Страница:
– Пожалуйста, пожалуйста! – воскликнула Кэти.
– Страшно любезно с вашей стороны, спасибо большое. Мне бы очень хотелось прийти, но...
Я заколебалась.
Кэти тут же забеспокоилась:
– Бриони, мы не хотим навязывать вам то, чего вам не хочется. Может быть, это слишком скоро после смерти вашего отца?
– Нет, дело не в этом.
Я подумала, что, если прием был назначен раньше, Эмори и Джеймс обязательно будут там. Если, конечно, Джеффри Андерхилл не дал Эмори понять, что больше не желает его видеть. Я подумала, что он запросто мог это сделать.
– Тогда, пожалуйста, приходите, – стала уговаривать Кэти. – И я поверю, что вы действительно меня простили за этот ужасный проступок. Когда я думаю об этом... Стоявший рядом Джеффри Андерхилл вмешался:
– Возможно, у мисс Эшли здесь много дел, Кэт. Не забывай, она только что вернулась. – Потом обратился ко мне: – Будет чудесно, если вы найдете для нас время, мисс Эшли, но не давайте Кэт давить на вас. Я знаю, она и Стефани будут польщены, если вы придете, но, пожалуйста, не затрудняйте себя немедленным решением. Вы бы не могли позвонить нам утром, когда все обдумаете?
– Видите ли, – тепло сказала я, – мне очень хочется прийти, и я в самом деле постараюсь. Я могу приехать утренним поездом.
Оба восприняли это с таким энтузиазмом, что можно было подумать, прием устраивался исключительно в мою честь. После ужина они лично отвезут меня в отель «Дорчестер», как сказал Джеффри Андерхилл, «снимут там номер» для меня и привезут обратно в Эшли на следующий день или когда мне будет угодно. В общем, сделают все, если только я почту их прием своим присутствием. Я не могла говорить, о чем думаю: если мои троюродные братья приглашены и если Эмори, который умеет держаться в обществе снобов, возьмет на себя труд прийти и употребить все свои чары... В общем, ради Кэти, да и всех остальных, в конце концов я приняла приглашение, с горечью подумав, что в крайнем случае опять пущу в ход шантаж, только бы мой старший троюродный брат оставил девушку в покое и дал ей отдышаться.
Взглянув на Джеффри Андерхилла, я увидела, что он читает мои мысли. Едва заметно кивнув, он бросил сигару в воду и сказал:
– Не беспокойтесь, я позабочусь об этом.
– О чем? – спросила Кэти.
– Я уверена, вы сумеете, – сказала я.
Кэти переводила взгляд с меня на отца и обратно.
– О чем это вы?
Мистер Андерхилл вышел за калитку, обнял дочь за плечи и прижал к себе.
– Тебя это не касается. Теперь попрощайся, и не будем больше надоедать мисс Эшли.
– До свидания, – сказала я.
Они вместе рука об руку прошли через сад с сумрачными яблонями; он наклонил голову, слушая, а она запрокинула свою вверх, возбужденно что-то рассказывая. Ребенок, избежавший наказания, и мужчина, умеющий обо всем позаботиться. Вот так, подумала я. А мне пора вернуться к своим проблемам.
Оказалось, что дрозд уже давно поет. Скоро появятся совы, а потом зажгутся звезды.
В некотором унынии я заперла калитку, вернулась в коттедж, выудила из тайника Брука и включила настольную лампу.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
Он сбросил одеяло и, как был голый, бесшумно подошел по ковру к окну. За открытыми ставнями возникло серое пятно дневного света. Он широко распахнул окно и высунулся наружу. На темных изгородях лабиринта сверкала роса.
Было больше времени, чем он думал. Из трубы над кухней уже поднималось тонкое перышко дыма. Впрочем, неважно. Еще не зажжены огни, и никто не увидит, как он пройдет через боковую дверь.
А она – она к тому моменту будет дома, и оба окажутся в безопасности.
ГЛАВА 16
Я поужинала и целый час читала, но дочитала всего до триста пятьдесят седьмой строчки.
Я отложила книгу в сторону и взяла «Нового Ромео» Уильяма Эшли. И снова из центра лабиринта на экслибрисе на меня зарычала и заскребла когтями дикая кошка. Карта? Определенно карта. Ну и что? Я перевернула титульный лист и пробежала пальцем по содержанию:
Что ж, эти стихи не могут быть хуже творений Артура Брука, и, по крайней мере, у них то преимущество, что они гораздо короче. Я перевернула страницу.
«Горный леопард».
– Я думал, ты осторожнее. Сидеть здесь у открытого окна и так углубиться в книгу, что даже не услышать меня!
– Да ведь еще рано. Я не думала... То есть я думала о том, что ты сказал вчера.
– Да, так и есть. Я просто пришел проверить, все ли у тебя заперто.
Я закрыла книгу и поставила к остальным, делая много лишних движений, чтобы скрыть свое замешательство и стыд за троюродных братьев.
– Ты слишком серьезно все воспринял.
– А ты?
Ответа не последовало. Я встала.
– Ладно, я закрою окно. Ты зайдешь?
– На минутку.
Я закрыла раму и задернула занавески. Роб что-то сказал своему колли, потом я услышала шарканье ботинок по коврику, и Роб вошел, немного смущенный.
– Извини за обувь, но я, кажется, хорошо вытер ноги. Я закрыл теплицы и шел через сад.
– Хочешь кофе?
– Не откажусь.
Пока я ходила на кухню, он взял «Ромеуса и Джульетту».
– Что это?
– Забыла тебе сказать. Это папа, наверное, и имел в виду, когда говорил «Ручей Уильяма». Видишь? Эта поэма написана типом по фамилии Брук. Издание страшно редкое, и, очевидно, папа узнал, насколько ценная эта книга.
– Хм... – Роб повертел в руках томик и взвесил на руке, словно вес мог что-то сказать о стоимости. – Может быть, и так, но вряд ли его это занимало в тот момент. Что он еще сказал? Что-то о бумаге или письме в нем?
– Там ничего нет. Я посмотрела. Я попробовала почитать ее, чтобы выяснить, нет ли в тексте чего-нибудь такого, что дало бы нить, но книга практически нечитабельная.
– Похоже. – Он положил Брука и взял «Нового Ромео». – А эта тоже ценная?
– Нет. Это стихи самого Уильяма Эшли. Они не намного лучше, чем у бедняги Брука, но мне понравились картинки.
– «Что за дворец тут был?» – разобрал Роб и с озадаченным видом прочитал еще несколько строк. Прочтенные голосом Роба с мягким деревенским произношением, напыщенные стихи звучали еще хуже. Как-то искаженно, фальшиво, нелепо.
Положив книгу, он прошел ко мне на кухню, прислонился к косяку и стал за компанию следить за чайником.
– И что, такие стихи считаются хорошими? Лично мне они показались ужасными. Впрочем, я тут не судья.
– И я тоже. Но не думаю, что это шедевр.
– И все же, о чем они?
– Бог их знает, – сказала я. – Эти я еще не читала. Я увязла в «Лабиринте» над нитью Ариадны.
– Нитью какой арии?
Я рассмеялась. Впервые по-настоящему рассмеялась, с тех пор как вернулась домой.
– Ох, Роб! Девушку звали Ариадна. Она дала Тезею нить, чтобы выбраться из лабиринта. Это греческий миф, ты же его знаешь. Уильям писал о лабиринте, а сам был немного помешан на своих греках и римлянах.
– Откуда мне это знать? Мы в школе не проходили греческой и римской истории, – ничуть не смутившись, сказал Роб. Чайник закипел, и я приготовила кофе.
– Не прикидывайся передо мной темным крестьянином, Роб Гренджер. Ты проходил в школе греческие мифы вместе со мной. Я прекрасно это помню.
Он взял кружку и вслед за мной пошел в комнату.
– Не морочь мне голову. Я в жизни не учил греческого.
– О господи, и я тоже. Я хочу сказать, мы проходили их по-английски. Неужели ты не помнишь ту книжку с картинками? Икар с роскошными белыми крыльями, Горгоны со змеями вместо волос, Минотавр?
Это чудище жило в центре лабиринта, и Ариадна смотала клубок шерсти или еще чего-то и дала его Тезею, а тот пошел и убил чудовище.
– Да, помню.
Он сел в кресло, вытянув вперед длинные ноги, и стал помешивать кофе. В этом кресле раньше сидел Джеффри Андерхилл, и я не удержалась от сравнения.
Роб, в отличие от американца, не царил в комнате, но каким-то образом его спокойствие, его манера держаться как дома, где бы он ни был, производили такое же сильное впечатление, как и властное самообладание другого.
– У чудища была бычья голова. По породе с виду черный декстер. Коварная скотина.
– Помнишь, как мы играли в лабиринте? У меня был клубок шерсти, а ты был Минотавр, и мне нужно было показать путь Тезею.
– А сама заблудилась, – сказал Роб, улыбнувшись. – Помню, я сидел там в середине и слышал, как ты вопишь – зовешь на помощь. Ты подумала, что я выбрался из лабиринта и ушел. А потом пришел Джеймс и «убил» меня.
– Я же говорила, что ты знаешь эту историю.
– Да, теперь вспомнил. У меня было не очень с этими легендами, но зато я хорошо считал. Тут я тебе давал фору. Ты обычно у меня списывала.
– Я не списывала!
– Списывала, списывала. А кто сказал учителю, что параллелограмм – это мера веса?
– Кто? Знаешь, Роб, благодаря тебе мне стало легче. Еще чашку?
– Нет, спасибо. – Он поставил пустую кружку на камин.
– Это не мистера ли Андерхилла я видел с Кэти, когда они шли через сад? Они были здесь? Наверное, приходили сказать, что завтра съезжают?
– Ты знал?
– Да. Я же присматриваю за поместьем, ты забыла? Миссис Андерхилл сказала мне, когда я ходил туда. Наверное, я был там, когда он приходил к тебе.
– Он не для этого приходил, – сказала я и вкратце изложила цель его визита.
Роб ненадолго задумался, потом взглянул на меня:
– Ты действительно собираешься на этот прием?
– Да, пожалуй. Кэти очень волновалась, и я подумала, что она успокоится, если я приду. Кроме того, хотелось бы поговорить с миссис Андерхилл.
– А братья будут там?
– Мне было неудобно спросить, но прием назначен давно, так что, думаю, будут, если только мистер Андерхилл не сказал, что больше не хочет их видеть. Сама я не стану его на это подталкивать.
– Я подброшу тебя до поезда.
– Спасибо, но я могу доехать на мопеде и оставить его на станции.
– А бальное платье возьмешь с собой?
– Я уже так делала, – улыбнулась я ему. – Но с твоей стороны очень любезно, что ты подумал об этом.
– Я подумал не об этом, – прямо заявил Роб. – Я подумал, что мне не хочется, чтобы тебя вез Джеймс или Эмори.
Я на мгновение онемела.
– Роб, ты же не думаешь, не можешь подумать, что «опасность» может означать преднамеренное зло от Эмори или Джеймса!
– Не знаю. – Он поерзал, что было совсем на него не похоже. – Надо учитывать все. Кто из нас знает, что может сделать, если жизнь заставит? А их жизнь загоняет в угол. Не надо давать им никакого шанса.
– Чистейшая мелодрама!
– Может быть. – У его рта легла упрямая складка. – Но помни: то, что они уже совершили, не укладывается в понятие «здравый смысл». – Его глаза блеснули. – А мы, крестьяне, сильны в этом.
– Но они не знают про серебряную ручку и фотографию.
– Не знают. Однако знают, что ты не набитая дура. И они уже сделали то, что сделали, настолько сильно им что-то нужно.
– Да, понимаю. Если допустить, что они это сделали, то мотивы не важны. Я буду осторожна. Ладно, хорошо, спасибо. Андерхиллы просили меня остаться на ночь, так что тебе не придется встречать утренний поезд... Роб? Он вопросительно взглянул. – Ты слышал что-нибудь о Френсисе?
– Ни полслова. Но ты знаешь Френсиса. Он не пишет писем, не слушает радио и вообще он не такой, как все. Помню, он как-то сказал, что у него есть свои средства связи и ему их хватает.
Я посмотрела на него.
– Он так говорил? И что он имел в виду, как ты думаешь?
Роб безразлично пожал плечами:
– Наверное, свою поэзию. Его стихи хоть получше, чем эта белиберда?
– Какая? А, да... то есть не знаю. Я в них ни слова не понимаю. – Я взяла свою пустую кружку и кружку Роба с камина. – Хоть бы он объяснил все это. У меня смутное подозрение, что он может кое-что прояснить.
Роб встал.
– Ну, я лучше пойду. Спасибо за кофе.
– На здоровье. Близнецы в Бристоле, так что можешь ночью обо мне не беспокоиться.
– Да. Но если можно, я бы все же осмотрел засов у тебя на двери. Я его ни разу не проверял. Хочешь, оставлю тебе Брана?
– Нет, не стоит. Он будет выть всю ночь. Обещаю запереть окна и двери, и к тому же у меня есть телефон.
В такое время, думала я, пока Роб ходил осматривать черный ход, можно было бы воспользоваться моим тайным каналом. Но его больше нет. Больше не с кем связываться... Закончив свою инспекцию, Роб вернулся.
– Вроде бы все в порядке. Ты будешь в безопасности. Ну, я пошел. Спокойной ночи, Бриони.
– Спокойной ночи. И знаешь, Роб...
– Что?
– Спасибо за все.
Он улыбнулся:
– Не за что. Спокойной ночи.
Когда Роб ушел, а Бран, как обычно, побежал за ним по пятам, я заперла дверь и задвинула засов, чувствуя себя дурочкой. Что бы ни случилось, что бы он ни думал, это по-прежнему было родное мне место, а люди, о которых мы говорили, были моими троюродными братьями. А один из них, несмотря на все подозрения, по-прежнему мог быть моим тайным другом.
Но я заперла на засов заднюю дверь и проверила задвижки на окнах, потом взяла Брука, поднялась по узкой лесенке и положила его под подушку.
Я проснулась с чувством, что видела прекрасный и знакомый сон. Там был пляж – длинный-длинный берег с золотым песком, простиравшийся сколько хватало глаз. И еще дальше. На девяносто миль... Почему я решила, что на девяносто миль? За пляжем были дюны, светлый песок с высоким тростником, раскачивающимся на ветру. С запада на берег в вечном ритме накатывал океан. Кивали и колыхались пушистые верхушки высокой травы. Небо было огромное и чистое, песок горячий, а в ветре чувствовалась морская соль. Красота и одиночество, покой и свобода...
В безопасности, в безопасности, в безопасности... Как эхо, голосом Роба в сумрачной спальне повторялись эти слова. Я вспомнила все – книгу под подушкой, запертые двери и окна, моих троюродных братьев в Бристоле, телефон у кровати на всякий случай.
Ярко светила луна. Я соскользнула с кровати и подошла к окну. Полосатые ситцевые занавески почти не задерживали света. Жалюзи были подняты. Чувствуя себя глуповато, я спряталась за занавеской и осторожно выглянула наружу.
Окно выходило во фруктовый сад. У ближнего угла груша, возвышаясь над остальными деревьями, поднимала вверх свои изящные ветви, симметричные, словно выгравированные черным по белому квадрату окна, в которое лился лунный свет. Цветы напоминали облако, а заостренные тени казались не тенями, а только менее яркой лунной белизной. Это было сказочное дерево.
Под ним, заслоняя свет, что-то пошевелилось. Там кто-то стоял.
Нет, я ошиблась. Воздушная тень груши снова замерла, там никого не было. Это была просто игра света, созданная луной, цветением и тишиной, которая скоро наполнится соловьями. Время влюбленных: Джульетта у окна, Ромео под деревом в лунном свете:
Я легла в постель. Но не спалось. Пресловутая гора страхов давила, как тяжелое одеяло. Я лежала, глядя в потолок, и думала о Джеймсе, обо всей путанице случившегося.
Даже при всей очевидности я не могла поверить в его вину. Но Роб сказал – и это правда, – что мы сами не знаем, на что способны... А если он виновен, что тогда? Должна ли я отречься от этой неодолимой связи между нами? Должна ли поверить, что это был несчастный – в самом деле несчастный случай в семье, а не естественное – посланное Богом? – указание, что мы – две стороны некоего совершенного человека и должны быть парой? Не слишком ли это самонадеянно – притворяться, что я хоть немного лучше, чем он? Все мы способны на многое, сказал Роб. Но не способны убить моего отца, нет, в это я никогда не поверю.
Однако если это был все-таки несчастный случай, а остальное – результат естественной паники... Я решила, что простила бы. А если я могу распространить такое милосердие на других, то насколько проще это сделать по отношению к брату!
Я села, обхватив руками ноги и положив на них голову. Я крепко сжала колени, словно это могло прояснить мысли. Побоялась ли я осудить, как многие из моего поколения? Так устрашилась «ханжества», что готова была дать ускользнуть доброму и принять за норму далеко не лучшее, забыть совершенство? Общество хранило и защищало его. Не ханжество ли во мне хочет, чтобы он подчинился законам общества?
Я снова приподняла голову. Нет, все гораздо проще. Панику после несчастного случая можно простить; использование его к своей выгоде – нет.
Но я ничего не могла сделать, пока не получу ответа от Вальтера Готхарда. Я стояла на своем. И должна стоять на своем, пока тайна, какая бы она ни была, не разрешится.
Все это было легче сказать, чем сделать. Я снова легла в своей тихой спальне и стала смотреть на неуловимую игру лунных теней на потолке, но так настойчиво было присутствие моего тайного друга в темной комнате, что я могла поклясться, будто вижу движение его тени более явственно, чем колыхание цветущих веток на груше.
На долю секунды я сняла защитную преграду и ощутила его так близко, что...
Он рядом. Я села, как кукла. Он был так близко, и зов его был так настойчив, так силен, так полон покровительства и защиты, что я поняла: он здесь, во плоти. И я знала где.
В этот момент мое открытое сознание озарилось новым образом: ветви цветущего грушевого дерева на фоне луны.
Он был в саду, под грушей. И что бы он ни совершил, кто бы он ни был, он не может причинить мне зла.
Я сбросила одеяло и схватила с крючка на двери пальто. Это было мягкое, легкое шерстяное пальто с высоким воротником. Я застегнула его и, как была босиком, легко сбежала по лестнице в сад.
Не успела я сделать и двух шагов, как ко мне бросился колли. Я остановилась как вкопанная. Из-под груши на лунный свет вышел Роб.
Я умудрилась заговорить, но получился лишь хриплый шепот:
– Что ты тут делаешь? Наверное, уже два часа ночи.
Он вроде бы замялся, но его голос звучал как обычно:
– Я сказал, что присмотрю за тобой, помнишь? У тебя все в порядке?
– Да, спасибо. Но... ты собирался простоять здесь всю ночь? Я уверена, в этом нет нужды. – Сегодня прекрасная ночь. И я думал...
– Что? О чем?
– Если честно, то о Новой Зеландии.
Это было так невероятно, что я обрела голос:
– А, помню: эти брошюры на кухне в коттедже.
– Да.
Роб не двигался. Казалось, он чего-то ждет. Собака прыгала вокруг меня. Я рассеянно отогнала ее и медленно подошла к нему:
– И что там, в Новой Зеландии?
– Я думал: вот где поселюсь, когда уеду отсюда. На Северном острове. И я думал о Найнти-Майл-Бич, о том девяностомильном пляже.
– И я тоже, – потрясенно сказала я.
Я еще на шаг приблизилась к нему. Роб стремительно, как его колли, бросился ко мне и обнял, крепко прижав к себе. Когда он стал целовать меня, огромная гора бед растаяла, как снег, а на груше над нами запел соловей.
Если бы ветви груши вдруг выпрямились и выбросили фонтаны воды до самой луны, я бы не так удивилась. Я испытала небывалое облегчение и прилив радости. И он тоже. Я чувствовала легкость и счастье, льющиеся из его сознания в мое и обратно, – так приливное течение, встречаясь с устьем реки, плещется и удваивает волны, бросая вверх свою радость. Наверное, мы оба слегка потеряли голову. Мы обнимались и целовались, и снова обнимались, ничего не говоря друг другу. Вряд ли мы могли что-то сказать. Все уже было сказано между нами, все чувства разделены. Это был конец ухаживаний, а не начало. Казалось, даже мое тело знало это. Все было именно так, как я представляла, – это самопроизвольное расплавление и слияние. Так вот почему, когда меня обнимал Джеймс, я сжалась от недоумения и испуга, не веря больше в связь со своим тайным другом.
Теперь же я крепко обнимала этого друга и шептала:
– Как долго это тянулось, как долго! Нет, не отпускай меня.
– Никогда не отпущу. Никогда, и уж, конечно, не сейчас.
Он говорил приглушенно и хрипло, и его деревенский говор был заметнее, чем обычно. И снова меня захлестнула волна любви, такая огромная, что казалось, я сейчас взорвусь.
– Роб, о Роб!
Я провела пальцами по его волосам, отклонив его голову назад, чтобы свет луны, чуть заслоненный цветущими ветвями, упал ему на лицо.
– Как же я не догадалась, что это ты!.. Все время, все время я думала, что это Джеймс или Френсис, и все же мне всегда казалось, что это не они. И все время это был ты; это к тебе я бежала за помощью и утешением; это твой домик был моим домом. И в последние дни это все время был ты...
– Бриони! – Мое имя вырвалось на долгом выдохе, страстно, и с облегчением, и со сдерживаемым годами страданием. – Ах, Бриони...
Отстранившись – но не из-за вернувшейся рассудительности, а от холодка мокрой травы под босыми ногами, – я сказала:
– Роб, давай войдем.
– Войдем? – Он проговорил это, словно не расслышал, и замотал головой, будто вынырнув на поверхность воды. Потом, поняв, переспросил снова: – Войдем?
– Да. Трава мокрая, и у меня ноги как лед.
– Глупо было с твоей стороны не обуться.
Его страстные объятия чуть ослабли. Он снова заговорил своим обычным голосом и улыбнулся:
– Да, тебе лучше войти. Я бы сказал, самое время. Пошли вместе.
Он поднял меня легко, как мешок муки, и понес по траве к дому.
– Вообще-то я имела в виду нас обоих, – сказала я. – Разве ты не останешься?
На несколько секунд воцарилась пауза, потом Роб покачал головой:
– Нет. Я ждал тебя всю жизнь и думаю, могу подождать еще чуть-чуть. Мы оставим это на потом, когда все будет как надо.
– Когда же?
– Когда мы поженимся. – Он вздохнул. – Завтра ночью.
– Ох, Роб, будь взрослым. Тебе нужно разрешение церкви, нужно заплатить двадцать пять фунтов – и откуда ты думаешь их взять? Не хватает только, чтобы еще и ты начал меня уговаривать расторгнуть траст, чтобы добыть хоть немного живых денег...
Роб отпустил грубое слово в адрес траста и остановился, чтобы поцеловать меня. Я оторвалась от его губ.
– Мы не можем ждать завтрашней ночи. Нельзя ждать всю жизнь.
– Почему?
– Ну, даже если ты получишь разрешение церкви, викарий, наверное, не одобрит такой брак – с бухты-барахты.
– Ерунда. Я ведь уже сказал, что ждал тебя всю жизнь, а ты меня. И к тому же я уже поговорил с викарием. Он считает, что это хорошее дело.
– Да? Но он не знал, что это я...
– Знал. Он всегда знал о моих чувствах к тебе, и когда ты поговорила с ним вчера, я полагаю, он все понял. Он не говорил мне, что ты сказала ему, но твой отец считал, что из всех, кого он знал, ты скорее выйдешь за меня, чем за кого-то другого. Твой отец говорил это викарию.
– Папа это говорил?!
– Мне так сказал викарий. Лучше спроси его сама. Не думаю, что ему не понравится, если мы попросим сразу поженить нас.
– Д-да. Возможно. Я рассказала ему... ну, о нашей близости. И если папа в самом деле так говорил, а викарий все время знал, что это ты...
– Страшно любезно с вашей стороны, спасибо большое. Мне бы очень хотелось прийти, но...
Я заколебалась.
Кэти тут же забеспокоилась:
– Бриони, мы не хотим навязывать вам то, чего вам не хочется. Может быть, это слишком скоро после смерти вашего отца?
– Нет, дело не в этом.
Я подумала, что, если прием был назначен раньше, Эмори и Джеймс обязательно будут там. Если, конечно, Джеффри Андерхилл не дал Эмори понять, что больше не желает его видеть. Я подумала, что он запросто мог это сделать.
– Тогда, пожалуйста, приходите, – стала уговаривать Кэти. – И я поверю, что вы действительно меня простили за этот ужасный проступок. Когда я думаю об этом... Стоявший рядом Джеффри Андерхилл вмешался:
– Возможно, у мисс Эшли здесь много дел, Кэт. Не забывай, она только что вернулась. – Потом обратился ко мне: – Будет чудесно, если вы найдете для нас время, мисс Эшли, но не давайте Кэт давить на вас. Я знаю, она и Стефани будут польщены, если вы придете, но, пожалуйста, не затрудняйте себя немедленным решением. Вы бы не могли позвонить нам утром, когда все обдумаете?
– Видите ли, – тепло сказала я, – мне очень хочется прийти, и я в самом деле постараюсь. Я могу приехать утренним поездом.
Оба восприняли это с таким энтузиазмом, что можно было подумать, прием устраивался исключительно в мою честь. После ужина они лично отвезут меня в отель «Дорчестер», как сказал Джеффри Андерхилл, «снимут там номер» для меня и привезут обратно в Эшли на следующий день или когда мне будет угодно. В общем, сделают все, если только я почту их прием своим присутствием. Я не могла говорить, о чем думаю: если мои троюродные братья приглашены и если Эмори, который умеет держаться в обществе снобов, возьмет на себя труд прийти и употребить все свои чары... В общем, ради Кэти, да и всех остальных, в конце концов я приняла приглашение, с горечью подумав, что в крайнем случае опять пущу в ход шантаж, только бы мой старший троюродный брат оставил девушку в покое и дал ей отдышаться.
Взглянув на Джеффри Андерхилла, я увидела, что он читает мои мысли. Едва заметно кивнув, он бросил сигару в воду и сказал:
– Не беспокойтесь, я позабочусь об этом.
– О чем? – спросила Кэти.
– Я уверена, вы сумеете, – сказала я.
Кэти переводила взгляд с меня на отца и обратно.
– О чем это вы?
Мистер Андерхилл вышел за калитку, обнял дочь за плечи и прижал к себе.
– Тебя это не касается. Теперь попрощайся, и не будем больше надоедать мисс Эшли.
– До свидания, – сказала я.
Они вместе рука об руку прошли через сад с сумрачными яблонями; он наклонил голову, слушая, а она запрокинула свою вверх, возбужденно что-то рассказывая. Ребенок, избежавший наказания, и мужчина, умеющий обо всем позаботиться. Вот так, подумала я. А мне пора вернуться к своим проблемам.
Оказалось, что дрозд уже давно поет. Скоро появятся совы, а потом зажгутся звезды.
В некотором унынии я заперла калитку, вернулась в коттедж, выудила из тайника Брука и включила настольную лампу.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
Он сбросил одеяло и, как был голый, бесшумно подошел по ковру к окну. За открытыми ставнями возникло серое пятно дневного света. Он широко распахнул окно и высунулся наружу. На темных изгородях лабиринта сверкала роса.
Было больше времени, чем он думал. Из трубы над кухней уже поднималось тонкое перышко дыма. Впрочем, неважно. Еще не зажжены огни, и никто не увидит, как он пройдет через боковую дверь.
А она – она к тому моменту будет дома, и оба окажутся в безопасности.
ГЛАВА 16
Мне сны мои предсказывают радость.
У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт V, сцена 1
Я поужинала и целый час читала, но дочитала всего до триста пятьдесят седьмой строчки.
Так выражается Джульетта Артура Брука. Вздохнув, я закрыла книгу, откинулась на спинку и пригладила волосы, словно стараясь прояснить и перетасовать спутанные мысли и ускорить их ход. Наверное, глупо читать дальше – все равно невозможно во что-нибудь вникнуть, поскольку мои мысли бежали вперед в поисках неизвестно чего, какой-нибудь путеводной нити по этому, еще одному, лабиринту. Но нужно искать, если придется, до самой последней три тысячи двадцатой строчки... И я взялась снова.
Врага отцова полюбить? Чудное дело:
Самой же зла себе искать! Иль благо надоело?
Я стойко билась еще минут двадцать, потом захлопнула книгу. Конечно, можно подождать. Немыслимо за ночь все это прочесть, а если завтра я поеду в Лондон, то возьму книгу с собой и покажу кому-нибудь из Кристи, кто сможет оценить ее. Для приличия надо бы сначала показать ее Лесли Оукеру, но он, конечно, поймет.
Когда она легла, как подобает, спать,
Сон все никак не приходил, и перед ней опять
Тревожных, беспокойных мыслей вился рой,
И напрочь сон исчез из глаз, и так в тиши ночной
Она ворочалась, стремясь уснуть, но вновь
Покоя не давали страх и страстная любовь.
Я отложила книгу в сторону и взяла «Нового Ромео» Уильяма Эшли. И снова из центра лабиринта на экслибрисе на меня зарычала и заскребла когтями дикая кошка. Карта? Определенно карта. Ну и что? Я перевернула титульный лист и пробежала пальцем по содержанию:
И так далее.
Горный леопард.
Лабиринт.
Прощание Коридона.
Плач Минотавра.
Что за дворец здесь был?
Любовник покидает свою возлюбленную.
Любовник возвращается.
Что ж, эти стихи не могут быть хуже творений Артура Брука, и, по крайней мере, у них то преимущество, что они гораздо короче. Я перевернула страницу.
«Горный леопард».
Кажется, опять римляне. Вероятно, обычный классический образ, подумала я. Но вот и кошка, которую я ищу...
Охотник думал ли в низинах этих
Найти владыку солнечных высот?
Он молча здесь лежит, и, не заметив
Его пятнистой шкуры, всяк пройдет
Спокойно мимо. Но смотрите: вот
Сам Бахус, бог вина, пришел сюда
С корзиной, полной сладострастных ягод,
За ним меньшие боги...
На страницу упала тень. Я вздрогнула, но это был всего лишь Роб. Он стоял у окна. Дрозд даже не прервал своих трелей.
Тот дикий леопард, в наш поздний век
С высот Шотландских он вернулся снова.
Ты привела его. Он заключен в оковы
Цветов Венеры, укрощен тобой,
Моя любовь, и нрав умерил свой.
– Я думал, ты осторожнее. Сидеть здесь у открытого окна и так углубиться в книгу, что даже не услышать меня!
– Да ведь еще рано. Я не думала... То есть я думала о том, что ты сказал вчера.
– Да, так и есть. Я просто пришел проверить, все ли у тебя заперто.
Я закрыла книгу и поставила к остальным, делая много лишних движений, чтобы скрыть свое замешательство и стыд за троюродных братьев.
– Ты слишком серьезно все воспринял.
– А ты?
Ответа не последовало. Я встала.
– Ладно, я закрою окно. Ты зайдешь?
– На минутку.
Я закрыла раму и задернула занавески. Роб что-то сказал своему колли, потом я услышала шарканье ботинок по коврику, и Роб вошел, немного смущенный.
– Извини за обувь, но я, кажется, хорошо вытер ноги. Я закрыл теплицы и шел через сад.
– Хочешь кофе?
– Не откажусь.
Пока я ходила на кухню, он взял «Ромеуса и Джульетту».
– Что это?
– Забыла тебе сказать. Это папа, наверное, и имел в виду, когда говорил «Ручей Уильяма». Видишь? Эта поэма написана типом по фамилии Брук. Издание страшно редкое, и, очевидно, папа узнал, насколько ценная эта книга.
– Хм... – Роб повертел в руках томик и взвесил на руке, словно вес мог что-то сказать о стоимости. – Может быть, и так, но вряд ли его это занимало в тот момент. Что он еще сказал? Что-то о бумаге или письме в нем?
– Там ничего нет. Я посмотрела. Я попробовала почитать ее, чтобы выяснить, нет ли в тексте чего-нибудь такого, что дало бы нить, но книга практически нечитабельная.
– Похоже. – Он положил Брука и взял «Нового Ромео». – А эта тоже ценная?
– Нет. Это стихи самого Уильяма Эшли. Они не намного лучше, чем у бедняги Брука, но мне понравились картинки.
– «Что за дворец тут был?» – разобрал Роб и с озадаченным видом прочитал еще несколько строк. Прочтенные голосом Роба с мягким деревенским произношением, напыщенные стихи звучали еще хуже. Как-то искаженно, фальшиво, нелепо.
Положив книгу, он прошел ко мне на кухню, прислонился к косяку и стал за компанию следить за чайником.
– И что, такие стихи считаются хорошими? Лично мне они показались ужасными. Впрочем, я тут не судья.
– И я тоже. Но не думаю, что это шедевр.
– И все же, о чем они?
– Бог их знает, – сказала я. – Эти я еще не читала. Я увязла в «Лабиринте» над нитью Ариадны.
– Нитью какой арии?
Я рассмеялась. Впервые по-настоящему рассмеялась, с тех пор как вернулась домой.
– Ох, Роб! Девушку звали Ариадна. Она дала Тезею нить, чтобы выбраться из лабиринта. Это греческий миф, ты же его знаешь. Уильям писал о лабиринте, а сам был немного помешан на своих греках и римлянах.
– Откуда мне это знать? Мы в школе не проходили греческой и римской истории, – ничуть не смутившись, сказал Роб. Чайник закипел, и я приготовила кофе.
– Не прикидывайся передо мной темным крестьянином, Роб Гренджер. Ты проходил в школе греческие мифы вместе со мной. Я прекрасно это помню.
Он взял кружку и вслед за мной пошел в комнату.
– Не морочь мне голову. Я в жизни не учил греческого.
– О господи, и я тоже. Я хочу сказать, мы проходили их по-английски. Неужели ты не помнишь ту книжку с картинками? Икар с роскошными белыми крыльями, Горгоны со змеями вместо волос, Минотавр?
Это чудище жило в центре лабиринта, и Ариадна смотала клубок шерсти или еще чего-то и дала его Тезею, а тот пошел и убил чудовище.
– Да, помню.
Он сел в кресло, вытянув вперед длинные ноги, и стал помешивать кофе. В этом кресле раньше сидел Джеффри Андерхилл, и я не удержалась от сравнения.
Роб, в отличие от американца, не царил в комнате, но каким-то образом его спокойствие, его манера держаться как дома, где бы он ни был, производили такое же сильное впечатление, как и властное самообладание другого.
– У чудища была бычья голова. По породе с виду черный декстер. Коварная скотина.
– Помнишь, как мы играли в лабиринте? У меня был клубок шерсти, а ты был Минотавр, и мне нужно было показать путь Тезею.
– А сама заблудилась, – сказал Роб, улыбнувшись. – Помню, я сидел там в середине и слышал, как ты вопишь – зовешь на помощь. Ты подумала, что я выбрался из лабиринта и ушел. А потом пришел Джеймс и «убил» меня.
– Я же говорила, что ты знаешь эту историю.
– Да, теперь вспомнил. У меня было не очень с этими легендами, но зато я хорошо считал. Тут я тебе давал фору. Ты обычно у меня списывала.
– Я не списывала!
– Списывала, списывала. А кто сказал учителю, что параллелограмм – это мера веса?
– Кто? Знаешь, Роб, благодаря тебе мне стало легче. Еще чашку?
– Нет, спасибо. – Он поставил пустую кружку на камин.
– Это не мистера ли Андерхилла я видел с Кэти, когда они шли через сад? Они были здесь? Наверное, приходили сказать, что завтра съезжают?
– Ты знал?
– Да. Я же присматриваю за поместьем, ты забыла? Миссис Андерхилл сказала мне, когда я ходил туда. Наверное, я был там, когда он приходил к тебе.
– Он не для этого приходил, – сказала я и вкратце изложила цель его визита.
Роб ненадолго задумался, потом взглянул на меня:
– Ты действительно собираешься на этот прием?
– Да, пожалуй. Кэти очень волновалась, и я подумала, что она успокоится, если я приду. Кроме того, хотелось бы поговорить с миссис Андерхилл.
– А братья будут там?
– Мне было неудобно спросить, но прием назначен давно, так что, думаю, будут, если только мистер Андерхилл не сказал, что больше не хочет их видеть. Сама я не стану его на это подталкивать.
– Я подброшу тебя до поезда.
– Спасибо, но я могу доехать на мопеде и оставить его на станции.
– А бальное платье возьмешь с собой?
– Я уже так делала, – улыбнулась я ему. – Но с твоей стороны очень любезно, что ты подумал об этом.
– Я подумал не об этом, – прямо заявил Роб. – Я подумал, что мне не хочется, чтобы тебя вез Джеймс или Эмори.
Я на мгновение онемела.
– Роб, ты же не думаешь, не можешь подумать, что «опасность» может означать преднамеренное зло от Эмори или Джеймса!
– Не знаю. – Он поерзал, что было совсем на него не похоже. – Надо учитывать все. Кто из нас знает, что может сделать, если жизнь заставит? А их жизнь загоняет в угол. Не надо давать им никакого шанса.
– Чистейшая мелодрама!
– Может быть. – У его рта легла упрямая складка. – Но помни: то, что они уже совершили, не укладывается в понятие «здравый смысл». – Его глаза блеснули. – А мы, крестьяне, сильны в этом.
– Но они не знают про серебряную ручку и фотографию.
– Не знают. Однако знают, что ты не набитая дура. И они уже сделали то, что сделали, настолько сильно им что-то нужно.
– Да, понимаю. Если допустить, что они это сделали, то мотивы не важны. Я буду осторожна. Ладно, хорошо, спасибо. Андерхиллы просили меня остаться на ночь, так что тебе не придется встречать утренний поезд... Роб? Он вопросительно взглянул. – Ты слышал что-нибудь о Френсисе?
– Ни полслова. Но ты знаешь Френсиса. Он не пишет писем, не слушает радио и вообще он не такой, как все. Помню, он как-то сказал, что у него есть свои средства связи и ему их хватает.
Я посмотрела на него.
– Он так говорил? И что он имел в виду, как ты думаешь?
Роб безразлично пожал плечами:
– Наверное, свою поэзию. Его стихи хоть получше, чем эта белиберда?
– Какая? А, да... то есть не знаю. Я в них ни слова не понимаю. – Я взяла свою пустую кружку и кружку Роба с камина. – Хоть бы он объяснил все это. У меня смутное подозрение, что он может кое-что прояснить.
Роб встал.
– Ну, я лучше пойду. Спасибо за кофе.
– На здоровье. Близнецы в Бристоле, так что можешь ночью обо мне не беспокоиться.
– Да. Но если можно, я бы все же осмотрел засов у тебя на двери. Я его ни разу не проверял. Хочешь, оставлю тебе Брана?
– Нет, не стоит. Он будет выть всю ночь. Обещаю запереть окна и двери, и к тому же у меня есть телефон.
В такое время, думала я, пока Роб ходил осматривать черный ход, можно было бы воспользоваться моим тайным каналом. Но его больше нет. Больше не с кем связываться... Закончив свою инспекцию, Роб вернулся.
– Вроде бы все в порядке. Ты будешь в безопасности. Ну, я пошел. Спокойной ночи, Бриони.
– Спокойной ночи. И знаешь, Роб...
– Что?
– Спасибо за все.
Он улыбнулся:
– Не за что. Спокойной ночи.
Когда Роб ушел, а Бран, как обычно, побежал за ним по пятам, я заперла дверь и задвинула засов, чувствуя себя дурочкой. Что бы ни случилось, что бы он ни думал, это по-прежнему было родное мне место, а люди, о которых мы говорили, были моими троюродными братьями. А один из них, несмотря на все подозрения, по-прежнему мог быть моим тайным другом.
Но я заперла на засов заднюю дверь и проверила задвижки на окнах, потом взяла Брука, поднялась по узкой лесенке и положила его под подушку.
Я проснулась с чувством, что видела прекрасный и знакомый сон. Там был пляж – длинный-длинный берег с золотым песком, простиравшийся сколько хватало глаз. И еще дальше. На девяносто миль... Почему я решила, что на девяносто миль? За пляжем были дюны, светлый песок с высоким тростником, раскачивающимся на ветру. С запада на берег в вечном ритме накатывал океан. Кивали и колыхались пушистые верхушки высокой травы. Небо было огромное и чистое, песок горячий, а в ветре чувствовалась морская соль. Красота и одиночество, покой и свобода...
В безопасности, в безопасности, в безопасности... Как эхо, голосом Роба в сумрачной спальне повторялись эти слова. Я вспомнила все – книгу под подушкой, запертые двери и окна, моих троюродных братьев в Бристоле, телефон у кровати на всякий случай.
Ярко светила луна. Я соскользнула с кровати и подошла к окну. Полосатые ситцевые занавески почти не задерживали света. Жалюзи были подняты. Чувствуя себя глуповато, я спряталась за занавеской и осторожно выглянула наружу.
Окно выходило во фруктовый сад. У ближнего угла груша, возвышаясь над остальными деревьями, поднимала вверх свои изящные ветви, симметричные, словно выгравированные черным по белому квадрату окна, в которое лился лунный свет. Цветы напоминали облако, а заостренные тени казались не тенями, а только менее яркой лунной белизной. Это было сказочное дерево.
Под ним, заслоняя свет, что-то пошевелилось. Там кто-то стоял.
Нет, я ошиблась. Воздушная тень груши снова замерла, там никого не было. Это была просто игра света, созданная луной, цветением и тишиной, которая скоро наполнится соловьями. Время влюбленных: Джульетта у окна, Ромео под деревом в лунном свете:
Но нет, это была пустая ночь, куда я не могла вызвать даже того, к кому привыкла обращаться за утешением. Не было возлюбленного, который завлек бы птичку в шелковые сети. Если бы мне пришлось сыграть Джульетту, это была бы Джульетта Брука с целой горой прозаических страхов и суетливыми муками нерешительности.
Клянусь тебе священною луною,
Что серебрит цветущие деревья...
Я легла в постель. Но не спалось. Пресловутая гора страхов давила, как тяжелое одеяло. Я лежала, глядя в потолок, и думала о Джеймсе, обо всей путанице случившегося.
Даже при всей очевидности я не могла поверить в его вину. Но Роб сказал – и это правда, – что мы сами не знаем, на что способны... А если он виновен, что тогда? Должна ли я отречься от этой неодолимой связи между нами? Должна ли поверить, что это был несчастный – в самом деле несчастный случай в семье, а не естественное – посланное Богом? – указание, что мы – две стороны некоего совершенного человека и должны быть парой? Не слишком ли это самонадеянно – притворяться, что я хоть немного лучше, чем он? Все мы способны на многое, сказал Роб. Но не способны убить моего отца, нет, в это я никогда не поверю.
Однако если это был все-таки несчастный случай, а остальное – результат естественной паники... Я решила, что простила бы. А если я могу распространить такое милосердие на других, то насколько проще это сделать по отношению к брату!
Я села, обхватив руками ноги и положив на них голову. Я крепко сжала колени, словно это могло прояснить мысли. Побоялась ли я осудить, как многие из моего поколения? Так устрашилась «ханжества», что готова была дать ускользнуть доброму и принять за норму далеко не лучшее, забыть совершенство? Общество хранило и защищало его. Не ханжество ли во мне хочет, чтобы он подчинился законам общества?
Я снова приподняла голову. Нет, все гораздо проще. Панику после несчастного случая можно простить; использование его к своей выгоде – нет.
Но я ничего не могла сделать, пока не получу ответа от Вальтера Готхарда. Я стояла на своем. И должна стоять на своем, пока тайна, какая бы она ни была, не разрешится.
Все это было легче сказать, чем сделать. Я снова легла в своей тихой спальне и стала смотреть на неуловимую игру лунных теней на потолке, но так настойчиво было присутствие моего тайного друга в темной комнате, что я могла поклясться, будто вижу движение его тени более явственно, чем колыхание цветущих веток на груше.
На долю секунды я сняла защитную преграду и ощутила его так близко, что...
Он рядом. Я села, как кукла. Он был так близко, и зов его был так настойчив, так силен, так полон покровительства и защиты, что я поняла: он здесь, во плоти. И я знала где.
В этот момент мое открытое сознание озарилось новым образом: ветви цветущего грушевого дерева на фоне луны.
Он был в саду, под грушей. И что бы он ни совершил, кто бы он ни был, он не может причинить мне зла.
Я сбросила одеяло и схватила с крючка на двери пальто. Это было мягкое, легкое шерстяное пальто с высоким воротником. Я застегнула его и, как была босиком, легко сбежала по лестнице в сад.
Не успела я сделать и двух шагов, как ко мне бросился колли. Я остановилась как вкопанная. Из-под груши на лунный свет вышел Роб.
Я умудрилась заговорить, но получился лишь хриплый шепот:
– Что ты тут делаешь? Наверное, уже два часа ночи.
Он вроде бы замялся, но его голос звучал как обычно:
– Я сказал, что присмотрю за тобой, помнишь? У тебя все в порядке?
– Да, спасибо. Но... ты собирался простоять здесь всю ночь? Я уверена, в этом нет нужды. – Сегодня прекрасная ночь. И я думал...
– Что? О чем?
– Если честно, то о Новой Зеландии.
Это было так невероятно, что я обрела голос:
– А, помню: эти брошюры на кухне в коттедже.
– Да.
Роб не двигался. Казалось, он чего-то ждет. Собака прыгала вокруг меня. Я рассеянно отогнала ее и медленно подошла к нему:
– И что там, в Новой Зеландии?
– Я думал: вот где поселюсь, когда уеду отсюда. На Северном острове. И я думал о Найнти-Майл-Бич, о том девяностомильном пляже.
– И я тоже, – потрясенно сказала я.
Я еще на шаг приблизилась к нему. Роб стремительно, как его колли, бросился ко мне и обнял, крепко прижав к себе. Когда он стал целовать меня, огромная гора бед растаяла, как снег, а на груше над нами запел соловей.
Если бы ветви груши вдруг выпрямились и выбросили фонтаны воды до самой луны, я бы не так удивилась. Я испытала небывалое облегчение и прилив радости. И он тоже. Я чувствовала легкость и счастье, льющиеся из его сознания в мое и обратно, – так приливное течение, встречаясь с устьем реки, плещется и удваивает волны, бросая вверх свою радость. Наверное, мы оба слегка потеряли голову. Мы обнимались и целовались, и снова обнимались, ничего не говоря друг другу. Вряд ли мы могли что-то сказать. Все уже было сказано между нами, все чувства разделены. Это был конец ухаживаний, а не начало. Казалось, даже мое тело знало это. Все было именно так, как я представляла, – это самопроизвольное расплавление и слияние. Так вот почему, когда меня обнимал Джеймс, я сжалась от недоумения и испуга, не веря больше в связь со своим тайным другом.
Теперь же я крепко обнимала этого друга и шептала:
– Как долго это тянулось, как долго! Нет, не отпускай меня.
– Никогда не отпущу. Никогда, и уж, конечно, не сейчас.
Он говорил приглушенно и хрипло, и его деревенский говор был заметнее, чем обычно. И снова меня захлестнула волна любви, такая огромная, что казалось, я сейчас взорвусь.
– Роб, о Роб!
Я провела пальцами по его волосам, отклонив его голову назад, чтобы свет луны, чуть заслоненный цветущими ветвями, упал ему на лицо.
– Как же я не догадалась, что это ты!.. Все время, все время я думала, что это Джеймс или Френсис, и все же мне всегда казалось, что это не они. И все время это был ты; это к тебе я бежала за помощью и утешением; это твой домик был моим домом. И в последние дни это все время был ты...
– Бриони! – Мое имя вырвалось на долгом выдохе, страстно, и с облегчением, и со сдерживаемым годами страданием. – Ах, Бриони...
Отстранившись – но не из-за вернувшейся рассудительности, а от холодка мокрой травы под босыми ногами, – я сказала:
– Роб, давай войдем.
– Войдем? – Он проговорил это, словно не расслышал, и замотал головой, будто вынырнув на поверхность воды. Потом, поняв, переспросил снова: – Войдем?
– Да. Трава мокрая, и у меня ноги как лед.
– Глупо было с твоей стороны не обуться.
Его страстные объятия чуть ослабли. Он снова заговорил своим обычным голосом и улыбнулся:
– Да, тебе лучше войти. Я бы сказал, самое время. Пошли вместе.
Он поднял меня легко, как мешок муки, и понес по траве к дому.
– Вообще-то я имела в виду нас обоих, – сказала я. – Разве ты не останешься?
На несколько секунд воцарилась пауза, потом Роб покачал головой:
– Нет. Я ждал тебя всю жизнь и думаю, могу подождать еще чуть-чуть. Мы оставим это на потом, когда все будет как надо.
– Когда же?
– Когда мы поженимся. – Он вздохнул. – Завтра ночью.
– Ох, Роб, будь взрослым. Тебе нужно разрешение церкви, нужно заплатить двадцать пять фунтов – и откуда ты думаешь их взять? Не хватает только, чтобы еще и ты начал меня уговаривать расторгнуть траст, чтобы добыть хоть немного живых денег...
Роб отпустил грубое слово в адрес траста и остановился, чтобы поцеловать меня. Я оторвалась от его губ.
– Мы не можем ждать завтрашней ночи. Нельзя ждать всю жизнь.
– Почему?
– Ну, даже если ты получишь разрешение церкви, викарий, наверное, не одобрит такой брак – с бухты-барахты.
– Ерунда. Я ведь уже сказал, что ждал тебя всю жизнь, а ты меня. И к тому же я уже поговорил с викарием. Он считает, что это хорошее дело.
– Да? Но он не знал, что это я...
– Знал. Он всегда знал о моих чувствах к тебе, и когда ты поговорила с ним вчера, я полагаю, он все понял. Он не говорил мне, что ты сказала ему, но твой отец считал, что из всех, кого он знал, ты скорее выйдешь за меня, чем за кого-то другого. Твой отец говорил это викарию.
– Папа это говорил?!
– Мне так сказал викарий. Лучше спроси его сама. Не думаю, что ему не понравится, если мы попросим сразу поженить нас.
– Д-да. Возможно. Я рассказала ему... ну, о нашей близости. И если папа в самом деле так говорил, а викарий все время знал, что это ты...