирает юбки, чтобы подняться на низкий подоконник, потом встает на цыпочки и смеется, увидев свое отражение в стекле...
– Что такое?
Ставни с громким стуком распахнулись, прогнав остатки сна. Комната была пуста.
ГЛАВА 14
... Дай совет! Утешь!
У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт ІІI, сцена 5
Это была хорошая фотография. Снимок сделали, когда близнецы вместе были в Эшли-корте. На фото они с Робом Гренджером стояли на берегу пруда, наловив угрей, и было видно, что Роб только что вывалил целое ведро извивающихся рыб на траву, а близнецы стояли рядом. Джеймс смеялся, а Эмори хмурился, глядя куда-то в сторону. Оба вышли очень похоже, хотя снимок был четырехлетней давности. Если кого-то из них видели в Бад-Тёльце, то опознать будет нетрудно.
Я завернула фотокарточку и нашла подходящий конверт. Обычное действие, но я почувствовала себя так, будто одновременно сжигаю мосты и перехожу Рубикон. Потом я села и решительно написала на конверте адрес Вальтера Готхарда. Я смутно представляла, сколько стоит отправить авиаписьмо в Бад-Тёльц, и наклеила столько марок, что хватило бы до самого Суэца. Сделав это, я заперла книгу Уильяма в столе и, не давая себе времени задуматься, отправилась к почтовому ящику.
Он находился примерно в полумиле, где окольная дорога из Уан-Эша огибала церковь и встречалась с шоссе. Я решила срезать путь через ферму.
В прежние дни, когда ферма процветала, здесь было гумно, и за голландским амбаром, до крыши набитым соломой, стояли снопы. В прохладных гротах сараев стояла крестьянская техника и жило беспокойное семейство кур, которые, кудахтая, сидели на тракторах и оглоблях телег. Куры откладывали яйца в самых неожиданных местах, и, как любила говорить миссис Гренджер, для их сбора впору было нанимать профессионального сыщика. Теперь сквозь дыры в прохудившейся крыше амбара пробивалось солнце, падая на оставленную здесь гнить ржавую борону, на выкрашенный зеленой краской культиватор Роба, груду железных бочек из-под масла и кучу цепей. Как экспонат какого-то заброшенного музея, стоял фургон со сломанной осью. У двух сараев рядом были устроены огороженные плетнем загоны; в одном на солнцепеке спали свиньи, в другом стоял сменивший по меньшей мере пятерых хозяев разбитый форд Роба, а вход в загон загораживала поленница дров. Кур теперь было меньше, но они так же важно расхаживали среди сваленной соломы и деловито копались в ней, не обращая внимания на колли Роба, который, свернувшись, спал на подстилке у дверей коттеджа. Когда я пересекла двор, собака проснулась и заулыбалась, высунув язык и стуча хвостом по земле, но не двинулась с места. Я заметила мелькнувшую в окне миссис Гендерсон, потом дверь открылась, и она появилась на крыльце, вытирая руки о передник.
– Мисс Бриони! Не зайдете ли на чашечку кофе? Чайник только что вскипел, а я напекла Робу булочек.
Письмо для Вальтера Готхарда жгло мне руки, и первым моим порывом было, извинившись, пройти мимо, но что-то заставило поколебаться. Аромат свежеиспеченных булочек таял в воздухе, смешиваясь с запахами дровяного дыма, мастики и горячего утюга. Я увидела на веревке над плитой выстиранное белье. Малозначительная деталь, но все вместе, как колокольный звон, эхом прошлого отозвалось на мои страдания, которые я сама до сих пор не замечала и пока не чувствовала боли всех этих событий: смерть отца, Джеймс, серебряная ручка, этот конверт в руке – улика против него. Прежде чем понять, что делаю, я вдруг услышала свой голос:
– Спасибо, с удовольствием, – и свернула к двери.
– Тогда поторопитесь, милая, – сказала миссис Гендерсон, – а я заварю чай. Роб только что пришел.
Она исчезла в дверях, и я вошла.
Роб в майке мыл руки у раковины. Я увидела, что левая рука его перевязана и он осторожно трет пораненный большой палец. Роб коротко поздоровался со мной, как и утром, потом глаза его остановились на мне, он выпрямился и изменившимся голосом спросил:
– Что-то случилось?
Я машинально открыла рот сказать, что все в порядке, ничего и не могло случиться, но слова как-то не сложились. Вместо обычного вежливого: «Вовсе нет. Что могло случиться?», – я обнаружила, что, словно убитая горем, говорю:
– О, Роб, все так ужасно! – и закрыла рукой глаза. Своей еще мокрой рукой он нежно взял меня под локоть и подвел к столу.
– Тебе надо выпить чаю. Сейчас все будет готово. А пока сядь и успокойся.
Не помню, ела ли я что-нибудь, но пила крепкий обжигающий чай, смотрела, как Роб и миссис Гендерсон едят булочки с ежевичным вареньем, и слушала их ничего не значащий разговор – о рубашке, которую миссис Гендерсон возьмет домой зашить, о пироге, который она испекла ему и который придется вечером разогреть, о мышиной норе, которую она нашла, подметая в задней комнате. Иногда они обращались ко мне, но я ничего не отвечала, и разговор кружился, не задевая меня, с инстинктивным тактом старой дружбы. Эти двое ограждали меня своей добротой, и я знала, почему солнце на гумне, запахи в коттедже и спокойный деревенский говор Роба внезапно вызвали во мне полный упадок сил.
Я бывала здесь раньше. Маленькой девочкой я часто заходила к Гренджерам, иногда для утешения и убежища от мальчишеских игр, иногда просто навестить миссис Гренджер в дни, когда отец Роба отсутствовал – был на рынке или пьянствовал в «Быке». Тогда еще здесь была просто кухня фермы, а не коттедж, но все было так же – полинявший половик, старая сушилка с голубыми и зелеными тарелками, коричневый заварочный чайник, запах выпечки и только что проглаженного белья, тепло и уют, которые и создают все это. Я любила такие визиты, чай с покупными кексами (которые в детстве казались вкуснее всего, что мы ели дома), жареные сардинки, консервированные компоты и сгущенное молоко. Миссис Гренджер слушала, как мы с Робом хвастаем, что успели натворить за день в школе и в деревне, и мне была непонятна ее нервозность, когда она прислушивалась к неожиданным шагам – я тогда не понимала почему. Если меня заставал мистер Гренджер, мне полагалось встать и идти домой. И угрюмость Роба означала просто, что «Роб дуется». Что происходило в доме ночью после прихода Мэтью Гренджера, держалось в тайне и никогда не доходило до маленькой мисс Бриони.
Что ж, теперь все было в прошлом, и знакомое место убаюкивало, на меня снизошли утешение и покой.
Попив чаю, я помогла миссис Гендерсон прибраться и помыть посуду, а Роб откинул скатерть со своего края, разложил на столе учетную книгу и бумаги и погрузился в расчеты. Он считал удивительно быстро и аккуратно. Подсчеты выглядели непростыми, но задолго до того, как я вытерла и поставила на место посуду, он уже закрыл книгу, отодвинул в сторону бумаги и, взяв что-то вроде ярко расцвеченного каталога или праздничной брошюры, стал внимательно читать, не обращая внимания на двух женщин рядом. Он как будто был один в комнате, и это удивительно успокаивало.
Миссис Гендерсон сняла передник и повесила на дверь.
– Ну вот, на сегодня все. Рубашка будет к концу недели, Роб. Покормить кур?
– Спасибо, буду очень признателен.
Она попрощалась со мной, а я поблагодарила ее за чай. Миссис Гендерсон, очевидно, заметила мое удрученное состояние и отнесла его на счет смерти отца и одиночества в первую ночь по возвращении в Эшли. Слишком деликатная от природы, чтобы прямо что-то сказать, она все же была близка к этому.
– У вас в коттедже все в порядке, мисс Бриони? Не нужно еще что-нибудь?
– Нет, нет, спасибо, миссис Гендерсон. Все прекрасно. Вы чудесно все приготовили.
И она ушла, оставив меня с Робом. Он отложил бумаги в сторону.
– Так что случилось? Ты расскажешь мне? Думаю, лишь серьезное несчастье могло тебя так расстроить.
– Возможно.
Я села за стол напротив него. Он смотрел на меня, ничего не говоря.
Это сильно отличалось от недавнего tete-a-tete с Эмори – никакого напряжения, никакой осторожной сдержанности, попыток разглядеть скрытый смысл за явным. И так же отличалось от разговора с Джеймсом – там были повышенные тона и сложные чувства, личное горе. И в обоих разговорах я чувствовала давление, удвоенное сильным желанием и расчетливым стремлением вынудить меня отказаться от траста.
Здесь же не было ничего такого. Темные глаза, спокойно смотревшие на меня, не были глазами Эшли – настороженными, умными, с их холодной самодостаточностью и погруженностью в себя. В Робе не было никакой корысти, он не стремился чего-то добиться, ничего от меня не хотел. И он, в отличие от викария, не был связан твердыми правилами, которые толкали бы меня на чуждое моему характеру предательство, которое я собиралась совершить. Роб был просто старый друг, часть Эшли-корта, знавший его, да и меня, и Джона Эшли, всю жизнь. Реальный человек, добрый, простой, который выслушает и не выскажет своего суждения, пока не попросишь, а потом даст ответ, ясный, верный, полный здравого смысла и лишенный какой-либо корысти. Мне казалось, Роб любит наше поместье, которое я сама не знала так, как знал он; и так же он знал меня. Ни страха, ни корысти... Он никогда ничего не боялся, Роб Гренджер, разве что в детстве, возможно, своего скотину-отца. И теперь, когда моего отца больше не было, у Роба не осталось причин для привязанности к нам, только к самому поместью. Или мне так казалось.
– Роб, – сказала я, – это ужасно, и я не должна бы тебе рассказывать, но мне нужно с кем-то поделиться, а больше не с кем.
К моему удивлению, он не спросил: «Что-то о вашей семье?» или «Что-то с викарием?», а только кивнул: мол, это разумно, – и снова стал ждать. Я глотнула.
– Я думаю, это Джеймс сбил папу. Думаю, он был там, в Бад-Тёльце. На месте происшествия подобрали серебряную ручку с инициалами Дж. Э. Когда мне дали папины вещи, я решила, что и ручка его, хотя раньше никогда ее у него не видела. А вчера... вчера Джеймс увидел ее у меня и сказал, что это его ручка. Он не знал, откуда она у меня, но это его ручка...
До того Роб слушал, не двигаясь, но теперь пошевелился и спросил тоном, слишком резким для него:
– Ты сказала ему, откуда она у тебя?
– Нет. О нет! Я сказала, что подобрала ее в церковном дворе накануне ночью.
– И он поверил? – И вроде бы даже не удивился.
– Значит, в ту ночь это он был в ризнице – или, по крайней мере, во дворе.
– Да, значит, так. Когда я спрашивала его раньше, он отрицал это, но я знаю Джеймса и уверена: он лгал, – и он понял, что я не поверила. Он все обратил в шутку. А вчера даже не потрудился притвориться. И я знаю, что он там делал, хотя до конца не понимаю всего этого. Но все равно, это не важно по сравнению с остальным.
– Важно, чтобы он не узнал о твоих подозрениях о том, что он был в Бад-Тёльце, – прямо сказал Роб. – И что у тебя есть для этого основания.
– Он не догадывается. Все это выяснилось совершенно случайно. Он просто положил ручку в карман и ушел.
– Погоди минутку. – Роб нахмурился. – Какого числа твоего отца сбили? Тринадцатого апреля, так? Нет, Джеймс тогда был здесь. По крайней мере, в Англии.
Я резко выпрямилась.
– Ты уверен?
– Вполне. Я видел его. Он заезжал за девушкой Андерхиллов.
– Роб, ты уверен, что это был не Эмори?
– Пожалуй, не уверен. Могло быть и так. Я не говорил с ним – я работал на аллее. Но Андерхиллы потом говорили, что это был Джеймс. Я запомнил, потому что сначала, конечно, принял его за Эмори – ты знаешь, они гуляют с Кэти.
– Да, – сказала я задумчиво и добавила: – И он в тот день звонил брату? Интересно зачем?
Я говорила тихо, сама с собой, но Роб не только услышал, но и с электронной быстротой все понял.
– Значит, это сделали они? И можно предположить, что вчера здесь был не Эмори?
– Да, это был Джеймс. А сегодня Эмори. – Я посмотрела на него через стол. – Роб, ты понял? Вероятно, в тот день с Кэти был Эмори. А значит, Джеймс был в Бад-Тёльце.
– А так ли уж важно, кто из них был в Бад-Тёльце? – резонно заметил Роб. – Главное, что один из них вел ту машину.
Я не ответила, уставившись на свои руки, лежащие на столе передо мной, прикрывая письмо, словно я хотела спрятать его. Потом я взглянула на Роба, понимая, что все мои волнения и сомнения – да и надежды тоже – видны по моему лицу и глазам. Но мне было все равно. Я видела, что Роб все понял, бросив на меня один быстрый оценивающий взгляд. Стараясь избежать сочувственного тона, он проговорил:
– Да, все могло быть так. Но чтобы что-то предпринимать, нужно узнать побольше.
Это несколько успокоило меня, как Роб и рассчитывал. Откинувшись на стуле, я положила руки на колени.
– Извини. Извини, что взвалила все это на тебя. Знаешь, ты сам виноват: с тобой так легко!
– Наверное, потому что я всего лишь часть обстановки. Я вроде как часть сада, как деревья. – В его словах не было горечи. Роб улыбнулся. – Ладно, все в порядке. Можешь мне все рассказывать – ничего, если я буду знать и это, все равно я в курсе всех дел.
– Как говорить в дупло?
– Пожалуй, – сказал он беззаботно.
Роб потянулся, встал и прислонился к камину. Его взгляд снова стал серьезным и слегка помрачнел.
– Ну что ж, вот ты и рассказала. Не важно, почему тебе не хочется, чтобы это был Джеймс. Но ты не можешь и оставить все это так. Придется разобраться. Кто бы из них это ни был, даже если тебе не хочется знать ответ, нужно продолжить это дело и все выяснить. Так, правильно?
– Думаю, да. Но...
– И придется признать еще кое-что. – Он поколебался, а потом решительно закончил: – Насколько я понял, Бриони, кто бы это ни совершил, одинаково замешаны оба.
– Это не Джеймс, – сказала я, понимая всю бессмысленность своего ответа.
Я явно выгораживала Джеймса. Но Роб слушал не слова, а суть.
– Может быть, и не Джеймс. Но как говорится, он всегда был за кадром. И все равно нужно все вы яснить, правда?
Но я была не в состоянии смотреть на него и уставилась на свои руки.
– Придется. Ты сам только что сказал.
– Да.
Это было сказано окончательно и бесповоротно. Так же непоколебим, со смутным удивлением подумала я, как и викарий. Я все еще не могла смотреть на Роба и отвернулась к окну, где на легком ветерке колыхались занавески. На подоконнике стоял горшок с розовой геранью, точно такой же, как у меня в коттедже. Ветерок гладил светлые головки цветов и разносил по комнате лепестки. Один из них, упав на пол рядом со мной, напомнил мне лепестки ломоноса прошлым вечером. Прошлым вечером, когда я еще не знала того, что знала теперь. Тогда меня беспокоила всего лишь «кража» нескольких вещиц. С тех пор, казалось, прошла целая жизнь.
– Бриони, Бриони, милая.
Я чуть не подпрыгнула на стуле. Мои нервы натянулись, как рыбацкая сеть. Каким-то образом, пока я расслабилась, он сумел проникнуть ко мне. Это пришло вместе с ветерком, нежно, как летний воздух. Это кружилось вокруг меня вместе с лепестками герани – утешение, любовь, тоска, сильная, как боль. Такая сильная, что в течение ужасного, удушающего мгновения я думала, что он увидит через мои мысли содержимое конверта, лежащего на столе передо мной.
– Убирайся! Ты слышишь? Оставь меня в покое. Ты знаешь почему.
– Да, знаю, Бриони...
– Ладно. Ты это сделал?
Нет ответа. Он исчез. Рядом, старательно избегая теплоты и участия, Роб говорил:
– Не надо так смотреть на это, Бриони. Кто бы ни вел машину, нужно считать это несчастным случаем, так что...
– Да, конечно, несчастный случай! Но зачем же скрывать это? Почему было не остаться и не помочь? Он бы не умер.
– Если бы его не бросили, он бы остался жив?
– Нет. Нет, герр Готхард сказал, что нет. Но прожил бы дольше. Он мог бы прожить до моего приезда... – Я задохнулась и уже спокойнее продолжила: – Нет, неправда. Герр Готхард сказал, что это ничего бы не изменило. Но нельзя удержаться от чувства...
– Да, – сказал Роб, – но можно подумать, и это поможет. Продолжай, думай об этом. Скажем, твоего отца убил один из твоих троюродных братьев. Прекрасно. Во-первых, что он делал в Бад-Тёльце?
– Я... Я думаю, он, наверное, ездил поговорить с папой.
– Правильно. Наверное. Ну, дальше – о чем?
На это тоже был лишь один ответ:
– О поместье, о расторжении траста. Им нужны деньги. Джеймс сказал, что нужны позарез.
– А кому не нужны? – сухо проговорил Роб. – Думаю, разница в том, что ты делаешь ради них. Да, я все понимаю, но не следует так смотреть на это, милая... – Деревенское «милая» вышло естественно и без всякого особого смысла; так говорят лавочники и кондукторы в автобусе. – Мы считаем это несчастным случаем, так? Хорошо, думаем дальше. Твой брат – назовем его Эмори, если так тебе легче, – он мог запросто позаимствовать ручку у Джеймса и не вспомнить, что потерял ее. Эмори поехал к твоему отцу поговорить кое о чем, не важно о чем, но это не терпело отлагательств – иначе бы он не поехал. И вот, раз ваш друг доктор не видал его там, Эмори, наверное, ехал в больницу и по пути догнал на дороге твоего отца. Скажем, не узнал его в темноте...
– Конечно не узнал! Нельзя же подумать, что...
– Ну, успокойся, я же сказал: мы считаем это несчастным случаем. И вот он сбил его в темноте. А потом запаниковал и скрылся, никому ничего не сказав. Так бывает. Люди есть люди. Так случается во всех подобных происшествиях, когда человека сбивают и скрываются.
– Мне не очень верится. Не все складывается, а? После происшествия он должен был узнать, кто это. Не забывай, кто бы из них ни сбил папу, он должен был выйти из машины посмотреть, а если бы Дж... Эмори наклонился к нему, он бы наверняка узнал отца. И к тому же должны были гореть фары.
Роб кивнул.
– Он и скрылся, потому что узнал, кого сбил. Понимаешь? Твой брат поехал в чем-то убедить твоего отца. Он поехал, потому что отчаянно нуждался в деньгах, и его отец не смог добиться, чтобы твой отец поделился или расторгнул траст. И когда твой отец случайно попал под машину, Эмори, вероятно, понял, насколько серьезно тот ранен. И к тому же знал про его сердце... Ну поставь себя на его место. Как бы это выглядело, если бы из всех людей именно он оказался вовлечен в происшествие, послужившее причиной смерти твоего отца? Кому нужен этот несчастный случай? Эмори и его семье – вот единственные в мире люди, кто мог желать твоему отцу смерти. Нет, – быстро, чтобы предупредить мой протест, проговорил Роб, – я не говорю, что они хотели его смерти. Я говорю, что так сказала бы полиция, если бы разнюхала это дело.
– Да, понимаю. Но даже если Эмори не подобрал отца и не помог сам, он мог бы позвонить откуда-нибудь и сообщить, чтобы помог кто-нибудь другой.
– Как у него с немецким?
– Да, это могло его остановить. Конечно. Но, Роб, просто оставить его вот так...
– Понимаю, тут нужно кое-что переступить. Но учти, я знаю твоих троюродных братьев не хуже тебя, и я назвал бы их реалистами. Ты сама сказала, что, если бы они подобрали твоего отца, это ему не помогло бы.
Он отошел от камина, сел на прежнее место и оперся локтями на стол.
– Вот так, видишь? Пожалуй, окажется, что они всего лишь старались соблюсти свои интересы. Но все пошло не так, а теперь ты узнала все то, что они так старались скрыть. И теперь ты против них.
Я ничего не сказала. Все сходилось, и даже слишком. Кто бы из братьев ни был рядом с отцом и ни уронил там ручку, другой, без сомнения, готов обеспечить ему алиби в Бристоле или Испании и все запутать. Вот почему никто из них не приехал на кремацию и не показался в Бад-Тёльце, чтобы забрать меня домой. Я бы узнала его и, если бы потом спросили, могла бы расстроить подготовленное ими алиби. Из Англии мог звонить любой из них, Вальтер Готхард не знал их голосов, и, возможно, звонивший неспроста не просил позвать к телефону меня. Отупевшая от эмоционального потрясения, я все же начала задумываться, не замешан ли тут и дядя Говард. Если во время инцидента никого из братьев не было в Испании, признается ли в этом их отец? И достаточно ли он здоров, чтобы знать? Впрочем, между Англией, Испанией и Баварией всего час полета, и, видит бог, близнецы сами могли обеспечить себе алиби.