Страница:
Мой дед Джеймс Эмори в сговоре со своими братьями и одним дальним родственником умудрился продать отдаленные фермы, граничащие с шоссе, и получить ничтожную сумму за несколько лугов – предмет вожделения для Мидландской железной дороги, – и доходы позволяли содержать поместье в приличном состоянии, пока заморозки в конце концов не перешли в убийственные морозы Второй мировой войны. С тех пор, если не считать фамильного серебра, тоже проданного с согласия родственников, все, что продавал мой отец, было куплено или получено в приданое после 1850 года и, следовательно, не входило в траст. Если бы моим троюродным братьям вдруг понадобились деньги, не знаю, где бы им пришлось наскребать их. Мистер Эмерсон продолжал:
– Никакой спешки нет. Мы можем снова встретиться, когда вы будете менее, э-э, стеснены.
Я знала, что Вальтер Готхард рассказал ему о моем бизнесе с поместьем. Эмерсон деликатно замял это.
– Кроме того, существует завещание вашего отца. Он говорил мне, что вы видели копию и знаете, что там написано. Завещание охватывает все не входящее в майорат и не подпадающее под положение о трасте. Самой важной статьей является коттедж, где вы сейчас живете. Он вместе с парком, яблоневым садом и полоской земли вдоль озера был приобретен после заключения траста и, следовательно, не подпадает под его действие. Все это остается за вами. Завещание имеет прямую силу. Может быть что-то такое, что вы захотите оспорить впоследствии, но в настоящий момент не пожелаете ли оставить надзор за всем мне? Установить, какие есть документы, разобрать корреспонденцию вашего отца? Или его письма вы просмотрите сами?
– Личные – да, хотелось бы просмотреть. Но я буду рада, если все дела вы возьмете на себя. Мистер Эмерсон...
– Да, мисс Эшли?
– Папа ничего не писал вам в последнее время? Я имею в виду в последние дни.
– Нет. – На мгновение он перевел взгляд на свои ногти, потом снова посмотрел на меня. – Если быть точным, вчера я разговаривал по телефону с доктором Готхардом.
– О, и он тоже спрашивал о письме?
– Да.
– И рассказал о бумаге?
– О бумаге?
– О записях, которые он сделал со слов папы перед его смертью.
– Ах, да. Конечно, он не сказал мне, что говорил ваш отец. – И с внезапной сухой чопорностью мистер Эмерсон добавил: – Это был телефонный разговор.
– Я хотела спросить вас и об этом. Большую часть мы с герром Готхардом не смогли разобрать, но там есть одна фраза, относящаяся к вам, и мы думали, вы сможете ее прояснить. Я сделала для вас копию. Вот.
Эмерсон взял лист бумаги и пробежал по строчкам, потом быстро взглянул на меня, еще раз прочитал записи, помедленнее, и еще раз. Наконец он положил лист на стол и откинулся в кресле, положив руки на пресс-папье.
– Н-да. Понятно.
– Для вас это тоже бессмыслица?
– Боюсь, в большей степени да. Но упоминание обо мне, пожалуй, я смогу объяснить. У съемщиков поместья есть набор ключей, но не полный. Некоторые ключи были изъяты из связки, и я держу их у себя. У меня ключ от кладовой и от старого сундука для документов, что в Большом зале. Да, и от маленького стенного сейфа в спальне хозяина, а также ключи от зарешеченных полок в библиотеке.
– Эти ключи у вас?
Вот наконец фрагмент, который мог иметь какой-то смысл, хотя я по-прежнему не догадывалась, какой именно. На зарешеченных полках библиотеки Эшли была собранная Уильямом Эшли шекспириана и утешительно тоненький сборник его собственных стихов, а также явно любопытная (в том смысле, какой вкладывают в это слово книготорговцы) коллекция, собранная сыном Уильяма, шалопаем Ником Эшли. Решетки там были установлены после того, как мой отец застал двенадцатилетних Эмори и Джеймса за изучением одного из томиков Ника под названием «Erotica Curiosa» – к счастью, на латыни, но с иллюстрациями. Через несколько дней это издание было вне досягаемости, вместе с остальными приобретениями Ника за решеткой также оказались собранные Уильямом Эшли издания Шекспира, которые представлялись ценными, и еще некоторые странные тома, большей частью на латыни. Я помню, как Эмори целый семестр зубрил латынь, пока не обнаружил, что до ключей все равно не добраться, и только тогда образумился.
– Стенной сейф пуст, мне это известно, – сказала я. – Вы знаете, что сейчас хранится в кладовой?
– Почти ничего. Остатки серебра восемнадцатого века да одна-две безделушки. Думаю, там есть кое-что, принадлежавшее вашей матери, что должно перейти к вам.
– Да, я знаю. И больше ничего? Никаких бумаг, писем, карт?
– Нет, ничего такого не припоминаю. Уверен, ничего нет. Все бумаги семьи Эшли хранятся у нас. То же самое и с сундуком для документов. В нем нет ничего, кроме запасных одеял, старых конюшенных книг и всякого хлама. Ах да, еще дюжина томов с дневниками Эммы Эшли. – Он сухо добавил: – Многословная леди. Это мать Джеймса Кристиана, верно?
– Да. Так ее дневники там? Обычно они находились в запертой части библиотеки, вместе с другими семейными книгами, но, видит бог, их не было нужды от кого-либо прятать. Думаю, она провела жизнь в стараниях искупить грехи бедного Ника. – Я на мгновение задумалась. Все остальные семейные книги были по-прежнему заперты в библиотеке и, согласно положению о трасте, должны наследоваться вместе с домом. Большинство ценных книг, не подпадавших под положение, уже распроданы. Возможно, просмотреть остатки будет не такой уж чудовищной работой. – Нужно ли мне разрешение дяди Говарда, чтобы просмотреть семейные книги?
– Нет.
– Тогда... – Я запнулась и выпрямилась в кресле. – Я кое-что вспомнила.
– Что именно?
Вернувшись мысленно назад, я тихо проговорила:
– Кажется, перед своим отъездом в Баварию папа собирался просмотреть книги в той секции. Помнится, я видела перевязанную ремнем стопку на одном из столов в библиотеке. Время от времени он перевязывал ценные книги ремнями, но тогда мне ничего не пришло в голову. Папа также приносил одну-две книги в коттедж. Возможно, он обнаружил там что-то о нашей семье или даже о трасте, в чем, ему казалось, нужно разобраться.
– Звучит вполне правдоподобно. И это можно проверить; правда, придется потрудиться. Просмотр книг отнимает чертовски много времени. Вряд ли вы справитесь с библиотекой в одиночку.
– Но ведь мне можно посмотреть? Полки сейчас не так уж заставлены, если не считать наших семейных книг, а они все еще там. – Я улыбнулась. – Коллекцию Ника Эшли я могла бы для приличия оставить на просмотр троюродным братьям. А если они не захотят себя утруждать, у меня есть друг, который поможет в этом деле, – Лесли Оукер, он держит букинистическую лавку в Эшбери. Ведь, наверное, в любом случае придется произвести оценку?
– Боюсь, что да. Я думаю, вы правы, что так серьезно к этому отнеслись. – Он положил лист на стол перед собой. – Что бы ни занимало вашего отца в такое время... – Он не договорил. Его глаза снова пробежали по строчкам, и, нахмурившись, мистер Эмерсон еще минуту читал. Потом быстрым движением, словно решил покончить с этим, выдвинул ящик стола и спрятал листок. – Вы сегодня уезжаете в Эшли?
– Да, во второй половине дня. Мистер Эмерсон, в каком состоянии сейчас поместье? Мне еще открыт доступ туда?
– Разумеется. Естественно, ничего нельзя уносить и продавать, но это по-прежнему ваш дом, пока завещание вашего отца не будет должным образом подтверждено и владения не перейдут в другие руки. – В его глазах мелькнул огонек. – Божий суд работает молниеносно по сравнению с нашими законами.
– Да, говорят. А как с «воротилами»?
– Простите, с чем?
– Извините, это сорвалось. Так папа называл Андерхиллов.
Он рассмеялся.
– Все предусмотрено. Они сняли помещение на год, срок истекает в ноябре. Мистер Андерхилл звонил мне и выразил готовность съехать прямо сейчас, если так вам будет угодно, но я сказал, что, наверное, вы и ваши родственники предпочли бы все оставить как есть, по крайней мере пока. Дела будут утрясаться несколько месяцев, а так хотя бы кто-то присмотрит за поместьем. Вы согласны?
– В таких делах я полагаюсь на вас. Для меня это вполне приемлемо.
– Ну и хорошо. Ваш брат Эмори тоже согласился. Он поговорил со своим отцом. Вы знаете, что мистер Говард Эшли болен? Да, конечно... – Он снова прокашлялся. – Видите ли, я понимаю, что вам не терпится вернуться в Эшли, но вы действительно хотите жить там одна? Моя жена и я были бы счастливы, если бы вы согласились провести несколько дней у нас... Она сама предложила мне попросить вас, так что будьте уверены, я за это не положу голову на нашу домашнюю плаху на кухне.
– Большое спасибо, мистер Эмерсон. Это страшно любезно с вашей стороны, но если честно, вам не стоит беспокоиться. Мне будет хорошо, правда.
Я не добавила, что не буду там одна. Я никогда не бываю одна.
Я еще раз поблагодарила его, тронутая добротой этих людей, хорошо знавших моего отца, но совершенно не знакомых со мной. Он отмахнулся от моей благодарности.
– И все же я оставлю вам мой телефон – не конторы, его вы знаете, а домашний. Думаю, ближайшие недели окажутся для вас нелегкими, и хочу заверить вас, что мы – моя фирма – будем, как и раньше, работать на Эшли – то есть в будущем на Говарда Эшли – и сделаем все, чтобы вам помочь. Я понимаю, это само собой разумеется, но все-таки следует сказать.
– Вы очень добры.
– Надеюсь, я ясно выразился: я имею в виду не только юридическую помощь. Кстати, как вы предполагаете сегодня добраться до Эшли? У вас есть машина?
– Нет, я приехала на поезде. До Эшли я доберусь автобусом. Он останавливается в тупике за церковью.
– А как вы вернетесь?
– Возьму мопед. Он в сарае на ферме.
– А багаж? Если вы собираетесь завтра снова занять коттедж...
– У меня немного вещей, большая часть осталась на Мадейре. Но Роб Гренджер позаботился об этом. У него есть машина.
Эмерсон кивнул. Мы поговорили еще недолго. Казалось, он не переставал беспокоиться из-за моего решения остаться одной в коттедже, и мне потребовалось время успокоить его. Он также очень деликатно забрасывал удочки насчет моих планов на будущее, когда Эшли-корт уже не будет моим. Собираюсь ли я вернуться на Мадейру, когда все, э-э, уляжется?
– Не думаю. Все равно там уже нашли мне замену. Нельзя неопределенно долго оставаться без человека, встречающего клиентов. Да я и так считала эту работу временной, только пока папа не поправится и не вернется домой. Вряд ли мое старое место в Эшбери все еще свободно, но думаю, что-нибудь найду.
– А как у вас с деньгами? Я могу дать вам некоторую сумму авансом из того, что отец оставил вам.
– Пока что у меня все в порядке, и тем не менее благодарю вас. – Я протянула руку. – И спасибо за все, мистер Эмерсон. Вы очень добры. Поверьте, как только мне понадобится помощь, я сразу же обращусь к вам.
– Надеюсь.
Мы пожали друг другу руки, и он двинулся было открыть мне дверь.
– Да, чуть не забыла... Ничего, если вы дадите мне ключи от поместья? Сегодня я не хочу туда идти, но могу зайти завтра, а пока не хочется беспокоить Андерхиллов.
Он удивился:
– Разумеется. Но ведь вы бы могли воспользоваться ключами отца. В хозяйском наборе полный комплект.
– У меня их нет. Я думала, они у вас. Вы хотите сказать, что у вас только те, о которых мы говорили?
– Да, только четыре. Думаю, они были сняты со связки мистера Андерхилла. Остальным – полным хозяйским набором – несомненно, распоряжался ваш отец. Разве доктор Готхард не вернул вам его вещи?
– Вернул. У папы были с собой ключи, но только от коттеджа и от боковой двери поместья, то есть от кухни, что у Восточного моста. – Я ощутила смутную тревогу. – Если у вас их нет, то кому же он мог их оставить? Одному из моих троюродных братьев?
– Непонятно зачем, – тихо проговорил мистер Эмерсон. – Очень странно.
Он опять задумался, нахмурившись, но вскоре профессиональная маска снова прикрыла его лицо. Он подошел к столу, отпер ящик, вынул маленькую связку ключей и протянул мне.
– Эти ключи, несомненно, должны быть у вас. Я свяжусь с вашим троюродным братом Эмори и выясню, не знает ли он чего-нибудь. Может оказаться, что оба комплекта остались у Андерхиллов или у кого-нибудь из Эшли. И тот, у кого они сейчас, вероятно, отдаст ключи вам, как только узнает, что вы вернулись. А если нет, то, боюсь, вам придется обратиться к Андерхиллам.
– Похоже, что так, – сказала я. – Но ничего, если я войду в дом?
– Разумеется.
– А если я получу ключи, можно оставить их на время у себя?
– Да, конечно. – Он открыл мне дверь. Карие глаза за сверхмодными очками были заботливы и добры. – Мисс Эшли, позвольте мне напомнить вам, что поместье по-прежнему в вашем распоряжении, пока завещание не вступило в силу и владения должным образом не перешли в другие руки.
– Да. Спасибо.
– Что касается ключей, то я не сомневаюсь, этому найдется самое простое объяснение, – проговорил он, жестом предлагая мне выйти.
У меня осталось впечатление, что он сказал это, убеждая не только меня, но и себя, и что в реальной жизни он не любит таинственности и не доверяет ей, как и я.
– Несомненно, – согласилась я и вышла на улицу. Совсем рядом с конторой «Мейер, Мейер и Гарди» находился пешеходный переход. Горел красный свет, и прямо под светофором на краю тротуара сидела черная кошка, очевидно ожидая, когда зажжется зеленый.
– Не достать? – посочувствовала я. – Давай помогу, – и нажала кнопку.
У меня есть теория, что кнопка никогда не оказывает на светофор ни малейшего влияния, его совершенно не касаются нужды пешеходов, но в тот же момент свет переключился на зеленый. Кошка встала и, подняв хвост, зашагала по «зебре». Кошка была черная, как уголь.
– Ты еще можешь мне пригодиться, – сказала я и пошла следом за ней через улицу.
Раздался скрип тормозов. Чуть не выпрыгнув из одежды от неожиданности, я отскочила назад на тротуар. Кошка метнулась на ту сторону и исчезла в двери какого-то магазина. Белый «ягуар» последней модели, оставив на асфальте след от широких покрышек, замер в футе от перехода. Девушка за рулем не взглянула ни на меня, ни на убегающую кошку. Она нетерпеливо смотрела на красный свет светофора, одной рукой похлопывая по баранке, а другой приглаживая длинные темно-русые волосы. Я заметила темные глаза под длинными, чуть ли не в дюйм, накладными ресницами, бледное лицо с мелкими чертами, широкий ненакрашенный рот. В ней было что-то от мопса: это почему-то типично для американцев.
Когда вслед за кошкой я ступила на противоположный тротуар, светофор позади переключился, «ягуар», взревев, влился в поток машин и исчез, ловко вклинившись меж двух автобусов. Что-то заставило меня обернуться. На другой стороне из конторы появился мистер Эмерсон – в котелке, со сложенным зонтиком, вероятно торопясь на деловую встречу. Он тоже остановился, глядя вслед «ягуару», потом заметил меня и что-то крикнул через разделяющий нас поток ревущих машин. Мне показалось: «кошка», но указал он вслед исчезнувшему «ягуару». Я кивнула, помахала ему рукой, улыбнулась и пошла в гостиницу.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
На столе рядом со свечой лежали отцовские книги и документы, прижатые стаканом в форме очищенного апельсина. Восковой свет подрагивал в изогнутых дольках, и дюжина крохотных отражений дразнила стройного молодого человека с рыжими волосами, в рубашке с оборками и облегающих панталонах, несколько нелепо и одиноко выглядевшего на фоне богатой и изысканной обстановки в комнате матери.
Он подошел к столу и резким движением разбросал лежащие там бумаги. Потом выдвинул ящик. Изнутри ему с портрета улыбалась мать. Всегда, бывая в павильоне, он прятал его – или прятался от него. Теперь он вынул портрет и долго стоял, глядя на него. Потом с улыбкой поставил на стол, лицом к комнате. Лицом к кровати.
Отцовские бумаги, эти сухие, витиевато написанные короткие стихи, незамеченные, лежали на полу.
ГЛАВА 4
Широкие ворота Эшли-корта были, как всегда, открыты.
Я вошла, тихо ступая по замшелой дорожке под лимонными деревьями, и стала подниматься к повороту, откуда был виден дом.
Вечерело, и последние яркие косые лучи, пронзая тонкое кружево решетки ворот, отбрасывали длинные тени вдоль неподстриженных бордюров. Анемоны и бледно-голубые цветы вероники казались брызгами на траве, словно дымчатое стекло, слегка затуманив зелень. Полевые цветы выросли почти по колено, а сквозь пушистые, оттенка щавеля, почки бронзой светились ветки лимонных деревьев. Только что распустившиеся молодые листочки в лучах солнца казались прозрачными, как витражное стекло.
Я добралась до поворота. Отсюда виднелся дом, его стены из розового тюдоровского кирпича четко отражались в спокойном зеркале воды крепостного рва. Поблизости не было ни души, все замерло. Я стояла в тени и смотрела на дом Говарда Эшли.
Для своего древнего возраста замок выглядел слишком безмятежно. Странно, что постройки разных веков так гармонировали друг с другом. Они занимали на острове четыреста квадратных футов. Нормандская башня по-прежнему высилась над всем, измененная и достроенная, когда, уже в двадцатом веке, возводились главные ворота с укреплениями. Вместо первоначального подъемного моста теперь через ров перекинулся каменный пролет, достаточно широкий, чтобы мог проехать автомобиль. Пролет ведет в маленький квадратный двор. Большие тюдоровские двери напротив ворот открываются прямо в Большой зал с обширным камином и почерневшими балками. Помещения справа тоже в тюдоровском стиле – небольшой зал с католическим тайником (его снова открыли в 1880 году) и маленькая темная комната совета с кессонным потолком и геральдическими щитами на стенах. К востоку от главных ворот расположен пиршественный зал, построенный еще в четырнадцатом веке, со средневековой мебелью, по-прежнему невредимой. Не знаю, когда им пользовались в последний раз, обычно сюда только водят туристов.
В 1962 году зал был поврежден. Мы слишком сильно и слишком долго нуждались в деньгах и не могли поддерживать его в должном состоянии, а в середине сентября сильный шторм вывел реку из берегов и сломал верхний шлюз, который регулирует уровень воды во рве. Прежде чем открыли нижний шлюз, чтобы вода через водослив стекла в озеро, она затопила погреба, кухни и нижние помещения пиршественного зала. Мой отец отремонтировал верхний шлюз, сделал новые хорошие кухонные постройки, высушил пиршественный зал и оставил все так, как есть. «Единственная выгода этого сомнительного расположения поместья между рекой и озером в том, – заметил он, – что страховые взносы на случай пожара почти нулевые...»
«Озеро» – это слишком громкое название для зеркальца воды ниже укрепленных берегов рва. Не помню, когда был вырыт этот водоем. Сначала его использовали как рыбный садок, потом расширили, засадили водяными лилиями, а на берегу посадили пару ракит и безобразную рощицу гуннеры. Его по-прежнему звали «Пруд госпожи Нэнси», это звучало лучше, чем «Садок», ведь он был даже нанесен на карту. Между рвом и прудом располагалась поросшая травой лужайка, которую Роб, садовник, подстригал газонокосилкой. Он также держал в чистоте и опрятности буковую аллею и главную дорожку и поддерживал порядок в обнесенном стеной саду с двумя оставшимися теплицами. Большую часть урожая мы продавали, и этих средств хватало, чтобы платить Робу и помогавшему ему мальчишке. Что еще можно было сделать? Парк с розами и разрушающимися статуями превратился в непроницаемое царство Спящей красавицы, а лес за прудом давно заглушил все фруктовые деревья, не считая нескольких яблонь у воды, где стоит коттедж – мой дом.
Наступили сумерки. Пока я стояла там, солнце незаметно село, свет стал синеватым, а потом на все вокруг упала тень. По-прежнему ничто не двигалось, не считая двух лебедей, безмятежно плававших во рву, да в ветвях зашевелился поднявшийся ветерок. В доме не видно было ни огонька. Я быстро прошла по дорожке еще ярдов пятьдесят. Направо меж аллей с рододендронами укромная тропинка вела в церковный двор.
Когда-то это была единственная дорога в церковь. Здесь лежал путь к кладбищу, а дальше начинался туннель из вековых тисов. Тисы отбрасывали толстое одеяло тени, и, когда я проходила мимо, день как будто вдруг закончился, и наступил вечер. Сверху доносились вечерние звуки – грачи усаживались в своих гнездах; их гомон время от времени прерывался хлопаньем крыльев и гортанными воплями, когда какая-нибудь всполошенная птица взлетала со своего насеста. Призрачной тенью на фоне пушистых колышущихся силуэтов деревьев передо мной показалась церковь. Тисы, шевелясь на ветру, вздымались вверх, как дым.
Я не возражала против темноты. С тех пор как себя помню, я исходила каждый сантиметр этой тропинки. Кто-то недавно скосил траву вокруг могил, и в воздухе стоял сладковатый запах сена, некоторые из валков сохли на тропинке. Я не слышала своих шагов, пока не ступила на церковную паперть, и, переложив урну с прахом в левую руку, правой нащупала большое железное кольцо южной двери.
Дверь с готовностью отворилась. Казалось, Эшли было защищено от заразы постепенного загнивания остального мира; мы никогда не запирали двери, и, слава богу, у нас никогда не было в этом нужды. Внутри церкви тьма была почти кромешная. Когда я закрыла за собой дверь, меня встретили знакомые с детства запахи – пыльных подушек под колени, старого дерева, воска и скипидара, которыми пользовалась мисс Марджет, церковная уборщица, как раньше ее мать, а еще раньше мать ее матери. Запах оставшихся с Пасхи лилий – их время уже прошло. Запах книг с гимнами и потухших свечей.
Не тронув выключателя, я медленно прошла до середины бокового нефа, впереди слегка мерцало восточное окно. Я решила прийти с урной вечером, а не утром, как ожидал викарий, потому что сначала хотела устроить что-то вроде всенощной. Я оставлю урну на ночь в церкви, где все Эшли принимали крещение, вступали в брак, где их хоронили и где рядом с остальными будет стоять надгробный камень моего отца, а потом, утром – рано-рано, когда никого еще не будет, – я приду и высыплю его прах.
Так я решила для себя, и это казалось мне правильным.
Но теперь, когда я оказалась здесь одна, в этой темной церкви, невозможно было больше обманывать себя. Я пришла не просто на всенощную. Я пришла для чего-то своего. С какой-то странной, тревожной смесью ожидания, вины и надежды я хотела при помощи моей таинственной силы здесь, в этом месте, узнать, откуда приходили и куда возвращались все Эшли, попытаться «прочитать» то послание, которое воспаленный мозг Джонатана Эшли силился передать мне: «Скажите Бриони... Скажите ей. Моя маленькая Бриони, будь осторожна. Опасность».
На полпути к алтарю я остановилась. Существуют разные способы общения с душами умерших, и мне вдруг показалось, что темнота – это неправильно, в темноте есть привкус чего-то такого, о чем нельзя просить в церкви. И я решила зажечь освещение у алтаря. Испытывая чувство вины за то, что собиралась сделать, я поставила урну на ступени алтаря. Слабый отсвет из восточного окна позволял рассмотреть огромные кувшины с лилиями – призраки, несущие неуловимый запах. Я знала, что их принесли из поместья. Роб и викарий вдвоем каждый год выращивали их к Пасхе... И опять памятная с детства атмосфера обволокла меня, я повернулась и пошла прочь из алтаря в ризницу, где были выключатели.
Эта дверь тоже не была заперта. Я толкнула ее, нащупала на стене выключатель и нажала. Ничего. Я щелкнула снова. Ничего. Я попробовала остальные три на щите – ничего.
Все это заняло лишь несколько секунд. Мой ум был занят другим, и я заметила, но не зафиксировала в сознании, что в ризнице свежо, ее наполняют звуки деревьев и крики грачей, как и сам церковный двор, а бумаги на столе викария колышутся от ветерка. Как только я поняла это, два листа слетели на пол. Одновременно мои глаза уловили другое движение, и от этого кровь болезненным толчком прихлынула к сердцу. Дверь в ризницу оставалась открытой, и в темноте за ней двигалась какая-то другая темнота. Высокая фигура в длинных просторных одеждах. Потом дверь захлопнулась, щелкнул американский автоматический замок. Листы бумаги с шелестом упали на пол. Единственными звуками было потрескивание старого дерева в ночи да перезвон башенных часов, отбивающих три четверти. Только еле видные в темноте бумаги на полу подтверждали реальность увиденного. Открытая дверь, исчезающая фигура казались не более чем негативом какого-то сновидения, который отпечатывается, когда очнешься ото сна.
Я с трудом глотнула, стараясь успокоить гулко бьющееся сердце. Таинственная фигура в темной церкви?
Чепуха. Это годится для дешевого романа. Монахини, древние замки, тайные ходы – атрибуты мелодрам, высмеянных Джейн Остин в «Нортенгерском аббатстве». Мы же смеялись, когда психиатры исследовали видение Роба Гренджера в этой самой церкви. Мое привидение, конечно, было тем же самым – любая выходящая из ризницы фигура в длинных одеждах, естественно, напомнит викария. А неработающие выключатели? Несомненно, мистер Брайанстон решил, что на ночь лучше выключить общий рубильник. И вероятно, подумала я, если я доберусь до рубильника, он окажется поднятым, а мистер Брайанстон, увидев непогашенный свет, тут же вернется.
– Никакой спешки нет. Мы можем снова встретиться, когда вы будете менее, э-э, стеснены.
Я знала, что Вальтер Готхард рассказал ему о моем бизнесе с поместьем. Эмерсон деликатно замял это.
– Кроме того, существует завещание вашего отца. Он говорил мне, что вы видели копию и знаете, что там написано. Завещание охватывает все не входящее в майорат и не подпадающее под положение о трасте. Самой важной статьей является коттедж, где вы сейчас живете. Он вместе с парком, яблоневым садом и полоской земли вдоль озера был приобретен после заключения траста и, следовательно, не подпадает под его действие. Все это остается за вами. Завещание имеет прямую силу. Может быть что-то такое, что вы захотите оспорить впоследствии, но в настоящий момент не пожелаете ли оставить надзор за всем мне? Установить, какие есть документы, разобрать корреспонденцию вашего отца? Или его письма вы просмотрите сами?
– Личные – да, хотелось бы просмотреть. Но я буду рада, если все дела вы возьмете на себя. Мистер Эмерсон...
– Да, мисс Эшли?
– Папа ничего не писал вам в последнее время? Я имею в виду в последние дни.
– Нет. – На мгновение он перевел взгляд на свои ногти, потом снова посмотрел на меня. – Если быть точным, вчера я разговаривал по телефону с доктором Готхардом.
– О, и он тоже спрашивал о письме?
– Да.
– И рассказал о бумаге?
– О бумаге?
– О записях, которые он сделал со слов папы перед его смертью.
– Ах, да. Конечно, он не сказал мне, что говорил ваш отец. – И с внезапной сухой чопорностью мистер Эмерсон добавил: – Это был телефонный разговор.
– Я хотела спросить вас и об этом. Большую часть мы с герром Готхардом не смогли разобрать, но там есть одна фраза, относящаяся к вам, и мы думали, вы сможете ее прояснить. Я сделала для вас копию. Вот.
Эмерсон взял лист бумаги и пробежал по строчкам, потом быстро взглянул на меня, еще раз прочитал записи, помедленнее, и еще раз. Наконец он положил лист на стол и откинулся в кресле, положив руки на пресс-папье.
– Н-да. Понятно.
– Для вас это тоже бессмыслица?
– Боюсь, в большей степени да. Но упоминание обо мне, пожалуй, я смогу объяснить. У съемщиков поместья есть набор ключей, но не полный. Некоторые ключи были изъяты из связки, и я держу их у себя. У меня ключ от кладовой и от старого сундука для документов, что в Большом зале. Да, и от маленького стенного сейфа в спальне хозяина, а также ключи от зарешеченных полок в библиотеке.
– Эти ключи у вас?
Вот наконец фрагмент, который мог иметь какой-то смысл, хотя я по-прежнему не догадывалась, какой именно. На зарешеченных полках библиотеки Эшли была собранная Уильямом Эшли шекспириана и утешительно тоненький сборник его собственных стихов, а также явно любопытная (в том смысле, какой вкладывают в это слово книготорговцы) коллекция, собранная сыном Уильяма, шалопаем Ником Эшли. Решетки там были установлены после того, как мой отец застал двенадцатилетних Эмори и Джеймса за изучением одного из томиков Ника под названием «Erotica Curiosa» – к счастью, на латыни, но с иллюстрациями. Через несколько дней это издание было вне досягаемости, вместе с остальными приобретениями Ника за решеткой также оказались собранные Уильямом Эшли издания Шекспира, которые представлялись ценными, и еще некоторые странные тома, большей частью на латыни. Я помню, как Эмори целый семестр зубрил латынь, пока не обнаружил, что до ключей все равно не добраться, и только тогда образумился.
– Стенной сейф пуст, мне это известно, – сказала я. – Вы знаете, что сейчас хранится в кладовой?
– Почти ничего. Остатки серебра восемнадцатого века да одна-две безделушки. Думаю, там есть кое-что, принадлежавшее вашей матери, что должно перейти к вам.
– Да, я знаю. И больше ничего? Никаких бумаг, писем, карт?
– Нет, ничего такого не припоминаю. Уверен, ничего нет. Все бумаги семьи Эшли хранятся у нас. То же самое и с сундуком для документов. В нем нет ничего, кроме запасных одеял, старых конюшенных книг и всякого хлама. Ах да, еще дюжина томов с дневниками Эммы Эшли. – Он сухо добавил: – Многословная леди. Это мать Джеймса Кристиана, верно?
– Да. Так ее дневники там? Обычно они находились в запертой части библиотеки, вместе с другими семейными книгами, но, видит бог, их не было нужды от кого-либо прятать. Думаю, она провела жизнь в стараниях искупить грехи бедного Ника. – Я на мгновение задумалась. Все остальные семейные книги были по-прежнему заперты в библиотеке и, согласно положению о трасте, должны наследоваться вместе с домом. Большинство ценных книг, не подпадавших под положение, уже распроданы. Возможно, просмотреть остатки будет не такой уж чудовищной работой. – Нужно ли мне разрешение дяди Говарда, чтобы просмотреть семейные книги?
– Нет.
– Тогда... – Я запнулась и выпрямилась в кресле. – Я кое-что вспомнила.
– Что именно?
Вернувшись мысленно назад, я тихо проговорила:
– Кажется, перед своим отъездом в Баварию папа собирался просмотреть книги в той секции. Помнится, я видела перевязанную ремнем стопку на одном из столов в библиотеке. Время от времени он перевязывал ценные книги ремнями, но тогда мне ничего не пришло в голову. Папа также приносил одну-две книги в коттедж. Возможно, он обнаружил там что-то о нашей семье или даже о трасте, в чем, ему казалось, нужно разобраться.
– Звучит вполне правдоподобно. И это можно проверить; правда, придется потрудиться. Просмотр книг отнимает чертовски много времени. Вряд ли вы справитесь с библиотекой в одиночку.
– Но ведь мне можно посмотреть? Полки сейчас не так уж заставлены, если не считать наших семейных книг, а они все еще там. – Я улыбнулась. – Коллекцию Ника Эшли я могла бы для приличия оставить на просмотр троюродным братьям. А если они не захотят себя утруждать, у меня есть друг, который поможет в этом деле, – Лесли Оукер, он держит букинистическую лавку в Эшбери. Ведь, наверное, в любом случае придется произвести оценку?
– Боюсь, что да. Я думаю, вы правы, что так серьезно к этому отнеслись. – Он положил лист на стол перед собой. – Что бы ни занимало вашего отца в такое время... – Он не договорил. Его глаза снова пробежали по строчкам, и, нахмурившись, мистер Эмерсон еще минуту читал. Потом быстрым движением, словно решил покончить с этим, выдвинул ящик стола и спрятал листок. – Вы сегодня уезжаете в Эшли?
– Да, во второй половине дня. Мистер Эмерсон, в каком состоянии сейчас поместье? Мне еще открыт доступ туда?
– Разумеется. Естественно, ничего нельзя уносить и продавать, но это по-прежнему ваш дом, пока завещание вашего отца не будет должным образом подтверждено и владения не перейдут в другие руки. – В его глазах мелькнул огонек. – Божий суд работает молниеносно по сравнению с нашими законами.
– Да, говорят. А как с «воротилами»?
– Простите, с чем?
– Извините, это сорвалось. Так папа называл Андерхиллов.
Он рассмеялся.
– Все предусмотрено. Они сняли помещение на год, срок истекает в ноябре. Мистер Андерхилл звонил мне и выразил готовность съехать прямо сейчас, если так вам будет угодно, но я сказал, что, наверное, вы и ваши родственники предпочли бы все оставить как есть, по крайней мере пока. Дела будут утрясаться несколько месяцев, а так хотя бы кто-то присмотрит за поместьем. Вы согласны?
– В таких делах я полагаюсь на вас. Для меня это вполне приемлемо.
– Ну и хорошо. Ваш брат Эмори тоже согласился. Он поговорил со своим отцом. Вы знаете, что мистер Говард Эшли болен? Да, конечно... – Он снова прокашлялся. – Видите ли, я понимаю, что вам не терпится вернуться в Эшли, но вы действительно хотите жить там одна? Моя жена и я были бы счастливы, если бы вы согласились провести несколько дней у нас... Она сама предложила мне попросить вас, так что будьте уверены, я за это не положу голову на нашу домашнюю плаху на кухне.
– Большое спасибо, мистер Эмерсон. Это страшно любезно с вашей стороны, но если честно, вам не стоит беспокоиться. Мне будет хорошо, правда.
Я не добавила, что не буду там одна. Я никогда не бываю одна.
Я еще раз поблагодарила его, тронутая добротой этих людей, хорошо знавших моего отца, но совершенно не знакомых со мной. Он отмахнулся от моей благодарности.
– И все же я оставлю вам мой телефон – не конторы, его вы знаете, а домашний. Думаю, ближайшие недели окажутся для вас нелегкими, и хочу заверить вас, что мы – моя фирма – будем, как и раньше, работать на Эшли – то есть в будущем на Говарда Эшли – и сделаем все, чтобы вам помочь. Я понимаю, это само собой разумеется, но все-таки следует сказать.
– Вы очень добры.
– Надеюсь, я ясно выразился: я имею в виду не только юридическую помощь. Кстати, как вы предполагаете сегодня добраться до Эшли? У вас есть машина?
– Нет, я приехала на поезде. До Эшли я доберусь автобусом. Он останавливается в тупике за церковью.
– А как вы вернетесь?
– Возьму мопед. Он в сарае на ферме.
– А багаж? Если вы собираетесь завтра снова занять коттедж...
– У меня немного вещей, большая часть осталась на Мадейре. Но Роб Гренджер позаботился об этом. У него есть машина.
Эмерсон кивнул. Мы поговорили еще недолго. Казалось, он не переставал беспокоиться из-за моего решения остаться одной в коттедже, и мне потребовалось время успокоить его. Он также очень деликатно забрасывал удочки насчет моих планов на будущее, когда Эшли-корт уже не будет моим. Собираюсь ли я вернуться на Мадейру, когда все, э-э, уляжется?
– Не думаю. Все равно там уже нашли мне замену. Нельзя неопределенно долго оставаться без человека, встречающего клиентов. Да я и так считала эту работу временной, только пока папа не поправится и не вернется домой. Вряд ли мое старое место в Эшбери все еще свободно, но думаю, что-нибудь найду.
– А как у вас с деньгами? Я могу дать вам некоторую сумму авансом из того, что отец оставил вам.
– Пока что у меня все в порядке, и тем не менее благодарю вас. – Я протянула руку. – И спасибо за все, мистер Эмерсон. Вы очень добры. Поверьте, как только мне понадобится помощь, я сразу же обращусь к вам.
– Надеюсь.
Мы пожали друг другу руки, и он двинулся было открыть мне дверь.
– Да, чуть не забыла... Ничего, если вы дадите мне ключи от поместья? Сегодня я не хочу туда идти, но могу зайти завтра, а пока не хочется беспокоить Андерхиллов.
Он удивился:
– Разумеется. Но ведь вы бы могли воспользоваться ключами отца. В хозяйском наборе полный комплект.
– У меня их нет. Я думала, они у вас. Вы хотите сказать, что у вас только те, о которых мы говорили?
– Да, только четыре. Думаю, они были сняты со связки мистера Андерхилла. Остальным – полным хозяйским набором – несомненно, распоряжался ваш отец. Разве доктор Готхард не вернул вам его вещи?
– Вернул. У папы были с собой ключи, но только от коттеджа и от боковой двери поместья, то есть от кухни, что у Восточного моста. – Я ощутила смутную тревогу. – Если у вас их нет, то кому же он мог их оставить? Одному из моих троюродных братьев?
– Непонятно зачем, – тихо проговорил мистер Эмерсон. – Очень странно.
Он опять задумался, нахмурившись, но вскоре профессиональная маска снова прикрыла его лицо. Он подошел к столу, отпер ящик, вынул маленькую связку ключей и протянул мне.
– Эти ключи, несомненно, должны быть у вас. Я свяжусь с вашим троюродным братом Эмори и выясню, не знает ли он чего-нибудь. Может оказаться, что оба комплекта остались у Андерхиллов или у кого-нибудь из Эшли. И тот, у кого они сейчас, вероятно, отдаст ключи вам, как только узнает, что вы вернулись. А если нет, то, боюсь, вам придется обратиться к Андерхиллам.
– Похоже, что так, – сказала я. – Но ничего, если я войду в дом?
– Разумеется.
– А если я получу ключи, можно оставить их на время у себя?
– Да, конечно. – Он открыл мне дверь. Карие глаза за сверхмодными очками были заботливы и добры. – Мисс Эшли, позвольте мне напомнить вам, что поместье по-прежнему в вашем распоряжении, пока завещание не вступило в силу и владения должным образом не перешли в другие руки.
– Да. Спасибо.
– Что касается ключей, то я не сомневаюсь, этому найдется самое простое объяснение, – проговорил он, жестом предлагая мне выйти.
У меня осталось впечатление, что он сказал это, убеждая не только меня, но и себя, и что в реальной жизни он не любит таинственности и не доверяет ей, как и я.
– Несомненно, – согласилась я и вышла на улицу. Совсем рядом с конторой «Мейер, Мейер и Гарди» находился пешеходный переход. Горел красный свет, и прямо под светофором на краю тротуара сидела черная кошка, очевидно ожидая, когда зажжется зеленый.
– Не достать? – посочувствовала я. – Давай помогу, – и нажала кнопку.
У меня есть теория, что кнопка никогда не оказывает на светофор ни малейшего влияния, его совершенно не касаются нужды пешеходов, но в тот же момент свет переключился на зеленый. Кошка встала и, подняв хвост, зашагала по «зебре». Кошка была черная, как уголь.
– Ты еще можешь мне пригодиться, – сказала я и пошла следом за ней через улицу.
Раздался скрип тормозов. Чуть не выпрыгнув из одежды от неожиданности, я отскочила назад на тротуар. Кошка метнулась на ту сторону и исчезла в двери какого-то магазина. Белый «ягуар» последней модели, оставив на асфальте след от широких покрышек, замер в футе от перехода. Девушка за рулем не взглянула ни на меня, ни на убегающую кошку. Она нетерпеливо смотрела на красный свет светофора, одной рукой похлопывая по баранке, а другой приглаживая длинные темно-русые волосы. Я заметила темные глаза под длинными, чуть ли не в дюйм, накладными ресницами, бледное лицо с мелкими чертами, широкий ненакрашенный рот. В ней было что-то от мопса: это почему-то типично для американцев.
Когда вслед за кошкой я ступила на противоположный тротуар, светофор позади переключился, «ягуар», взревев, влился в поток машин и исчез, ловко вклинившись меж двух автобусов. Что-то заставило меня обернуться. На другой стороне из конторы появился мистер Эмерсон – в котелке, со сложенным зонтиком, вероятно торопясь на деловую встречу. Он тоже остановился, глядя вслед «ягуару», потом заметил меня и что-то крикнул через разделяющий нас поток ревущих машин. Мне показалось: «кошка», но указал он вслед исчезнувшему «ягуару». Я кивнула, помахала ему рукой, улыбнулась и пошла в гостиницу.
ЭШЛИ, 1835 ГОД
На столе рядом со свечой лежали отцовские книги и документы, прижатые стаканом в форме очищенного апельсина. Восковой свет подрагивал в изогнутых дольках, и дюжина крохотных отражений дразнила стройного молодого человека с рыжими волосами, в рубашке с оборками и облегающих панталонах, несколько нелепо и одиноко выглядевшего на фоне богатой и изысканной обстановки в комнате матери.
Он подошел к столу и резким движением разбросал лежащие там бумаги. Потом выдвинул ящик. Изнутри ему с портрета улыбалась мать. Всегда, бывая в павильоне, он прятал его – или прятался от него. Теперь он вынул портрет и долго стоял, глядя на него. Потом с улыбкой поставил на стол, лицом к комнате. Лицом к кровати.
Отцовские бумаги, эти сухие, витиевато написанные короткие стихи, незамеченные, лежали на полу.
ГЛАВА 4
Он, верно, спрятался в тени деревьев...
Любовь его слепа – ей мрак подходит.
У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт II, сцена 1
Широкие ворота Эшли-корта были, как всегда, открыты.
Я вошла, тихо ступая по замшелой дорожке под лимонными деревьями, и стала подниматься к повороту, откуда был виден дом.
Вечерело, и последние яркие косые лучи, пронзая тонкое кружево решетки ворот, отбрасывали длинные тени вдоль неподстриженных бордюров. Анемоны и бледно-голубые цветы вероники казались брызгами на траве, словно дымчатое стекло, слегка затуманив зелень. Полевые цветы выросли почти по колено, а сквозь пушистые, оттенка щавеля, почки бронзой светились ветки лимонных деревьев. Только что распустившиеся молодые листочки в лучах солнца казались прозрачными, как витражное стекло.
Я добралась до поворота. Отсюда виднелся дом, его стены из розового тюдоровского кирпича четко отражались в спокойном зеркале воды крепостного рва. Поблизости не было ни души, все замерло. Я стояла в тени и смотрела на дом Говарда Эшли.
Для своего древнего возраста замок выглядел слишком безмятежно. Странно, что постройки разных веков так гармонировали друг с другом. Они занимали на острове четыреста квадратных футов. Нормандская башня по-прежнему высилась над всем, измененная и достроенная, когда, уже в двадцатом веке, возводились главные ворота с укреплениями. Вместо первоначального подъемного моста теперь через ров перекинулся каменный пролет, достаточно широкий, чтобы мог проехать автомобиль. Пролет ведет в маленький квадратный двор. Большие тюдоровские двери напротив ворот открываются прямо в Большой зал с обширным камином и почерневшими балками. Помещения справа тоже в тюдоровском стиле – небольшой зал с католическим тайником (его снова открыли в 1880 году) и маленькая темная комната совета с кессонным потолком и геральдическими щитами на стенах. К востоку от главных ворот расположен пиршественный зал, построенный еще в четырнадцатом веке, со средневековой мебелью, по-прежнему невредимой. Не знаю, когда им пользовались в последний раз, обычно сюда только водят туристов.
В 1962 году зал был поврежден. Мы слишком сильно и слишком долго нуждались в деньгах и не могли поддерживать его в должном состоянии, а в середине сентября сильный шторм вывел реку из берегов и сломал верхний шлюз, который регулирует уровень воды во рве. Прежде чем открыли нижний шлюз, чтобы вода через водослив стекла в озеро, она затопила погреба, кухни и нижние помещения пиршественного зала. Мой отец отремонтировал верхний шлюз, сделал новые хорошие кухонные постройки, высушил пиршественный зал и оставил все так, как есть. «Единственная выгода этого сомнительного расположения поместья между рекой и озером в том, – заметил он, – что страховые взносы на случай пожара почти нулевые...»
«Озеро» – это слишком громкое название для зеркальца воды ниже укрепленных берегов рва. Не помню, когда был вырыт этот водоем. Сначала его использовали как рыбный садок, потом расширили, засадили водяными лилиями, а на берегу посадили пару ракит и безобразную рощицу гуннеры. Его по-прежнему звали «Пруд госпожи Нэнси», это звучало лучше, чем «Садок», ведь он был даже нанесен на карту. Между рвом и прудом располагалась поросшая травой лужайка, которую Роб, садовник, подстригал газонокосилкой. Он также держал в чистоте и опрятности буковую аллею и главную дорожку и поддерживал порядок в обнесенном стеной саду с двумя оставшимися теплицами. Большую часть урожая мы продавали, и этих средств хватало, чтобы платить Робу и помогавшему ему мальчишке. Что еще можно было сделать? Парк с розами и разрушающимися статуями превратился в непроницаемое царство Спящей красавицы, а лес за прудом давно заглушил все фруктовые деревья, не считая нескольких яблонь у воды, где стоит коттедж – мой дом.
Наступили сумерки. Пока я стояла там, солнце незаметно село, свет стал синеватым, а потом на все вокруг упала тень. По-прежнему ничто не двигалось, не считая двух лебедей, безмятежно плававших во рву, да в ветвях зашевелился поднявшийся ветерок. В доме не видно было ни огонька. Я быстро прошла по дорожке еще ярдов пятьдесят. Направо меж аллей с рододендронами укромная тропинка вела в церковный двор.
Когда-то это была единственная дорога в церковь. Здесь лежал путь к кладбищу, а дальше начинался туннель из вековых тисов. Тисы отбрасывали толстое одеяло тени, и, когда я проходила мимо, день как будто вдруг закончился, и наступил вечер. Сверху доносились вечерние звуки – грачи усаживались в своих гнездах; их гомон время от времени прерывался хлопаньем крыльев и гортанными воплями, когда какая-нибудь всполошенная птица взлетала со своего насеста. Призрачной тенью на фоне пушистых колышущихся силуэтов деревьев передо мной показалась церковь. Тисы, шевелясь на ветру, вздымались вверх, как дым.
Я не возражала против темноты. С тех пор как себя помню, я исходила каждый сантиметр этой тропинки. Кто-то недавно скосил траву вокруг могил, и в воздухе стоял сладковатый запах сена, некоторые из валков сохли на тропинке. Я не слышала своих шагов, пока не ступила на церковную паперть, и, переложив урну с прахом в левую руку, правой нащупала большое железное кольцо южной двери.
Дверь с готовностью отворилась. Казалось, Эшли было защищено от заразы постепенного загнивания остального мира; мы никогда не запирали двери, и, слава богу, у нас никогда не было в этом нужды. Внутри церкви тьма была почти кромешная. Когда я закрыла за собой дверь, меня встретили знакомые с детства запахи – пыльных подушек под колени, старого дерева, воска и скипидара, которыми пользовалась мисс Марджет, церковная уборщица, как раньше ее мать, а еще раньше мать ее матери. Запах оставшихся с Пасхи лилий – их время уже прошло. Запах книг с гимнами и потухших свечей.
Не тронув выключателя, я медленно прошла до середины бокового нефа, впереди слегка мерцало восточное окно. Я решила прийти с урной вечером, а не утром, как ожидал викарий, потому что сначала хотела устроить что-то вроде всенощной. Я оставлю урну на ночь в церкви, где все Эшли принимали крещение, вступали в брак, где их хоронили и где рядом с остальными будет стоять надгробный камень моего отца, а потом, утром – рано-рано, когда никого еще не будет, – я приду и высыплю его прах.
Так я решила для себя, и это казалось мне правильным.
Но теперь, когда я оказалась здесь одна, в этой темной церкви, невозможно было больше обманывать себя. Я пришла не просто на всенощную. Я пришла для чего-то своего. С какой-то странной, тревожной смесью ожидания, вины и надежды я хотела при помощи моей таинственной силы здесь, в этом месте, узнать, откуда приходили и куда возвращались все Эшли, попытаться «прочитать» то послание, которое воспаленный мозг Джонатана Эшли силился передать мне: «Скажите Бриони... Скажите ей. Моя маленькая Бриони, будь осторожна. Опасность».
На полпути к алтарю я остановилась. Существуют разные способы общения с душами умерших, и мне вдруг показалось, что темнота – это неправильно, в темноте есть привкус чего-то такого, о чем нельзя просить в церкви. И я решила зажечь освещение у алтаря. Испытывая чувство вины за то, что собиралась сделать, я поставила урну на ступени алтаря. Слабый отсвет из восточного окна позволял рассмотреть огромные кувшины с лилиями – призраки, несущие неуловимый запах. Я знала, что их принесли из поместья. Роб и викарий вдвоем каждый год выращивали их к Пасхе... И опять памятная с детства атмосфера обволокла меня, я повернулась и пошла прочь из алтаря в ризницу, где были выключатели.
Эта дверь тоже не была заперта. Я толкнула ее, нащупала на стене выключатель и нажала. Ничего. Я щелкнула снова. Ничего. Я попробовала остальные три на щите – ничего.
Все это заняло лишь несколько секунд. Мой ум был занят другим, и я заметила, но не зафиксировала в сознании, что в ризнице свежо, ее наполняют звуки деревьев и крики грачей, как и сам церковный двор, а бумаги на столе викария колышутся от ветерка. Как только я поняла это, два листа слетели на пол. Одновременно мои глаза уловили другое движение, и от этого кровь болезненным толчком прихлынула к сердцу. Дверь в ризницу оставалась открытой, и в темноте за ней двигалась какая-то другая темнота. Высокая фигура в длинных просторных одеждах. Потом дверь захлопнулась, щелкнул американский автоматический замок. Листы бумаги с шелестом упали на пол. Единственными звуками было потрескивание старого дерева в ночи да перезвон башенных часов, отбивающих три четверти. Только еле видные в темноте бумаги на полу подтверждали реальность увиденного. Открытая дверь, исчезающая фигура казались не более чем негативом какого-то сновидения, который отпечатывается, когда очнешься ото сна.
Я с трудом глотнула, стараясь успокоить гулко бьющееся сердце. Таинственная фигура в темной церкви?
Чепуха. Это годится для дешевого романа. Монахини, древние замки, тайные ходы – атрибуты мелодрам, высмеянных Джейн Остин в «Нортенгерском аббатстве». Мы же смеялись, когда психиатры исследовали видение Роба Гренджера в этой самой церкви. Мое привидение, конечно, было тем же самым – любая выходящая из ризницы фигура в длинных одеждах, естественно, напомнит викария. А неработающие выключатели? Несомненно, мистер Брайанстон решил, что на ночь лучше выключить общий рубильник. И вероятно, подумала я, если я доберусь до рубильника, он окажется поднятым, а мистер Брайанстон, увидев непогашенный свет, тут же вернется.