Страница:
Климов предъявил мне справку для Комитета партийного контроля, подписанную заместителем Руденко Салиным. Справка содержала перечень тайных убийств и похищений, совершенных по приказу Берия. Так, прокуратура, расследуя его дело, установила, что в 1940–1941 годах он отдал приказ о ликвидации бывшего советского посла в Китае Луганца и его жены, а также С. Кулик, жены расстрелянного в 1950 году по приказу Сталина маршала артиллерии Кулика.
Прокуратура располагает, говорилось в справке, заслуживающими доверия сведениями о других тайных убийствах по приказу Берия как внутри страны, так и за ее пределами, однако имена жертв установить не удалось, потому что Эйтингон и я скрыли все следы. Также указывалось, что в течение длительного времени состояние здоровья мое и Эйтингона не позволяло прокуратуре провести полное расследование этих дел.
Климов от имени ЦК партии потребовал рассказать правду об операциях, в которых я принимал участие, так как в прокуратуре не было письменных документов, подтверждавших устные обвинения меня в организации убийства Михоэлса, — это, видимо, смущало Климова. Он был весьма удивлен, когда я сказал, что совершенно непричастен к убийству Михоэлса, и доказал это. Ему надо было прояснить темные страницы нашей недавней истории до начала работы очередного партийного съезда, который должен был состояться в 1961 году, но мне показалось, что он проявлял и чисто человеческий интерес и сочувственно относился к моему делу.
Я не отрицал своего участия в специальных акциях, но отметил, что они рассматривались правительством как совершенно секретные боевые операции против известных врагов Советского государства и осуществлялись по приказу руководителей, и ныне находящихся у власти. Поэтому прокуроры отказались письменно зафиксировать обстоятельства каждого дела. Климов настойчиво пытался выяснить все детали — на него сильное впечатление произвело мое заявление, что в Министерстве госбезопасности существовала система отчетности по работе каждого сотрудника, имевшего отношение к токсикологической лаборатории.
Климов признал, что я не мог отдавать приказы Майрановскому или получать от него яды. Положение о лаборатории, утвержденное правительством и руководителями НКВД— МГБ Берия, Меркуловым, Абакумовым и Игнатьевым, запрещало подобные действия. Этот документ, сказал Климов, автоматически доказывает мою невиновность. Если бы он был в деле, мне и Эйтингону нельзя было бы предъявить такое обвинение, но он находился в недрах архивов ЦК КПСС, КГБ и в особом делопроизводстве прокуратуры.
Отчеты о ликвидациях нежелательных правительству лиц в 1946–1951 годах составлялись Огольцовым как старшим должностным лицом, выезжавшим на место их проведения, и министром госбезопасности Украины Савченко. Они хранились в специальном запечатанном пакете. После каждой операции печать вскрывали, добавляли новый отчет, написанный от руки, и вновь запечатывали пакет. На пакете стоял штамп: «Без разрешения министра не вскрывать. Огольцов».
По распоряжению Климова мне в камеру дали пишущую машинку, чтобы я напечатал ответы на все его вопросы. Они охватывали историю разведывательных операций, подробности указаний, которые давали Берия, Абакумов, Игнатьев, Круглов, Маленков и Молотов, а также мое участие в деле проведения подпольных и диверсионных акций против немцев и сбору информации по атомной бомбе. Наконец, по предложению Климова я напечатал еще одно заявление об освобождении и реабилитации. Учитывая его совет, я не упоминал имени Хрущева, однако указал, что все приказы, отдававшиеся мне, исходили от ЦК партии. Климов уверил меня, что мое освобождение неизбежно, как и восстановление в партии. Такие же обещания он дал и Эйтингону».
Позже отец узнал, что интерес к его делу был далеко не праздный. С одной стороны, власти таким образом хотели глубже заглянуть в подоплеку сталинских преступлений и окружавших его имя тайн. С другой — освобождение Рамона Меркадера из мексиканской тюрьмы и его приезд в Москву подстегнули Долорес Ибаррури и руководителей Французской и Австрийской коммунистических партий добиваться освобождения из тюрьмы отца и его заместителя и друга Наума Эйтингона.
Недавно назначенный председатель КГБ Шелепин направил в Комитет партийного контроля справку, положительно характеризующую их деятельность; в ней отмечалось, что Комитет госбезопасности «не располагает никакими компрометирующими материалами против Судоплатова и Эйтингона, свидетельствующими о том, что они были причастны к преступлениям, совершенным группой Берия». Этот документ резко контрастировал с подготовленной в 1954 году Серовым, Сахаровским и Коротковым справкой о том, что якобы подразделение отца никакой полезной работы после войны не проводило. На эту справку до сих пор ссылаются все отцовы недоброжелатели из числа историков советской внешней разведки.
Идеологическое управление КГБ заинтересовалось опытом работы моей мамы Эммы Судоплатовой с творческой интеллигенцией в 30-е годы. Бывшие слушатели школы НКВД, которых она обучала основам привлечения агентуры, и подполковник Рябов проконсультировались с ней, как использовать популярность, связи и знакомства Евгения Евтушенко в оперативных целях и во внешнеполитической пропаганде. Мама предложила установить с ним дружеские конфиденциальные контакты, ни в коем случае не вербовать его в качестве осведомителя, а направить в сопровождении Рябова на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Финляндию. После поездки Евтушенко стал активным сторонником «новых коммунистических идей», которые проводил в жизнь Хрущев.
Дом на улице Мархлевского, где мы жили в большой квартире, передали в ведение Министерства иностранных дел, и там разместилась польская торговая миссия. Мы получили неплохую, но гораздо меньшую квартиру в районе ВДНХ, в то время на окраине Москвы. Наш переезд, однако, не помешал Меркадеру и другим деятелям зарубежных компартий навещать и всячески поддерживать нашу маму.
В 1961 году мы все окончательно расстались с иллюзиями, что власти в конце концов признают судебную ошибку, допущенную в деле отца. После того как Климов принял маму в ЦК и заявил ей, что Эйтингон и Судоплатов — невинные жертвы в деле Берия и он добивается пересмотра их приговоров на самом высшем уровне, мы поняли: судьба отца находится в руках Хрущева. Дело застопорилось не в бюрократических лабиринтах — решение держать отца в тюрьме было принято на самом верху.
Мама, мыслившая реалистически, начала подталкивать отца к тому, чтобы он начал готовиться после освобождения из тюрьмы к новой работе — переводчика. Зоя Зарубина передала ему в тюрьму целую кипу книг на французском, немецком, польском и украинском языках.
Стремясь привлечь внимание к ходатайствам о реабилитации, отец с Эйтингоном, находясь в то время в одной камере, написали Хрущеву письмо, в котором содержались оперативные предложения по противодействию только что организованным президентом Кеннеди диверсионным соединениям особого назначения — «зеленым беретам». Письмо получило одобрительную оценку Шелепина, секретаря ЦК КПСС, курировавшего вопросы госбезопасности и деятельность разведки. Эта инициатива привела в конечном итоге к рождению в КГБ спецназа. Был создан учебно-диверсионный центр, подчиненный Первому главному управлению (ПГУ). Позднее его сотрудники в составе группы «Альфа» штурмовали в 1979 году дворец Амина в Кабуле.
Вдохновленные моральной поддержкой КГБ, отец с Эйтингоном послали новое предложение Хрущеву о возобновлении контактов с лидером курдов М. Барзани, чтобы использовать его против иракского диктатора генерала Касема, который начал выходить из-под советского влияния.
Эйтингона освободили в 1964 году, и он начал работать старшим редактором в Издательстве иностранной литературы. Мама надеялась, что и отца тоже досрочно освободят, но ее просьба была немедленно отклонена.
Президиум Верховного Совета СССР подготовил проект Указа о досрочном освобождении отца после того, как он перенес уже второй инфаркт и ослеп на левый глаз, но 19 декабря 1966 года Подгорный, Председатель Президиума Верховного Совета, отклонил это представление. Отец оставался в тюрьме еще полтора года.
21 августа 1968 года, в день вторжения войск Варшавского Договора в Чехословакию, отцу истек срок нахождения в тюрьме, я с мамой и братом Толей приехал во Владимир.
Дядя Саша (муж маминой сестры) Комельков, заместитель начальника ГАИ Владимирской области, завел свою «Победу», и на ней поехали к тюрьме.
Ждали около часа. Отец показался в главных дверях улыбающийся, кто-то сзади нес его немудреный багаж узника: вещи, письма за десять лет.
Во всех окнах главного корпуса были видны лица сотрудников.
Мы сели в «Победу», я — впереди, мама, отец, Толя — сзади, и поехали через город к Владимирскому шоссе. По дороге где-то в центре дядя Саша остановил машину, зашел в универмаг и вышел с бывшим начальником Владимирской тюрьмы — Кротом (он работал тогда директором этого универмага). Бывший полковник МВД очень тепло распрощался с отцом.
Мы выехали за город и быстро погнали к Москве.
Отец ехал молча, иногда повторял, глядя на убегающие осенние красоты природы: «Как красиво, как красиво!»
Для него начавшаяся свобода была как второе рождение. Чувствовалось, что он очень взволнован, но это чувство было глубоко запрятано в нем. Мы сделали остановку, въехав в лес. Отец медленно вышел, очень медленно, словно по зыбкой почве, ходил вокруг машины, после камеры лес — диковинная красота!
Через три часа мы были уже в Москве, проехали до ВДНХ, оттуда свернули в Останкино, куда всей семьей, но без отца переехали в феврале 1961 года. По приезде нас ждал торжественный обед, на котором мы выпили шампанского за возвращение отца. После обеда отец ушел в спальню и там лежал до ужина.
Наша жизнь стала радостней, хотя уже стоял вопрос — как быть с пенсией отца, ведь ему был уже 61 год.
Первым нам позвонил и предложил работу в юридическом отделе своего института Семенов Александр Ильич (подполковник милиции, капитан ГБ): отец окончил Военно-юридическую академию в 1953 году. Но находиться на работе полных восемь часов для отца в тогдашнем состоянии было очень трудно: адаптация к простору, отсутствие запретов и т. п. — дело не быстрое.
Было решено заняться переводами с немецкого, польского, украинского, белорусского. И отец принялся за эту творческую работу.
В начале 1970-х он вступил в Комитет литераторов при Союзе писателей СССР: легче было заключать договора на книги, появилась возможность пользоваться поликлиникой Литфонда, а главное — была узаконена его творческая деятельность. Отец с гордостью говорил: «Я литератор».
У отца вышло более 20 переводных книг, несколько «своих» книг в содружестве с Ириной Гуро (Раиса Соболь), с которой мои родители были в дружбе с 1920-х годов. Раиса Соболь была капитаном чекистской разведки, до войны работала в Германии, прошла наши лагеря; когда началась война, была участником партизанского движения. У отца были и другие литературные публикации, которые до 1994 года шли под именем «Анатолий Андреев».
В 1994 году вышла книга в США «Особые задания», где впервые, как выше уже говорилось, появилось настоящее имя, отчество, фамилия отца. Работа отца, мамы и других стала известна всему миру. Переводы этой книги вышли в Англии, Франции, Испании, Германии, Финляндии, Израиле и других странах.
Конечно, об отце, о его жизни и работе мы с братом знали далеко не все. Хотя отец и делился со мной и братом своими воспоминаниями, рассказывая о себе, своей жизни, что называется, «по случаю» или «к слову», я раньше не связывал воедино все его отрывочные рассказы. Я просто чувствовал его всегда близко, рядом со мной, просто знал: вот это — мой отец, и мне этого было достаточно. Цельное, сознательное представление о личности моего отца, уже непосредственно связанное с той эпохой, в которой ему пришлось жить и работать, пришло ко мне гораздо позже, уже в зрелом возрасте. Впервые же, пожалуй, последовательно и подробно отец рассказал о себе на страницах своих книг-воспоминаний.
Моя мама умерла в сентябре 1988 года, и ее прах покоится на кладбище Донского монастыря. После смерти мамы здоровье отца ухудшилось, тем не менее он продолжал усиленно работать над своими воспоминаниями, готовя их к публикации. В них, в частности, отец пишет об отношении к нему «перестроечного» руководства страны:
«Высшее руководство в середине 80-х годов занимало по отношению ко мне двойственную позицию. С одной стороны, считая, что мое дело сфабриковано, меня приглашали в институт имени Ю. Андропова — с лекциями по истории разведки. Я принимал участие в конференции КГБ по изучению истории разведывательных операций в Германии, проводившейся в Ясеневе, штаб-квартире внешней разведки. В 1986 году, в канун встречи Горбачева с президентом Рейганом в Рейкьявике, я направил в КГБ памятную записку, в которой изложил наш опыт обслуживания Ялтинской конференции.
Но, с другой стороны, я все еще не был реабилитирован.
Горбачева между тем интересовало, как готовились и передавались приказы по уничтожению людей и способы их ликвидации. Меня посетил в связи с этим генерал-майор Шадрин, отвечавший в КГБ за выполнение специальных поручений. Я объяснил, что полные отчеты об этом хранятся в архивах ЦК партии, и указал, что лично я подготовил два написанных от руки отчета об операциях в Мехико и Роттердаме, за которые отвечал. Другие отчеты писались от руки высшими должностными лицами, непосредственно занимавшимися этими операциями — Огольцовым, Савченко, Цанавой и Абакумовым, или Молотовым и Вышинским, когда они возглавляли Комитет информации. Для Шадрина было новостью что военная разведка в 1930–1950 годах также ликвидировала агентов-двойников и перебежчиков, этим занималась специальная группа.
По иронии судьбы, в то время как я подавал ходатайства о реабилитации, Горбачев получил своеобразное послание, подписанное тремя генералами, принимавшими участие в аресте Берия. Они потребовали от Горбачева в апреле 1985 года присвоения звания Героя Советского Союза, которое было им в свое время обещано за проведение секретной и рискованной операции. Таким образом, когда председатель Комитета партийного контроля Соломенцев готовил дело о моей реабилитации, генералы требовали себе наград. Горбачев отклонил оба ходатайства — и мое, и генеральское. Генералам напомнили: 28 января 1954 года они уже получили за эту операцию по ордену Красного Знамени, и Центральный Комитет не счел целесообразным возвращаться вновь к этому вопросу».
В 1990 году отец узнал от высокопоставленного сотрудника КГБ, что Горбачев недоволен тем, что процесс демократизации выходит из-под контроля. Осенью этого года КГБ и Вооруженные Силы получили приказ подготовить план о введении военного положения. В это же время вдвое увеличили жалованье всем военнослужащим.
Существенную моральную поддержку получил отец и от генерал-майоров КГБ Кеворкова и Губернаторова. Они воспользовались назначением бывшего начальника Идеологического управления КГБ генерала Абрамова заместителем Генерального прокурора СССР и у него в кабинете изучили его дело. По их словам, четыре тома дела содержали слухи, а никак не конкретные свидетельства против отца и Эйтингона. Что было еще важнее, они обнаружили записку Политбюро с проектом решения: принять предложение Комитета партийного контроля и КГБ о реабилитации Судоплатова и Эйтингона по вновь открывшимся обстоятельствам и ввиду отсутствия доказательств их причастности к преступлениям Берия и его группы, а также принимая во внимание вклад в победу над фашизмом и в решении атомной проблемы.
Это придало отцу уверенности. Его новое заявление о реабилитации было поддержано не только КГБ, но и высокопоставленными лицами в аппарате ЦК партии. Гласность дала мне возможность использовать прессу. Отец, хорошо владея пером, написал обстоятельное письмо в комиссию А. Яковлева по реабилитации жертв политических репрессий, в котором заявил, что намерен сообщить прессе о том, что правда о реальном механизме репрессий скрывается до сих пор, и в частности в самом ЦК партии. В другом письме — В. Крючкову — отец просил передать в прокуратуру копии документов о его разведработе и назвал номера приказов (их ему подсказали друзья в КГБ) о задачах подразделений, которыми он руководил. Это могло установить, что его дело практически сфальсифицировано.
КГБ отреагировал незамедлительно. Заместитель начальника управления кадров уведомил его, что все документы, перечисленные в письме, заверены в КГБ и направлены в прокуратуру с рекомендацией проанализировать и рассматривать как новые материалы по делу отца. Его пригласили в военную прокуратуру, где сообщили, что дело будет пересмотрено. Они также перепроверили дело Абакумова и его группы. Новое расследование заняло год. У отца, как он говорил, сложилось впечатление, что расследование проводилось по чьему-то негласному указанию.
И тут начали происходить странные вещи. Дело Берия было изъято из прокуратуры и передано в секретариат Горбачева. Затем некоторые документы из него исчезли. Вскоре после этого в газете «Московские новости» появилась статья с грубыми нападками на отца, в которой приводились цитаты из обвинительного заключения по делу Берия и утверждалось, что по указаниям отца на конспиративных квартирах в Москве и других городах организовывались тайные убийства людей с помощью ядов. Отца снова, но уже «демократические» деятели (все они, кстати, вышли из здания на Старой площади) ретиво обвиняли как соучастника Берия, не упоминая о его работе в разведке. Газета просила читателей присылать любую информацию, связанную с Судоплатовым, так как в деле Берия нет фактов и конкретных имен его жертв. Реакции читателей не последовало. В редакционном примечании к статье Егор Яковлев, редактор «Московских новостей», писал, что необходим закон о контроле за оперативной работой спецслужб и в особенности токсикологических лабораторий, занимающихся ядами, как в ЦРУ, так и в КГБ.
Эти примечания были сделаны в ответ на заявление генерала Калугина о том, что подобная лаборатория все еще существует в КГБ, а ЦРУ испытывает токсичные препараты на американских гражданах.
«Я понял, — говорил в ту пору отец, — что вопрос о моей реабилитации будет тянуться до бесконечности, поскольку никто из находившихся у власти не хотел обнародования правды, которая скомпрометировала бы либеральную политику Хрущева».
А реформаторы пытались использовать хрущевскую «оттепель» как модель перестройки. Уничтожение таких политических противников, как Троцкий и украинские националисты, по решению высших руководителей страны больше не обсуждалось в печати. Горбачев отмалчивался, он не мог себе позволить разоблачить Хрущева как приспешника Сталина и организатора тайных политических убийств. Ведь тогда была бы запятнана историческая память о XX съезде партии, на котором Хрущев выступил с разоблачением сталинских преступлений. Члены ЦК партии и многие делегаты съезда знали о его и своем собственном участии в сталинских преступлениях. Поэтому, если бы дело отца всплыло на поверхность, было бы разоблачено все партийное руководство при Хрущеве, использовавшее Берия и людей, которые работали под его началом, как козлов отпущения. Кстати, в своих мемуарах Н. Хрущев все-таки признал факт, что в тот момент Берия им показался наиболее подходящей фигурой, на которую можно списать все. Что и было сделано. Что касается горбачевского руководства и его главного идеолога — Яковлева, то оно бы несло тогда ответственность за сокрытие вины своих наставников, которые привели их к власти.
Берия и его враги в руководстве страны исповедовали одну мораль. Единственная разница между Берия и его соперниками только в количестве пролитой ими крови. Однако, несмотря на свои преступления, Берия, Сталин, Молотов сумели преобразовать отсталую аграрную страну в мощную супердержаву, имеющую ракетно-ядерное оружие, подготовить Россию к завоеванию космоса. Совершая такие же чудовищные преступления, Хрущев, Булганин и Маленков, однако, в гораздо меньшей степени способствовали созданию мощного потенциала СССР как великой державы. В отличие от Сталина, они значительно ослабили государство в результате своей борьбы за власть.
Горбачев и его помощники, в не меньшей степени руководствуясь собственными амбициями, привели великую державу к полному развалу. Михаил Горбачев и Александр Яковлев вели себя как типичные партийные вожди, прикрываясь демократическими лозунгами для укрепления своей власти. Как государственные деятели они оказались несостоятельны и лишь питали иллюзии, будто могут перехитрить соперников (Ельцина, Лигачева, Рыжкова, Полозкова и других) и тем самым сохранить безраздельную власть в своих руках. Их достижения в области внутренней и внешней политики равны нулю. В 1989 году Горбачев в силу личной неприязни отстранил Эриха Хонеккера от власти в Восточной Германии, чтобы «укрепить социализм», но так же как в 1953 году, это привело к потрясениям, только в этот раз ГДР перестала существовать. Он и Шеварднадзе оказались неспособными добиться путем переговоров экономической компенсации со стороны Запада в обмен на вывод наших войск из Восточной Европы и сокращение стратегических вооружений.
В 1991 году военная прокуратура по-новому подошла к делу отца и Эйтингона. Материалы доказывали, что они не фабриковали фальшивых дел против «врагов народа». Официальные обвинения, что они якобы являлись пособниками Берия в совершении государственной измены, планировании и осуществлении террористических актов против правительства и личных врагов лубянского маршала, были опровергнуты документально.
После августовских событий 1991 года и распада СССР, незадолго до ухода в отставку, главный военный прокурор прекратил их дела и заявил: «Если бы я не реабилитировал вас, архивные материалы показали бы, что я еще один соучастник сокрытия правды о тайных пружинах борьбы за власть в Кремле в 30—50-х годах».
18 октября 1991 года он подвел черту в деле отца и Эйтингона и подписал постановление об их реабилитации.
Сейчас на дворе, как говорится, новое время. К власти пришло новое поколение. И хотя оно выросло при прежнем режиме, нынешние руководители не были замешаны в зверствах Сталина и Хрущева, бывших авторитарных правителей страны. Имя Хрущева, активно использовавшееся в начале перестройки, потеряло ныне свою привлекательность. Иначе и быть не может.
«В сложной обстановке после распада СССР, порожденной отсутствием политической культуры, — пишет отец, — ненависть по отношению ко мне сохраняют только те, кто предпочел бы, чтобы люди, знающие действительные обстоятельства трагедии и героики прошлого, молча ушли из жизни. Они открыто стремятся присвоить себе монопольное право на трактовку событий нашего прошлого. Хотя большинство из них скомпрометировали себя тем, что в 1960–1990 годах сознательно преподносили обществу грубо сфальсифицированные объяснения мотивов и механизма сталинских репрессий и крупных событий в нашей внутренней и внешней политике».
Да, это была ложь. С ней пытались бороться люди чести, диссидентствующая публика тут практически ни при чем. У нее были свои мелкие интересы. Время это красноречиво доказало, так что нет смысла тут об этом распространяться. Ложь, которую принес в нашу жизнь Хрущев, в конечном итоге сказалась на нравственном здоровье общества. Оно перестало сопротивляться и поплыло по течению до горбачевского времени. А тут его «взяли», как говорится, «тепленьким».
С осени 1995 года отец не выходил на улицу: кружилась голова, не держали ноги. По квартире ходил очень медленно, с палочкой, опираясь на стены. Потом палку заменил стул, который отец двумя руками двигал перед собой. Сидеть ему было тяжело — болел позвоночник. Хождения по квартире перешли в постельный режим. В кровати лежал, читал газеты, книги, с посторонней помощью садился на кровать, опираясь на подушки. По выходным я брил отца, мыл в ванной. Он меня узнавал и благодарил словами за такую помощь. С конца лета он уже не мог читать, смотрел телевизор, тихо дремал на кровати. Когда я подходил к нему и начинал разговаривать, он как бы пробуждался ото сна, вздрагивал, открывал глаза и внимательно слушал. Но все чаше не узнавал меня, спрашивал: «А кто это? Кто меня бреет?» Я брил его за два дня до смерти. Он фактически никак не реагировал на мое присутствие, на мою помощь. У меня было ощущение, что я брею уже неживого человека (у него была холодная на ощупь голова, глаз он не открывал).
При его прежнем здоровье отец прожил бы дольше, если бы не болезни, нажитые трагедией 53 года в Ленинградской спецбольнице и Владимирском централе. Отец умер на руках младшего сына (моего брата) Анатолия 24 сентября 1996 года в 6 утра. Тело отца утром перевезли в госпиталь на Пехотной. Потом Анатолий позвонил мне на работу о случившемся. Мы, взрослые дети, имеющие своих детей, стали сиротами на всю нашу дальнейшую жизнь.
27 сентября родственники, близкие, товарищи по оружию, знакомые и незнакомые люди пришли на Пехотную проститься с отцом. Была племянница Малли. Присутствовали разведчики Рогатнев, Юлий Антонович Колесников, Барковский, а также дети Серебрянского, Эйтингона, Малли и Воскресенской. В первом почетном карауле стояли генерал Шебаршин, ветераны. С Пехотной в сопровождении автомашин ГАИ колонна доехала в Митино без остановок минут за двадцать.
Прокуратура располагает, говорилось в справке, заслуживающими доверия сведениями о других тайных убийствах по приказу Берия как внутри страны, так и за ее пределами, однако имена жертв установить не удалось, потому что Эйтингон и я скрыли все следы. Также указывалось, что в течение длительного времени состояние здоровья мое и Эйтингона не позволяло прокуратуре провести полное расследование этих дел.
Климов от имени ЦК партии потребовал рассказать правду об операциях, в которых я принимал участие, так как в прокуратуре не было письменных документов, подтверждавших устные обвинения меня в организации убийства Михоэлса, — это, видимо, смущало Климова. Он был весьма удивлен, когда я сказал, что совершенно непричастен к убийству Михоэлса, и доказал это. Ему надо было прояснить темные страницы нашей недавней истории до начала работы очередного партийного съезда, который должен был состояться в 1961 году, но мне показалось, что он проявлял и чисто человеческий интерес и сочувственно относился к моему делу.
Я не отрицал своего участия в специальных акциях, но отметил, что они рассматривались правительством как совершенно секретные боевые операции против известных врагов Советского государства и осуществлялись по приказу руководителей, и ныне находящихся у власти. Поэтому прокуроры отказались письменно зафиксировать обстоятельства каждого дела. Климов настойчиво пытался выяснить все детали — на него сильное впечатление произвело мое заявление, что в Министерстве госбезопасности существовала система отчетности по работе каждого сотрудника, имевшего отношение к токсикологической лаборатории.
Климов признал, что я не мог отдавать приказы Майрановскому или получать от него яды. Положение о лаборатории, утвержденное правительством и руководителями НКВД— МГБ Берия, Меркуловым, Абакумовым и Игнатьевым, запрещало подобные действия. Этот документ, сказал Климов, автоматически доказывает мою невиновность. Если бы он был в деле, мне и Эйтингону нельзя было бы предъявить такое обвинение, но он находился в недрах архивов ЦК КПСС, КГБ и в особом делопроизводстве прокуратуры.
Отчеты о ликвидациях нежелательных правительству лиц в 1946–1951 годах составлялись Огольцовым как старшим должностным лицом, выезжавшим на место их проведения, и министром госбезопасности Украины Савченко. Они хранились в специальном запечатанном пакете. После каждой операции печать вскрывали, добавляли новый отчет, написанный от руки, и вновь запечатывали пакет. На пакете стоял штамп: «Без разрешения министра не вскрывать. Огольцов».
По распоряжению Климова мне в камеру дали пишущую машинку, чтобы я напечатал ответы на все его вопросы. Они охватывали историю разведывательных операций, подробности указаний, которые давали Берия, Абакумов, Игнатьев, Круглов, Маленков и Молотов, а также мое участие в деле проведения подпольных и диверсионных акций против немцев и сбору информации по атомной бомбе. Наконец, по предложению Климова я напечатал еще одно заявление об освобождении и реабилитации. Учитывая его совет, я не упоминал имени Хрущева, однако указал, что все приказы, отдававшиеся мне, исходили от ЦК партии. Климов уверил меня, что мое освобождение неизбежно, как и восстановление в партии. Такие же обещания он дал и Эйтингону».
Позже отец узнал, что интерес к его делу был далеко не праздный. С одной стороны, власти таким образом хотели глубже заглянуть в подоплеку сталинских преступлений и окружавших его имя тайн. С другой — освобождение Рамона Меркадера из мексиканской тюрьмы и его приезд в Москву подстегнули Долорес Ибаррури и руководителей Французской и Австрийской коммунистических партий добиваться освобождения из тюрьмы отца и его заместителя и друга Наума Эйтингона.
Недавно назначенный председатель КГБ Шелепин направил в Комитет партийного контроля справку, положительно характеризующую их деятельность; в ней отмечалось, что Комитет госбезопасности «не располагает никакими компрометирующими материалами против Судоплатова и Эйтингона, свидетельствующими о том, что они были причастны к преступлениям, совершенным группой Берия». Этот документ резко контрастировал с подготовленной в 1954 году Серовым, Сахаровским и Коротковым справкой о том, что якобы подразделение отца никакой полезной работы после войны не проводило. На эту справку до сих пор ссылаются все отцовы недоброжелатели из числа историков советской внешней разведки.
Идеологическое управление КГБ заинтересовалось опытом работы моей мамы Эммы Судоплатовой с творческой интеллигенцией в 30-е годы. Бывшие слушатели школы НКВД, которых она обучала основам привлечения агентуры, и подполковник Рябов проконсультировались с ней, как использовать популярность, связи и знакомства Евгения Евтушенко в оперативных целях и во внешнеполитической пропаганде. Мама предложила установить с ним дружеские конфиденциальные контакты, ни в коем случае не вербовать его в качестве осведомителя, а направить в сопровождении Рябова на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Финляндию. После поездки Евтушенко стал активным сторонником «новых коммунистических идей», которые проводил в жизнь Хрущев.
Дом на улице Мархлевского, где мы жили в большой квартире, передали в ведение Министерства иностранных дел, и там разместилась польская торговая миссия. Мы получили неплохую, но гораздо меньшую квартиру в районе ВДНХ, в то время на окраине Москвы. Наш переезд, однако, не помешал Меркадеру и другим деятелям зарубежных компартий навещать и всячески поддерживать нашу маму.
В 1961 году мы все окончательно расстались с иллюзиями, что власти в конце концов признают судебную ошибку, допущенную в деле отца. После того как Климов принял маму в ЦК и заявил ей, что Эйтингон и Судоплатов — невинные жертвы в деле Берия и он добивается пересмотра их приговоров на самом высшем уровне, мы поняли: судьба отца находится в руках Хрущева. Дело застопорилось не в бюрократических лабиринтах — решение держать отца в тюрьме было принято на самом верху.
Мама, мыслившая реалистически, начала подталкивать отца к тому, чтобы он начал готовиться после освобождения из тюрьмы к новой работе — переводчика. Зоя Зарубина передала ему в тюрьму целую кипу книг на французском, немецком, польском и украинском языках.
Стремясь привлечь внимание к ходатайствам о реабилитации, отец с Эйтингоном, находясь в то время в одной камере, написали Хрущеву письмо, в котором содержались оперативные предложения по противодействию только что организованным президентом Кеннеди диверсионным соединениям особого назначения — «зеленым беретам». Письмо получило одобрительную оценку Шелепина, секретаря ЦК КПСС, курировавшего вопросы госбезопасности и деятельность разведки. Эта инициатива привела в конечном итоге к рождению в КГБ спецназа. Был создан учебно-диверсионный центр, подчиненный Первому главному управлению (ПГУ). Позднее его сотрудники в составе группы «Альфа» штурмовали в 1979 году дворец Амина в Кабуле.
Вдохновленные моральной поддержкой КГБ, отец с Эйтингоном послали новое предложение Хрущеву о возобновлении контактов с лидером курдов М. Барзани, чтобы использовать его против иракского диктатора генерала Касема, который начал выходить из-под советского влияния.
Эйтингона освободили в 1964 году, и он начал работать старшим редактором в Издательстве иностранной литературы. Мама надеялась, что и отца тоже досрочно освободят, но ее просьба была немедленно отклонена.
Президиум Верховного Совета СССР подготовил проект Указа о досрочном освобождении отца после того, как он перенес уже второй инфаркт и ослеп на левый глаз, но 19 декабря 1966 года Подгорный, Председатель Президиума Верховного Совета, отклонил это представление. Отец оставался в тюрьме еще полтора года.
21 августа 1968 года, в день вторжения войск Варшавского Договора в Чехословакию, отцу истек срок нахождения в тюрьме, я с мамой и братом Толей приехал во Владимир.
Дядя Саша (муж маминой сестры) Комельков, заместитель начальника ГАИ Владимирской области, завел свою «Победу», и на ней поехали к тюрьме.
Ждали около часа. Отец показался в главных дверях улыбающийся, кто-то сзади нес его немудреный багаж узника: вещи, письма за десять лет.
Во всех окнах главного корпуса были видны лица сотрудников.
Мы сели в «Победу», я — впереди, мама, отец, Толя — сзади, и поехали через город к Владимирскому шоссе. По дороге где-то в центре дядя Саша остановил машину, зашел в универмаг и вышел с бывшим начальником Владимирской тюрьмы — Кротом (он работал тогда директором этого универмага). Бывший полковник МВД очень тепло распрощался с отцом.
Мы выехали за город и быстро погнали к Москве.
Отец ехал молча, иногда повторял, глядя на убегающие осенние красоты природы: «Как красиво, как красиво!»
Для него начавшаяся свобода была как второе рождение. Чувствовалось, что он очень взволнован, но это чувство было глубоко запрятано в нем. Мы сделали остановку, въехав в лес. Отец медленно вышел, очень медленно, словно по зыбкой почве, ходил вокруг машины, после камеры лес — диковинная красота!
Через три часа мы были уже в Москве, проехали до ВДНХ, оттуда свернули в Останкино, куда всей семьей, но без отца переехали в феврале 1961 года. По приезде нас ждал торжественный обед, на котором мы выпили шампанского за возвращение отца. После обеда отец ушел в спальню и там лежал до ужина.
Наша жизнь стала радостней, хотя уже стоял вопрос — как быть с пенсией отца, ведь ему был уже 61 год.
Первым нам позвонил и предложил работу в юридическом отделе своего института Семенов Александр Ильич (подполковник милиции, капитан ГБ): отец окончил Военно-юридическую академию в 1953 году. Но находиться на работе полных восемь часов для отца в тогдашнем состоянии было очень трудно: адаптация к простору, отсутствие запретов и т. п. — дело не быстрое.
Было решено заняться переводами с немецкого, польского, украинского, белорусского. И отец принялся за эту творческую работу.
В начале 1970-х он вступил в Комитет литераторов при Союзе писателей СССР: легче было заключать договора на книги, появилась возможность пользоваться поликлиникой Литфонда, а главное — была узаконена его творческая деятельность. Отец с гордостью говорил: «Я литератор».
У отца вышло более 20 переводных книг, несколько «своих» книг в содружестве с Ириной Гуро (Раиса Соболь), с которой мои родители были в дружбе с 1920-х годов. Раиса Соболь была капитаном чекистской разведки, до войны работала в Германии, прошла наши лагеря; когда началась война, была участником партизанского движения. У отца были и другие литературные публикации, которые до 1994 года шли под именем «Анатолий Андреев».
В 1994 году вышла книга в США «Особые задания», где впервые, как выше уже говорилось, появилось настоящее имя, отчество, фамилия отца. Работа отца, мамы и других стала известна всему миру. Переводы этой книги вышли в Англии, Франции, Испании, Германии, Финляндии, Израиле и других странах.
Конечно, об отце, о его жизни и работе мы с братом знали далеко не все. Хотя отец и делился со мной и братом своими воспоминаниями, рассказывая о себе, своей жизни, что называется, «по случаю» или «к слову», я раньше не связывал воедино все его отрывочные рассказы. Я просто чувствовал его всегда близко, рядом со мной, просто знал: вот это — мой отец, и мне этого было достаточно. Цельное, сознательное представление о личности моего отца, уже непосредственно связанное с той эпохой, в которой ему пришлось жить и работать, пришло ко мне гораздо позже, уже в зрелом возрасте. Впервые же, пожалуй, последовательно и подробно отец рассказал о себе на страницах своих книг-воспоминаний.
Моя мама умерла в сентябре 1988 года, и ее прах покоится на кладбище Донского монастыря. После смерти мамы здоровье отца ухудшилось, тем не менее он продолжал усиленно работать над своими воспоминаниями, готовя их к публикации. В них, в частности, отец пишет об отношении к нему «перестроечного» руководства страны:
«Высшее руководство в середине 80-х годов занимало по отношению ко мне двойственную позицию. С одной стороны, считая, что мое дело сфабриковано, меня приглашали в институт имени Ю. Андропова — с лекциями по истории разведки. Я принимал участие в конференции КГБ по изучению истории разведывательных операций в Германии, проводившейся в Ясеневе, штаб-квартире внешней разведки. В 1986 году, в канун встречи Горбачева с президентом Рейганом в Рейкьявике, я направил в КГБ памятную записку, в которой изложил наш опыт обслуживания Ялтинской конференции.
Но, с другой стороны, я все еще не был реабилитирован.
Горбачева между тем интересовало, как готовились и передавались приказы по уничтожению людей и способы их ликвидации. Меня посетил в связи с этим генерал-майор Шадрин, отвечавший в КГБ за выполнение специальных поручений. Я объяснил, что полные отчеты об этом хранятся в архивах ЦК партии, и указал, что лично я подготовил два написанных от руки отчета об операциях в Мехико и Роттердаме, за которые отвечал. Другие отчеты писались от руки высшими должностными лицами, непосредственно занимавшимися этими операциями — Огольцовым, Савченко, Цанавой и Абакумовым, или Молотовым и Вышинским, когда они возглавляли Комитет информации. Для Шадрина было новостью что военная разведка в 1930–1950 годах также ликвидировала агентов-двойников и перебежчиков, этим занималась специальная группа.
По иронии судьбы, в то время как я подавал ходатайства о реабилитации, Горбачев получил своеобразное послание, подписанное тремя генералами, принимавшими участие в аресте Берия. Они потребовали от Горбачева в апреле 1985 года присвоения звания Героя Советского Союза, которое было им в свое время обещано за проведение секретной и рискованной операции. Таким образом, когда председатель Комитета партийного контроля Соломенцев готовил дело о моей реабилитации, генералы требовали себе наград. Горбачев отклонил оба ходатайства — и мое, и генеральское. Генералам напомнили: 28 января 1954 года они уже получили за эту операцию по ордену Красного Знамени, и Центральный Комитет не счел целесообразным возвращаться вновь к этому вопросу».
В 1990 году отец узнал от высокопоставленного сотрудника КГБ, что Горбачев недоволен тем, что процесс демократизации выходит из-под контроля. Осенью этого года КГБ и Вооруженные Силы получили приказ подготовить план о введении военного положения. В это же время вдвое увеличили жалованье всем военнослужащим.
Существенную моральную поддержку получил отец и от генерал-майоров КГБ Кеворкова и Губернаторова. Они воспользовались назначением бывшего начальника Идеологического управления КГБ генерала Абрамова заместителем Генерального прокурора СССР и у него в кабинете изучили его дело. По их словам, четыре тома дела содержали слухи, а никак не конкретные свидетельства против отца и Эйтингона. Что было еще важнее, они обнаружили записку Политбюро с проектом решения: принять предложение Комитета партийного контроля и КГБ о реабилитации Судоплатова и Эйтингона по вновь открывшимся обстоятельствам и ввиду отсутствия доказательств их причастности к преступлениям Берия и его группы, а также принимая во внимание вклад в победу над фашизмом и в решении атомной проблемы.
Это придало отцу уверенности. Его новое заявление о реабилитации было поддержано не только КГБ, но и высокопоставленными лицами в аппарате ЦК партии. Гласность дала мне возможность использовать прессу. Отец, хорошо владея пером, написал обстоятельное письмо в комиссию А. Яковлева по реабилитации жертв политических репрессий, в котором заявил, что намерен сообщить прессе о том, что правда о реальном механизме репрессий скрывается до сих пор, и в частности в самом ЦК партии. В другом письме — В. Крючкову — отец просил передать в прокуратуру копии документов о его разведработе и назвал номера приказов (их ему подсказали друзья в КГБ) о задачах подразделений, которыми он руководил. Это могло установить, что его дело практически сфальсифицировано.
КГБ отреагировал незамедлительно. Заместитель начальника управления кадров уведомил его, что все документы, перечисленные в письме, заверены в КГБ и направлены в прокуратуру с рекомендацией проанализировать и рассматривать как новые материалы по делу отца. Его пригласили в военную прокуратуру, где сообщили, что дело будет пересмотрено. Они также перепроверили дело Абакумова и его группы. Новое расследование заняло год. У отца, как он говорил, сложилось впечатление, что расследование проводилось по чьему-то негласному указанию.
И тут начали происходить странные вещи. Дело Берия было изъято из прокуратуры и передано в секретариат Горбачева. Затем некоторые документы из него исчезли. Вскоре после этого в газете «Московские новости» появилась статья с грубыми нападками на отца, в которой приводились цитаты из обвинительного заключения по делу Берия и утверждалось, что по указаниям отца на конспиративных квартирах в Москве и других городах организовывались тайные убийства людей с помощью ядов. Отца снова, но уже «демократические» деятели (все они, кстати, вышли из здания на Старой площади) ретиво обвиняли как соучастника Берия, не упоминая о его работе в разведке. Газета просила читателей присылать любую информацию, связанную с Судоплатовым, так как в деле Берия нет фактов и конкретных имен его жертв. Реакции читателей не последовало. В редакционном примечании к статье Егор Яковлев, редактор «Московских новостей», писал, что необходим закон о контроле за оперативной работой спецслужб и в особенности токсикологических лабораторий, занимающихся ядами, как в ЦРУ, так и в КГБ.
Эти примечания были сделаны в ответ на заявление генерала Калугина о том, что подобная лаборатория все еще существует в КГБ, а ЦРУ испытывает токсичные препараты на американских гражданах.
«Я понял, — говорил в ту пору отец, — что вопрос о моей реабилитации будет тянуться до бесконечности, поскольку никто из находившихся у власти не хотел обнародования правды, которая скомпрометировала бы либеральную политику Хрущева».
А реформаторы пытались использовать хрущевскую «оттепель» как модель перестройки. Уничтожение таких политических противников, как Троцкий и украинские националисты, по решению высших руководителей страны больше не обсуждалось в печати. Горбачев отмалчивался, он не мог себе позволить разоблачить Хрущева как приспешника Сталина и организатора тайных политических убийств. Ведь тогда была бы запятнана историческая память о XX съезде партии, на котором Хрущев выступил с разоблачением сталинских преступлений. Члены ЦК партии и многие делегаты съезда знали о его и своем собственном участии в сталинских преступлениях. Поэтому, если бы дело отца всплыло на поверхность, было бы разоблачено все партийное руководство при Хрущеве, использовавшее Берия и людей, которые работали под его началом, как козлов отпущения. Кстати, в своих мемуарах Н. Хрущев все-таки признал факт, что в тот момент Берия им показался наиболее подходящей фигурой, на которую можно списать все. Что и было сделано. Что касается горбачевского руководства и его главного идеолога — Яковлева, то оно бы несло тогда ответственность за сокрытие вины своих наставников, которые привели их к власти.
Берия и его враги в руководстве страны исповедовали одну мораль. Единственная разница между Берия и его соперниками только в количестве пролитой ими крови. Однако, несмотря на свои преступления, Берия, Сталин, Молотов сумели преобразовать отсталую аграрную страну в мощную супердержаву, имеющую ракетно-ядерное оружие, подготовить Россию к завоеванию космоса. Совершая такие же чудовищные преступления, Хрущев, Булганин и Маленков, однако, в гораздо меньшей степени способствовали созданию мощного потенциала СССР как великой державы. В отличие от Сталина, они значительно ослабили государство в результате своей борьбы за власть.
Горбачев и его помощники, в не меньшей степени руководствуясь собственными амбициями, привели великую державу к полному развалу. Михаил Горбачев и Александр Яковлев вели себя как типичные партийные вожди, прикрываясь демократическими лозунгами для укрепления своей власти. Как государственные деятели они оказались несостоятельны и лишь питали иллюзии, будто могут перехитрить соперников (Ельцина, Лигачева, Рыжкова, Полозкова и других) и тем самым сохранить безраздельную власть в своих руках. Их достижения в области внутренней и внешней политики равны нулю. В 1989 году Горбачев в силу личной неприязни отстранил Эриха Хонеккера от власти в Восточной Германии, чтобы «укрепить социализм», но так же как в 1953 году, это привело к потрясениям, только в этот раз ГДР перестала существовать. Он и Шеварднадзе оказались неспособными добиться путем переговоров экономической компенсации со стороны Запада в обмен на вывод наших войск из Восточной Европы и сокращение стратегических вооружений.
В 1991 году военная прокуратура по-новому подошла к делу отца и Эйтингона. Материалы доказывали, что они не фабриковали фальшивых дел против «врагов народа». Официальные обвинения, что они якобы являлись пособниками Берия в совершении государственной измены, планировании и осуществлении террористических актов против правительства и личных врагов лубянского маршала, были опровергнуты документально.
После августовских событий 1991 года и распада СССР, незадолго до ухода в отставку, главный военный прокурор прекратил их дела и заявил: «Если бы я не реабилитировал вас, архивные материалы показали бы, что я еще один соучастник сокрытия правды о тайных пружинах борьбы за власть в Кремле в 30—50-х годах».
18 октября 1991 года он подвел черту в деле отца и Эйтингона и подписал постановление об их реабилитации.
Сейчас на дворе, как говорится, новое время. К власти пришло новое поколение. И хотя оно выросло при прежнем режиме, нынешние руководители не были замешаны в зверствах Сталина и Хрущева, бывших авторитарных правителей страны. Имя Хрущева, активно использовавшееся в начале перестройки, потеряло ныне свою привлекательность. Иначе и быть не может.
«В сложной обстановке после распада СССР, порожденной отсутствием политической культуры, — пишет отец, — ненависть по отношению ко мне сохраняют только те, кто предпочел бы, чтобы люди, знающие действительные обстоятельства трагедии и героики прошлого, молча ушли из жизни. Они открыто стремятся присвоить себе монопольное право на трактовку событий нашего прошлого. Хотя большинство из них скомпрометировали себя тем, что в 1960–1990 годах сознательно преподносили обществу грубо сфальсифицированные объяснения мотивов и механизма сталинских репрессий и крупных событий в нашей внутренней и внешней политике».
Да, это была ложь. С ней пытались бороться люди чести, диссидентствующая публика тут практически ни при чем. У нее были свои мелкие интересы. Время это красноречиво доказало, так что нет смысла тут об этом распространяться. Ложь, которую принес в нашу жизнь Хрущев, в конечном итоге сказалась на нравственном здоровье общества. Оно перестало сопротивляться и поплыло по течению до горбачевского времени. А тут его «взяли», как говорится, «тепленьким».
С осени 1995 года отец не выходил на улицу: кружилась голова, не держали ноги. По квартире ходил очень медленно, с палочкой, опираясь на стены. Потом палку заменил стул, который отец двумя руками двигал перед собой. Сидеть ему было тяжело — болел позвоночник. Хождения по квартире перешли в постельный режим. В кровати лежал, читал газеты, книги, с посторонней помощью садился на кровать, опираясь на подушки. По выходным я брил отца, мыл в ванной. Он меня узнавал и благодарил словами за такую помощь. С конца лета он уже не мог читать, смотрел телевизор, тихо дремал на кровати. Когда я подходил к нему и начинал разговаривать, он как бы пробуждался ото сна, вздрагивал, открывал глаза и внимательно слушал. Но все чаше не узнавал меня, спрашивал: «А кто это? Кто меня бреет?» Я брил его за два дня до смерти. Он фактически никак не реагировал на мое присутствие, на мою помощь. У меня было ощущение, что я брею уже неживого человека (у него была холодная на ощупь голова, глаз он не открывал).
При его прежнем здоровье отец прожил бы дольше, если бы не болезни, нажитые трагедией 53 года в Ленинградской спецбольнице и Владимирском централе. Отец умер на руках младшего сына (моего брата) Анатолия 24 сентября 1996 года в 6 утра. Тело отца утром перевезли в госпиталь на Пехотной. Потом Анатолий позвонил мне на работу о случившемся. Мы, взрослые дети, имеющие своих детей, стали сиротами на всю нашу дальнейшую жизнь.
27 сентября родственники, близкие, товарищи по оружию, знакомые и незнакомые люди пришли на Пехотную проститься с отцом. Была племянница Малли. Присутствовали разведчики Рогатнев, Юлий Антонович Колесников, Барковский, а также дети Серебрянского, Эйтингона, Малли и Воскресенской. В первом почетном карауле стояли генерал Шебаршин, ветераны. С Пехотной в сопровождении автомашин ГАИ колонна доехала в Митино без остановок минут за двадцать.