Светлов Роман. Прорицатель

   Подобно опытному актеру Певкест сделал задумчивое лицо и ненадолго умолк. Пирующие знали его рассказы досконально, но каждый раз шумно выражали одобрение.
   — А когда мы вынули из Его груди наконечники, кровь хлынула мне на руки, и Царь потерял сознание. — Было видно, что сатрап готов заплакать. — Она все шла, и мы никак не могли ее остановить. Он был белее снега на вершинах Тавра… Его положили на корабль, повезли к лагерю. Там уже распространился слух, что Царя убили. Ты, Эвмен, ты, Филипп, ты, Эвдим, — все вы были на берегу вместе с тысячами воинов, с тысячами воинов… Помните, как сняли палатку на носу судна — и Он поднялся с ложа, дабы помахать всем вам рукой?
   — Мы рыдали! — воскликнул Филипп.
   — Рыдали! Больше я никогда не увижу так много радости в слезах. — Певкест наклонился к щиту Александра, стоявшему у подножия трона, и облобызал его.
   Когда сатрап повернулся к залу, лицо его стало пасмурным. Не доходя до своего ложа, он остановился и обратился к Эвмену:
   — Но ты был в лагере, когда Царь истекал кровью.
   — Это упрек? — спокойно спросил стратег.
   — Один я из всех присутствующих здесь был рядом с Царем! — лицо Певкеста изменилось. Оно стало надменно-ледяным. — Я слышал его слова, которые мне казались последними, и которых не знает никто. Многие сейчас почитают себя за близких к Царю людей, но им ни разу не приходилось закрывать его грудью от врага.
   По залу пробежал настороженный гул. Антиген с холодным любопытством смотрел на Эвмена. Иероним сокрушенно качал головой. Остальные перешептывались, смущенно прятали глаза.
   — Честь тебе и хвала, — не менее спокойно, чем мгновением раньше сказал стратег. — Однако я думаю, что услуги, которые оказали Царю другие, например те, что сейчас пьют вино в одном с тобой шатре, также немалы.
   — А я говорю о спасении жизни, — опускаясь на ложе негромко, но внятно, проговорил Певкест.
   — Должность архиграмматика тоже почетна, — безучастно промолвил Тевтам.
   — Старые разговоры, — Эвмен невозмутимо помешивал вино миртовой веточкой. — Неужели вы не устали от них? По-моему, я доказал, что понимаю, когда стоит обижаться, а когда — нет. Ну а услуги Царю… Тебе ли, Певкест, не знать, почему до сих пор царские сокровищницы в Сузах, Кинде, Эктабанах набиты золотом, — и война, которая не стихает после Его смерти, не может исчерпать их до дна? Ну а ты, Тевтам, наверное, не забыл, что случилось сразу после кончины Царя, и кто предотвратил бойню. Думаю, что большинство из нас ныне бродило бы по Аиду, если бы резня между фалангой и царской гетайрией все-таки началась. Между прочим на смертном одре Царь молил нас об одном — о согласии. Я не люблю хвалиться старыми заслугами и не хочу продолжать. Давайте прекратим препираться. Безнадежное дело — выбирать лучшего. Безнадежное и глупое.
   Тлеполем, сатрап Кармании, словно не слышавший предыдущего разговора, взахлеб принялся вспоминать о пожаре, который хмельной Александр устроил в персидской столице, и Калхас почувствовал, как облегченно вздохнули Иероним с Филиппом. Пастух поблагодарил богов за то, что Дотим в это время нес со своими стрелками дозор на границе солончаковой пустыни. Аркадянин обязательно устроил бы скандал. Если даже вожди аргираспидов приводили его в невменяемое состояние, то разглагольствования сатрапов действовали как запах крови на обезумевшего быка.
   — Он прекрасно умеет затыкать рот, — негромко произнес Иероним. — Боюсь только, что это опять ненадолго.
   — Наш союз напоминает мне семью, где муж с женой терпеть не могут друг друга, а дети из-за постоянных скандалов готовы бежать из дому, — сказал Калхас.
   — Горько, — мотнул головой историк.
   — Они никак не могут вколотить в свои ожиревшие мозги, что стратег — единственный из них, кто умеет побеждать. Остальные могут только ворчать. Еще подчиняться. Подчинение должно быть их главной добродетелью, — зло пробубнил Филипп.
   Когда закончились воспоминания Тлеполема, Эвмен, как ни в чем ни бывало, обратился к присутствующим:
   — Перед охотой персидский сатрап хвастался своими флейтистками. Не забыл ли он про них? По-моему вина выпито достаточно, теперь можно посмотреть и на девушек.
   Под одобрительные выкрики послали за флейтистками. Филипп презрительно скривился:
   — У них даже не хватает духу раздуть настоящий скандал!
   — Да убережет нас от этого Зевс! — Иероним смотрел на сатрапов более опасливо: — Может быть, они просто не хотят сейчас раздувать скандал? Что-то общее в их действиях есть. Обрати внимание, Филипп: Тевтам последнее время все чаще поддакивает Певкесту. И бьют они в одну точку — мол, положение автократора — дело временное. До какой только поры? Что они этим хотят сказать?
   — А! Пустые угрозы! — отмахнулся Филипп.
   — Боюсь, нет, — Иероним повернулся к Калхасу: — Боги не подсказывают тебе?
   — Молчат. И без богов ясно, что дело неладно.
   — Вот только что у них на уме? — Иероним теребил нос, вглядываясь в пьянеющие лица сатрапов. — Как узнать? У них какие-то свои взгляды, совсем не дальновидные интересы. Знаешь, Калхас, когда я думаю об этом, мне всегда в голову приходит одна и та же картина: рыбы, вытащенные на берег. Они вращают глазами, пусто, бессмысленно. Мне кажется, что рыбы нас не видят — мы в каком-то другом мире, непроницаемом для их глаз. А что они видят — не знаю. Так и эти сатрапы. Я не понимаю их и, боюсь, уже не пойму. А они не понимают Эвмена.
   — Тогда не ломай голову. — Филипп принял из рук слуги чашу с горячим хиосским вином. — Поедая рыб, я никогда не думаю, видят они меня, или нет.
   Смуглые персиянки, облаченные в праздничные одеяния афинских флейтисток, присаживались на ложа к пирующим. Их одежды распахивались, обнажая загорелые, округлые колени. Калхас, чьи мысли вернулись к Гиртеаде, машинально обнял одну, потом заставил встать и подтолкнул к Филиппу.
   — Иероним, неужели ни один из лекарей стратега не понимает в беременности ничего? Честно говоря, мне становится не по себе, когда эти габиенские старухи начинают бормотать свои заклинания или размахивать вокруг Гиртеады волчьими хвостами.
   — Не волнуйся, — историк понимающе улыбнулся. — Чем меньше лекарь вмешивается в это дело, тем лучше. Здесь все происходит само собой: хлоп! — и готово.
   — Ты меня не успокаивай, — мрачно покачал головой Калхас. — Я сам хочу присутствовать при этом. Хочу держать ее за руку. И прицеплю себе на пояс меч: чтобы колдуньи не смели вытворить какую-нибудь гадость.
   — Ну, если тебе будет спокойнее — присутствуй. Только выпей прежде вина. И побольше. Говорят, смотреть на это тяжелее, чем испытывать самому.
   С приходом флейтисток хмель окончательно овладел сатрапами. Казалось, они готовы были совокупляться с персиянками прямо здесь, перед троном. Эвмен приказал слугам уводить самых нетерпеливых в боковые помещения шатра. Только Тевтам оставался равнодушен к женским прелестям. Калхас тайком наблюдал за тем, как его взгляд обращается то к Певкесту, то к стратегу, то к Антигену, причем вид последнего вызывал в душе аргираспида какие-то неприятные мысли. Глаза Тевтама становились темными, непроницаемыми и пугающими. Калхас понимал, как далек был от истины Дотим, считавший этого человека тупицей. Пожалуй, он был самым страшным среди македонян. Что-то мертвенное виделось пастуху в том, как Тевтам относится к жизни. Последнее время он опасался, что аргираспид может выкинуть неожиданную и губительную для всех вещь.
   Видимо, почувствовав взгляд Калхаса, македонянин начал встревоженно крутить головой. Аркадянин тут же опустил глаза к остывавшему вину. Делая вид, что его больше ничего не интересует, бросил в кубок несколько сушеных фиников. Ожидая, пока их мякоть станет сочной, пастух старался справиться со своими опасениями. В конце концов Тевтам пока выполнял распоряжения стратега. А во время последнего сражения аргираспиды смели всех, кто осмеливался встать на их пути.
   Когда Калхас поднял голову, Тевтам уже сидел около Антигена и вполне дружелюбно внимал тому, что тот говорит. Судя по улыбкам на лицах, слова были несерьезными. «Может, я ошибся?»— засомневался в своих ощущениях Калхас. — «Не стоит принимать всерьез все, что приходит в голову после вина».
   Гермес нечасто вещал его устами в этом году. А являлся и того реже — лишь однажды. Вокруг не было ни золотых чертогов Зевса, ни прекрасных светлых сфер, вокруг не было вообще ничего. Они падали в туманную бездну, а откуда-то снизу до них доносились ужасные, раздирающие душу стоны.
   Гермес, тем не менее, улыбался и со спокойным вниманием рассматривал Калхаса.
   — Зачем? — только и мог воскликнуть пастух.
   — Тартар, туманный Эреб. Там корни Земли и Океана. Там вечно умирают титаны, — молвил Гермес. — Ты ведь хотел их видеть?
   — Нет!
   — Ты хотел. — Бог дотронулся до его груди своим посохом. — Ты любопытен, а это — обычная человеческая черта. Увидев Зевса, желаешь увидеть Тартар. Словно от этого зрелища прибавится мудрости, или счастья!
   — Я не хотел!
   — Хотел. — Гермес умиротворенно смотрел на Калхаса. — А ныне тебе страшно признаться в своем желании.
   Туман — бесцветный, неощутимо-податливый, клубился вокруг, и пастух давно позабыл уже, где верх, где низ, в каком направлении они падают. Титанические стоны то замирали, то, подобные удару грома, заполняли все вокруг. Он не чувствовал веса своего тела; руки, ноги — все казалось безвольным, чужим, непослушным. Бешено колотилось, готово было выпрыгнуть из груди сердце.
   — И страх твой станет возрастать все больше, — продолжал Гермес. — Пока не убьет. Ты умрешь прямо на лету, еще не достигнув Тартара. Да и не достичь его. Он есть, но падать в него приходится бесконечно долго.
   — Унеси меня… унеси отсюда, — взмолился Калхас.
   Свет разлился вокруг Гермеса, и клочья тумана в мгновение ока умчались от них. Они стояли на высоком зеленом холме, с которого было видно, как готовятся к битве войска Эвмена и Антигона.
   — Лучше умереть здесь, чем падая в Тартар, — вырвалось у пастуха.
   — Ты не знаешь смерти, и потому — торопишься. — Гермес улыбнулся. — Предсказывай, незачем умирать!
   — Ты говоришь просто и ясно, но за твоими словами всегда чувствуется нечто, чего я понять не могу, — набрался храбрости Калхас. — Так и твой облик. Иногда я думаю, что за ним скрывается другой. Но какой? Скажи мне!
   — Просыпайся, — сказал Гермес. — Всему свое время.
   С тех пор прошли лето и осень, а Бог все не открывался ему. Калхас боялся, что допустил в своей речи что-то неблагочестивое, но стеклянный шарик изредка все же наливал грудь тяжестью и пастух предсказывал, с облегчением думая, что Гермес его не забыл.
   Тем неожиданнее была ночь после пира в шатре Александра. Калхас даже не помнил, как заснул. Едва голова его коснулась ложа, он увидел, что находится в гигантском сводчатом помещении, чем-то похожем на пещеру. Темнота источалась незримыми стенами, но — удивительно — она не мешала чувствовать эти стены и видеть блистающий трон, на котором восседала гигантская человеческая фигура. Трон, сам гигантских размеров, стоял прямо посередине залы и был сделан из вещества, противоположного ей.
   Как это объяснить? Такое можно увидеть летним безоблачным утром, когда вслед за ясной, нарядной зарей из-за горизонта вдруг начинают плескать потоки горячего, ярко насыщенного света. Он густой и подвижный одновременно, он переливается через восточный край земли и сверкает как мириады корундов. В эти мгновения в нем все цвета, которые может увидеть человеческий глаз, и все их оттенки, улавливаемые разом, без всякого напряжения. Отовсюду раздается шум — это птицы взмывают к небесам, чтобы приветствовать Его, Жаркого Повелителя. Сейчас мир наполнится их песней, а еще — порывами теплого, солнечного дыхания, несущего покой и радость.
   Все это было в троне. Осторожно ступая по невидимому полу Калхас шел к нему. Гигант приближался неестественно медленно — не сразу пастух сообразил, что здесь ничего нельзя оценивать человеческими мерками. Трон был гораздо дальше, чем он думал вначале. Перепуганный мыслью о том, что гигант окажется выше любой из Габиенских гор, Калхас хотел остановиться, однако какая-то сила понуждала его идти вперед.
   Восседавший на троне оставался недвижим как статуя. И тем не менее он жил. Каждой частичкой своего тела пастух ощущал царственную мощь, исходящую от него. Она, словно дуновения ветра, заставляла ослепительно-белые облачения гиганта колебаться. Он смотрел куда-то в темноту, но смотрел не так, как это делает предающийся размышлениям человек. Он был внимателен, ибо что-то видел там, но сколько Калхас не оглядывался назад, разглядеть это в темноте глазам пастуха не удавалось.
   Путь закончился неожиданно. Еще мгновение назад Калхасу казалось, что гигант все так же далеко от него. Но словно невидимая длань скользнула по его глазам, раскрывая их — и аркадянин обнаружил, что стоит прямо перед троном. Каждая из золотых сандалий гиганта была больше человека во много раз. Калхас не поднимал взора, он боялся, что один вид того, кто восседает на солнечном свете, раздавит его как муравья. А когда он заметил, что гигант перешел в движение — отпрянул в ужасе, закрывая руками голову.
   Однако чужая воля вновь овладела им и удержала перед троном. Затем пропал ужас, а глаза оказались в состоянии без страха взирать на гиганта и — более того — видеть его всего. Лицо хозяина этого странного места менялось, черты его смягчались и становились все более знакомыми.
   — Гермес! — воскликнул пастух, узнавая своего покровителя.
   — Да, — произнес бог. — Ты жаждал видеть мой истинный облик.
   Калхас хотел с благоговением опуститься на колени, но Гермес мановением руки запретил ему делать это.
   — Где мы? — возбужденно спросил аркадянин. — Я думал, твой трон на Олимпе.
   — Это и есть подлинный Олимп, дельфийский омфал, земной якорь. Это самая сердцевина мира. Золотые чертоги — для Зевса, который правит. Сердцевина мира — для меня, который предопределяет. Я — вестник, но я — и тот, кто подает весть. Время верным псом бежит по моему следу. Зевс — другой, но Зевс — это тот же я, и мое лицо, которое ты видишь сейчас, далеко не единственное. Вот знание, о котором ты мечтал.
   — Чем я заслужил?..
   — Ничем, — засмеялся Гермес. — Я вложил в твое сердце умение слышать. И я же привел тебя сюда. Ты услышал мой зов.
   — Благодарю тебя, но не понимаю. Гермес, Величайший, твои вести спасали жизнь Эвмену и Дотиму, я уверен, что это ты помог мне вернуть Гиртеаду. Ты приблизил меня к событиям, от которых зависит судьба стольких людей. Но я не чувствую себя избранным. Я по-прежнему ничего не понимаю и не знаю своего предназначения. Каждый раз, когда Ты открываешься мне, я оказываюсь в еще большей тьме и неведении. Вместо мудрости я нахожу в себе растерянность. Твой смех не дает мне молиться о близких, а я желаю им блага гораздо больше, чем себе. Но Ты обращаешься только ко мне. Зачем я нужен Тебе? В чем моя цель?
   — Даже если я наделю Калхаса силой чудотворца, ему все равно это покажется искушением, — глаза Гермеса по-прежнему оставались безоблачно-ясными. — Отчего ты уверен, что знание Цели избавит тебя от вопросов и мучений? Отчего ты думаешь, что мои слова хоть в чем-то будут отличаться от того, что подсказывает тебе твой здравый смысл?
   — Вначале я полагал так: справедливость в том, чтобы миром правили потомки Царя. Боги пекутся о справедливости, поэтому я и оказался рядом с Эвменом. Возможно, они станут помогать ему еще каким-то образом. Но ныне, чувствую, вокруг стратега сгущаются недобрые силы. Ясно, что мои предсказания только помогают, но сами по себе принести победу не смогут. Так где же тогда боги, Гермес?
   — Боги следят за Эвменом. Но не представляй себе богов воспитателями, которые только тем и занимаются, что журят напроказивших учеников. Нет, пастух, Цель твоя не там, где ты ее ищешь. Она проще и лучше.
   — Так объясни!
   — Теперь ты говоришь со мной иначе, чем год назад. Заметил? — улыбка Гермеса стала более серьезной. — Не потому, что в тебе убавилось благочестия. Просто ты стал видеть дальше. Поэтому постарайся понять: ты должен взрослеть, быть мудрей, видеть дальше, любить жену, предсказывать Эвмену, быть справедливым — вот твои цели.
   — И все?
   — Ты думаешь, этого мало? Ты хочешь, чтобы я высказал все в одном слове? Не будет этого, да и невозможно. Ищи такое слово сам.
   — Ты опять слишком прост, — сокрушенно вздохнул Калхас. — И опять скрываешься от меня.
   — Наоборот — открываюсь!
   Гермес спустился с трона и неожиданно оказалось, что ростом он равен Калхасу.
   — Пойдем, прорицатель, настало время возвращаться на землю.
   — Уже? — пастух почувствовал в душе пустоту. — Так быстро! Я не успел ничего понять.
   — Ты опять ищешь тайну, — с упреком промолвил бог. — Твои голова и сердце не могут уравновесить друг друга. Что же, тебе было открыто все необходимое. Смирись и поверь мне наконец… Не можешь? Ладно. К счастью, на земле размышлять об этом тебе будет некогда.
   — Почему?!
   — Мои века кончаются, скоро я стану совсем другим. Многое уже происходит, многое должно произойти. Нам нужно прощаться. — Гермес взял Калхаса за руку — от прикосновения его длани по жилам пастуха побежала теплая, успокаивающая волна. — Твои упования на земле, поэтому не напрягай мысль. Пусть все, что ты увидел, останется сном и пусть он занимает тебя не более, чем любой другой.
   Калхас обнаружил, что стены расступились и перед ними лежит залитая солнцем лощина. Снизу доносилось торопливое лепетание ручья, луг на другом ее берегу покрывало лиловое поле мака. Невысокие горы на горизонте казались колеблющимися как медузы в истомленном жарой воздухе. Хотелось укрыться в чаще сикомор, покрывавших склоны лощины, и заснуть — без тревог и сновидений.
   — Прощай, прорицатель, — произнес Гермес. — Помогай Эвмену и ищи свою Цель.
   Бог шагнул лишь раз — но Калхас увидел, что он уже спускается в лощину. У ног Гермеса, словно у ног обычного пастуха теснились овцы, а на плечах лежал пушистый, белый ягненок. Над непокрытой головой бежала едва приметная радуга. Калхас хотел позвать его; прощание и уход бога показались гораздо более странными и тревожными, чем все, увиденное этой ночью. Однако чья-то рука вцепилась в его плечо и потянула назад, в темноту. Он пытался ее сбросить, но рука встряхивала пастуха и тащила обратно, пока не швырнула на ложе.

2

   — Отпусти! — Калхас проснулся с криком и со слезами на глазах. — Он уходит!
   — Приди в себя! — в хриплом и приглушенном шепоте прорицатель узнал голос одного из слуг Эвмена. — Тебя зовет стратег.
   Было еще темно. Спал ли он вообще? Калхас сел, вытирая со щек влагу и медленно узнавая дом, в котором стояли они с Гиртеадой. Завеса из плотной ткани скрывала от него жену. Аркадянин прислушался — оттуда доносилось тихое, ровное дыхание: вторжение посланника ее не разбудило.
   Выпитое вечером вино оставило во рту ядовитую горечь. Калхас сделал несколько больших глотков из чаши, стоявшей у изголовья. Вода показалась сладкой и приторной. Тогда аркадянин плеснул ее остатки себе на лицо.
   — Сейчас, приведу себя в порядок, — сказал он посланцу.
   — Некогда! Нужно идти как можно быстрее! — торопил тот.
   — Ладно. — Пастух ладонями пригладил волосы, отряхнул хитон, который забыл снять, придя с пира, и накинул сверху длинный теплый плащ.
   На улице стоял настоящий мороз. Деревня, посреди которой разбили шатер Александра, замерла под пустым холодным небом. Над крышами поднимались белесые прозрачные облачка дыма. Звуки распространялись так ясно, что Калхасу казалось, будто он слышит потрескивание сучьев под лапами охотящейся в горах рыси.
   Холод подтекал снизу, из-под полы плаща; на полпути аркадянина начала сотрясать крупная дрожь. Он проклинал вчерашний пир и церемониальные одежды. Надо было задержаться и натянуть походные варварские штаны.
   Около Царского шатра стояли оседланные кони, между которыми пастух заметил персов Певкеста и людей других сатрапов. «Что могло произойти? — подумал он. — Я спал меньше одной ночной стражи». На самом пороге Калхаса догнало удивительное четкое воспоминание о жаркой, спокойной лощине, в которую спускался Гермес. Он запнулся, горло сжало в болезненном и недоуменном спазме. Но шедший позади посланник налетел на него и оба ввалились в прогретый жаровнями, пропитанный винным духом шатер.
   Ложа, столики, остатки пиршества были уже убраны. Перед троном Александра стояло девять кресел и центральное занимал мрачный Эвмен. Иероним, Филипп, еще несколько военачальников стратега, сумрачно поглядывая по сторонам, стояли за его спиной.
   — Что-то произошло? — спросил у них Калхас.
   — Сейчас. Сейчас узнаешь, — ответили ему.
   Очумелые, подходили сатрапы. Их помятые лица источали недовольство. Красные, набухшие глаза смотрели на стратега без всякого дружелюбия. Последним появился Певкест. Он вышел из боковой комнаты, утирая рот влажной тряпкой. По измученному, серо-зеленому лицу персидского сатрапа было видно, что тот только что пытался избавиться от груза в желудке. Эвмен указал ему на свободное место рядом с собой. Певкест вместо того, чтобы садиться, остановился и принял оскорбленный вид:
   — Почему ты так выстроил кресла? Это унижение!
   — Садись! — властно и почти брезгливо бросил Эвмен.
   Видимо телесная слабость не позволила Певкесту собрать силы для ответа, так как он, жалобно застонав, повиновался стратегу.
   — Позовите гонца! — приказал Эвмен.
   В шатер вошел молодой грек, одетый в зимнюю варварскую одежду. Увидев сатрапов, он поклонился, немного неуклюже и скованно, после чего вопрошающе посмотрел на стратега.
   — Говори, — разрешил тот.
   Вестник откашлялся.
   — Меня прислал Дотим. Вчера к начальнику стражи прибыли на верблюдах варвары, живущие на севере, вдоль солончаков. Они говорили, что заметили многочисленные дымы, поднимающиеся над пустыней. Когда отправили туда людей, выяснилось, что посреди нее остановилась на отдых целая армия. Это Антигон. Он идет напрямик — не по старой персидской дороге, а через пустыню. Варвары видели в его обозе повозки, на которых лежали гигантские мехи с водой. К счастью, последние ночи были морозными. Поэтому Фригиец разрешил развести костры. Хвороста там мало — варвары говорили, что его воины сжигали часть повозок… Да, еще: Дотим подсчитал, что даже при медленном движении через трое суток Антигон будет здесь. Я все сказал.
   Потрясенное молчание было ответом ему. Эвмен глядел прямо перед собой, ожидая, когда сатрапы обретут дар речи. Калхас закусил губу: он проклинал про себя Фригийца — если союзники начнут отступать, Гиртеаду придется оставить здесь. Трясти на повозке ее уже было нельзя.
   — Немыслимо, — пробормотал индийский сатрап Эвдим. — Что теперь делать? Мои войска в шести переходах отсюда!
   — Ты не разыгрываешь нас? — спросил Антиген.
   — Я похожу на шутника? — холодно промолвил стратег.
   — Надо спасаться, — робко сказал кто-то из сатрапов. — Мы не успеем собрать войска.
   — Надо спасать то, что можно. Боюсь, придется пожертвовать многим. — Певкест старался говорить мужественно, но было видно, что он совершенно убит известием.
   — Как ты собираешься это делать? — спросил Антиген.
   — Расходиться в разные стороны. Исчезнуть среди горных дорог. За всеми сразу Антигон не погонится.
   — Нельзя, — мрачно буркнул Тевтам. — Мы просто не успеем уйти. Аргираспидам придется остаться в Габиене.
   — А как спасти слонов? — с отчаянием в голосе спросил Эвдим. — Горные дороги оледенели, и там не будет никакой пищи!
   — Может быть, назначить пункт сбора войск где-нибудь глубоко в тылу? — предложил Тлеполем. — Например, у расположения отрядов индийского сатрапа?.. Некоторым, конечно, придется прорываться туда с боем.
   — То есть Тлеполем предлагает принять сражение с приведенной в беспорядок армией и, к тому же, спиной прижавшись к горам? — вмешался Эвмен. — Это не лучше того, что желает Певкест.
   — Я не знаю, не знаю! — взмахнул руками Тлеполем. — Не знаю! Мы в безвыходной ситуации!
   Язвительная усмешка коснулась губ стратега.
   — Кто-нибудь еще желает высказаться?
   Сатрапы подавленно молчали.
   — Значит пришел мой черед говорить, — Эвмен окинул неприязненным взглядом «союзников». — Я не люблю упреков. Но виноваты в нынешней беде только ваше самодовольство и недальновидность. Вы помните, я предлагал расположить войска рядом, рядом, а не как сейчас! Вами же двигала даже не гордость, а полное безрассудство! Мне не нужны ваши провинции, ваша власть, ваши солдаты. Когда Олимпиада въедет в Вавилон, я вернусь в Каппадокию, я стану одним из вас. А сейчас я выше, ВЫШЕ — вы понимаете это? И только ради вашего же блага! — Эвмен едва не сорвался на крик, но сдержал себя и опять стал смотреть перед собой. — Даже такие опытные военачальники как Антиген и Тевтам не стали слушать меня. Даже ты, Певкест, а ведь — Зевс свидетель! — я все еще считаю тебя другом. Но, видимо, боги вменяют мне в обязанность постоянную борьбу с глупостью и завистью.