И вот вновь наступило малоприятное время — утро понедельника. В голове моей не было никаких соображений относительно того, как себя вести и что вообще стоит делать, а в душе — ни малейшего желания идти на работу.
С одной стороны, соблазн доругаться с Себастьяном до полного и окончательного разрыва был велик. С другой — отвращение к жизни, погоде и всем видам мускульных усилий было ничуть не меньше. В конце концов, поняв, что на себя полагаться не приходится, я отправилась в прихожую, где на полке стенного шкафа с незапамятных времен пылилась пятикопеечная монета, согласно примете, приумножавшая сбережения обитателей квартиры.
Эту—то монету я и подбросила вверх на предмет выяснения своей судьбы.
Монета взлетела к потолку, стукнулась об него… и вдруг, прервав движение вниз, застыла в воздухе на уровне моих глаз.
Некоторое время я таращилась на неподвижно висящую монету увеличившимися до размера розетки для варенья глазами. Входная дверь моей квартиры тем временем медленно открылась.
— Орел, — сказал Себастьян, и монета, наконец, беззвучно приземлилась на ковровую дорожку. Я присела на корточки и увидела на обращенной ко мне стороне монеты герб Советского Союза. Подняла глаза на Себастьяна и сказала:
— Предупреждаю сразу. Во—первых, не прощу. Во—вторых, отомщу. В—третьих, ужасно отомщу.
Кажется, он что—то ответил, прежде чем поцеловать меня. Впрочем, я не помню.
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
С одной стороны, соблазн доругаться с Себастьяном до полного и окончательного разрыва был велик. С другой — отвращение к жизни, погоде и всем видам мускульных усилий было ничуть не меньше. В конце концов, поняв, что на себя полагаться не приходится, я отправилась в прихожую, где на полке стенного шкафа с незапамятных времен пылилась пятикопеечная монета, согласно примете, приумножавшая сбережения обитателей квартиры.
Эту—то монету я и подбросила вверх на предмет выяснения своей судьбы.
Монета взлетела к потолку, стукнулась об него… и вдруг, прервав движение вниз, застыла в воздухе на уровне моих глаз.
Некоторое время я таращилась на неподвижно висящую монету увеличившимися до размера розетки для варенья глазами. Входная дверь моей квартиры тем временем медленно открылась.
— Орел, — сказал Себастьян, и монета, наконец, беззвучно приземлилась на ковровую дорожку. Я присела на корточки и увидела на обращенной ко мне стороне монеты герб Советского Союза. Подняла глаза на Себастьяна и сказала:
— Предупреждаю сразу. Во—первых, не прощу. Во—вторых, отомщу. В—третьих, ужасно отомщу.
Кажется, он что—то ответил, прежде чем поцеловать меня. Впрочем, я не помню.
Глава 3
БЕЛАЯ ГОРЯЧКА
Не успел Максимыч свернуть с шоссе на проселочную дорогу, уходящую в лес, как злонамеренная кочка бросилась ему прямо под ноги, заставив на время прервать и без того затянувшийся путь домой и совершить замысловатую хореографическую фигуру неизвестного науке танца. Однако на этот раз, несмотря на опасную близость земли, падения ему удалось избежать, и, обрадованный такой нечаянной удачей, он нетвердым, но приятным голосом затянул песню про портрет работы падлы Пикассо.
Перед глазами Максимыча плавали веселые разноцветные звезды, явно не небесного происхождения — по лесу, через просветы между стволами сосен уже тянулись тонкие солнечные лучи. Песня сама так и рвалась из груди Максимыча, и жизнь казалась ему веселой и замечательной, несмотря на порванные во время предыдущего падения брюки и скорую встречу с женой, Марь Петровной, женщиной дородной, суровой и тяжелой на руку. С полгода назад электрика Ваську Корягу, опоздавшего с визитом на сутки, отделала она граблями так, что тот три дня после лежал в постели, а когда встал, оказался цветом чистый баклажан, прямо как студент Тимирязевской академии, ухажер корягинской вертихвостки— племянницы.
Конечно, к руке Марь Петровны Максимычу было не привыкать, да и здоровьем его бог не обидел — благодаря этому он даже год назад попал на страницы местной печати. Приятель его, Кеша, притащил из ларька, где работал по ночам, литровую бутылку спирта «Рояль». Из четверых, пивших этот «Рояль», разведенный для вкуса газировкой «Лесная ягода», трое померли на следующий день в больнице. Один Максимыч остался в живых, свято уверенный в том, что не от спирта мужики сгинули — какой же от него вред может быть, от чистого продукта, — а от проклятой «Лесной ягоды», которую бог весть из какой химии гонят. Об этом происшествии написала районная газета, засаленный и пожелтевший экземпляр которой Максимыч всегда носил с собой, показывая всем желающим и вслух сожалея о том, что нет при заметке его, Максимыча, фотографии.
Но на что крепкий организм был у Максимыча, а самогон, которым угощал его нынче шурин, был крепче. Как ни прибавлял Максимыч шагу, дорога через лес все не кончалась, а кочки да выбоины плодились на ней, как грибы после дождя. И как ни старался Максимыч, как ни берегся — не углядел: правая нога зацепилась, а за ней подоспела и левая, обе они перепутались между собой, и, не допев куплета, их хозяин ткнулся носом прямо в усыпанный сосновыми шишками пригорок.
Звонкий женский смех гулко пронесся по лесу.
Максимыч поднял голову и изумленно оглянулся, пытаясь обнаружить, кто это веселится среди леса в такую рань.
Смех повторился. У Максимыча поневоле пробежал по телу холодок — уж больно громким он был и звучал как—то странно — словно кто—то завел в лесу огромную музыкальную шкатулку. Но самое неприятное в этом смехе было то, что Максимыч никак не мог определить, откуда он доносится, — казалось, хохот раздавался сразу со всех сторон.
Максимыч медленно поднялся и снова огляделся, не вставая на всякий случай с корточек.
А в следующую секунду резво, словно весь выпитый шуринов самогон вмиг испарился, вскочил и во весь опор помчался к дому.
И упал уже только в сенях — на лавку.
А когда навстречу ему, в телогрейке, накинутой для приличия поверх ночной сорочки, с обломком лопаты, приготовленным специально для встречи любимого мужа, вышла Марь Петровна и, сурово сдвинув брови, грозно подняла свое оружие, Максимыч только и смог, что просипеть еле слышно:
— Она… Там она! В лесу!
И лицо у него при этом было такое, что Марь Петровна, против обыкновения, опустила руку и спросила повелительно:
— Кто еще?
— Анютка!
— Какая еще Анютка? — не поняла Марь Петровна. — Бочкина, что ли?
— Да нет! — Максимыч даже руками замахал. — Какая еще Бочкина? Кузнецова! Вальки одноглазого дочь!
Марь Петровна в сердцах отшвырнула обломок лопаты и, подбоченившись, досадливо плюнула:
— Ну, допился, старый ты хрыч! А Сталина с Хрущевым ты в нашем лесу не встречал? Совсем из ума выжил! Анька—то Кузнецова уж год с лишним как на кладбище лежит! Уйди с глаз моих долой, спать ложись! ЛТП на вас нет, черти проклятые!
Перед глазами Максимыча плавали веселые разноцветные звезды, явно не небесного происхождения — по лесу, через просветы между стволами сосен уже тянулись тонкие солнечные лучи. Песня сама так и рвалась из груди Максимыча, и жизнь казалась ему веселой и замечательной, несмотря на порванные во время предыдущего падения брюки и скорую встречу с женой, Марь Петровной, женщиной дородной, суровой и тяжелой на руку. С полгода назад электрика Ваську Корягу, опоздавшего с визитом на сутки, отделала она граблями так, что тот три дня после лежал в постели, а когда встал, оказался цветом чистый баклажан, прямо как студент Тимирязевской академии, ухажер корягинской вертихвостки— племянницы.
Конечно, к руке Марь Петровны Максимычу было не привыкать, да и здоровьем его бог не обидел — благодаря этому он даже год назад попал на страницы местной печати. Приятель его, Кеша, притащил из ларька, где работал по ночам, литровую бутылку спирта «Рояль». Из четверых, пивших этот «Рояль», разведенный для вкуса газировкой «Лесная ягода», трое померли на следующий день в больнице. Один Максимыч остался в живых, свято уверенный в том, что не от спирта мужики сгинули — какой же от него вред может быть, от чистого продукта, — а от проклятой «Лесной ягоды», которую бог весть из какой химии гонят. Об этом происшествии написала районная газета, засаленный и пожелтевший экземпляр которой Максимыч всегда носил с собой, показывая всем желающим и вслух сожалея о том, что нет при заметке его, Максимыча, фотографии.
Но на что крепкий организм был у Максимыча, а самогон, которым угощал его нынче шурин, был крепче. Как ни прибавлял Максимыч шагу, дорога через лес все не кончалась, а кочки да выбоины плодились на ней, как грибы после дождя. И как ни старался Максимыч, как ни берегся — не углядел: правая нога зацепилась, а за ней подоспела и левая, обе они перепутались между собой, и, не допев куплета, их хозяин ткнулся носом прямо в усыпанный сосновыми шишками пригорок.
Звонкий женский смех гулко пронесся по лесу.
Максимыч поднял голову и изумленно оглянулся, пытаясь обнаружить, кто это веселится среди леса в такую рань.
Смех повторился. У Максимыча поневоле пробежал по телу холодок — уж больно громким он был и звучал как—то странно — словно кто—то завел в лесу огромную музыкальную шкатулку. Но самое неприятное в этом смехе было то, что Максимыч никак не мог определить, откуда он доносится, — казалось, хохот раздавался сразу со всех сторон.
Максимыч медленно поднялся и снова огляделся, не вставая на всякий случай с корточек.
А в следующую секунду резво, словно весь выпитый шуринов самогон вмиг испарился, вскочил и во весь опор помчался к дому.
И упал уже только в сенях — на лавку.
А когда навстречу ему, в телогрейке, накинутой для приличия поверх ночной сорочки, с обломком лопаты, приготовленным специально для встречи любимого мужа, вышла Марь Петровна и, сурово сдвинув брови, грозно подняла свое оружие, Максимыч только и смог, что просипеть еле слышно:
— Она… Там она! В лесу!
И лицо у него при этом было такое, что Марь Петровна, против обыкновения, опустила руку и спросила повелительно:
— Кто еще?
— Анютка!
— Какая еще Анютка? — не поняла Марь Петровна. — Бочкина, что ли?
— Да нет! — Максимыч даже руками замахал. — Какая еще Бочкина? Кузнецова! Вальки одноглазого дочь!
Марь Петровна в сердцах отшвырнула обломок лопаты и, подбоченившись, досадливо плюнула:
— Ну, допился, старый ты хрыч! А Сталина с Хрущевым ты в нашем лесу не встречал? Совсем из ума выжил! Анька—то Кузнецова уж год с лишним как на кладбище лежит! Уйди с глаз моих долой, спать ложись! ЛТП на вас нет, черти проклятые!
Глава 4
ХЛЕБ НАШЕ БОГАТСТВО
Жара и не думала спадать, но стоило нам с Себастьяном переступить порог «Гарды», как мы очутились в самом сердце вечной мерзлоты. Ледяная глыба, очертаниями весьма схожая с Надей, неподвижно сидела за компьютером, монитор которого, казалось, посеребрил иней. Поодаль от нее, в кресле у незажженного камина, сидел Даниель, сильно напоминающий снеговика, только что пережившего обстрел снежками.
Я немедленно покрылась гусиной кожей — находиться в этом помещении без дубленки, шапки и зимних сапог не представлялось возможным. Себастьян поежился.
— Так, — сказал он, скептически оглядев двух жертв «холодной войны», — пора с этим заканчивать. Надя, ты согласна со мной, что ангелы и боги — два различных понятия?
Ледяная фигура слегка пошевелилась, хотя нельзя было понять, в каком смысле толковать это движение. Себастьяна это не смутило.
— У людей бывают нервные срывы, всяческие кризисы, депрессии и прочие прелести в этом же духе. А вам, милые дамы, не приходило в голову, что и с ангелами может происходить что—то подобное? Или вы считаете, что, раз мы ангелы, мы можем испытывать только положительные чувства и эмоции и быть все время благостными и слащавыми, словно герои рекламы кондитерских изделий? И вы думаете, что мы не можем совершать глупостей и необдуманных поступков?.. Да, Даниель поссорился с Надей и решил уехать, куда глаза глядят…
— И куда же глядели его глаза? — спросила ледяная фигура соответствующим своему виду голосом.
— В Петербург, — жалобно проскрипел снеговик.
Тут я сообразила, что львы с золотыми крыльями мерещились мне неспроста, и благодарно посмотрела на кольцо, мысленно извиняясь. Кольцо мигнуло в ответ — очевидно, в знак того, что примирение состоялось.
— …А я не мог бросить своего лучшего друга — у нас, у ангелов, не принято бросать друзей в беде, не знаю, как у вас, людей.
— А в Питере что, такие жуткие проблемы с телефонной связью? — самым невинным голосом поинтересовалась я. — Позвонить было нельзя? Или ты со мной тоже поссорился?
— Нет! Но если бы я позвонил тебе, мне пришлось бы одновременно приводить в чувство Даниеля, тебя и Надю, причем двоих последних — на расстоянии. Я решил, что лучше сделаю это после, при личной встрече.
— Мы чуть с ума не сошли! — завопила ледяная фигура, окончательно превращаясь в Надю.
— Но ведь не сошли же, — резонно возразил Себастьян. — И вообще, ничего такого страшного не произошло.
— Нам, правда очень, очень стыдно, — пробубнил приобретший очертания Даниеля снеговик, обратив на Надю взгляд, способный растопить не только лед, но и камень.
На лице Нади даже непосвященный мог прочесть мучительные колебания. И я ее прекрасно понимала. Наверняка она все выходные проторчала в четырех стенах, вместо того, чтобы последовать моему примеру и отправиться куда—нибудь, где можно было бы с легкостью развеять черные мысли и забыть о переживаниях, — и совсем не обязательно за город. Отплыв на целый день в кругосветное путешествие по магазинам, помимо необходимых и приятных покупок, обязательно приобретаешь не только массу полезных знаний и положительных эмоций, но и такую замечательную вещь, как усталость, и по возвращении домой тебе остается только бросить свертки, коробки и пакетики на пол, упасть без сил и почти без сознания на не застеленный диван и, не успев снять макияж с лица и туфли на шпильках с ног, забыться мертвым сном без сновидений. Но, зная Надю, можно было с уверенностью сказать, что никуда она не ходила — ни по магазинам, ни по гостям. Вместо этого сидела дома, время от времени облегчая свои страдания уничтожением некоторых предметов первой необходимости, как—то: любимой чашки Даниеля, его же темных очков, забытых в последний визит к ней, фена, подаренного им по какому—то случаю от полноты чувств, и прочего в том же роде. И очень глупо, на мой взгляд. Если бы она разбила этот фен о голову Даниеля, я еще понимаю — хоть какое—то удовольствие. А ломать полезную в хозяйстве вещь безо всякого вреда для того, кто ее подарил, — просто напрасная трата сил. И выливать духи в раковину тоже никому не советую, если, конечно, это не его духи — тогда, конечно, совсем другое дело.
Мало того, она еще наверняка звонила Даниелю и вешала трубку, а он перезванивал, но она опять вешала — и так без конца. От таких развлечений самая уравновешенная женщина может запросто свихнуться за сравнительно короткое время, а заподозрить Надю в уравновешенности может только тот, кто видел ее лишь на фотографии, да и то при условии, что Надю фотографировали, пока она спала.
И после всех этих мучений — так просто взять и простить? Легко сказать! Но и терпеть это состояние войны с тем, кого любишь так, что не знаешь, то ли зарезать его немедленно ножом для резки бумаги, то ли задушить в объятиях, — тяжелей не придумаешь.
Надя тяжело вздохнула, посмотрела искоса на Даниеля — воплощенное раскаяние и любовь, снова вздохнула и открыла рот… Но так ничего и не сказала. Потому что Себастьян, который, кстати сказать, в отличие от Даниеля, явно не испытывал ничего похожего ни на стыд, ни на раскаяние, в процессе разговора подошел к окну как раз в тот момент, когда Надя собралась вынести свой вердикт, внезапно воскликнул:
— По—моему, к нам гости!
Оставив свои места, все дружно бросились к окнам.
В тот момент, когда я выглянула наружу, из черного, размером почти с автобус джипа с непрозрачными стеклами, остановившегося у тротуара прямо перед нашими окнами, вылез молодой человек, состоящий сплошь из прямых углов и ведущий свой род, очевидно, от небезызвестного Собакевича. Оглядев наигранно— равнодушным взглядом соседние машины, ближайшие окна и рыжую бродячую собаку, занятую поимкой блохи, прямоугольный распахнул заднюю дверь джипа.
— Это бандиты? — пискнула я, впечатленная габаритами джипа и молодого человека.
— Сейчас узнаем, — откликнулся Себастьян. — Даниель, видишь их номера? Будь другом, посмотри в базе данных.
Даниель подсел к Надиному компьютеру и быстро застучал по клавишам.
В это время с подножки джипа на землю спрыгнул пассажир.
Вид его мало гармонировал со столь впечатляющим автомобилем — ни тебе дорогого костюма, несмотря на смертельную жару, ни массивных перстней на толстых пальцах, вообще ничего хоть сколько—нибудь примечательного. Обычные светло— голубые джинсы, кроссовки, белая рубашка навыпуск. Темные вьющиеся волосы с проседью — в легком артистическом беспорядке.
Себастьян поднял левую бровь и сказал:
— Даниель, не надо. Я знаю, кто это.
— Кто? — дружно спросили мы с Надей.
— Андрей Листовский.
— Листовский? Где—то я слышала эту фамилию… — задумчиво нахмурилась я.
— Ну, счастье мое, нельзя же быть такой отсталой! Неужели ты никогда не слышала имени генерального директора концерна «Росхлеб», владельца сети продовольственных магазинов, известного мецената, и прочая, и прочая…
Я посмотрела на Себастьяна холодно, проигнорировала его нежнейший взгляд и отвернулась, не сочтя нужным оправдываться.
— Может, он не к нам? — почему—то с надеждой в голосе произнесла Надя.
Но донесшиеся снизу голоса убедили ее и нас всех в обратном.
— Вот невезуха! — почему—то прошипела Надя. И как в воду глядела.
Первым, что и следовало ожидать, появился прямоугольный. Без лишних слов, деловито осмотрев нашу приемную, он посторонился и пропустил вперед господина Листовского.
Хлебный король оказался очень невысок ростом и очень светлоглаз. Из—за такой неудачной окраски радужной оболочки даже самая сердечная улыбка — а именно ее, насколько я могла судить, пытался изобразить он на своем лице в эту минуту — казалась не вполне искренней и не особенно доброжелательной.
— Господин Шнайдер? — король вопросительно повернулся к Даниелю. Тот покачал головой, и Листовский повернулся к Себастьяну. — Добрый день, господин Шнайдер.
— Я к вашим услугам, господин Листовский, — любезно ответил вышеупомянутый господин.
— А, вы меня знаете? Тем лучше… Извините, что я вот так, без предупреждения, но… Боялся утечки информации… И… — тут Листовский недоверчиво покосился на нас с Надей.
— Вы можете быть совершенно спокойны. Мы гарантируем вам полную конфиденциальность. Все присутствующие здесь — мои сотрудники, они заслуживают полного доверия.
Я почувствовала невыносимую скуку и с трудом подавила зевоту. Весь этот версальский этикет вперемешку с тайнами мадридского двора вызвали во мне острое желание немедленно улизнуть — куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Тем более что угадать причину, по которой его величество Листовский изволил почтить нас своим присутствием, не составляло никакого труда. Либо — что вероятнее всего — его донимают конкуренты и ему нужно, чтобы мы нашли в их шкафу какой—нибудь скелет, а лучше — труп посвежее. Либо его «новая русская» жена, очумев от жизни, состоящей из вечного досуга и вечного отсутствия мужа, завела себе кого—то, и Листовскому необходимо знать кого, будто это что—нибудь изменит или чем—нибудь поможет. В любом случае Себастьян и Даниель вряд ли станут этим заниматься, потому что брезгливы и, как и положено настоящим ангелам, к деньгам совершенно равнодушны.
В ответ на слова Себастьяна Листовский оценивающе оглядел каждого из нас. Покончив с кратким сеансом познавательной флюорографии, он кивнул своим собственным мыслям и сказал;
— О'кей, я думаю, с вами можно иметь дело. Мне порекомендовали вас как высокопрофессиональных детективов и порядочных людей. Надеюсь, так оно и есть…
Иначе он сначала замочит в сортире тех, кто рекомендовал, а потом и нас вместе с ними, мысленно закончила я.
— Давайте пройдем в кабинет и присядем, — сказал Себастьян, и мы все, за исключением Нади, с надменным видом занявшей свое место за компьютером, гуськом отправились в кабинет Даниеля. Я, правда, пропустила всех впереди себя и очутилась в хвосте колонны — с тем, чтобы, поравнявшись с дверью, незаметно отстать… Но, на мое несчастье, замыкавший шествие Себастьян обернулся в самую неподходящую минуту — как раз когда я с отсутствующим выражением лица стала разворачиваться II сторону от двери. «Куда!» — почти беззвучно прошипел краем губ любимый начальник и схватил меня за пояс. Со стороны все выглядело так, словно он нежно обнимает меня за талию, а мне при этом в рот попала здоровенная зеленая муха.
Огорченная неудачей с побегом, я по— своему отомстила Себастьяну — вместо того чтобы сесть за стол вместе со всеми остальными, удобно устроилась на подоконнике, за спиной Даниеля, и, не реагируя на недовольную артикуляцию милейшего господина Шнайдера и подаваемые им знаки, занялась изучением происходящего на улице, краем уха невнимательно следя за идущим в комнате разговором.
— Дело, по которому я пришел к вам, очень… неприятное. — Листовский нервно покашлял в кулак. — Поскольку оно… очень личное. Знаете, я не люблю лишних предисловий. Все эти окольные подходы… В моей жизни их и так слишком много. Но сейчас я даже не знаю, как начать.
Пока он говорил, за окном происходили любопытные события. Дверь джипа Листовского снова распахнулась, и на тротуар спрыгнул загорелый, как шоколадка, молодой человек в бежевых джинсах с накладными карманами спереди и белой футболке, обтягивающей мускулистый торс. Крикнув что—то в салон, он хлопнул дверью и, повернув на голове козырьком назад кепку — бейсболку, достал из кармана пачку «Кэмела». Не успел он щелкнуть зажигалкой, как снова хлопнула дверь, и водитель джипа — худощавый блондин с невыразительным, словно стертым ластиком лицом, — быстро обогнув внушительной длины обтекаемый капот, очутился рядом с молодым человеком. По лицу водителя было видно, что он очень недоволен, но говорил он при этом так тихо и сдержанно, что я, как ни вслушивалась, не могла расслышать ничего. К тому же мне мешал шум проезжающих по улице машин и голоса за спиной. Единственное, что удалось мне уловить, это произнесенное водителем слово «опасность».
— Опасность? — презрительно повторил молодой человек. — Вот только мне не надо говорить эти глупости. Я понимаю, вы отцу пускаете пыль в глаза, чтобы вам платили побольше. Но передо мной не надо изображать эту бурную деятельность. Я на вашу мышиную возню плевать хотел, поняли?
Не очень вникая в смысл его слов, я изо всех сил пыталась сообразить, почему и голос его, и лицо кажутся мне такими знакомыми.
— Любой удачливый бизнесмен, — говорил тем временем Листовский, — достигнув определенной планки в своей карьере, начинает в той или иной степени страдать паранойей. Это так, и нет смысла делать вид, что я этого избежал. Паранойя — своего рода профессиональная болезнь, плата за успех, особенно в нашей стране, где ни о какой стабильности, ни о каком законе не может быть и речи. Поэтому сначала я отмахивался от всех своих подозрений, считая их плодом расстроенной большим бизнесом психики. Но теперь я убедился, что был не прав. Поэтому я здесь. На этом мое вступление можно считать законченным.
Молодой человек на улице курил, прислонившись спиной к двери джипа и не обращая ни малейшего внимания на водителя, топчущегося возле него и бросающего по сторонам злобно—тоскливые взгляды.
После недолгой паузы Листовский откинул со лба волосы и начал:
— Все дело в том…
В это время молодой человек вдруг задрал голову и, отшвырнув в сторону недокуренную сигарету, вдруг замахал руками и заорал на всю улицу:
— Маринка! Это ты?!
— Дело в том, что моего сына хотят убить.
— Кирюшка! — заорала в свою очередь я, едва не выпав из окна.
— Я сейчас поднимусь! — крикнул тот и бегом бросился во двор. За ним трусцой припустил водитель.
Я спрыгнула с подоконника и, не обращая внимания на присутствующих, ринулась к двери.
Не знаю, каким образом Кирилл сумел развить такую скорость, но, вылетев в приемную, я немедленно очутилась в его объятиях и с головой утонула в его ослепительно синих глазах.
— Слушай, здоровенный какой! — визжала я. — Узнал меня! Не забыл! Удивительно!
— Как тебя не узнать, когда ты Лиса Патрикеевна, рыжая — бесстыжая! Красотка!
Надя и прямоугольный охранник, оставленный в приемной на посту, дружно разинули рты, наблюдая за этой бурной сценой. Вскоре число зрителей пополнилось: сначала запыхавшимся водителем джипа, а потом и вышедшими на шум из кабинета Себастьяном, Даниелем и Листовским. Впрочем, мы с Кириллом никого вокруг не видели. Ну, не знаю, как он, я — то точно.
— А я тебя вот совсем недавно вспоминала! — вопила я.
— Недавно! Да я о тебе все время вспоминал! Как ты песню «Модерн Токинг» под аккордеон на весь лагерь пела! Думал, уж не встречусь с тобой никогда!
— Сам виноват! Телефон у меня не взял! Я три дня потом проревела, когда домой приехала!
— Да? А кто с Женькой из первого отряда по пляжу носился с хохотом? Я думал, у меня сердце разорвется на мелкие кусочки!
По виду Кирилла никак нельзя было сказать, что его сердце настолько чувствительно, но я зарделась от удовольствия:
— Нашел к кому ревновать!
— Вы знакомы с моим сыном? — Листовский наконец обрел дар речи.
— Да! — захлебываясь от восторга, ответила я. — Мы с ним вместе были в пионерском лагере!
И тут до меня дошло. Я перестала визжать и хихикать и, не мигая, уставилась на Листовского.
— Что? Кирилла хотят убить? Листовский медленно кивнул:
— Я сам долго не хотел в это верить. Но, к сожалению, это так.
Я немедленно покрылась гусиной кожей — находиться в этом помещении без дубленки, шапки и зимних сапог не представлялось возможным. Себастьян поежился.
— Так, — сказал он, скептически оглядев двух жертв «холодной войны», — пора с этим заканчивать. Надя, ты согласна со мной, что ангелы и боги — два различных понятия?
Ледяная фигура слегка пошевелилась, хотя нельзя было понять, в каком смысле толковать это движение. Себастьяна это не смутило.
— У людей бывают нервные срывы, всяческие кризисы, депрессии и прочие прелести в этом же духе. А вам, милые дамы, не приходило в голову, что и с ангелами может происходить что—то подобное? Или вы считаете, что, раз мы ангелы, мы можем испытывать только положительные чувства и эмоции и быть все время благостными и слащавыми, словно герои рекламы кондитерских изделий? И вы думаете, что мы не можем совершать глупостей и необдуманных поступков?.. Да, Даниель поссорился с Надей и решил уехать, куда глаза глядят…
— И куда же глядели его глаза? — спросила ледяная фигура соответствующим своему виду голосом.
— В Петербург, — жалобно проскрипел снеговик.
Тут я сообразила, что львы с золотыми крыльями мерещились мне неспроста, и благодарно посмотрела на кольцо, мысленно извиняясь. Кольцо мигнуло в ответ — очевидно, в знак того, что примирение состоялось.
— …А я не мог бросить своего лучшего друга — у нас, у ангелов, не принято бросать друзей в беде, не знаю, как у вас, людей.
— А в Питере что, такие жуткие проблемы с телефонной связью? — самым невинным голосом поинтересовалась я. — Позвонить было нельзя? Или ты со мной тоже поссорился?
— Нет! Но если бы я позвонил тебе, мне пришлось бы одновременно приводить в чувство Даниеля, тебя и Надю, причем двоих последних — на расстоянии. Я решил, что лучше сделаю это после, при личной встрече.
— Мы чуть с ума не сошли! — завопила ледяная фигура, окончательно превращаясь в Надю.
— Но ведь не сошли же, — резонно возразил Себастьян. — И вообще, ничего такого страшного не произошло.
— Нам, правда очень, очень стыдно, — пробубнил приобретший очертания Даниеля снеговик, обратив на Надю взгляд, способный растопить не только лед, но и камень.
На лице Нади даже непосвященный мог прочесть мучительные колебания. И я ее прекрасно понимала. Наверняка она все выходные проторчала в четырех стенах, вместо того, чтобы последовать моему примеру и отправиться куда—нибудь, где можно было бы с легкостью развеять черные мысли и забыть о переживаниях, — и совсем не обязательно за город. Отплыв на целый день в кругосветное путешествие по магазинам, помимо необходимых и приятных покупок, обязательно приобретаешь не только массу полезных знаний и положительных эмоций, но и такую замечательную вещь, как усталость, и по возвращении домой тебе остается только бросить свертки, коробки и пакетики на пол, упасть без сил и почти без сознания на не застеленный диван и, не успев снять макияж с лица и туфли на шпильках с ног, забыться мертвым сном без сновидений. Но, зная Надю, можно было с уверенностью сказать, что никуда она не ходила — ни по магазинам, ни по гостям. Вместо этого сидела дома, время от времени облегчая свои страдания уничтожением некоторых предметов первой необходимости, как—то: любимой чашки Даниеля, его же темных очков, забытых в последний визит к ней, фена, подаренного им по какому—то случаю от полноты чувств, и прочего в том же роде. И очень глупо, на мой взгляд. Если бы она разбила этот фен о голову Даниеля, я еще понимаю — хоть какое—то удовольствие. А ломать полезную в хозяйстве вещь безо всякого вреда для того, кто ее подарил, — просто напрасная трата сил. И выливать духи в раковину тоже никому не советую, если, конечно, это не его духи — тогда, конечно, совсем другое дело.
Мало того, она еще наверняка звонила Даниелю и вешала трубку, а он перезванивал, но она опять вешала — и так без конца. От таких развлечений самая уравновешенная женщина может запросто свихнуться за сравнительно короткое время, а заподозрить Надю в уравновешенности может только тот, кто видел ее лишь на фотографии, да и то при условии, что Надю фотографировали, пока она спала.
И после всех этих мучений — так просто взять и простить? Легко сказать! Но и терпеть это состояние войны с тем, кого любишь так, что не знаешь, то ли зарезать его немедленно ножом для резки бумаги, то ли задушить в объятиях, — тяжелей не придумаешь.
Надя тяжело вздохнула, посмотрела искоса на Даниеля — воплощенное раскаяние и любовь, снова вздохнула и открыла рот… Но так ничего и не сказала. Потому что Себастьян, который, кстати сказать, в отличие от Даниеля, явно не испытывал ничего похожего ни на стыд, ни на раскаяние, в процессе разговора подошел к окну как раз в тот момент, когда Надя собралась вынести свой вердикт, внезапно воскликнул:
— По—моему, к нам гости!
Оставив свои места, все дружно бросились к окнам.
В тот момент, когда я выглянула наружу, из черного, размером почти с автобус джипа с непрозрачными стеклами, остановившегося у тротуара прямо перед нашими окнами, вылез молодой человек, состоящий сплошь из прямых углов и ведущий свой род, очевидно, от небезызвестного Собакевича. Оглядев наигранно— равнодушным взглядом соседние машины, ближайшие окна и рыжую бродячую собаку, занятую поимкой блохи, прямоугольный распахнул заднюю дверь джипа.
— Это бандиты? — пискнула я, впечатленная габаритами джипа и молодого человека.
— Сейчас узнаем, — откликнулся Себастьян. — Даниель, видишь их номера? Будь другом, посмотри в базе данных.
Даниель подсел к Надиному компьютеру и быстро застучал по клавишам.
В это время с подножки джипа на землю спрыгнул пассажир.
Вид его мало гармонировал со столь впечатляющим автомобилем — ни тебе дорогого костюма, несмотря на смертельную жару, ни массивных перстней на толстых пальцах, вообще ничего хоть сколько—нибудь примечательного. Обычные светло— голубые джинсы, кроссовки, белая рубашка навыпуск. Темные вьющиеся волосы с проседью — в легком артистическом беспорядке.
Себастьян поднял левую бровь и сказал:
— Даниель, не надо. Я знаю, кто это.
— Кто? — дружно спросили мы с Надей.
— Андрей Листовский.
— Листовский? Где—то я слышала эту фамилию… — задумчиво нахмурилась я.
— Ну, счастье мое, нельзя же быть такой отсталой! Неужели ты никогда не слышала имени генерального директора концерна «Росхлеб», владельца сети продовольственных магазинов, известного мецената, и прочая, и прочая…
Я посмотрела на Себастьяна холодно, проигнорировала его нежнейший взгляд и отвернулась, не сочтя нужным оправдываться.
— Может, он не к нам? — почему—то с надеждой в голосе произнесла Надя.
Но донесшиеся снизу голоса убедили ее и нас всех в обратном.
— Вот невезуха! — почему—то прошипела Надя. И как в воду глядела.
Первым, что и следовало ожидать, появился прямоугольный. Без лишних слов, деловито осмотрев нашу приемную, он посторонился и пропустил вперед господина Листовского.
Хлебный король оказался очень невысок ростом и очень светлоглаз. Из—за такой неудачной окраски радужной оболочки даже самая сердечная улыбка — а именно ее, насколько я могла судить, пытался изобразить он на своем лице в эту минуту — казалась не вполне искренней и не особенно доброжелательной.
— Господин Шнайдер? — король вопросительно повернулся к Даниелю. Тот покачал головой, и Листовский повернулся к Себастьяну. — Добрый день, господин Шнайдер.
— Я к вашим услугам, господин Листовский, — любезно ответил вышеупомянутый господин.
— А, вы меня знаете? Тем лучше… Извините, что я вот так, без предупреждения, но… Боялся утечки информации… И… — тут Листовский недоверчиво покосился на нас с Надей.
— Вы можете быть совершенно спокойны. Мы гарантируем вам полную конфиденциальность. Все присутствующие здесь — мои сотрудники, они заслуживают полного доверия.
Я почувствовала невыносимую скуку и с трудом подавила зевоту. Весь этот версальский этикет вперемешку с тайнами мадридского двора вызвали во мне острое желание немедленно улизнуть — куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Тем более что угадать причину, по которой его величество Листовский изволил почтить нас своим присутствием, не составляло никакого труда. Либо — что вероятнее всего — его донимают конкуренты и ему нужно, чтобы мы нашли в их шкафу какой—нибудь скелет, а лучше — труп посвежее. Либо его «новая русская» жена, очумев от жизни, состоящей из вечного досуга и вечного отсутствия мужа, завела себе кого—то, и Листовскому необходимо знать кого, будто это что—нибудь изменит или чем—нибудь поможет. В любом случае Себастьян и Даниель вряд ли станут этим заниматься, потому что брезгливы и, как и положено настоящим ангелам, к деньгам совершенно равнодушны.
В ответ на слова Себастьяна Листовский оценивающе оглядел каждого из нас. Покончив с кратким сеансом познавательной флюорографии, он кивнул своим собственным мыслям и сказал;
— О'кей, я думаю, с вами можно иметь дело. Мне порекомендовали вас как высокопрофессиональных детективов и порядочных людей. Надеюсь, так оно и есть…
Иначе он сначала замочит в сортире тех, кто рекомендовал, а потом и нас вместе с ними, мысленно закончила я.
— Давайте пройдем в кабинет и присядем, — сказал Себастьян, и мы все, за исключением Нади, с надменным видом занявшей свое место за компьютером, гуськом отправились в кабинет Даниеля. Я, правда, пропустила всех впереди себя и очутилась в хвосте колонны — с тем, чтобы, поравнявшись с дверью, незаметно отстать… Но, на мое несчастье, замыкавший шествие Себастьян обернулся в самую неподходящую минуту — как раз когда я с отсутствующим выражением лица стала разворачиваться II сторону от двери. «Куда!» — почти беззвучно прошипел краем губ любимый начальник и схватил меня за пояс. Со стороны все выглядело так, словно он нежно обнимает меня за талию, а мне при этом в рот попала здоровенная зеленая муха.
Огорченная неудачей с побегом, я по— своему отомстила Себастьяну — вместо того чтобы сесть за стол вместе со всеми остальными, удобно устроилась на подоконнике, за спиной Даниеля, и, не реагируя на недовольную артикуляцию милейшего господина Шнайдера и подаваемые им знаки, занялась изучением происходящего на улице, краем уха невнимательно следя за идущим в комнате разговором.
— Дело, по которому я пришел к вам, очень… неприятное. — Листовский нервно покашлял в кулак. — Поскольку оно… очень личное. Знаете, я не люблю лишних предисловий. Все эти окольные подходы… В моей жизни их и так слишком много. Но сейчас я даже не знаю, как начать.
Пока он говорил, за окном происходили любопытные события. Дверь джипа Листовского снова распахнулась, и на тротуар спрыгнул загорелый, как шоколадка, молодой человек в бежевых джинсах с накладными карманами спереди и белой футболке, обтягивающей мускулистый торс. Крикнув что—то в салон, он хлопнул дверью и, повернув на голове козырьком назад кепку — бейсболку, достал из кармана пачку «Кэмела». Не успел он щелкнуть зажигалкой, как снова хлопнула дверь, и водитель джипа — худощавый блондин с невыразительным, словно стертым ластиком лицом, — быстро обогнув внушительной длины обтекаемый капот, очутился рядом с молодым человеком. По лицу водителя было видно, что он очень недоволен, но говорил он при этом так тихо и сдержанно, что я, как ни вслушивалась, не могла расслышать ничего. К тому же мне мешал шум проезжающих по улице машин и голоса за спиной. Единственное, что удалось мне уловить, это произнесенное водителем слово «опасность».
— Опасность? — презрительно повторил молодой человек. — Вот только мне не надо говорить эти глупости. Я понимаю, вы отцу пускаете пыль в глаза, чтобы вам платили побольше. Но передо мной не надо изображать эту бурную деятельность. Я на вашу мышиную возню плевать хотел, поняли?
Не очень вникая в смысл его слов, я изо всех сил пыталась сообразить, почему и голос его, и лицо кажутся мне такими знакомыми.
— Любой удачливый бизнесмен, — говорил тем временем Листовский, — достигнув определенной планки в своей карьере, начинает в той или иной степени страдать паранойей. Это так, и нет смысла делать вид, что я этого избежал. Паранойя — своего рода профессиональная болезнь, плата за успех, особенно в нашей стране, где ни о какой стабильности, ни о каком законе не может быть и речи. Поэтому сначала я отмахивался от всех своих подозрений, считая их плодом расстроенной большим бизнесом психики. Но теперь я убедился, что был не прав. Поэтому я здесь. На этом мое вступление можно считать законченным.
Молодой человек на улице курил, прислонившись спиной к двери джипа и не обращая ни малейшего внимания на водителя, топчущегося возле него и бросающего по сторонам злобно—тоскливые взгляды.
После недолгой паузы Листовский откинул со лба волосы и начал:
— Все дело в том…
В это время молодой человек вдруг задрал голову и, отшвырнув в сторону недокуренную сигарету, вдруг замахал руками и заорал на всю улицу:
— Маринка! Это ты?!
— Дело в том, что моего сына хотят убить.
— Кирюшка! — заорала в свою очередь я, едва не выпав из окна.
— Я сейчас поднимусь! — крикнул тот и бегом бросился во двор. За ним трусцой припустил водитель.
Я спрыгнула с подоконника и, не обращая внимания на присутствующих, ринулась к двери.
Не знаю, каким образом Кирилл сумел развить такую скорость, но, вылетев в приемную, я немедленно очутилась в его объятиях и с головой утонула в его ослепительно синих глазах.
— Слушай, здоровенный какой! — визжала я. — Узнал меня! Не забыл! Удивительно!
— Как тебя не узнать, когда ты Лиса Патрикеевна, рыжая — бесстыжая! Красотка!
Надя и прямоугольный охранник, оставленный в приемной на посту, дружно разинули рты, наблюдая за этой бурной сценой. Вскоре число зрителей пополнилось: сначала запыхавшимся водителем джипа, а потом и вышедшими на шум из кабинета Себастьяном, Даниелем и Листовским. Впрочем, мы с Кириллом никого вокруг не видели. Ну, не знаю, как он, я — то точно.
— А я тебя вот совсем недавно вспоминала! — вопила я.
— Недавно! Да я о тебе все время вспоминал! Как ты песню «Модерн Токинг» под аккордеон на весь лагерь пела! Думал, уж не встречусь с тобой никогда!
— Сам виноват! Телефон у меня не взял! Я три дня потом проревела, когда домой приехала!
— Да? А кто с Женькой из первого отряда по пляжу носился с хохотом? Я думал, у меня сердце разорвется на мелкие кусочки!
По виду Кирилла никак нельзя было сказать, что его сердце настолько чувствительно, но я зарделась от удовольствия:
— Нашел к кому ревновать!
— Вы знакомы с моим сыном? — Листовский наконец обрел дар речи.
— Да! — захлебываясь от восторга, ответила я. — Мы с ним вместе были в пионерском лагере!
И тут до меня дошло. Я перестала визжать и хихикать и, не мигая, уставилась на Листовского.
— Что? Кирилла хотят убить? Листовский медленно кивнул:
— Я сам долго не хотел в это верить. Но, к сожалению, это так.
Глава 5
ПОДОЗРИТЕЛЬНОЕ МЕСТО
Странная это была кухня. Стояла здесь, конечно, плита, подсоединенная к красному газовому баллону, и электрическая плитка на четырех ножках, и шкафчик—горка, полный посуды, и невзрачная этажерка, заставленная пожилыми кастрюлями и сковородками, почерневшими от частого использования и небрежного мытья.
Но было и другое. Одну из стен целиком занимали стеллажи, представлявшие весьма интересное зрелище. На их полках громоздились колбы и мензурки разнообразных форм и размеров, соединенные в длинные гирлянды прихотливо изогнутыми стеклянными трубочками, продетыми сквозь плотно притертые резиновые трубки. Тут же стояли бутылочки коричневого и синего стекла с неразборчивыми надписями на этикетках, коробки, помеченные значками, столь же понятными, как китайские иероглифы, и всевозможные банки и пузырьки.
Связки сухих трав висели на стенах, и даже непосвященному было несложно сообразить, что это не приправы для супа или жаркого. Пучки трав соседствовали с висящими на ржавых кнопках желтыми бумажками, записи на которых побледнели от времени так, что почти перестали быть пригодными для чтения, тем более что не всякий, даже обладающий хорошим зрением, смог бы разобрать их — это были не рецепты компотов и варений, а таблицы, заполненные химическими формулами и какими—то заметками, из—за обилия сокращений превратившимися в тайнопись.
Вадим сидел за круглым столом, положив руки и голову на клеенку, покрытую полустертыми изображениями овощей и фруктов и солнечными пятнами, дрожавшими вместе с колышущейся на ветру листвой. Закрытые веки Вадима подрагивали, губы кривились, сквозь судорожно стиснутые зубы время от времени прорывались странные звуки — то ли стоны, то ли всхлипы, то ли обрывки слов. Вадим спал. Перед ним поверх книги лежала раскрытая посередине тетрадь в клетку, часто исписанная мелким неровным почерком.
«Нельзя быть благодарным войне. Те, кто считает, что на войне становятся человеком, лгут либо себе, либо другим. Война обнаруживает все плохое и хорошее в тебе — да, это так, потому что война выворачивает тебя наизнанку. И каков бы ты ни был, плох или хорош, ты никогда уже не станешь прежним — таким, каким был до войны. Тебе останется только притворяться обычным человеком.
Смерть на войне становится буднями, жестокость — рутиной. Никто не хочет убивать, никто не хочет причинять боль другому, но война заставляет это делать — раньше или позже, так или иначе.
На войне не становятся лучше. На войне умирают и убивают. С войны возвращаются мертвецы: кто—то, кому повезло больше, в гробах, кто—то, как я, своим ходом. Одни трупы лежат в земле. Другие — ходят по ней. Они смотрят на мир своими мертвыми глазами и ищут тех, для кого этот мир слишком хорош, кому самое место в могиле.
Глаза мертвецов видят слишком много. Оттого—то мертвецам так легко убивать».
Последнее слово было жирно подчеркнуто. Карандаш со сломанным грифелем лежал тут же, между страницами.
Но было и другое. Одну из стен целиком занимали стеллажи, представлявшие весьма интересное зрелище. На их полках громоздились колбы и мензурки разнообразных форм и размеров, соединенные в длинные гирлянды прихотливо изогнутыми стеклянными трубочками, продетыми сквозь плотно притертые резиновые трубки. Тут же стояли бутылочки коричневого и синего стекла с неразборчивыми надписями на этикетках, коробки, помеченные значками, столь же понятными, как китайские иероглифы, и всевозможные банки и пузырьки.
Связки сухих трав висели на стенах, и даже непосвященному было несложно сообразить, что это не приправы для супа или жаркого. Пучки трав соседствовали с висящими на ржавых кнопках желтыми бумажками, записи на которых побледнели от времени так, что почти перестали быть пригодными для чтения, тем более что не всякий, даже обладающий хорошим зрением, смог бы разобрать их — это были не рецепты компотов и варений, а таблицы, заполненные химическими формулами и какими—то заметками, из—за обилия сокращений превратившимися в тайнопись.
Вадим сидел за круглым столом, положив руки и голову на клеенку, покрытую полустертыми изображениями овощей и фруктов и солнечными пятнами, дрожавшими вместе с колышущейся на ветру листвой. Закрытые веки Вадима подрагивали, губы кривились, сквозь судорожно стиснутые зубы время от времени прорывались странные звуки — то ли стоны, то ли всхлипы, то ли обрывки слов. Вадим спал. Перед ним поверх книги лежала раскрытая посередине тетрадь в клетку, часто исписанная мелким неровным почерком.
«Нельзя быть благодарным войне. Те, кто считает, что на войне становятся человеком, лгут либо себе, либо другим. Война обнаруживает все плохое и хорошее в тебе — да, это так, потому что война выворачивает тебя наизнанку. И каков бы ты ни был, плох или хорош, ты никогда уже не станешь прежним — таким, каким был до войны. Тебе останется только притворяться обычным человеком.
Смерть на войне становится буднями, жестокость — рутиной. Никто не хочет убивать, никто не хочет причинять боль другому, но война заставляет это делать — раньше или позже, так или иначе.
На войне не становятся лучше. На войне умирают и убивают. С войны возвращаются мертвецы: кто—то, кому повезло больше, в гробах, кто—то, как я, своим ходом. Одни трупы лежат в земле. Другие — ходят по ней. Они смотрят на мир своими мертвыми глазами и ищут тех, для кого этот мир слишком хорош, кому самое место в могиле.
Глаза мертвецов видят слишком много. Оттого—то мертвецам так легко убивать».
Последнее слово было жирно подчеркнуто. Карандаш со сломанным грифелем лежал тут же, между страницами.
Глава 6
УБИТЬ ДВУХ ЗАЙЦЕВ
— То, что случилось за сегодняшний день, заставило меня, наконец, посмотреть на все другими глазами. Поэтому я взял сына — я боялся оставить его одного — и, проконсультировавшись со знающими людьми, отправился к вам, — сказал Листовский в наступившей тишине.
Я смотрела на него, глупо хлопая глазами. Встречи с Кириллом самой по себе было достаточно, чтобы выбить из колеи и более хладнокровную девицу, чем я, а уж сообщение о том, что предмет моей вечной любви длиной в целое лето, случившейся двенадцать лет назад, может вот—вот лишиться жизни, доконало меня окончательно.
Внезапно бледное лицо Листовского побелело еще больше, нос заострился, светлые глаза помутнели, словно в воду плеснули молока. Он пошатнулся и упал бы, если бы стоявшие рядом Себастьян и Даниель не поддержали его.
Тут же подлетел и прямоугольный, в руках у которого, как по мановению волшебной палочки, появились несколько бело—голубых капсул и фляжка. Открыв капсулы, он немедленно высыпал их содержимое Листовскому на язык и приложил к бескровным губам хлебного короля горлышко фляжки. Тот сделал несколько тяжелых глотков, и взгляд его немного прояснился.
Я смотрела на него, глупо хлопая глазами. Встречи с Кириллом самой по себе было достаточно, чтобы выбить из колеи и более хладнокровную девицу, чем я, а уж сообщение о том, что предмет моей вечной любви длиной в целое лето, случившейся двенадцать лет назад, может вот—вот лишиться жизни, доконало меня окончательно.
Внезапно бледное лицо Листовского побелело еще больше, нос заострился, светлые глаза помутнели, словно в воду плеснули молока. Он пошатнулся и упал бы, если бы стоявшие рядом Себастьян и Даниель не поддержали его.
Тут же подлетел и прямоугольный, в руках у которого, как по мановению волшебной палочки, появились несколько бело—голубых капсул и фляжка. Открыв капсулы, он немедленно высыпал их содержимое Листовскому на язык и приложил к бескровным губам хлебного короля горлышко фляжки. Тот сделал несколько тяжелых глотков, и взгляд его немного прояснился.