Сумишин Николай. Уроки

   - Слушай... - произнес неуверенно Митька, и Роман подумал, что разговор будет о сегодняшнем: в самом деле пришел благодарить.
   - А твой отец на каких вестонках стоит? - спросил Роман первое, что пришло в голову.
   Митька посмотрел на него, как показалось, немного с негодованием, потом во взгляде что-то изменилось, и он ответил:
   - На первом продукте... Теперь там полная автоматика, вот увидишь. Он будет ждать возле проходной.
   Роман опустил голову, задумчиво произнес:
   - Мой отец тоже на первом стоял. Тогда вестонки вручную разгружали...
   У проходной завода клубился пар, окутывал высокую фигуру Степана Степановича.
   - Быстрей, быстрей!
   Он поздоровался с Романом, на проходной показал охраннику какую-то бумажку, и, когда тот, заспанный, равнодушно кивнул, пропустил ребят вперед.
   Светлый, просторный заводской корпус дохнул им в лицо теплом и тихим равномерным гудением механизмов. Над всем этим иногда взлетали голоса людей. Ступеньки побежали вверх, на второй этаж; на стенах пламенели лозунги, плакаты, какие-то графики. Степан Степанович громко здоровался со встречными, и ребята здоровались с ними. И постепенно удивительное настроение охватило Романа. Словно спешил он на свидание с отцом.
   ...Кто-то кричал сверху, кому-то кричали снизу. Кто-то подходил к Степану Степановичу, и они долго убеждали в чем-то друг друга, без конца размахивая руками. Роман не только слышал отдельные слова: "вентиль", "трясушка", "выпарка" - они его и волновали.
   В паузах, когда Степан Степанович отходил на минутку, возле вестонок становился Митька. Роман никогда не видел его таким. Лицо товарища наполнялось сосредоточенностью, хвастливой самоуверенностью. Он задавался перед Романом: вот, мол, я какой, могу самостоятельно стоять у агрегата. Но Роман на него не сердился и не обижался, разве что немного завидовал.
   - Тут главное - поймать миг, когда сахар дозреет, - говорил Митька, наверно повторяя слова своего отца.
   В аппаратах что-то щелкало, и белая масса тихо, как марля, падала вниз. А в центрифугу лилась желтая маслянистая жидкость.
   - Знаешь, какая здесь сила! Тридцать тысяч оборотов в минуту!..
   Липкая жидкость белела и дозревала и снова осыпалась теплым снегом неведомо куда.
   - А можно мне? - несмело спросил Роман.
   Митька оглянулся на отца и, увидев, что тот увлекся разговором, кивнул: становись.
   Роман подошел к пульту, поднял руку, и... она повисла в нерешительности.
   - Давай!
   Митька дернул на себя рычаг - заслонка неуверенно поплыла вверх.
   - Обороты!
   Роман дотронулся до синей кнопки. Коричневая масса вдруг прижалась к стенам, словно испугалась Романова жеста, из глубины машины вырвалось скулящее жужжание - действительно испугалась, даже плачет!
   Роман засмеялся, и Митька засмеялся, увидев такое удовлетворение на лице товарища.
   Жидкость потихоньку белела.
   - Воду!
   Роман дал воду, и мелькающий крут засеребрился, словно умытый росой.
   - Выпускай!
   Роман нажал еще одну кнопку, и белая спрессованная масса упала в неизвестность. Вместо нее, лениво вращаясь, поблескивал синевой металл.
   Роман даже вспотел и, когда к ним подошел Степан Степанович, неторопливо вытирал капли пота со лба, как хорошо потрудившийся человек.
   - Интересно? - добродушно спросил старший Важко, оглядывая раскрасневшегося Романа.
   - Угу...
   - Сейчас интересно, а бывает и тяжело, - сказал Степан Степанович, и, хотел он этого или нет, в его словах Роману послышалось столько душевной боли, что он взволнованно ответил:
   - Я понимаю.
   - Вот и хорошо... Я всегда говорю Дмитрию: чтобы понять что-либо, нужно в корень смотреть и умом крутить... Ты, вижу, такого склада парень...
   - Наверно, такого... - совсем растерялся Роман, удивляясь, как хорошо видит его этот человек.
   Через час Митька повел Романа "пить сладкую воду".
   Сладкая вода (ведро с сахаром, разведенным водой) была возле дверей с надписью "Химлаборатория". Рядом автомат с газированной водой - насыпай сахар и пей на здоровье, сколько тебе хочется...
   - Посмотрим, какой ты сахарник, - засмеялся Митька. - Набирай.
   Роман бросил в стакан ложку сахара и хотел добавить воды.
   - Э-э нет, так не пойдет, - остановил его Митька. - Смотри, как надо.
   Он набрал полстакана сахара, поставил под автомат и нажал кнопку. Красный ящик вздрогнул всем телом и выдал порцию "газбульки", как называл газированную воду Митька.
   - Она же густая, как патока! - удивился Роман. - Разве можно такую пить?
   Митька не ответил, взял ложку, размешал и выпил до дна.
   - Вот это да! - засмеялся Роман. - Это тебе так просто не пройдет...
   - А ты не смейся, размешивай и пей. Гарантирую: ничего с тобой не случится. Так все на заводе пьют. Особенно те, кто во дворе работают: греет... И вообще, для здоровья - сила!
   - Ладно, наливай.
   Пока Митька готовил напиток, Роман думал, что, наверно, и пять, и десять лет назад приходили рабочие к этому оцинкованному ведру с потемневшими уже боками пить сладкую воду. Наверно, и его отец не раз приходил сюда...
   - И давно это придумали? - спросил Роман.
   - Что? - не понял Митька.
   - Ну... воду сладкую пить.
   - Наверно, давно! Как только первый сахар появился, а когда же еще... На, пей.
   Роман выпил полстакана тягучей сладющей жидкости - больше не смог.
   - Эх! - вроде бы обиделся Митька.
   - Для первого раза хватит, - оправдывался Роман, запивая сироп чистой газировкой.
   К ним подошел Костя Дяченко, далекий сосед Романа. Иногда они встречались случайно, разговаривали - так, ни о чем. Точнее, говорил один Костя, а Роман только кивал головой.
   Теперь он искренне удивился:
   - Смотри-ка, Роман! Откуда ты здесь взялся?
   - Из вестонок... Хочу вестонщиком стать, - полушутливо, полусерьезно сказал Роман.
   - Вестонщиком? - переспросил Костя, и его пухлые губы сложились в презрительную усмешку. - Даешь, старик!
   - А что, интересно... - неуверенно протянул Роман, немного сбитый с толку таким отношением Дяченко к этой профессии.
   - Даешь, старик, - повторил Костя, но уже не усмехаясь, а серьезно. Вестонщиком, гм-м... Идем со мной, если ты на самом деле решил стать сахароваром. Сахароваром! - Костя даже палец поднял, придавая особое значение сказанному.
   - А ты как? - повернулся Роман к Митьке.
   Тот пожал плечами:
   - Пойди глянь...
   - Может, вместе?
   - Нет, я к отцу.
   - Да сколько здесь идти! - вмешался Костя. - Оттуда нам будет видно твоего друга. Позовет - тогда и побежишь.
   И он повел Романа между чанами, в которых булькала, переливалась, кипела густая коричневая жидкость, между механизмами и вентилями, к ступенькам, что вели на третий, "особенный" этаж, потому что "там и только там делается сахар". Костя ступал широко длинными ногами, говорил торопливо, - раз шагнет, а пять слов скажет.
   - Подумай, старик: почему сахарников когда-то, да и теперь величают сахароварами? То-то же. А кто варит сахар? Аппаратчики. То есть Миронович и я, Костя Дяченко. Мы делаем сахар, а все остальные - так, вспомогательная сила. - Он остановился где-то на десятой ступеньке, оглянулся. - Не веришь ни одному моему слову! Чего доброго, еще и не слушаешь, да?
   - Что ты! Я же здесь впервые...
   - Заруби, старик: Костя Дяченко хотя и говорит много, но никогда не порет чушь... Если уж ты пришел на завод, не обходи стороной главный цех. Вот так. А теперь идем дальше. Миронович уже, наверно, ворчит за то, что я болтаюсь полчаса. А я не могу, не могу усидеть на одном месте, такой у меня характер. Дай мне за смену хоть дважды побродить по цехам, поговорить с людьми... Я, старик, люблю людей, люблю поговорить о всякой всячине... Но вот беда: не везет мне на друзей. Точнее, везет, но больше на молчунов. И хотя молчуны в целом - народ мудрый, ведь недаром говорят: слово - серебро, молчание - золото, я бы хотел где-нибудь посидеть с балагуром... А тут не только друзья, тут и Миронович молчун, каких мир еще не видел! - Костя снова оглянулся. - А ты?
   - Что?
   - Ты молчун?
   - М-м... - развел руками Роман и улыбнулся виновато. - Наверно, молчун все-таки...
   Костя притворно возмутился: глаза округлились, брови неестественно встопорщились. Потом он засмеялся, и Роман засмеялся.
   - Пойдем!
   Миронович, тучный седой человек, сидел возле большущего желтого чана, словно на завалинке под хатой. Над ним висела табличка с надписью "Продукт № 1". Старик так сердито, так недовольно взглянул на Костю, что тот словно споткнулся об этот его взгляд. Затем развел руками: мол, все понимаю, все будет нормально, слов не надо - и направился к столу, который стоял под другим, точно таким же чаном, но с табличкой "Продукт № 2".
   Роман застыл на последней ступеньке, раздумывая, идти ему дальше или повернуть назад, к вестонщикам.
   - А ты кто, чего здесь? - перевел на Романа свои тяжелые глаза Миронович, и Роман сразу же подумал: "Вот уж точно - продукт номер один".
   - Я... Да я просто...
   - Экскурсия, что ли?
   - М-м... экскурсия...
   - Оставьте его, Миронович, - вмешался Костя. - Он со мной, то есть не со мной, но сейчас интересуется тем, что мы делаем... Он профессию себе облюбовывает, на будущее, ясное дело, вот я и пригласил его посмотреть на нашу фирму с высоты аппаратчиков.
   Миронович кивнул, что следовало понимать: хорошо - и закрыл глаза. Костя подмигнул: иди, мол, сюда - и стал списывать в тетрадь показания разных термометров.
   - Ну как? - спросил тихо.
   - Зверь лютый!.. Не знаю, как ты с ним здесь...
   Костя засмеялся:
   - Миронович - очень сердечный человек. У него душа, как мамина, - такая добрая... Не обращай внимания: напускает на себя человек. Я давно уже заметил, что добрые люди стараются в обычных ситуациях быть суровыми. - Он пожал плечами: - Черт его знает, что за желание такое! Будь самим собой, и все! Э-э, что тут говорить... Миронович, как тебе сказать... Человек он добрый, его сердце добром по венчик налито. Но заметь: добро его не то, с которым человек на печи сухой, а в воде мокрый. Добро его жизнью выверено. Костя приглушил голос: - В войну Миронович разведчиком был, выполнял задание Ставки.
   - Да ну! - искренне удивился Роман: ему никак не верилось, что вот такой "продукт номер один" мог быть разведчиком.
   - Голубчик! Не знать таких вещей... Неужели никто в школе не рассказывал?
   - Может, и рассказывали, но мне как-то не пришлось слышать, - ответил Роман и посмотрел на Костю: как он воспримет его слова.
   - Понимаю: ты много пропускаешь, кое-как в школу ходишь, да? Признавайся, старик. Если откровенно, то и я когда-то не отличался особенным прилежанием. Теперь должен расплачиваться своим горбом. Мои ровесники инженеры, педагоги...
   Роману почему-то не понравилось сказанное Костей.
   - Ты же только что гордился своей профессией!
   - Профессия у меня... чудесная, но... я лично еще ничего такого не сделал, еще ничего не сделал в своей профессии, старик.
   Такое признание, видно, дорого стоило Косте, это сразу почувствовал Роман и подумал: молодец! И еще он подумал, взглянув мельком на сразу нахмурившегося собеседника, что он тоже должен быть откровенным. И он сказал:
   - Учиться мне неинтересно.
   - Глупости говоришь, - промямлил Костя, и Роман понял его так: далеко, мол, мы с тобой, старик, зашли, еще, чего доброго, скоро заплачем, как девчонки.
   И они замолчали, встревоженные и настороженные. А Роману так хотелось рассказать этому простому говорливому парню о своих теперешних печалях, о своих тревогах, которые теперь приходят к нему часто, почти ежедневно.
   В это время поднялся Миронович:
   - Сбегай-ка, Костя, в лабораторию, пора уже.
   Костя тут же исчез.
   Роман остался один на один с Мироновичем.
   На высокие, почти десятиметровые окна надвигались сумерки; окна темными, суровыми квадратами врезались в белые стены. Роман отметил это подсознательно. А сам думал: спросить бы старика об отце. Кто-кто, а Миронович наверняка на заводе всех знал и знает, работает ведь не один десяток лет...
   "Нет-нет! Еще повторит то, что сказал Хома... Нет!"
   Миронович поковылял от своей скамьи к столику, за которым только что сидел Костя, просмотрел записи, потом обратился к Роману:
   - Ты чей будешь, хлопче?
   Роман почувствовал, что бледнеет: вопрос - как выстрел в его мысли...
   - Любарца... - ответил неуверенно, потом посмотрел старику в глаза, словно в них можно было прочитать все об отце, и повторил: - Ивана Любарца, который на вестонках стоял.
   Ничего не изменилось на суровом, расчерченном морщинками, бледном лице Мироновича, и в глазах не изменилось, хотя... тень едва заметно промелькнула в них. А может, показалось?
   - Ивана Любарца?
   - Угу.
   - Так тебя Романом зовут?
   - Да, - удивленно подтвердил Роман.
   Миронович молча кивнул и спросил:
   - В класс какой ходишь?
   - В десятый.
   Заводские окна тем временем совсем почернели, на темных прямоугольниках рельефно выделялись рамы...
   - Что-то сердито отвечаешь, - продолжал Миронович. - Наверно, школу надумал оставить.
   - Нет, что вы! - засмеялся Роман. - Кто же позволит, сейчас среднее образование... знаете...
   - А я подумал, может, хочешь на завод перебежать. Да и Костя что-то плел. Неправда, значит?
   - Не-е-ет...
   - Вот и хорошо. Учиться, дружок, надо. Учиться... - Миронович как-то жалобно вздохнул, подсел к столу. - По-настоящему учиться... У нас теперь инженеров много развелось. Придет такой, скажем, ко мне, взгляну я на него и сразу же решу, по-настоящему он ученный или не по-настоящему. Пусть он завод знает от резки до трясушки как свои пять пальцев, а я ему все равно скажу: не по-настоящему ты ученный. Веришь, нет?
   Роман передернул плечами, потому что не знал, куда клонит старик.
   - Не знаю, что вам сказать...
   - Так не может быть. Подумай и скажи.
   Роман засмеялся и сказал:
   - Верю. Но... не знаю, правильное ли ваше мерило.
   - Не знаешь или сомневаешься?
   - Гм... наверно, сомневаюсь.
   - Почему?
   - Все же их учат профессии и ученость присуждают в... м-м... в заранее определенном кругу, давно определенном. Вы же как смотрите? На поведение. Как человек шагнет перед вами, как слово скажет. Я так думаю?
   - Правильно думаешь! Только вот не пойму, почему сомневаешься... Интеллигент - какое слово! Вдумайся: ин-тел-ли-гент... Какая душа должна у него быть, какое сердце! Интеллигентность, дружок, не присуждают за знание профессии. Интеллигентность - это не профессия. А если только профессия грош цена нашим институтам. Верно, Константин?
   Костя вышел из-за спины Романа, положил руку ему на плечо:
   - И не спорь, старик. Наш Миронович в этих вопросах - сила! Там, внизу, тебя товарищ ждет. Домой уже собрался... А это возьми. Чайку выпьешь и нас с Мироновичем вспомнишь. - Костя засмеялся и ткнул Роману в руки небольшой газетный сверток.
   Роман отклонил рожок газеты и заглянул внутрь: там сверкали кусочки белого-белого сахара. И он вспомнил: когда-то такими кусочками угощал его отец. Когда-то... семь лет назад...
   - Спасибо, - тихо сказал Роман и взглянул на Мироновича. И догадался вдруг, что тот с умыслом затеял разговор об интеллигентности. Нарочно! Боялся вопросов об отце! Значит, все правда... отец умер позорной смертью, умер как последний пьяница!..
   - Что тебе? - услышал Роман голос Кости.
   - Ничего... До свидания!
   - Будь здоров! - приветливо ответил Миронович, а Костя пожал руку.
   - Заходи ко мне. Заходи, старик, расскажу тебе подробнее о нашей профессии...
   Когда возвращались домой, Роман думал о своем отце, и Митька, наверно, тоже о своем... Но Митьке, конечно, легче: его отец жив. Можно прийти, посмотреть в глаза и спросить: "Что у тебя, батя?"
   Да, Митьке, конечно, легче...
   - Я ничего тебе так и не сказал после всего, что произошло сегодня в школе, - произнес Митька. - Я...
   - Я все понимаю, Митя! - прервал его Роман. - И не будем об этом.
   - Но я хочу, чтобы ты знал...
   - Я знаю.
   - Нет, ты не знаешь...
   - Знаю, что твой отец - честный человек.
   "Его тоже мучают мысли об отце! - думал Роман. - А впрочем, что тут удивительного? Каждый хочет иметь отца, достойного подражания..."
   - Скажи, почему ты не заступился за своего отца?
   - Я?.. не смог. Не знаю...
   Уже совсем стемнело, во тьме ярко светил окнами Дом культуры. По асфальтовой дорожке прогуливались стайки девчат, кое-где стояли парни; их лица нет-нет да и высветит огонек сигареты.
   Роман подумал о Нелле: где она сейчас, что делает? "Странно, я не вспомнил ее сегодня ни разу. Во всяком случае, после школы..." Отыскивая причины такого неслыханного факта (последние недели он и во сне видел Неллю), Роман вернулся к событию в школе, к разговору в учительской, и тихие вечерние сумерки сразу же стали неприятными, огни вокруг померкли. И опять всплыло: "Жаль, что отца твоего нет... Хотя, впрочем, и отец твой был..." Что он хотел этим сказать, что?.. Вспомнил лицо директора - не сердитое, не ехидное, а презрительное.
   - Эй, малышня, а ну-ка, подойдите!
   Роман и Митька остановились. Кажется, это к ним.
   Справа под красными гроздьями рябины стояли полукругом ребята. Ага, вон и Хома Деркач. Ясно! Остальных, кроме Василия, Ульяны Григорьевны сына, Роман не знал. Василий сидел на скамейке, развалившись, как царь среди придворных. Он, видимо, здесь верховодит. Небрежно, одним пальцем Василий поманил Романа и Митьку к себе.
   Роману даже смешно стало:
   - Посмотри-ка, Мить, какой царь!
   - Ты что лыбишься? - угрожающе крикнул Василий. - А ну-ка, подойди!
   - Твоя мать - учительница, - напомнил Василию Роман. - Должен бы знать хотя бы элементарные правила...
   - Ты смотри, какой умница! Хома, он?
   - Он.
   Митька дернул Романа за рукав:
   - Идем отсюда! Идем...
   - Подожди, - раздраженно бросил Роман. - Пусть этот хам утолит свою жажду...
   Василий поднялся. Высокий, широкоплечий.
   Роман почувствовал, как задрожали у него колени. Нет, он не боялся, ему даже хотелось драки. Пусть его изобьют здесь, пусть ему поломают ребра, разобьют голову... Пусть!..
   И он, усмехаясь презрительно, лил масло в огонь:
   - Представляешь, как начиналось, Митька? Хома принес пол-литра и стал умолять... ха-ха-ха! Умолять отомстить, потому что сам он трус... Может, "царь" и не трус, однако угадай, Митька, что их связывает?.. Царя-бога и Хому-труса...
   Василий надвигался, словно туча, глаза сверкали, будто стекла очков. Вот он уже совсем близко. Лицо у него белое, как стена.
   - Ну?
   Митька не выдержал, отступил. Роман услышал его шаги позади себя - они вскоре растаяли, исчезли в черной тишине. Хотелось оглянуться, но он словно прикипел взглядом к глазам Василия, метавшим в него молнии.
   - А ты сам покрути шариками, что вас связывает, - сказал спокойно Роман. - Может, тогда и прибавится ума в твоей большой голове... Мать у тебя вон какая! Все ее уважают...
   Роман запнулся, потому что глаза, метавшие только что в него молнии, вдруг помутились, в них появились тоска и боль. Даже фигура Василия как-то померкла, уменьшилась.
   "У него ведь тоже отца нет!" - мелькнула у Романа мысль.
   Пока он раздумывал над этим фактом, Василий пришел в себя. Злость перекосила его лицо, опять наэлектризовала тело...
   Только на два удара кое-как ответил Роман. Потом упал, как подкошенный, на асфальте рассыпались кусочки сахара. Разъяренный Василий стоял над ним. Едва Роман пытался подняться - кулак Василия безжалостно валил его снова на асфальт.
   Вокруг них кружил, как шакал, Хома Деркач и громко смеялся. Смех его испуганно дрожал, часто срывался, и казалось, что он плачет, обезумев... Под его ногами похрустывал сахар, как снег после первого мороза.
   - Дружинники! - крикнул вдруг кто-то. Может, пожалел Романа, а может, испугался, зная характер Василия: он и до смерти способен забить...
   Все разбежались кто куда.
   Роман с трудом поднялся.
   - Сволочь! Гадина! - шептал он, собирая кусочки сахара. - Ненавижу, ох ненавижу!..
   Кто-то подошел, спросил, что случилось, покачал головой, видимо, подумал, что перед ним пьяный. Роман ссыпал в карман сахар и, пошатываясь, побрел домой. Сразу же за заводским парком ему встретились Митька и мать. "Только этого мне не хватало".
   - Господи! - всплеснула руками мать, оглядывая окровавленное лицо Романа.
   Роман отступил в тень, потому что смотреть на мучения матери было нестерпимо. Митька, кажется, всхлипнул. Во всяком случае, что-то подобное послышалось оттуда, где он остановился.
   - Ты, мама, не волнуйся. Видишь, живой-здоровый. Немного лицо поцарапали... Идем домой.
   Мать хотела взять Романа под руку, но он увернулся. Мать вздохнула сквозь слезы:
   - Митя умолял же тебя идти от них прочь, почему ты не послушал?
   - Идти прочь? - спросил Роман и подумал почему-то о Нелле: как же он покажется ей на глаза такой? - Не мог я, мама... Очень хотел сказать, что они трусы. А как скажешь, убегая?.. - И засмеялся: - Почему-то не любят люди, когда им правду говоришь...
   - Ничего, я научу его любить правду! - тихо произнесла мать. В ее словах было столько решимости, что Роман вздрогнул.
   - Что ты надумала, мама?
   - Я научу!
   - Мама, ты его не будешь преследовать!
   - Преследовать? Его, проклятого, уже давно тюрьма дожидается. А ну, стой!
   Остановились под фонарем. Мать принялась вытирать косынкой лицо Роману, приговаривая:
   - Чтоб он на осине повесился! Чтоб его, окаянного, земля не приняла! Чтоб он лопнул, проклятый!
   - Я, наверно, побегу? - тихо произнес Митька.
   - Беги, - ответил Роман, ощупывая пальцами глаз, который весь заплыл. Только запомни: в школе о сегодняшнем ни слова!
   - Как хочешь, - покорно ответил Митька и исчез в темноте.
   - Ни слова? - вмешалась мать. - А черта лысого! Я его выведу на чистую воду, я до Москвы дойду!..
   Роман только рукой махнул.
   С матерью он в целом ладил неплохо. Иные придут из школы, книги на стол - и поминай как звали. Роман не такой. Он и дрова рубит, и двор подметает, и на огороде трудится. Пока мать с работы прибежит, он уже, смотри, и пол вымоет. Мать тоже работящая, поэтому в хате у них всегда прибрано, во дворе чистенько. "Хотя и без мужа живу, но у нас беда беду не потянула, - хвалилась не раз перед соседками Любарчиха, - без хозяина двор не плачет".
   Слыша эти горделивые заявления родительницы, Роман только улыбался, гордясь и собой, и своей матерью.
   Другая беда у Оксаны Любарец: уж слишком скуп сын на слово. Чтобы она услышала из его уст о каких-нибудь школьных новостях - такого еще не бывало!
   Вот и сейчас. Пришли домой - молчит. Рассказал бы, ведь на сердце у него многое...
   - Рома...
   - Что, мама?
   - Ты мне никогда ничего не рассказываешь...
   Роман стоял посреди комнаты с рушником в руках. Отвернулся к окну:
   - Ты мне тоже...
   - Не понимаю...
   И вдруг Роман спросил тихо, как о чем-то обычном:
   - Скажи, мама, это правда, что мой отец от водки умер?
   Мать стояла немного сзади, Роману не хотелось оборачиваться подчеркивать сказанное. Подошел к зеркалу и в нем перехватил ее испуганный взгляд.
   - Кто это нагородил тебе? - спросила мать, стараясь быть спокойной.
   Роман грустно улыбнулся. Хорошо, что мать не видела его улыбки.
   - Мне каждый глаза этим колет...
   - Каждый?.. - голос матери вздрогнул. Она еще стояла какой-то миг, затем села, закрыла лицо руками и заплакала.
   Мать никогда так не плакала... Роман присел рядом с ней.
   - Мама...
   Она обняла его, стала целовать:
   - Не верь, Рома! Не верь никому!..
   Слезы катились по ее лицу, и от этих соленых слез заныли ссадины Романа, а еще больше - душа.
   - Успокойся, мама!.. Прошу тебя...
   - Твой отец... Он был честным и добрым человеком. Не верь никому!.. Какие же злые люди...
   - Успокойся, прошу тебя... - повторял Роман, хотя ему хотелось и самому заплакать. Упасть матери на грудь и заплакать, как в детстве... Но детство ведь давно прошло... еще тогда, когда отца отвезли на кладбище.
   Сидели рядом и молчали минуту, а может, и час, кто знает.
   - Ты, наверно, есть хочешь, сынок, - нарушила, наконец, молчание мать. - Обед ведь и не тронул.
   - Тогда не хотелось.
   - А сейчас?
   - Сейчас? Сейчас можно, если вместе.
   Мать готовила ужин, а Роман сидел тихонько возле стола, делая вид, что читает. Книжки он совсем не видел, а видел свой класс, видел ребят и девчонок, которые удивленно разглядывают его поцарапанное лицо.
   "Нет, нет, завтра в школу ни в коем случае идти нельзя!.."
   ТУЛЬКО
   Ну вот, приедут из облоно! Спецбригада... Старшим, ясное дело, Фок. Фок и с ним еще пять фокиков, которые и будут делать погоду. Залезут в каждую щель, каждую дверцу откроют, каждую буковку расшифруют...
   Василий Михайлович сидел под вишней в большой тоске. Вокруг было тихо, по-осеннему ласково. Солнце садилось, его уже и не видно было за густыми желтыми листьями оно лишь угадывалось - лучики еще кое-где пробивались сквозь густое лиственное решето, удлинялись, утончались... Но разве Василию Михайловичу до всего этого, если перед глазами - маленькие люди, какие-то гномики, которые все выискивают и выискивают что-то в его хозяйстве?
   Иванна Аркадьевна сидела напротив и любовалась окружающим миром. Глубоко в душе она считала себя поэтессой, недаром же когда-то ее стихи печатали в периодических изданиях. Потом она вышла замуж, а замужним женщинам не до стихов. Когда Виталька вырос и уехал от них в институт, можно было бы снова начать писать, но нет, не писалось уже. Разве что информацию какую-нибудь изредка напечатает в районной газете.
   Вот она теперь и сидела в своем густо засаженном деревьями дворе и любовалась окружающим миром. О спецбригаде Иванна Аркадьевна еще не знала, поэтому была спокойна и безмятежна. Если кто из прохожих здоровался, она низко наклоняла голову и отвечала: