Страница:
О. С.)
Недоумения вызывает не история, а ее прочтения. Несовместимость формул патриотизма Автора и Исследователя мешала последнему понять и правильно истолковать многие важные выражения «Слова», образы главных его героев, и суть событий, легших в основу фабулы поэмы.
Понятия «свой» и «чужой» в XII веке ещё не столь прямолинейны, как, скажем, уже в XIV или в XVIII веке. Они лишены этнической окраски.
Даже монахи–летописцы называют своими не только русских, но и черных клобуков, берендеев, торков и ковуев.
Клички «поганый» удостаиваются враги независимо от их расовой и культурной принадлежности. Под этим именем фигурирует однажды и Игорь, напавший на Ростиславичей.
Русские XII века не могли быть расистами: слишком тесны были кровные, культурные и политические связи с тюрками. Русь срослась с Полем, и мы видели, в какую драму превращались попытки нарушить хотя бы политические, самые непрочные коммуникации.
Для удельного князя «своими» были те, кто в нужный момент оказывал ему поддержку (часто ими были и половцы); «чужими» — те, кто стоял на пути его захватов или наоборот покушался на его удел. (Чаще всего ими были русские князья). До XIV века русские не вели общенародных, национальных (с известной поправкой) войн. Это обстоятельство важно учитывать при характеристике мировоззрения русского книжника той эпохи. Приличнее в данном случае термин — феодальное сознание, в отличие от поздних форм национального и имперского. Термин «Русь» в устах писателя XII века выражает понятие значительно более узкое, чем позже. Суздаль, Новгород, Рязань, Галицкие земли, Новгород–Северск, Полоцк, Чернигов и другие княжества не считаются Русью. Только владения Киева охватываются этим термином. (Традиция, идущая ещё с варяжских времен).
«Русский» — в большинстве случаев обозначало «киевский».
Рязанцы нападают на «русские обозы», т.е. на киевские. Когда Игорь сообщает своим соратникам, что «русские князья пошли на половцев, а мы в это время покусимся без них на кочевья половецкие», он имеет в виду киевских князей.
Когда киевляне приглашают на престол очередного князя, они посылают ему сказать традиционную формулу «хочет тебя вся русская земля и все чёрные клобуки», т.е. все население Киева и войско.
Расширялись владения Киева, и расширялось значение термина «Русь», он переносится на все новые и новые земли, становясь обобщающим названием краев, принявших власть Киева.
После уничтожения Киева Батыем термин «Русь» окончательно утрачивает свою привязанность к этому уже несуществующему городу, и постепенно, благодаря книжникам, переписывающим киевскую литературу, становится именем всей территории, населенной восточными славянами.
С перенесением центра в Москву, историческая Русь стала окраиной государства — Украиной.
…Если бы существовал в XII веке термин «русский патриот», то относился бы он, прежде всего к патриоту киевского княжества. Такими были и киевские бояре, и чёрные клобуки (каракалпак), торки и берендеи.
Города, на которые после победы над Игорем сделали поход Кончак и Гзак, уже входят к тому времени в понятие «Русь».
Б. А. Рыбаков, которого трудно упрекнуть в малом знании источников, также обращает внимание на то, что и галицкие, и новгородские, и смоленские летописцы XII века (добавим и киевские) под словом Русь понимают только южную. «Если из Новгорода или Суздаля едут в Киев, то это обозначается так, что едут в «Русь»; галицкие войска, противостоящие киевским, обозначены » летописи как воюющие с «русскими полками», Смоленск, Полоцк, Рязань — все они оказываются вне «Руси», так как под «Русью» — часто понимают лишь южную Русь» 7.
Но вывод из этого наблюдения Б. А. Рыбаков делает, на мой взгляд, неточный. Он считает, что такая традиция — «воскрешение старого, архаичного, ограниченного понимания Руси» 8.
«Зачем летописцам понадобилось воскрешать устаревший взгляд на Русскую землю, …умалив, урезав значение слов Русская земля?»
И отвечает, что этим летописцы, вероятно, хотели подчеркнуть независимость своих городов от Киева.
Вывод недостаточно обоснован, хотя бы потому, что и киевские летописцы следуют этой традиции. Видимо, не для того, чтобы сделать очевидным независимость Киева от Рязани.
Мне кажется, будет правильней считать, что географически расширенный смысл «Русь» получила не раньше XII века, а значительно позже. И этот взгляд не противоречит диалектике развития русского государства.
П р и м е ч а н и я
1. Доклады отделения этнографии. Вып. II, Л., 1966, стр. 56–57,;
2. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр.211.
3. Слово о полку Игореве. Вступительная стать» Д. С, Лихачева, Л., 1967, стр. 7.
4. Слово о полку Игореве. Вступительная статья Д. С. Лихачева, Л., 1967, стр. 7.
5. Там же, стр. 10.
6. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр. 31.
7. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М.,1971, стр. 158.
8. Там же
Галица или сокол?
Важным диагностическим признаком, помогающим отличить авторский текст «Слова о полку Игоревен от плодов творчества переписчика, является, на мой взгляд, наличие в тексте двух отношений к Игорю и его воинству.
Одно, более негативное идет, вероятно, от протографа, другое — неприкрыто восторженное и жалостливое принадлежит Переписчику.
Для последнего главным, определяющим моральную основу «подвига» Игоря становится следующий очевидный факт — русский князь воюет с погаными и терпит от них обидное поражение. Переписчик — б?льший патриот (в современном понимании), чем Автор, и это сказалось при переписке.
От авторского отношения к Игорю остаются лишь намеки — те места, идеологическое содержание коих Переписчик не понял глубоко и потому оставил в тексте нетронутыми.
В качестве главного мотива, побудившего Игоря пойти покорять степь, Автор выдвигает стремление добыть славу великого полководца для достижения киевского престола. Но высказывает эту мысль не прямо, облекая прозрачной тканью поэтической аллегории. Эти метафоры не поняты Переписчиком, поэтому сохранились, и вносят смятение в умы современных исследователей.
Как правило, негативная оценка вкладывается в уста героев «Слова» — мифического певца XI века Бояна и князя Святослава. Боян выражается поэтически сложно,
Святослав — резко и прямо, как и подобает великому князю киевскому.
Он так оплакивает своих братьев: «О моя сыновчя Игорю и Всеволоде! Рано еста началаПоловецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ нечестноодолеете, нечестно бо кровь поганую пролиясте… рекосте: «мужаимеся сами, преднююславу сами похитимъ, а заднююся сами поделимъ» (подчеркнуто мной.— О. С.)
Тема славы проходит через все «Слово». Всеволод так характеризует своих воинов: «скачутъ акы серые волцы в поле, ищущи себе чти, а князю славы».
Слава в те времена понятие не столь эфемерное. Она означает — власть.
Лаврентьевская летопись под 1185 годом также вполне определенно называет мотив: «Задумаша Олгови внуци на Половци… Сами пойдоща особе, рекуше: «мы есмы ци не князи же? Такы же собе хвалы добудем».
Памятуя сказанное, приступим к анализу одного из самых «темных» мест «Слова», вызвавшего удивительные толкования. Автор задает себе вопрос — как бы мудрый Боян воспел поход Игоря? И предполагает варианты зачина бояновой песни:
Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая —
Галици стады бежать къ Дону великому.
Или «вспел» бы мудрый Боян так:
Комони ржуть за Сулою —
звенить слава въ Киеве.
Отношение Автора к тактике Игоря выражено поэтически откровенно в первом варианте боянова запева.
Нет не соколов буря несет через поля широкие,—
то галочьи стаи стремятся к Дону великому.
Оглушительное сравнение игорева воинства не с соколами (как было принято), а с галками — ярче многих описаний характеризует рыцарское отношение Автора к проблеме «свои» и «чужие».
И, действительно, Игорь не как сокол летит на израненную от ударов Святослава степь, а как галица на падаль. Так «летал» он на беззащитные кочевья весной 1184 года. Репетировал — по выражению Б. А. Рыбакова.
Автор не решился сам, в авторской речи, так повернуть традиционный, былиннын параллелизм, он вручает поэтический меч придуманному Бояну, который без опаски, широко и свободно сечет «своих».
В данном случае Игорь — не свой, он соперник и враг Святослава Киевского, и хотя совершает на первый взгляд богоугодное дело, но делает его нечестнопо отношению и к Святославу, и к Руси, и к половцам. Поэтому он не сокол, а презренная птица, питающаяся падалью.
В прочтении этих двух метафор и проявилась со всей очевидностью разность прямолинейного, общеговзгляда исследователей и конкретныйсложный феномен авторского отношения к описываемым событиям. Для исследователей к Игорю применимо традиционное фольклорное — Сокол. А галицы — это, естественно, половцы. И Автор, несомненно, именно такое противопоставление имел в виду, потому что он тоже — свой.
Всетолкователи, без единого исключения приняли желаемое за действительное. «Соколы — русские, галки — половцы», — выражает общее мнение Д. С. Лихачев 1. И это несмотря на вопиющее противоречие литературного характера, возникающее при таком прочтении. Смысловой перевод в таком случае выглядит нелепо:
Не буря русских воинов несет через поля широкие —
то половцы стремятся к Дону Великому.
Как будто не Игорь собирался «приломить копья конец поля половецкого испить шеломом Дону», и не воинов своих призывал он: «а всядем, братья, на своих борзых комоней да позрим синего Дону», и не Игорю «спалила ум похоть — искусить Дону Великого».
К каким результатам приводит науку принцип субъективистского подхода к источнику — заметно на этом примере. Вопрос: принимать факт литературный таким, каким он был, или должен был быть?— как видим, все ещё актуален.
…Лишь писатель А. Югов почувствовал противоречие в толковании отрицательного параллелизма и предложил считать его положительным: и соколы — русские, и галицы — русские, но «галицы» — это вовсе не птицы, а галичские полки, которые идут вместе с Игорем. И не метафора это вовсе, а реалистическая деталь, не замеченная исследователями. Перевод его поразителен:
Не буря соколов занесла
через поля широкие–галицкое войско несется
к Дону Великому2.
Главное достигнуто, соколы остались за Игорем. Но, начав превращать стаи галок в полки галичан надо продолжать. И А. Югов продолжает. Пейзажное описание «Слова»:
Длъго ночь меркнетъ,
заря — светъ запала,
Мъгла поля покрыла,
Щекотъ славий успе,
Говоръ галичь убуди.
И, разрушая один из самых прекрасных пейзажей европейской средневековой литературы, заслуженный поэт и прозаик А. Югов, глухо и бессмысленно переводит последнюю строку:
Говор галичан умолк3.
Не говоря уже о том, что «убуди» это форма глагола убудить, т.е. пробудить, в противоположность «успе» — уснуть.
Не говоря уже о том, что ни один поэт древний и современный не решился бы в этот эпически обобщенный ряд помещать реальных галичан или псковичей. Закон былинного параллелизма: рядом с птицей — птица, рядом со светом — мгла (сокол — галка, соловей — галка).
Но в третий раз, встретив галиц в «Слове», А. Югов, столь же решительно оставляет их в покое.
«Нъ часто врани граяхуть трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть — хотять полететь не уедие».
И здесь галица рядом с птицей (вороном), но в соседстве столь неприличном, что переводчику показалось выгодней поверить в правду текста. Воистину, «непоследовательность — моя сила».
Не поняв первого зачина, не поняли и второй. Чьи комони ржут за Сулою? Естественно, половецкие, полагают многие. Ведь Сула — пограничная река. За Сулой степь. И опять обратимся к объяснению акад. Д. С. Лихачева: «Половецкое войско было войском конным. Приближение конного войска степняков поражало обычно скрипом телег и ржанием коней. Сула (левый приток Днепра) была наиболее близкой и опасной к Киеву границей Половецкой степи. В целом фраза эта, в которой передается поэтическая манера Бояна прославлять победы русского оружия, может означать следующее: «только враги подошли к границам Руси, как слава русской победы над ними уже звенит в Киеве» 4.
Но ведь автор описывает здесь обратное движение — в конце апреля 1185 года не половцы идут к границам Руси, а войска Игоря отправляются «за Сулу».
Прочтение, подобное вышеприведенному, возможно, если рассматривать метафору вне событийного и литературного контекста поэмы.
Правильней, на мой взгляд, прочли В. И. Стеллецкий и О. В. Творогов.
«Комони (русских) ржутъ за Сулою — звенитъ слава (этих побед) въ Кыеве» 5.
Но и они не связывают эту образную картину с походом Игоря, предполагая, что «здесь содержится намек на победоносный поход коалиции русских князей против половцев в 1184 году» 6.
В этой метафоре, по–моему, выражено отношение Автора к стратегии Игорева похода, к честолюбивым замыслам северского князя, отправившегося «поискать славу». Путь к киевскому столу для него теперь лежит через Поле. Если комони его пойдут за Сулу, то победа его эхом отзовется в сердцах держателей престола — киевской знати, политическая программа которой Игорю известна. Окончательный разгром половецкой державы может стать решающим аргументом в споре за титул великого князя.
Какая буря, какая необходимость острейшая понесла Игоря в поля широкие? Буря непомерного честолюбия, алчба легкой наживы — добыть славу, потоптав лежачего…
В этих двух «эпиграфах» — авторская расшифровка замысла Игоря, отношение Автора к походу (к тактике и стратегии северского князя), его политические взгляды.
Я пока не говорю о художественном блеске кристаллических фраз этих — любой поэт позавидует такому умению малым выразить многое — я хочу указать на то громадное расстояние, историческое, идеологическое и нравственное, которое пропастью пролегло между современным читателем и этими прозрачнейшими (лексически и грамматически) словосочетаниями, которые в ученом прочтении превратились в «темные» места «Слова».
Одни эти кощунственные, обескураживающие галицы могут достойно представлять подлинную древность памятника, ибо ни один писатель России XVIII века не допустил бы такого высокого моветона по адресу доблестных предков. На частном, древнерусском материале Автор попытался коснуться нравственной проблемы общечеловеческой значимости — «свой неправ».
Практика мировой литературы сохраняет считанные примеры подобного откровения. А возможно оно лишь по отношению к современникамавтора. Фальсификатор же, сочиняя лжеисторическую повесть, даже возвышаясь над уровнем науки и литературы XVIII века, не мог бы угадать подлинные намерения Игоря и уподобить его воинов стаям галиц, слетающихся на падаль.
Первое время читателей «Слова» шокировало и то, что воины Всеволода «скачутъ аки серые волци в поле».
Ни в одном памятнике после «Слова» христианин не уподобляется серому. (Этот положительный образ идет со времен дохристианских культов. В тюркской и монгольской фольклорных традициях волк — образ мужества. Сравнению с волком удостаиваются не многие герои. Волк — один из авторитетнейших тотемов степного культа. В некоторых генеалогических легендах тюрки и монголы ведут свое происхождение от волка. Вспомните и древнерусский культ волка).
Характерна реакция «Задонщины».
С соколами сравниваются только русские воины, а татары — это волки, вороны, гуси–лебеди (тоже, кстати, отрицательный образ в былинной традиции).
А рассмотренный отрывок передан в «Задонщине» так:
Ци буря соколи занесет
из земли Залеския
в поле Половецкое:
на Москве кони ржут,
звенит слава по всей земле
русской…
Автором «пересказа» использована форма метафор «Слова», содержание (ни литературное, ни историческое) не было понято.
И в дальнейшем сложная диалектика идейного содержания памятника ординарным прочтением упрощена и сведена к прямолинейному стереотипу — призыв объединиться перед лицом варварской степи. Используя этот вывод как универсальную отмычку, иные толкователи пытаются взломать железные врата, ведущие в мир честного «Слова».
П р и м е ч а н и я
1. Слово о полку Игореве. М. — Л., 1961. Комментарий и перевод Д. С. Лихачева, стр. 197,
2. Слово о полку Игореве. М., 1945. Перевод и комментарий А. Югова, стр. 53.
3. Там же, стр. 59.
4. Слово о полку Игореве. М. — Л., 1961, стр. 197.
5. Слово о полку Игореве. Л., 1967, стр. 478.
6. Слово о полку Игореве. М, 1967, стр. 129.
Была ли Дева?
«Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука, вступилъ девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона, плещучи убуди жирня времена».
Перевод Мусин–Пушкина:
«Невеселая уже, братцы, пора пришла: пала въ пустыне сила многая, возъстала обида Даждь–Божымъ внукамъ. Она, вступивъ девою на землю Троянову, восплескала крылами лебедиными на Синемъ море у Дону, купаючпсь, разбудила времена тяжкие».
Так из–за неверной разбивки родилась ещё одна поэтическая красивость — образ Девы–Обиды, не свойственный славянской мифологии. Последующие поколения переводчиков согласились с таким членением и внесли только две грамматические поправки: «вступила», вместо «вступилъ», и «упуди» — распугала, вместо «убуди» — возбудила.
С девами в «Слове» вообще много мороки, а здесь ещё одна. Да какая! «Дева–Обида — это всенародное бедствие, которое неотвратимой волной нахлынуло на всю страну, — комментирует М. В. Щепкина, — олицетворение это поражает не только силой, но и красотой, которая ставит его наравне с таким замечательным памятником античной скульптуры, как Самофракийская Ника» 1.
П. П. Вяземский был уверен, что Троян — это царь Трои — Пергама и под Девой–Обидой автор «Слова» подразумевал саму Елену Прекрасную.
Литература по этому отрывку накопилась громадная. Общие усилия увенчались следующим прочтением: «Уже, братья, невеселое время наступило, уже пустыня силу русскую прикрыла. Встала Обида в войсках Дажь–Божа внука (то есть русских), вступила она Девою на землю Трояновую (то есть русскую землю), всплескала лебедиными крыльями на синем море у Дона и плешущи распугала счастливые времена».
Такое понимание принято во всех последних изданиях «Слова».
Смысл текста запутан окончательно.
Я проверяю разбивку Мусина–Пушкина. Вреда большого для наших знаний о памятнике, думаю, не будет, если подвергнуть сомнению одну буквенную комбинацию Мусин–Пушкина. Зато мы избавляемся от необходимости вносить грамматические поправки. Думаю, что и Переписчик–16 это место читал по–иному. (Соответственно с разбивкой изменена нами и пунктуация). «Уже бо, братие, невеселая година въстала; уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука: «вступилъ, де, вою на землю Трояню», въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона; плещучи убуди жирня времена».
Этой разбивкой «девою» — «де, вою» оправдан мужской род глагола «вступилъ», ибо относится глагол не к «обиде», а к Игорю, который вступил войной на землю Трояню.
Дажь–Божий внук обижается на Игоря. Это его обида всплескала крыльями у Дона, т.е. там, куда пришел Игорь войною. Эта его обида возбудила времена «жирные». Автор, как бы становится над схваткой (употребим современную формулу) и, пытаясь сохранить объективность, объясняет причину ответного нападения половцев на Русь. Он выражает этот мотив словами обиженного Игорем Дажь–Божья внука, «вступилъ, де, вою», и не кажется противоестественным, что использован в этом контексте термин из половецкого словаря.
…Опять мы, кажется, встречаемся со случаем превращения сочетания «къ» в «я». (Тюркское «жирикъ» — разрыв, в переносном смысле «раздор» (каз). Происхождение его прозрачно: жирт — разорви; жира — место разрыва; жирикъ — разрыв, раскол, раздор).
В рукописях часто путаются «и» и «н» из–за графической схожести. Палеографы могли бы найти много примеров буквенного чередования къ/я, особенно в написаниях лексем, смысл которых переписчикам не был ведом.
В правильности догадки убеждают меня следующие за «жирными временами» строки, смысл которых настолько прозрачен, что искажение его почти невозможно, хотя переводчики и доказывают обратное.
«Усобица Княземъ на поганыя — погыбе, рекоста бо братъ брату: «се — мое, а то — мое же» и начаша Князи про малое «се — великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати».
Перевод: «Войны князей с половцами — погибель, говорит брат брату: «это — мое, а то — мое же», и начали князья про мелочь говорить «это — великое», а тем самым навлекают на себя беду». Здесь обвиняемая сторона — князья. Они покушаются на чужое под видом защиты своего. Мелкие князьки, воспаляясь честолюбием, мнят себя великими. Они провоцируют половцев на ответные удары: «А погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на земли Русскую». Иронией и печалью проникнуты обобщающие слова куска:
«О, далече зайде соколъ, птиць бья — къ морю. А Игорева храбраго плъку не кресити».
Автор продолжает разоблачать былинный стереотип: «сокол» звучит здесь как бы в кавычках.
Сокол, защищающий свое гнездо — вот положительный образ князя. Таким предстает матерый, перелинявший сокол — Святослав Киевский, который «не даст гнезда своего в обиду». Сокол же, который летит к морю «бить птиц», вызывает у автора осуждение, ибо такая княжеская «охота» приводит к гибели простых людей, сочувствием к которым пронизана поэма.
Половцы приходили на Русь, как правило, по приглашению самих князей.
Весной 1184 года навел Кончака на Киев, по всей видимости, Игорь. Бессмысленное стояние Кончака на пограничной Суле с огромным войском, оснащенным самым современным оружием «огнестрелами», ничем не объяснимо, кроме как одним — Кончак ждал начала выступления северских князей и черниговского Ярослава. Не случайно Святослав тут же посылает людей к Игорю и Ярославу. Те поддаются уговорам, отказываются от своих прежних намерений, но и не принимают предложения Святослава двинуть свои войска на Кончака. А тот, пока происходят переговоры Ольговичей, терпеливо ждет за Сулой сигнала своих союзников.
У Кончака никогда не было такой громадной армии. Использовав фактор внезапности, он бы мог самостоятельно взять Киев, если бы имел такую задачу. А он стоит, не переходя границу.
Святослав «обзванивает» князей, собирает силы. Именно он, как ни парадоксально это звучит, использует фактор внезапности. Его конница — берендеи и чёрные клобуки — тайно перешла Сулу и нанесла неожиданный удар по расположению Кончака.
Игорь и Ярослав предали своего союзника, поставив его, прямо скажем, в неловкое положение.
И через неделю «сват» Игорь вероломно нападает с ковуями Ярослава на мирные кочевья Кончака, оставленные «без присмотру».
И встала обида в силах половцев, и пробудила времена раздора. Под временами «жирик», видимо, понимались первые годы соседства, когда половцы, вытеснив
печенегов, приходили в неизбежные столкновения с Русью.
И теперь захватническая политика удельных князей, распространившаяся на «земли Трояна», привела к тому, что нарушились «сватовские», «братские» отношения со Степью. Впервые за много лет (за весь XII век) половцы «без приглашения» нападают на Русь.Причина этому, утверждает Автор «Слова о полку Игореве», — обида.
Почему обида половецкая машет лебедиными крыльями?
Гуси и лебеди — отрицательные образы древнерусского фольклора и письменности. Если русских в поэзии обозначают — соколы, то степняков — гуси и лебеди. В «Задонщине»: «Тогда гуси возгоготаша на речкы на Мечи, лебеди крилы въсплескаша. Ни гуси возгоготаша, во поганый Мамай на Русскую землю пришел, а выводы своя привел». (Список И–1). «Уже бо те соколы и кречеты за Дон борзо перелетели и ударилися о многие стада лебединые. То ти наехали руские князи на силу татарскую» (У).
Автор «Слова», как мы видели, покушается в иных местах на одномерность сравнения князь — сокол. Однажды он даже позволяет Бонну наречь северских князей не соколами, а галицами. Параллель же половцы–лебеди у него не вызывает возражения. Все, что имеет какое–то отношение к половцам, часто несет в поэме четкий знак лебедя. Удивительные образы рождены поэтом в разработке лебединой темы! Даже телеги половецкие «кричат» у него словно «лебеди распуганные». Такое рронзительное одушевление трудно встретить и в современной, более изощренной поэзии.
Ночами в панике бегут кочевые аулы от войск Игоря, жалкий скарб на колымагу, детей — в короб, кнутом — по чалому и — «Кричат телеги в полуночи как лебеди аспуганные».
Чтобы описать в нескольких словах бегство суздальских крестьян. Автор нашел бы другое сравнение скрипу несмазанных колес, и тогда, возможно, кричали бы телеги как кречеты…
Недоумения вызывает не история, а ее прочтения. Несовместимость формул патриотизма Автора и Исследователя мешала последнему понять и правильно истолковать многие важные выражения «Слова», образы главных его героев, и суть событий, легших в основу фабулы поэмы.
Понятия «свой» и «чужой» в XII веке ещё не столь прямолинейны, как, скажем, уже в XIV или в XVIII веке. Они лишены этнической окраски.
Даже монахи–летописцы называют своими не только русских, но и черных клобуков, берендеев, торков и ковуев.
Клички «поганый» удостаиваются враги независимо от их расовой и культурной принадлежности. Под этим именем фигурирует однажды и Игорь, напавший на Ростиславичей.
Русские XII века не могли быть расистами: слишком тесны были кровные, культурные и политические связи с тюрками. Русь срослась с Полем, и мы видели, в какую драму превращались попытки нарушить хотя бы политические, самые непрочные коммуникации.
Для удельного князя «своими» были те, кто в нужный момент оказывал ему поддержку (часто ими были и половцы); «чужими» — те, кто стоял на пути его захватов или наоборот покушался на его удел. (Чаще всего ими были русские князья). До XIV века русские не вели общенародных, национальных (с известной поправкой) войн. Это обстоятельство важно учитывать при характеристике мировоззрения русского книжника той эпохи. Приличнее в данном случае термин — феодальное сознание, в отличие от поздних форм национального и имперского. Термин «Русь» в устах писателя XII века выражает понятие значительно более узкое, чем позже. Суздаль, Новгород, Рязань, Галицкие земли, Новгород–Северск, Полоцк, Чернигов и другие княжества не считаются Русью. Только владения Киева охватываются этим термином. (Традиция, идущая ещё с варяжских времен).
«Русский» — в большинстве случаев обозначало «киевский».
Рязанцы нападают на «русские обозы», т.е. на киевские. Когда Игорь сообщает своим соратникам, что «русские князья пошли на половцев, а мы в это время покусимся без них на кочевья половецкие», он имеет в виду киевских князей.
Когда киевляне приглашают на престол очередного князя, они посылают ему сказать традиционную формулу «хочет тебя вся русская земля и все чёрные клобуки», т.е. все население Киева и войско.
Расширялись владения Киева, и расширялось значение термина «Русь», он переносится на все новые и новые земли, становясь обобщающим названием краев, принявших власть Киева.
После уничтожения Киева Батыем термин «Русь» окончательно утрачивает свою привязанность к этому уже несуществующему городу, и постепенно, благодаря книжникам, переписывающим киевскую литературу, становится именем всей территории, населенной восточными славянами.
С перенесением центра в Москву, историческая Русь стала окраиной государства — Украиной.
…Если бы существовал в XII веке термин «русский патриот», то относился бы он, прежде всего к патриоту киевского княжества. Такими были и киевские бояре, и чёрные клобуки (каракалпак), торки и берендеи.
Города, на которые после победы над Игорем сделали поход Кончак и Гзак, уже входят к тому времени в понятие «Русь».
Б. А. Рыбаков, которого трудно упрекнуть в малом знании источников, также обращает внимание на то, что и галицкие, и новгородские, и смоленские летописцы XII века (добавим и киевские) под словом Русь понимают только южную. «Если из Новгорода или Суздаля едут в Киев, то это обозначается так, что едут в «Русь»; галицкие войска, противостоящие киевским, обозначены » летописи как воюющие с «русскими полками», Смоленск, Полоцк, Рязань — все они оказываются вне «Руси», так как под «Русью» — часто понимают лишь южную Русь» 7.
Но вывод из этого наблюдения Б. А. Рыбаков делает, на мой взгляд, неточный. Он считает, что такая традиция — «воскрешение старого, архаичного, ограниченного понимания Руси» 8.
«Зачем летописцам понадобилось воскрешать устаревший взгляд на Русскую землю, …умалив, урезав значение слов Русская земля?»
И отвечает, что этим летописцы, вероятно, хотели подчеркнуть независимость своих городов от Киева.
Вывод недостаточно обоснован, хотя бы потому, что и киевские летописцы следуют этой традиции. Видимо, не для того, чтобы сделать очевидным независимость Киева от Рязани.
Мне кажется, будет правильней считать, что географически расширенный смысл «Русь» получила не раньше XII века, а значительно позже. И этот взгляд не противоречит диалектике развития русского государства.
П р и м е ч а н и я
1. Доклады отделения этнографии. Вып. II, Л., 1966, стр. 56–57,;
2. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр.211.
3. Слово о полку Игореве. Вступительная стать» Д. С, Лихачева, Л., 1967, стр. 7.
4. Слово о полку Игореве. Вступительная статья Д. С. Лихачева, Л., 1967, стр. 7.
5. Там же, стр. 10.
6. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр. 31.
7. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М.,1971, стр. 158.
8. Там же
Галица или сокол?
Важным диагностическим признаком, помогающим отличить авторский текст «Слова о полку Игоревен от плодов творчества переписчика, является, на мой взгляд, наличие в тексте двух отношений к Игорю и его воинству.
Одно, более негативное идет, вероятно, от протографа, другое — неприкрыто восторженное и жалостливое принадлежит Переписчику.
Для последнего главным, определяющим моральную основу «подвига» Игоря становится следующий очевидный факт — русский князь воюет с погаными и терпит от них обидное поражение. Переписчик — б?льший патриот (в современном понимании), чем Автор, и это сказалось при переписке.
От авторского отношения к Игорю остаются лишь намеки — те места, идеологическое содержание коих Переписчик не понял глубоко и потому оставил в тексте нетронутыми.
В качестве главного мотива, побудившего Игоря пойти покорять степь, Автор выдвигает стремление добыть славу великого полководца для достижения киевского престола. Но высказывает эту мысль не прямо, облекая прозрачной тканью поэтической аллегории. Эти метафоры не поняты Переписчиком, поэтому сохранились, и вносят смятение в умы современных исследователей.
Как правило, негативная оценка вкладывается в уста героев «Слова» — мифического певца XI века Бояна и князя Святослава. Боян выражается поэтически сложно,
Святослав — резко и прямо, как и подобает великому князю киевскому.
Он так оплакивает своих братьев: «О моя сыновчя Игорю и Всеволоде! Рано еста началаПоловецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ нечестноодолеете, нечестно бо кровь поганую пролиясте… рекосте: «мужаимеся сами, преднююславу сами похитимъ, а заднююся сами поделимъ» (подчеркнуто мной.— О. С.)
Тема славы проходит через все «Слово». Всеволод так характеризует своих воинов: «скачутъ акы серые волцы в поле, ищущи себе чти, а князю славы».
Слава в те времена понятие не столь эфемерное. Она означает — власть.
Лаврентьевская летопись под 1185 годом также вполне определенно называет мотив: «Задумаша Олгови внуци на Половци… Сами пойдоща особе, рекуше: «мы есмы ци не князи же? Такы же собе хвалы добудем».
Памятуя сказанное, приступим к анализу одного из самых «темных» мест «Слова», вызвавшего удивительные толкования. Автор задает себе вопрос — как бы мудрый Боян воспел поход Игоря? И предполагает варианты зачина бояновой песни:
Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая —
Галици стады бежать къ Дону великому.
Или «вспел» бы мудрый Боян так:
Комони ржуть за Сулою —
звенить слава въ Киеве.
Отношение Автора к тактике Игоря выражено поэтически откровенно в первом варианте боянова запева.
Нет не соколов буря несет через поля широкие,—
то галочьи стаи стремятся к Дону великому.
Оглушительное сравнение игорева воинства не с соколами (как было принято), а с галками — ярче многих описаний характеризует рыцарское отношение Автора к проблеме «свои» и «чужие».
И, действительно, Игорь не как сокол летит на израненную от ударов Святослава степь, а как галица на падаль. Так «летал» он на беззащитные кочевья весной 1184 года. Репетировал — по выражению Б. А. Рыбакова.
Автор не решился сам, в авторской речи, так повернуть традиционный, былиннын параллелизм, он вручает поэтический меч придуманному Бояну, который без опаски, широко и свободно сечет «своих».
В данном случае Игорь — не свой, он соперник и враг Святослава Киевского, и хотя совершает на первый взгляд богоугодное дело, но делает его нечестнопо отношению и к Святославу, и к Руси, и к половцам. Поэтому он не сокол, а презренная птица, питающаяся падалью.
В прочтении этих двух метафор и проявилась со всей очевидностью разность прямолинейного, общеговзгляда исследователей и конкретныйсложный феномен авторского отношения к описываемым событиям. Для исследователей к Игорю применимо традиционное фольклорное — Сокол. А галицы — это, естественно, половцы. И Автор, несомненно, именно такое противопоставление имел в виду, потому что он тоже — свой.
Всетолкователи, без единого исключения приняли желаемое за действительное. «Соколы — русские, галки — половцы», — выражает общее мнение Д. С. Лихачев 1. И это несмотря на вопиющее противоречие литературного характера, возникающее при таком прочтении. Смысловой перевод в таком случае выглядит нелепо:
Не буря русских воинов несет через поля широкие —
то половцы стремятся к Дону Великому.
Как будто не Игорь собирался «приломить копья конец поля половецкого испить шеломом Дону», и не воинов своих призывал он: «а всядем, братья, на своих борзых комоней да позрим синего Дону», и не Игорю «спалила ум похоть — искусить Дону Великого».
К каким результатам приводит науку принцип субъективистского подхода к источнику — заметно на этом примере. Вопрос: принимать факт литературный таким, каким он был, или должен был быть?— как видим, все ещё актуален.
…Лишь писатель А. Югов почувствовал противоречие в толковании отрицательного параллелизма и предложил считать его положительным: и соколы — русские, и галицы — русские, но «галицы» — это вовсе не птицы, а галичские полки, которые идут вместе с Игорем. И не метафора это вовсе, а реалистическая деталь, не замеченная исследователями. Перевод его поразителен:
Не буря соколов занесла
через поля широкие–галицкое войско несется
к Дону Великому2.
Главное достигнуто, соколы остались за Игорем. Но, начав превращать стаи галок в полки галичан надо продолжать. И А. Югов продолжает. Пейзажное описание «Слова»:
Длъго ночь меркнетъ,
заря — светъ запала,
Мъгла поля покрыла,
Щекотъ славий успе,
Говоръ галичь убуди.
И, разрушая один из самых прекрасных пейзажей европейской средневековой литературы, заслуженный поэт и прозаик А. Югов, глухо и бессмысленно переводит последнюю строку:
Говор галичан умолк3.
Не говоря уже о том, что «убуди» это форма глагола убудить, т.е. пробудить, в противоположность «успе» — уснуть.
Не говоря уже о том, что ни один поэт древний и современный не решился бы в этот эпически обобщенный ряд помещать реальных галичан или псковичей. Закон былинного параллелизма: рядом с птицей — птица, рядом со светом — мгла (сокол — галка, соловей — галка).
Но в третий раз, встретив галиц в «Слове», А. Югов, столь же решительно оставляет их в покое.
«Нъ часто врани граяхуть трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть — хотять полететь не уедие».
И здесь галица рядом с птицей (вороном), но в соседстве столь неприличном, что переводчику показалось выгодней поверить в правду текста. Воистину, «непоследовательность — моя сила».
Не поняв первого зачина, не поняли и второй. Чьи комони ржут за Сулою? Естественно, половецкие, полагают многие. Ведь Сула — пограничная река. За Сулой степь. И опять обратимся к объяснению акад. Д. С. Лихачева: «Половецкое войско было войском конным. Приближение конного войска степняков поражало обычно скрипом телег и ржанием коней. Сула (левый приток Днепра) была наиболее близкой и опасной к Киеву границей Половецкой степи. В целом фраза эта, в которой передается поэтическая манера Бояна прославлять победы русского оружия, может означать следующее: «только враги подошли к границам Руси, как слава русской победы над ними уже звенит в Киеве» 4.
Но ведь автор описывает здесь обратное движение — в конце апреля 1185 года не половцы идут к границам Руси, а войска Игоря отправляются «за Сулу».
Прочтение, подобное вышеприведенному, возможно, если рассматривать метафору вне событийного и литературного контекста поэмы.
Правильней, на мой взгляд, прочли В. И. Стеллецкий и О. В. Творогов.
«Комони (русских) ржутъ за Сулою — звенитъ слава (этих побед) въ Кыеве» 5.
Но и они не связывают эту образную картину с походом Игоря, предполагая, что «здесь содержится намек на победоносный поход коалиции русских князей против половцев в 1184 году» 6.
В этой метафоре, по–моему, выражено отношение Автора к стратегии Игорева похода, к честолюбивым замыслам северского князя, отправившегося «поискать славу». Путь к киевскому столу для него теперь лежит через Поле. Если комони его пойдут за Сулу, то победа его эхом отзовется в сердцах держателей престола — киевской знати, политическая программа которой Игорю известна. Окончательный разгром половецкой державы может стать решающим аргументом в споре за титул великого князя.
Какая буря, какая необходимость острейшая понесла Игоря в поля широкие? Буря непомерного честолюбия, алчба легкой наживы — добыть славу, потоптав лежачего…
В этих двух «эпиграфах» — авторская расшифровка замысла Игоря, отношение Автора к походу (к тактике и стратегии северского князя), его политические взгляды.
Я пока не говорю о художественном блеске кристаллических фраз этих — любой поэт позавидует такому умению малым выразить многое — я хочу указать на то громадное расстояние, историческое, идеологическое и нравственное, которое пропастью пролегло между современным читателем и этими прозрачнейшими (лексически и грамматически) словосочетаниями, которые в ученом прочтении превратились в «темные» места «Слова».
Одни эти кощунственные, обескураживающие галицы могут достойно представлять подлинную древность памятника, ибо ни один писатель России XVIII века не допустил бы такого высокого моветона по адресу доблестных предков. На частном, древнерусском материале Автор попытался коснуться нравственной проблемы общечеловеческой значимости — «свой неправ».
Практика мировой литературы сохраняет считанные примеры подобного откровения. А возможно оно лишь по отношению к современникамавтора. Фальсификатор же, сочиняя лжеисторическую повесть, даже возвышаясь над уровнем науки и литературы XVIII века, не мог бы угадать подлинные намерения Игоря и уподобить его воинов стаям галиц, слетающихся на падаль.
Первое время читателей «Слова» шокировало и то, что воины Всеволода «скачутъ аки серые волци в поле».
Ни в одном памятнике после «Слова» христианин не уподобляется серому. (Этот положительный образ идет со времен дохристианских культов. В тюркской и монгольской фольклорных традициях волк — образ мужества. Сравнению с волком удостаиваются не многие герои. Волк — один из авторитетнейших тотемов степного культа. В некоторых генеалогических легендах тюрки и монголы ведут свое происхождение от волка. Вспомните и древнерусский культ волка).
Характерна реакция «Задонщины».
С соколами сравниваются только русские воины, а татары — это волки, вороны, гуси–лебеди (тоже, кстати, отрицательный образ в былинной традиции).
А рассмотренный отрывок передан в «Задонщине» так:
Ци буря соколи занесет
из земли Залеския
в поле Половецкое:
на Москве кони ржут,
звенит слава по всей земле
русской…
Автором «пересказа» использована форма метафор «Слова», содержание (ни литературное, ни историческое) не было понято.
И в дальнейшем сложная диалектика идейного содержания памятника ординарным прочтением упрощена и сведена к прямолинейному стереотипу — призыв объединиться перед лицом варварской степи. Используя этот вывод как универсальную отмычку, иные толкователи пытаются взломать железные врата, ведущие в мир честного «Слова».
П р и м е ч а н и я
1. Слово о полку Игореве. М. — Л., 1961. Комментарий и перевод Д. С. Лихачева, стр. 197,
2. Слово о полку Игореве. М., 1945. Перевод и комментарий А. Югова, стр. 53.
3. Там же, стр. 59.
4. Слово о полку Игореве. М. — Л., 1961, стр. 197.
5. Слово о полку Игореве. Л., 1967, стр. 478.
6. Слово о полку Игореве. М, 1967, стр. 129.
Была ли Дева?
«Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука, вступилъ девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона, плещучи убуди жирня времена».
Перевод Мусин–Пушкина:
«Невеселая уже, братцы, пора пришла: пала въ пустыне сила многая, возъстала обида Даждь–Божымъ внукамъ. Она, вступивъ девою на землю Троянову, восплескала крылами лебедиными на Синемъ море у Дону, купаючпсь, разбудила времена тяжкие».
Так из–за неверной разбивки родилась ещё одна поэтическая красивость — образ Девы–Обиды, не свойственный славянской мифологии. Последующие поколения переводчиков согласились с таким членением и внесли только две грамматические поправки: «вступила», вместо «вступилъ», и «упуди» — распугала, вместо «убуди» — возбудила.
С девами в «Слове» вообще много мороки, а здесь ещё одна. Да какая! «Дева–Обида — это всенародное бедствие, которое неотвратимой волной нахлынуло на всю страну, — комментирует М. В. Щепкина, — олицетворение это поражает не только силой, но и красотой, которая ставит его наравне с таким замечательным памятником античной скульптуры, как Самофракийская Ника» 1.
П. П. Вяземский был уверен, что Троян — это царь Трои — Пергама и под Девой–Обидой автор «Слова» подразумевал саму Елену Прекрасную.
Литература по этому отрывку накопилась громадная. Общие усилия увенчались следующим прочтением: «Уже, братья, невеселое время наступило, уже пустыня силу русскую прикрыла. Встала Обида в войсках Дажь–Божа внука (то есть русских), вступила она Девою на землю Трояновую (то есть русскую землю), всплескала лебедиными крыльями на синем море у Дона и плешущи распугала счастливые времена».
Такое понимание принято во всех последних изданиях «Слова».
Смысл текста запутан окончательно.
Я проверяю разбивку Мусина–Пушкина. Вреда большого для наших знаний о памятнике, думаю, не будет, если подвергнуть сомнению одну буквенную комбинацию Мусин–Пушкина. Зато мы избавляемся от необходимости вносить грамматические поправки. Думаю, что и Переписчик–16 это место читал по–иному. (Соответственно с разбивкой изменена нами и пунктуация). «Уже бо, братие, невеселая година въстала; уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука: «вступилъ, де, вою на землю Трояню», въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона; плещучи убуди жирня времена».
Этой разбивкой «девою» — «де, вою» оправдан мужской род глагола «вступилъ», ибо относится глагол не к «обиде», а к Игорю, который вступил войной на землю Трояню.
Дажь–Божий внук обижается на Игоря. Это его обида всплескала крыльями у Дона, т.е. там, куда пришел Игорь войною. Эта его обида возбудила времена «жирные». Автор, как бы становится над схваткой (употребим современную формулу) и, пытаясь сохранить объективность, объясняет причину ответного нападения половцев на Русь. Он выражает этот мотив словами обиженного Игорем Дажь–Божья внука, «вступилъ, де, вою», и не кажется противоестественным, что использован в этом контексте термин из половецкого словаря.
…Опять мы, кажется, встречаемся со случаем превращения сочетания «къ» в «я». (Тюркское «жирикъ» — разрыв, в переносном смысле «раздор» (каз). Происхождение его прозрачно: жирт — разорви; жира — место разрыва; жирикъ — разрыв, раскол, раздор).
В рукописях часто путаются «и» и «н» из–за графической схожести. Палеографы могли бы найти много примеров буквенного чередования къ/я, особенно в написаниях лексем, смысл которых переписчикам не был ведом.
В правильности догадки убеждают меня следующие за «жирными временами» строки, смысл которых настолько прозрачен, что искажение его почти невозможно, хотя переводчики и доказывают обратное.
«Усобица Княземъ на поганыя — погыбе, рекоста бо братъ брату: «се — мое, а то — мое же» и начаша Князи про малое «се — великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати».
Перевод: «Войны князей с половцами — погибель, говорит брат брату: «это — мое, а то — мое же», и начали князья про мелочь говорить «это — великое», а тем самым навлекают на себя беду». Здесь обвиняемая сторона — князья. Они покушаются на чужое под видом защиты своего. Мелкие князьки, воспаляясь честолюбием, мнят себя великими. Они провоцируют половцев на ответные удары: «А погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на земли Русскую». Иронией и печалью проникнуты обобщающие слова куска:
«О, далече зайде соколъ, птиць бья — къ морю. А Игорева храбраго плъку не кресити».
Автор продолжает разоблачать былинный стереотип: «сокол» звучит здесь как бы в кавычках.
Сокол, защищающий свое гнездо — вот положительный образ князя. Таким предстает матерый, перелинявший сокол — Святослав Киевский, который «не даст гнезда своего в обиду». Сокол же, который летит к морю «бить птиц», вызывает у автора осуждение, ибо такая княжеская «охота» приводит к гибели простых людей, сочувствием к которым пронизана поэма.
Половцы приходили на Русь, как правило, по приглашению самих князей.
Весной 1184 года навел Кончака на Киев, по всей видимости, Игорь. Бессмысленное стояние Кончака на пограничной Суле с огромным войском, оснащенным самым современным оружием «огнестрелами», ничем не объяснимо, кроме как одним — Кончак ждал начала выступления северских князей и черниговского Ярослава. Не случайно Святослав тут же посылает людей к Игорю и Ярославу. Те поддаются уговорам, отказываются от своих прежних намерений, но и не принимают предложения Святослава двинуть свои войска на Кончака. А тот, пока происходят переговоры Ольговичей, терпеливо ждет за Сулой сигнала своих союзников.
У Кончака никогда не было такой громадной армии. Использовав фактор внезапности, он бы мог самостоятельно взять Киев, если бы имел такую задачу. А он стоит, не переходя границу.
Святослав «обзванивает» князей, собирает силы. Именно он, как ни парадоксально это звучит, использует фактор внезапности. Его конница — берендеи и чёрные клобуки — тайно перешла Сулу и нанесла неожиданный удар по расположению Кончака.
Игорь и Ярослав предали своего союзника, поставив его, прямо скажем, в неловкое положение.
И через неделю «сват» Игорь вероломно нападает с ковуями Ярослава на мирные кочевья Кончака, оставленные «без присмотру».
И встала обида в силах половцев, и пробудила времена раздора. Под временами «жирик», видимо, понимались первые годы соседства, когда половцы, вытеснив
печенегов, приходили в неизбежные столкновения с Русью.
И теперь захватническая политика удельных князей, распространившаяся на «земли Трояна», привела к тому, что нарушились «сватовские», «братские» отношения со Степью. Впервые за много лет (за весь XII век) половцы «без приглашения» нападают на Русь.Причина этому, утверждает Автор «Слова о полку Игореве», — обида.
Почему обида половецкая машет лебедиными крыльями?
Гуси и лебеди — отрицательные образы древнерусского фольклора и письменности. Если русских в поэзии обозначают — соколы, то степняков — гуси и лебеди. В «Задонщине»: «Тогда гуси возгоготаша на речкы на Мечи, лебеди крилы въсплескаша. Ни гуси возгоготаша, во поганый Мамай на Русскую землю пришел, а выводы своя привел». (Список И–1). «Уже бо те соколы и кречеты за Дон борзо перелетели и ударилися о многие стада лебединые. То ти наехали руские князи на силу татарскую» (У).
Автор «Слова», как мы видели, покушается в иных местах на одномерность сравнения князь — сокол. Однажды он даже позволяет Бонну наречь северских князей не соколами, а галицами. Параллель же половцы–лебеди у него не вызывает возражения. Все, что имеет какое–то отношение к половцам, часто несет в поэме четкий знак лебедя. Удивительные образы рождены поэтом в разработке лебединой темы! Даже телеги половецкие «кричат» у него словно «лебеди распуганные». Такое рронзительное одушевление трудно встретить и в современной, более изощренной поэзии.
Ночами в панике бегут кочевые аулы от войск Игоря, жалкий скарб на колымагу, детей — в короб, кнутом — по чалому и — «Кричат телеги в полуночи как лебеди аспуганные».
Чтобы описать в нескольких словах бегство суздальских крестьян. Автор нашел бы другое сравнение скрипу несмазанных колес, и тогда, возможно, кричали бы телеги как кречеты…