Страница:
— Мы не будем придерживаться правил, допрашивая заклятых врагов советской власти. Можно подумать, что у вас в НКВД соблюдались формальности. С вами, Берия и со всей вашей бандой будем поступать так же».
Когда я прочитал эти слова в книге отца, в первый момент мне не хотелось верить в то, что этот, как его преподносили везде, самый, самый справедливый прокурор оказался ничуть не лучше тех самых следователей ОГПУ—НКВД, которые вели себя с заключенными как цепные псы.
«На следующее утро, — продолжал отец, — в камере появился дежурный офицер с описью отобранных у меня при обыске вещей, среди них были часы-хронометр».
На втором допросе, который, кстати, проходил днем, Руденко уже вежливо поинтересовался у отца его биографией. Отвечая на его вопросы, отец, как и в прошлый раз, настоятельно подчеркнул, что не имел никаких связей с Берия до назначения его в 1938 году в центральный аппарат НКВД.
Внезапно Руденко предложил ему дать свидетельские показания против Берия: рассказать о его плане тайного сговора с Гитлером по заключению сепаратного мира при посредничестве болгарского посла Стаменова, о привлечении «английского шпиона» Майского для установления тайных контактов с Черчиллем и, наконец, о готовившихся терактах по уничтожению советского руководства с помощью ядов. Руденко добавил, что Берия также отменил приказ правительства о похищении главарей грузинской эмиграции в Париже, поскольку среди них был дядя его жены. В итоге он заявил, что помощь отца в разоблачении злодейских планов Берия — это его партийный долг.
Что мог на эти «деликатные» предложения ответить отец прокурору, у которого, по велению Хрущева, была совершенно определенная задача — упрятать отца (это в лучшем случае) в тюремный каземат. Отец по этому поводу пишет в своих воспоминаниях: «Во-первых, я не знал об этих чудовищных планах, а во-вторых, Стаменов был нашим агентом, через него по приказу правительства запускалась дезинформация, рассчитанная на дипломатические круги и в конечном счете на немцев, о возможном мирном договоре с Гитлером на основе территориальных уступок, чтобы выиграть время, остановить наступление немецких войск. Что касается Майского, то последний раз я беседовал с ним в 1946 году, когда Берия уже не руководил органами госбезопасности, а занимался только разведкой по атомному оружию, и я не имел с ним с тех пор никаких связей. Я также отрицал участие в террористических планах против врагов Берия: в течение тридцатилетней службы в органах безопасности я делал все, зачастую рискуя жизнью, чтобы защитить правительство, государство и советских людей от наших общих врагов».
Такая исповедь подследственного явно не устраивала Генпрокурора. Он грубо оборвал отца и предъявил еще одно обвинение, якобы тот не выполнил приказ Сталина и Маленкова о ликвидации таких злейших врагов Советского государства, как Керенский и Тито. Это была последняя встреча отца с Руденко. Через день допросы возобновились, но вел их теперь Цареградский, предъявивший отцу официальное обвинение в заговоре с участием Стаменова с целью заключения тайного сепаратного мира с Гитлером; в создании Особой группы при наркоме внутренних дел для совершения по приказам Берия тайных убийств враждебно настроенных к нему лиц и руководителей партии и правительства, в сговоре с «сионистом» Майрановским, бывшим начальником «Лаборатории-Х», для совершения этих убийств с применением специальных ядов, которые нельзя обнаружить.
К этим обвинениям он добавил еще участие в заговоре с целью захвата власти в стране и сокрытие от правительства информации о предательских действиях югославской «клики Тито» в 1947 и 1948 годах и намерении Берия убежать за границу. В частности, речь шла о плане Берия использовать для побега на Запад бомбардировщик с военно-воздушной базы вблизи Мурманска.
«Я отверг эти домыслы, — пишет далее отец, — и заявил: Военно-Воздушные Силы мне не подчинялись, и поэтому я не мог помочь в осуществлении подобного плана. Упоминание о базе ВВС под Мурманском ясно показывало, как исказили операцию по успешной проверке системы ПВО НАТО. Полет нашего бомбардировщика дальнего действия над военными объектами в Норвегии позволил определить уязвимость американцев и англичан. Известно, что Берия, как первый заместитель главы правительства, санкционировал этот полет, но не доложил Маленкову. Вот этот-то факт и был приведен как доказательство, что Берия хотел использовать военно-воздушную базу под Мурманском в случае провала его заговора».
Цареградский предъявил отцу и еще одно нелепейшее обвинение в том, что будто он «самым трусливым и предательским» образом сорвал операцию по ликвидации Тито. Все протесты и требования отца дать ему возможность опровергнуть эти обвинения игнорировались следствием. Наоборот, шла буквально на его глазах намеренная подтасовка фактов. Делалось это явно для того, чтобы показать, что он уже ничего и никогда не сможет опровергнуть. Так ломали волю к сопротивлению.
Цареградский инкриминировал отцу и связь с расстрелянными «врагами народа» — Шпигельгласом, Малли и другими разведчиками. Он старался представить дело так, что отец был их сообщником, заявляя, что Берия знал о существовании уличающих отца связей с ними, но предпочел умолчать о них, чтобы надежнее завербовать его в свою организацию заговорщиков. Обманывая партию и правительство, отец получал якобы из рук Берия незаслуженно высокие награды за свою работу. При этом, сказал он, Берия не только скрыл от ЦК. и правительства, что есть множество компрометирующих отца материалов в Следственной части НКВД, но и добился его назначения одним из руководителей советской разведки.
В годы войны отец, по словам Цареградского, выполняя указания Берия, тайно заминировал правительственные дачи и загородные резиденции, а затем скрыл минирование этих объектов от Управления охраны Кремля, чтобы ликвидировать руководителей партии и правительства в подходящий для заговорщиков момент.
В действительности, рассказывал отец, дело обстояло следующим образом. Ему было поручено руководить минированием дорог и объектов в Москве и Подмосковье, чтобы блокировать немецкое наступление в октябре 1941 года под Москвой. Но после того как немцев отбили, мины были сняты, причем делалось все это под строгим контролем по детально разработанному плану. Очевидно, Хрущев и Маленков поверили этой сногсшибательной байке о минировании их дач, состряпанной в прокуратуре или добытой ценой вынужденных признаний у кого-то из арестованных.
На допросах отца не били. Время как бы изменилось, и вожди не отдавали уже приказов вести допрос с пристрастием. Они, после сотен расстрелянных по их указанию людей, стремились выглядеть гуманистами, бить не били, но сна лишали. Следовательские бригады из молодых офицеров, сменявшие друг друга, до пяти утра без конца повторяли один и тот же вопрос: признаете ли вы свое участие в предательских планах и действиях Берия?
«Я решил, — пишет отец, — действовать в духе советов, которые давал мой наставник Шпигельглас: если нет возможности отрицать свою вину, постепенно надо перестать отвечать на вопросы, постепенно перестать есть, без объявления голодовки каждый день выбрасывать часть еды в парашу. Гарантировано, что через две-три недели вы впадете в прострацию, затем полный отказ от пищи. Пройдет еще какое-то время, прежде чем появится тюремный врач и поставит диагноз — истощение; потом госпитализация — и насильное кормление. Наиболее ответственный момент наступает тогда, когда делают спинномозговую пункцию, чтобы проверить болевую реакцию пациента и вывести его из ступора. Если удается выдержать страшную боль, любая комиссия психиатров подтвердит, что вы не можете подвергаться допросам или предстать перед судом.
К концу осени я начал терять силы, не отвечал на вопросы, которые мне задавал Цареградский. Вскоре в камере появилась женщина-врач и предложила перевести меня в больничный блок стационарного обследования.
В палате меня стали насильно кормить. Об этом времени сохранились самые смутные воспоминания, потому что я находился фактически в полубессознательном состоянии. Через несколько дней пребывания в больнице мне сделали пункцию — боль на самом деле была ужасной, но я все же выдержал и не закричал».
Мой отец оставался в психиатрическом отделении больницы в Бутырках больше года. Маме удалось наладить контакт, а затем установить и дружеские отношения с медсестрой тюремной больницы, постоянно дежурившей в палате отца. Она стала тайно сообщать отцу обо всех важных событиях оригинальным способом, придуманным мамой. Свою книгу, которую медсестра обычно читала во время дежурства в палате, она стала оборачивать свежими номерами газеты «Правда», помещая на видное место обложки самые важные правительственные сообщения. Ведь говорить открыто в палате было нельзя: помещение круглосуточно прослушивалось.
Круг посетителей нашей квартиры сузился, но старые боевые товарищи и друзья отца и матери находили время и место для встреч с мамой, помогали, как могли, в тех условиях.
Мы существовали на мамину военную пенсию, а когда она была сокращена Хрущевым пополам (2300 рублей), мама научилась шить, этим содержала дом, поднимала нас, ребят. Родственники также нам помогали.
Хотя над мамой всячески измывались и требовали, чтобы она освободила квартиру, она упорствовала и заявляла, что подчинится только решению суда.
Зимой 1955 года отца перевезли из Москвы в Ленинград, в психиатрическое отделение тюрьмы «Кресты» для дальнейшего медицинского обследования. Мама, узнав об этом, сразу же поехала вслед за отцом. В «Крестах» отец стал инвалидом. Там ему второй раз сделали спинномозговую пункцию и серьезно повредили позвоночник. Прокуратура разрешила свидания только в конце 1957 года. В декабре они с мамой виделись семь раз. На каждом свидании присутствовали следователь Цареградский и двое врачей.
В апреле 1958 года врачи сочли состояние отца удовлетворительным и разрешили возобновить следствие. Для этого отца перевезли обратно в Москву и заключили в Бутырскую тюрьму. Уже там моему отцу было предъявлено обвинительное заключение.
Из первоначально выдвинутых обвинений осталось три:
первое — тайный сговор с Берия для достижения сепаратного мира с гитлеровской Германией в 1941 году и свержения советского правительства;
второе — как человек Берия и начальник Особой группы, созданной до войны, П. А. Судоплатов осуществлял тайные убийства враждебно настроенных к Берия людей с помощью яда, выдавая их смерть за несчастные случаи;
третье — с 1942 по 1946 год П. А. Судоплатов наблюдал за работой «Лаборатории-Х» — спецкамеры, где проверялось действие ядов на приговоренных к смерти заключенных.
В обвинении не было названо ни одного конкретного случая умерщвления людей. Зато упоминался заместитель отца Эйтингон, арестованный в октябре 1951 года, «ошибочно и преступно» выпущенный Берия на свободу после смерти Сталина в марте 1953 года и вновь осужденный по тому же обвинению — измена родине — в 1957 году.
Обвинительное заключение заканчивалось предложением о слушании дела в закрытом порядке военной коллегией Верховного суда без участия прокурора и защиты. Но 30 апреля 1956 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене особого порядка закрытого судебного разбирательства по делам о государственной измене без участия защиты, и отцу уже в тюрьме удалось об этом узнать. Однако его официальное заявление о предоставлении адвоката проигнорировали скорее всего по распоряжению «инстанций», то есть самого Хрущева, который к этому времени стал главой и партии, и правительства. Мой отец направил более тридцати заявлений Хрущеву, Руденко, секретарю Президиума Верховного Совета СССР Горкину, Серову, ставшему Председателем КГБ, и другим с требованием предоставить ему защитника и протестом по поводу грубых фальсификаций, содержащихся в выдвинутых против него обвинениях. Ни на одно из них он не получил ответа. Только в начале сентября 1958 года отца официально известили, что его дело будет рассматриваться военной коллегией 12 сентября без участия прокурора и защиты. Он был переведен во внутреннюю тюрьму Лубянки, а затем в Лефортово.
Ход судебного процесса отец потом подробно описал. Вот его описание: «В здание Верховного суда на улице Воровского меня привезли в тюремной машине. На мне не было наручников, и конвоирам КГБ, которые меня сопровождали, приказали ждать в приемной заместителя председателя военной коллегии, то есть за пределами зала судебных заседаний. Им не разрешили войти в зал вопреки общепринятой процедуре. Я был в гражданском. Комната, куда я вошел, совсем не напоминала зал для слушания судебных дел. Это был хорошо обставленный кабинет с письменным столом в углу и длинным столом, предназначенным для совещаний, во главе которого сидел генерал-майор Костромин, представившийся заместителем председателя военной коллегии. Другими судьями были полковник юстиции Романов и вице-адмирал Симонов. В комнате присутствовали также два секретаря.
Я сидел в торце длинного стола, а на другом конце располагались судьи. Заседание открыл Костромин, осведомившись, не будет ли у меня возражений и отводов по составу суда. Я ответил, что возражений и отводов не имею, но заявляю протест по поводу самого закрытого заседания и грубого нарушения моих конституционных прав на предоставление мне зашиты, а из-за серьезной болезни, которую перенес, я не могу квалифицированно осуществлять свою собственную защиту в судебном заседании.
Костромин остолбенел от этого заявления, затем объявил, что суд удаляется на совещание для рассмотрения моего ходатайства, и возмущенно заметил, что у меня нет никакого права оспаривать процессуальную форму слушания дела. Тут же он попросил секретаря проводить меня в приемную.
Судьи совещались примерно час, и за это время мне неожиданно удалось увидеть тех, кто должен был выступить против меня в качестве свидетелей. Первым из них в приемной появился академик Муромцев, заведовавший ранее бактериологической лабораторией НКВД—МГБ, где испытывали бактериологические средства на приговоренных к смерти вплоть до 1950 года. Я едва знал его и никогда с ним не работал, если не считать того, что посылал ему разведывательные материалы, полученные на Западе, по последним разработкам в области бактериологического оружия. Другим свидетелем был Майрановский: бледный и испуганный, он появился в приемной в сопровождении конвоя. На нем был поношенный костюм — сразу было видно, что его доставили прямо из тюрьмы. Мне стало ясно, что работа токсикологической «Лаборатории-Х» будет одним из главных пунктов обвинения в моем деле.
Костромин объявил, что мое ходатайство о предоставлении защитника и заявление о незаконности слушания дела в закрытом заседании без участия адвоката отклонено лично председателем Верховного суда СССР. Это распоряжение только что получено по телефону правительственной связи. В том случае, если я буду упорствовать и откажусь отвечать на вопросы суда, слушание дела будет продолжено без меня. Верховный суд, заметил он, как высшая судебная инстанция имеет право устанавливать любые процедуры для слушания дел, представляющих особую важность для интересов государства. Он задал мне вопрос, признаю ли я себя виновным. Я категорически отверг все предъявленные мне обвинения.
Далее Костромин заявил: суд не убедили показания Берия во время предварительного следствия по его делу, что вы не являлись его доверенным лицом, а лишь выполняли приказы, которые он передавал от имени правительства. Более того, сказал Костромин, суд считает, что Берия пытался скрыть факт государственной измены, и показания, имеющиеся в вашем следственном деле, не имеют значения для суда.
Эпизод со Стаменовым был лишь упомянут. Костромин подчеркнул факт несомненной государственной измены, добавив, что новые данные, свидетельствующие, что Берия обсуждал вопрос о контактах со Стаменовым и с другими членами правительства, будут доложены Верховному суду и, возможно, будет принято частное определение в адрес правительственных инстанций. Я решительно отрицал, что мною делались попытки установить тайные контакты в обход правительства, поскольку Молотов не только знал об этих контактах, но и санкционировал их, а санкционированный правительством зондаж в разведывательных целях нельзя классифицировать как факт государственной измены. Однако мое заявление суд проигнорировал. Более того, сказал я, лично товарищ Хрущев пять лет тому назад, 5 августа 1953 года, заверил меня, что не находит в моих действиях никакого преступного нарушения закона или вины в эпизоде со Стаменовым.
Побледнев, председатель запретил мне упоминать имя Хрущева. Секретари тут же перестали вести протокол. Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо, и, не сдержавшись, выкрикнул:
— Вы судите человека, приговоренного к смерти фашистской ОУН, человека, который рисковал своей жизнью ради советского народа! Вы судите меня так же, как ваши предшественники, которые подводили под расстрел героев советской разведки.
Я начал перечислять имена своих погибших друзей и коллег — Артузова, Шпигельгласа, Малли, Серебрянского, Сосновского, Горожанина и других. Костромин был ошеломлен; вице-адмирал Симонов сидел бледный как мел.
После небольшой паузы Костромин взял себя в руки и проговорил:
— Никто заранее к смертной казни вас не приговаривал. Мы хотим установить истину.
Затем вызвали свидетеля Муромцева. К удивлению и неудовольствию судей, Муромцев заявил, что он не помнит никаких фактов моей причастности к работе секретной бактериологической исследовательской лаборатории.
Затем вызвали Майрановского. Он дал показания, что никогда не был подчинен мне по работе и что эксперименты, о которых идет речь, на самом деле были боевыми операциями, а приказы об уничтожении людей отдавали Хрущев и Молотов. Он рассказал, как встречался с Молотовым в здании Комитета информации, а затем, вызвав гнев председателя суда, упомянул о встрече с Хрущевым в железнодорожном вагоне в Киеве. Тут Костромин прервал его, сказав, что суду и так ясны его показания.
Судьи были явно растеряны. Они получили подтверждение, что так называемые террористические акты на самом деле являлись боевыми операциями, проводившимися против злейших противников советской власти по прямому приказу правительства, а не по моей инициативе. Я также указал, что не являлся старшим должностным лицом при выполнении данных операций, поскольку в каждом случае присутствовали специальные представители правительства — первый заместитель министра госбезопасности СССР Огольцов и министр госбезопасности Украины Савченко, а местные органы госбезопасности подчинялись непосредственно им. Я предложил вызвать их в качестве свидетелей и потребовал ответить мне, почему они не привлекались к ответственности за руководство этими акциями.
И снова судьи почувствовали себя не в своей тарелке. Я знал, что в протоколах моих допросов все упоминания о работе в период «холодной войны» 1946–1953 годов были крайне туманными и неконкретными. Мысль, проходившая красной нитью через все обвинения, сводилась к следующему: Майраниовский с моей помощью убивал людей, враждебно настроенных к Берия. Я совершенно явственно чувствовал, что судьи не готовы признать реальный факт, что все эти ликвидации санкционировались руководителями, стоявшими в табели о рангах выше Берия, а он к эпизодам, рассказанным на суде, вообще не имел отношения.
Костромин быстро и деловито подвел итог судебного заседания. По его словам, меня судят не за эти операции против врагов советской власти. Суд полагает, что я руководил на своей даче другими тайными операциями, направленными против врагов Берия. Я тут же попросил привести хотя бы один конкретный факт террористического акта с моим участием против правительства или врагов Берия. Костромин жестко возразил: дело Берия закрыто, и точно установлено, что такого рода акции совершались неоднократно, а поскольку я работал под его началом, то также являюсь виновным. Однако суд в данный момент еще не располагает на сей счет соответствующими доказательствами. С этими словами он закрыл слушание дела, дав мне возможность выступить с последним словом. Я был краток и заявил о своей невиновности и о том, что расправа надо мной происходит в интересах украинских фашистов, империалистических спецслужб и троцкистов за рубежом. И наконец, я потребовал реализовать мое законное право ознакомиться с протоколом судебного заседания, внести в него свои замечания. В этом мне было тут же отказано».
Вот так и сработал наш суд. Что тут можно сказать? Может быть, упомянуть фразу, произнесенную одним из героев известного фильма: «Да здравствует наш советский суд, самый гуманный и справедливый суд в мире»…
Словом, отцу зачитали приговор, который в точности повторял обвинительное заключение прокуратуры с одним добавлением: «Суд не считает целесообразным применение ко мне высшей меры наказания — смертной казни (значит, такая все же предусматривалась. — Авт.)и основывает свой приговор на материалах, имеющихся в деле, но не рассмотренных в судебном заседании».
Отца приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения по статьям 17, 58 п. 1б УК РСФСР. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Это случилось 12 сентября 1958 года. Со времени ареста отца в 1953 году он провел в тюрьме уже пять жутких, мучительных лет.
После суда отца в спецвагоне отвезли во Владимирскую тюрьму, в которой он не раз бывал в свое время по служебным делам. Поместили его в больничном корпусе. Мы ездили туда два раза в год на свидания. Они проходили на первом этаже главного здания тюрьмы. Технология входа такова: в вестибюле за стойкой — дежурный офицер, предъявляешь паспорт, он его кладет в нишу ящика на стене, потом проходишь налево по коридору и в конце справа — узкая комната с железными решетками и полупрозрачным стеклом в единственном окошке. Посередине комнаты большой стол, по бокам — скамейки, на обеих стенах — картины (фотокопии), в углу у входа — тумбочка с графином. Мы входили тогда, когда отец был уже в комнате, рассаживались: отец и сотрудница-сержант — с одной стороны стола, мы — с другой. Разговор длился 30–40 минут. «Лишнее» говорить не разрешалось. Каждая беседа записывалась, мы это знали. Первыми комнату всегда покидали мы, при этом всякий раз отец говорил нам, ребятам: «Осторожно, голову» (низкая дверь). У дежурного получали паспорта — и на улицу.
Переписка была такая: мы, то есть мама, я, брат, родственники — могли писать когда угодно, сколько угодно, отец же — одно письмо в месяц.
Мать писала отцу почти каждый день. Мамины письма отец привез из тюрьмы, они и сейчас находятся у брата.
По мере взросления накапливались знания об отце, его работе. Если поначалу для меня он был просто генерал, каких было много, то потом я уже знал, что он не простой генерал, а прошел тяжкий путь от рядового чекиста — с четырнадцатилетнего возраста, до руководителя разведывательно-диверсионной службы органов безопасности Советского государства.
О том, с каким доверием к нему относился товарищ Сталин, говорит такой факт: во время подготовки и проведения Ялтинской конференции, когда наркомы внутренних дел и государственной безопасности, а также их замы были в Ялте, два человека две недели руководили наркоматами СССР: Судоплатов — НКГБ, Богдан Кобулов — НКВД.
Наше положение в эти годы немного улучшилось. Опасаясь, что ее лишат пенсии, мама, как выше я уже упоминал, научилась шить и скоро как портниха стала пользоваться популярностью среди новых друзей из мира искусства, что приносило ей дополнительный заработок. И когда Хрущев урезал военные пенсии, она по-прежнему была в состоянии содержать нас, детей, и свою мать. МВД попыталось было отобрать у нас квартиру в центре Москвы, но не смогло сделать это на законных основаниях, поскольку мама была участником войны и получала военную пенсию.
К счастью, пребывание отца во Владимирской тюрьме совпало с кратким периодом хрущевской либерализации дисциплинарной системы. Ему было разрешено получать до четырех продуктовых передач ежемесячно. Правда, держали его в одиночной камере, но все же полностью он не был изолирован — имел доступ к газетам, мог слушать радио, пользоваться тюремной библиотекой.
Отец продолжал в тюрьме доказывать свою невиновность, требовал освобождения и реабилитации. Как позднее он вспоминал, его хлопоты не были напрасными: «В 1960 году меня вызвали в кабинет начальника тюрьмы. Там вместо начальника находился представительный, модно одетый мужчина за пятьдесят, следователь по особо важным делам Комитета партийного контроля Герман Климов (отец известного кинорежиссера Элема Климова).
Он сказал, что Центральный Комитет партии поручил ему изучить мое следственное и личное дело из управления кадров КГБ. Центральный Комитет интересуют данные об участии Молотова в тайных разведывательных операциях Берия за рубежом, а также, что особенно важно, имена людей, похищение и убийство которых было организовано Берия внутри страны.
Когда я прочитал эти слова в книге отца, в первый момент мне не хотелось верить в то, что этот, как его преподносили везде, самый, самый справедливый прокурор оказался ничуть не лучше тех самых следователей ОГПУ—НКВД, которые вели себя с заключенными как цепные псы.
«На следующее утро, — продолжал отец, — в камере появился дежурный офицер с описью отобранных у меня при обыске вещей, среди них были часы-хронометр».
На втором допросе, который, кстати, проходил днем, Руденко уже вежливо поинтересовался у отца его биографией. Отвечая на его вопросы, отец, как и в прошлый раз, настоятельно подчеркнул, что не имел никаких связей с Берия до назначения его в 1938 году в центральный аппарат НКВД.
Внезапно Руденко предложил ему дать свидетельские показания против Берия: рассказать о его плане тайного сговора с Гитлером по заключению сепаратного мира при посредничестве болгарского посла Стаменова, о привлечении «английского шпиона» Майского для установления тайных контактов с Черчиллем и, наконец, о готовившихся терактах по уничтожению советского руководства с помощью ядов. Руденко добавил, что Берия также отменил приказ правительства о похищении главарей грузинской эмиграции в Париже, поскольку среди них был дядя его жены. В итоге он заявил, что помощь отца в разоблачении злодейских планов Берия — это его партийный долг.
Что мог на эти «деликатные» предложения ответить отец прокурору, у которого, по велению Хрущева, была совершенно определенная задача — упрятать отца (это в лучшем случае) в тюремный каземат. Отец по этому поводу пишет в своих воспоминаниях: «Во-первых, я не знал об этих чудовищных планах, а во-вторых, Стаменов был нашим агентом, через него по приказу правительства запускалась дезинформация, рассчитанная на дипломатические круги и в конечном счете на немцев, о возможном мирном договоре с Гитлером на основе территориальных уступок, чтобы выиграть время, остановить наступление немецких войск. Что касается Майского, то последний раз я беседовал с ним в 1946 году, когда Берия уже не руководил органами госбезопасности, а занимался только разведкой по атомному оружию, и я не имел с ним с тех пор никаких связей. Я также отрицал участие в террористических планах против врагов Берия: в течение тридцатилетней службы в органах безопасности я делал все, зачастую рискуя жизнью, чтобы защитить правительство, государство и советских людей от наших общих врагов».
Такая исповедь подследственного явно не устраивала Генпрокурора. Он грубо оборвал отца и предъявил еще одно обвинение, якобы тот не выполнил приказ Сталина и Маленкова о ликвидации таких злейших врагов Советского государства, как Керенский и Тито. Это была последняя встреча отца с Руденко. Через день допросы возобновились, но вел их теперь Цареградский, предъявивший отцу официальное обвинение в заговоре с участием Стаменова с целью заключения тайного сепаратного мира с Гитлером; в создании Особой группы при наркоме внутренних дел для совершения по приказам Берия тайных убийств враждебно настроенных к нему лиц и руководителей партии и правительства, в сговоре с «сионистом» Майрановским, бывшим начальником «Лаборатории-Х», для совершения этих убийств с применением специальных ядов, которые нельзя обнаружить.
К этим обвинениям он добавил еще участие в заговоре с целью захвата власти в стране и сокрытие от правительства информации о предательских действиях югославской «клики Тито» в 1947 и 1948 годах и намерении Берия убежать за границу. В частности, речь шла о плане Берия использовать для побега на Запад бомбардировщик с военно-воздушной базы вблизи Мурманска.
«Я отверг эти домыслы, — пишет далее отец, — и заявил: Военно-Воздушные Силы мне не подчинялись, и поэтому я не мог помочь в осуществлении подобного плана. Упоминание о базе ВВС под Мурманском ясно показывало, как исказили операцию по успешной проверке системы ПВО НАТО. Полет нашего бомбардировщика дальнего действия над военными объектами в Норвегии позволил определить уязвимость американцев и англичан. Известно, что Берия, как первый заместитель главы правительства, санкционировал этот полет, но не доложил Маленкову. Вот этот-то факт и был приведен как доказательство, что Берия хотел использовать военно-воздушную базу под Мурманском в случае провала его заговора».
Цареградский предъявил отцу и еще одно нелепейшее обвинение в том, что будто он «самым трусливым и предательским» образом сорвал операцию по ликвидации Тито. Все протесты и требования отца дать ему возможность опровергнуть эти обвинения игнорировались следствием. Наоборот, шла буквально на его глазах намеренная подтасовка фактов. Делалось это явно для того, чтобы показать, что он уже ничего и никогда не сможет опровергнуть. Так ломали волю к сопротивлению.
Цареградский инкриминировал отцу и связь с расстрелянными «врагами народа» — Шпигельгласом, Малли и другими разведчиками. Он старался представить дело так, что отец был их сообщником, заявляя, что Берия знал о существовании уличающих отца связей с ними, но предпочел умолчать о них, чтобы надежнее завербовать его в свою организацию заговорщиков. Обманывая партию и правительство, отец получал якобы из рук Берия незаслуженно высокие награды за свою работу. При этом, сказал он, Берия не только скрыл от ЦК. и правительства, что есть множество компрометирующих отца материалов в Следственной части НКВД, но и добился его назначения одним из руководителей советской разведки.
В годы войны отец, по словам Цареградского, выполняя указания Берия, тайно заминировал правительственные дачи и загородные резиденции, а затем скрыл минирование этих объектов от Управления охраны Кремля, чтобы ликвидировать руководителей партии и правительства в подходящий для заговорщиков момент.
В действительности, рассказывал отец, дело обстояло следующим образом. Ему было поручено руководить минированием дорог и объектов в Москве и Подмосковье, чтобы блокировать немецкое наступление в октябре 1941 года под Москвой. Но после того как немцев отбили, мины были сняты, причем делалось все это под строгим контролем по детально разработанному плану. Очевидно, Хрущев и Маленков поверили этой сногсшибательной байке о минировании их дач, состряпанной в прокуратуре или добытой ценой вынужденных признаний у кого-то из арестованных.
На допросах отца не били. Время как бы изменилось, и вожди не отдавали уже приказов вести допрос с пристрастием. Они, после сотен расстрелянных по их указанию людей, стремились выглядеть гуманистами, бить не били, но сна лишали. Следовательские бригады из молодых офицеров, сменявшие друг друга, до пяти утра без конца повторяли один и тот же вопрос: признаете ли вы свое участие в предательских планах и действиях Берия?
«Я решил, — пишет отец, — действовать в духе советов, которые давал мой наставник Шпигельглас: если нет возможности отрицать свою вину, постепенно надо перестать отвечать на вопросы, постепенно перестать есть, без объявления голодовки каждый день выбрасывать часть еды в парашу. Гарантировано, что через две-три недели вы впадете в прострацию, затем полный отказ от пищи. Пройдет еще какое-то время, прежде чем появится тюремный врач и поставит диагноз — истощение; потом госпитализация — и насильное кормление. Наиболее ответственный момент наступает тогда, когда делают спинномозговую пункцию, чтобы проверить болевую реакцию пациента и вывести его из ступора. Если удается выдержать страшную боль, любая комиссия психиатров подтвердит, что вы не можете подвергаться допросам или предстать перед судом.
К концу осени я начал терять силы, не отвечал на вопросы, которые мне задавал Цареградский. Вскоре в камере появилась женщина-врач и предложила перевести меня в больничный блок стационарного обследования.
В палате меня стали насильно кормить. Об этом времени сохранились самые смутные воспоминания, потому что я находился фактически в полубессознательном состоянии. Через несколько дней пребывания в больнице мне сделали пункцию — боль на самом деле была ужасной, но я все же выдержал и не закричал».
Мой отец оставался в психиатрическом отделении больницы в Бутырках больше года. Маме удалось наладить контакт, а затем установить и дружеские отношения с медсестрой тюремной больницы, постоянно дежурившей в палате отца. Она стала тайно сообщать отцу обо всех важных событиях оригинальным способом, придуманным мамой. Свою книгу, которую медсестра обычно читала во время дежурства в палате, она стала оборачивать свежими номерами газеты «Правда», помещая на видное место обложки самые важные правительственные сообщения. Ведь говорить открыто в палате было нельзя: помещение круглосуточно прослушивалось.
Круг посетителей нашей квартиры сузился, но старые боевые товарищи и друзья отца и матери находили время и место для встреч с мамой, помогали, как могли, в тех условиях.
Мы существовали на мамину военную пенсию, а когда она была сокращена Хрущевым пополам (2300 рублей), мама научилась шить, этим содержала дом, поднимала нас, ребят. Родственники также нам помогали.
Хотя над мамой всячески измывались и требовали, чтобы она освободила квартиру, она упорствовала и заявляла, что подчинится только решению суда.
Зимой 1955 года отца перевезли из Москвы в Ленинград, в психиатрическое отделение тюрьмы «Кресты» для дальнейшего медицинского обследования. Мама, узнав об этом, сразу же поехала вслед за отцом. В «Крестах» отец стал инвалидом. Там ему второй раз сделали спинномозговую пункцию и серьезно повредили позвоночник. Прокуратура разрешила свидания только в конце 1957 года. В декабре они с мамой виделись семь раз. На каждом свидании присутствовали следователь Цареградский и двое врачей.
В апреле 1958 года врачи сочли состояние отца удовлетворительным и разрешили возобновить следствие. Для этого отца перевезли обратно в Москву и заключили в Бутырскую тюрьму. Уже там моему отцу было предъявлено обвинительное заключение.
Из первоначально выдвинутых обвинений осталось три:
первое — тайный сговор с Берия для достижения сепаратного мира с гитлеровской Германией в 1941 году и свержения советского правительства;
второе — как человек Берия и начальник Особой группы, созданной до войны, П. А. Судоплатов осуществлял тайные убийства враждебно настроенных к Берия людей с помощью яда, выдавая их смерть за несчастные случаи;
третье — с 1942 по 1946 год П. А. Судоплатов наблюдал за работой «Лаборатории-Х» — спецкамеры, где проверялось действие ядов на приговоренных к смерти заключенных.
В обвинении не было названо ни одного конкретного случая умерщвления людей. Зато упоминался заместитель отца Эйтингон, арестованный в октябре 1951 года, «ошибочно и преступно» выпущенный Берия на свободу после смерти Сталина в марте 1953 года и вновь осужденный по тому же обвинению — измена родине — в 1957 году.
Обвинительное заключение заканчивалось предложением о слушании дела в закрытом порядке военной коллегией Верховного суда без участия прокурора и защиты. Но 30 апреля 1956 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене особого порядка закрытого судебного разбирательства по делам о государственной измене без участия защиты, и отцу уже в тюрьме удалось об этом узнать. Однако его официальное заявление о предоставлении адвоката проигнорировали скорее всего по распоряжению «инстанций», то есть самого Хрущева, который к этому времени стал главой и партии, и правительства. Мой отец направил более тридцати заявлений Хрущеву, Руденко, секретарю Президиума Верховного Совета СССР Горкину, Серову, ставшему Председателем КГБ, и другим с требованием предоставить ему защитника и протестом по поводу грубых фальсификаций, содержащихся в выдвинутых против него обвинениях. Ни на одно из них он не получил ответа. Только в начале сентября 1958 года отца официально известили, что его дело будет рассматриваться военной коллегией 12 сентября без участия прокурора и защиты. Он был переведен во внутреннюю тюрьму Лубянки, а затем в Лефортово.
Ход судебного процесса отец потом подробно описал. Вот его описание: «В здание Верховного суда на улице Воровского меня привезли в тюремной машине. На мне не было наручников, и конвоирам КГБ, которые меня сопровождали, приказали ждать в приемной заместителя председателя военной коллегии, то есть за пределами зала судебных заседаний. Им не разрешили войти в зал вопреки общепринятой процедуре. Я был в гражданском. Комната, куда я вошел, совсем не напоминала зал для слушания судебных дел. Это был хорошо обставленный кабинет с письменным столом в углу и длинным столом, предназначенным для совещаний, во главе которого сидел генерал-майор Костромин, представившийся заместителем председателя военной коллегии. Другими судьями были полковник юстиции Романов и вице-адмирал Симонов. В комнате присутствовали также два секретаря.
Я сидел в торце длинного стола, а на другом конце располагались судьи. Заседание открыл Костромин, осведомившись, не будет ли у меня возражений и отводов по составу суда. Я ответил, что возражений и отводов не имею, но заявляю протест по поводу самого закрытого заседания и грубого нарушения моих конституционных прав на предоставление мне зашиты, а из-за серьезной болезни, которую перенес, я не могу квалифицированно осуществлять свою собственную защиту в судебном заседании.
Костромин остолбенел от этого заявления, затем объявил, что суд удаляется на совещание для рассмотрения моего ходатайства, и возмущенно заметил, что у меня нет никакого права оспаривать процессуальную форму слушания дела. Тут же он попросил секретаря проводить меня в приемную.
Судьи совещались примерно час, и за это время мне неожиданно удалось увидеть тех, кто должен был выступить против меня в качестве свидетелей. Первым из них в приемной появился академик Муромцев, заведовавший ранее бактериологической лабораторией НКВД—МГБ, где испытывали бактериологические средства на приговоренных к смерти вплоть до 1950 года. Я едва знал его и никогда с ним не работал, если не считать того, что посылал ему разведывательные материалы, полученные на Западе, по последним разработкам в области бактериологического оружия. Другим свидетелем был Майрановский: бледный и испуганный, он появился в приемной в сопровождении конвоя. На нем был поношенный костюм — сразу было видно, что его доставили прямо из тюрьмы. Мне стало ясно, что работа токсикологической «Лаборатории-Х» будет одним из главных пунктов обвинения в моем деле.
Костромин объявил, что мое ходатайство о предоставлении защитника и заявление о незаконности слушания дела в закрытом заседании без участия адвоката отклонено лично председателем Верховного суда СССР. Это распоряжение только что получено по телефону правительственной связи. В том случае, если я буду упорствовать и откажусь отвечать на вопросы суда, слушание дела будет продолжено без меня. Верховный суд, заметил он, как высшая судебная инстанция имеет право устанавливать любые процедуры для слушания дел, представляющих особую важность для интересов государства. Он задал мне вопрос, признаю ли я себя виновным. Я категорически отверг все предъявленные мне обвинения.
Далее Костромин заявил: суд не убедили показания Берия во время предварительного следствия по его делу, что вы не являлись его доверенным лицом, а лишь выполняли приказы, которые он передавал от имени правительства. Более того, сказал Костромин, суд считает, что Берия пытался скрыть факт государственной измены, и показания, имеющиеся в вашем следственном деле, не имеют значения для суда.
Эпизод со Стаменовым был лишь упомянут. Костромин подчеркнул факт несомненной государственной измены, добавив, что новые данные, свидетельствующие, что Берия обсуждал вопрос о контактах со Стаменовым и с другими членами правительства, будут доложены Верховному суду и, возможно, будет принято частное определение в адрес правительственных инстанций. Я решительно отрицал, что мною делались попытки установить тайные контакты в обход правительства, поскольку Молотов не только знал об этих контактах, но и санкционировал их, а санкционированный правительством зондаж в разведывательных целях нельзя классифицировать как факт государственной измены. Однако мое заявление суд проигнорировал. Более того, сказал я, лично товарищ Хрущев пять лет тому назад, 5 августа 1953 года, заверил меня, что не находит в моих действиях никакого преступного нарушения закона или вины в эпизоде со Стаменовым.
Побледнев, председатель запретил мне упоминать имя Хрущева. Секретари тут же перестали вести протокол. Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо, и, не сдержавшись, выкрикнул:
— Вы судите человека, приговоренного к смерти фашистской ОУН, человека, который рисковал своей жизнью ради советского народа! Вы судите меня так же, как ваши предшественники, которые подводили под расстрел героев советской разведки.
Я начал перечислять имена своих погибших друзей и коллег — Артузова, Шпигельгласа, Малли, Серебрянского, Сосновского, Горожанина и других. Костромин был ошеломлен; вице-адмирал Симонов сидел бледный как мел.
После небольшой паузы Костромин взял себя в руки и проговорил:
— Никто заранее к смертной казни вас не приговаривал. Мы хотим установить истину.
Затем вызвали свидетеля Муромцева. К удивлению и неудовольствию судей, Муромцев заявил, что он не помнит никаких фактов моей причастности к работе секретной бактериологической исследовательской лаборатории.
Затем вызвали Майрановского. Он дал показания, что никогда не был подчинен мне по работе и что эксперименты, о которых идет речь, на самом деле были боевыми операциями, а приказы об уничтожении людей отдавали Хрущев и Молотов. Он рассказал, как встречался с Молотовым в здании Комитета информации, а затем, вызвав гнев председателя суда, упомянул о встрече с Хрущевым в железнодорожном вагоне в Киеве. Тут Костромин прервал его, сказав, что суду и так ясны его показания.
Судьи были явно растеряны. Они получили подтверждение, что так называемые террористические акты на самом деле являлись боевыми операциями, проводившимися против злейших противников советской власти по прямому приказу правительства, а не по моей инициативе. Я также указал, что не являлся старшим должностным лицом при выполнении данных операций, поскольку в каждом случае присутствовали специальные представители правительства — первый заместитель министра госбезопасности СССР Огольцов и министр госбезопасности Украины Савченко, а местные органы госбезопасности подчинялись непосредственно им. Я предложил вызвать их в качестве свидетелей и потребовал ответить мне, почему они не привлекались к ответственности за руководство этими акциями.
И снова судьи почувствовали себя не в своей тарелке. Я знал, что в протоколах моих допросов все упоминания о работе в период «холодной войны» 1946–1953 годов были крайне туманными и неконкретными. Мысль, проходившая красной нитью через все обвинения, сводилась к следующему: Майраниовский с моей помощью убивал людей, враждебно настроенных к Берия. Я совершенно явственно чувствовал, что судьи не готовы признать реальный факт, что все эти ликвидации санкционировались руководителями, стоявшими в табели о рангах выше Берия, а он к эпизодам, рассказанным на суде, вообще не имел отношения.
Костромин быстро и деловито подвел итог судебного заседания. По его словам, меня судят не за эти операции против врагов советской власти. Суд полагает, что я руководил на своей даче другими тайными операциями, направленными против врагов Берия. Я тут же попросил привести хотя бы один конкретный факт террористического акта с моим участием против правительства или врагов Берия. Костромин жестко возразил: дело Берия закрыто, и точно установлено, что такого рода акции совершались неоднократно, а поскольку я работал под его началом, то также являюсь виновным. Однако суд в данный момент еще не располагает на сей счет соответствующими доказательствами. С этими словами он закрыл слушание дела, дав мне возможность выступить с последним словом. Я был краток и заявил о своей невиновности и о том, что расправа надо мной происходит в интересах украинских фашистов, империалистических спецслужб и троцкистов за рубежом. И наконец, я потребовал реализовать мое законное право ознакомиться с протоколом судебного заседания, внести в него свои замечания. В этом мне было тут же отказано».
Вот так и сработал наш суд. Что тут можно сказать? Может быть, упомянуть фразу, произнесенную одним из героев известного фильма: «Да здравствует наш советский суд, самый гуманный и справедливый суд в мире»…
Словом, отцу зачитали приговор, который в точности повторял обвинительное заключение прокуратуры с одним добавлением: «Суд не считает целесообразным применение ко мне высшей меры наказания — смертной казни (значит, такая все же предусматривалась. — Авт.)и основывает свой приговор на материалах, имеющихся в деле, но не рассмотренных в судебном заседании».
Отца приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения по статьям 17, 58 п. 1б УК РСФСР. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Это случилось 12 сентября 1958 года. Со времени ареста отца в 1953 году он провел в тюрьме уже пять жутких, мучительных лет.
После суда отца в спецвагоне отвезли во Владимирскую тюрьму, в которой он не раз бывал в свое время по служебным делам. Поместили его в больничном корпусе. Мы ездили туда два раза в год на свидания. Они проходили на первом этаже главного здания тюрьмы. Технология входа такова: в вестибюле за стойкой — дежурный офицер, предъявляешь паспорт, он его кладет в нишу ящика на стене, потом проходишь налево по коридору и в конце справа — узкая комната с железными решетками и полупрозрачным стеклом в единственном окошке. Посередине комнаты большой стол, по бокам — скамейки, на обеих стенах — картины (фотокопии), в углу у входа — тумбочка с графином. Мы входили тогда, когда отец был уже в комнате, рассаживались: отец и сотрудница-сержант — с одной стороны стола, мы — с другой. Разговор длился 30–40 минут. «Лишнее» говорить не разрешалось. Каждая беседа записывалась, мы это знали. Первыми комнату всегда покидали мы, при этом всякий раз отец говорил нам, ребятам: «Осторожно, голову» (низкая дверь). У дежурного получали паспорта — и на улицу.
Переписка была такая: мы, то есть мама, я, брат, родственники — могли писать когда угодно, сколько угодно, отец же — одно письмо в месяц.
Мать писала отцу почти каждый день. Мамины письма отец привез из тюрьмы, они и сейчас находятся у брата.
По мере взросления накапливались знания об отце, его работе. Если поначалу для меня он был просто генерал, каких было много, то потом я уже знал, что он не простой генерал, а прошел тяжкий путь от рядового чекиста — с четырнадцатилетнего возраста, до руководителя разведывательно-диверсионной службы органов безопасности Советского государства.
О том, с каким доверием к нему относился товарищ Сталин, говорит такой факт: во время подготовки и проведения Ялтинской конференции, когда наркомы внутренних дел и государственной безопасности, а также их замы были в Ялте, два человека две недели руководили наркоматами СССР: Судоплатов — НКГБ, Богдан Кобулов — НКВД.
Наше положение в эти годы немного улучшилось. Опасаясь, что ее лишат пенсии, мама, как выше я уже упоминал, научилась шить и скоро как портниха стала пользоваться популярностью среди новых друзей из мира искусства, что приносило ей дополнительный заработок. И когда Хрущев урезал военные пенсии, она по-прежнему была в состоянии содержать нас, детей, и свою мать. МВД попыталось было отобрать у нас квартиру в центре Москвы, но не смогло сделать это на законных основаниях, поскольку мама была участником войны и получала военную пенсию.
К счастью, пребывание отца во Владимирской тюрьме совпало с кратким периодом хрущевской либерализации дисциплинарной системы. Ему было разрешено получать до четырех продуктовых передач ежемесячно. Правда, держали его в одиночной камере, но все же полностью он не был изолирован — имел доступ к газетам, мог слушать радио, пользоваться тюремной библиотекой.
Отец продолжал в тюрьме доказывать свою невиновность, требовал освобождения и реабилитации. Как позднее он вспоминал, его хлопоты не были напрасными: «В 1960 году меня вызвали в кабинет начальника тюрьмы. Там вместо начальника находился представительный, модно одетый мужчина за пятьдесят, следователь по особо важным делам Комитета партийного контроля Герман Климов (отец известного кинорежиссера Элема Климова).
Он сказал, что Центральный Комитет партии поручил ему изучить мое следственное и личное дело из управления кадров КГБ. Центральный Комитет интересуют данные об участии Молотова в тайных разведывательных операциях Берия за рубежом, а также, что особенно важно, имена людей, похищение и убийство которых было организовано Берия внутри страны.