Светлов Роман. Прорицатель

   Только тут сатрапы вскинули головы — и Калхас увидел, что большинство взглядов, направленных на Эвмена, горят откровенной ненавистью.
   — Или я не прав? — усмехнулся автократор. — А, понимаю! Вы не привыкли к такому обращению! Царь уже мертв, некому взять вас в руки. Сегодня придется терпеть. Ситуация слишком тяжела, чтобы говорить осторожные речи. Сегодня я беру на себя полную ответственность за вашу власть и ваши жизни. Так что слушайте. И слушайтесь.
   Калхас ожидал ропота, возмущенных голосов, но сатрапы молчали. Сейчас им был нужен спаситель.
   — Мы не побежим, как это предлагает Певкест. И даже не станем отступать. Я обещаю задержать Антигона на несколько дней. За это время все отряды соберутся и мы сможем принять сражение.
   Ненависть на лицах сатрапов была скрыта вниманием и надеждой.
   — Прямо сейчас вы отправите посланников к своим войскам. Пусть они как можно быстрее снимаются с лагерей и ускоренным маршем — так, как вы сами когда-то ходили под командой Царя — направляются к расположению Дотима. После этого я беру вас, беру всех ваших телохранителей и мы первыми поскачем туда.
   — Зачем? — решился спросить Тлеполем.
   — Останавливать Фригийца.
   — Мы? Но как?
   Эвмен пожал плечами.
   — Увидите.
   Гиртеада уже проснулась, когда Калхас вернулся из Царского шатра. Она улыбнулась мужу и немножечко поморщилась — ребенок опять буянил.
   — Пир длился так долго? — спросила она.
   — Это был уже не пир, — расстроенно ответил аркадянин.
   — Опять рассорились? — Гиртеада погладила его по руке. — Не печалься, стратег сумеет помириться — ведь не в первый же раз…
   — Нет! — Калхас взял ее ладони и прижал к своим щекам. — Другая неприятность. Большая. Приближается Антигон, — он рассказал ей о том, что произошло ночью.
   Глаза Гиртеады стали темными и большими. Она вся сосредоточилась где-то в их глубине и смотрела на то, чего Калхас видеть не мог.
   — Значит, ты уезжаешь.
   — Да, Гиртеада, прямо сейчас.
   — А я?
   — Тебе нужен покой. Ты останешься здесь — и прислуга, и повитухи будут с тобой. Как только мы отразим Антигона, я вернусь… — деланно бодрый голос пастуха дрогнул и он продолжал уже совсем другим тоном: — Я не хочу уезжать от тебя.
   Гиртеада заплакала.
   — Мне страшно. Я боюсь того, что будет. Я боюсь его, — она провела рукой по животу.
   — Ну… ну не надо, — Калхас обнял жену. — Это бывает с каждой женщиной. Только кажется страшным — а потом они вспоминают со смехом и уже не боятся.
   — Ты не то говоришь, что думаешь. — Гиртеада обхватила мужа за плечи и изо всех сил прижалась к нему. — Я вытерплю боль. Больше всего мне страшно за тебя.
   — Мы постоянно одолевали Антигона. Одолеем и теперь, — шептал ей на ухо Калхас. — Он рассчитывает на неожиданность, а неожиданности уже не получилось… Может быть я даже успею — и вернусь, чтобы держать тебя за руку. Не бойся за меня — я ведь в свите стратега: что мне будет?
   — Калхас! — крикнули у входа в дом. — Быстрее! Стратег ждет!
   Гиртеада разжала объятья. Она вытерла рукавом слезы и стала помогать пастуху собираться. Теплая одежда, оружие, легкий кожаный шлем, седельная сумка с запасом вяленого мяса. Что еще?
   — Все. Спасибо тебе.
   Гиртеада закусила губу, но не плакала.
   — Вспоминай. Я могла что-то забыть.
   — Нет. Ты ничего не забыла. — Тоскливая боль навалилась на сердце Калхаса. — Дай, я прижмусь к тебе еще раз.
   Он перекинул седельную сумку через плечо и обнял жену, поглаживая ее по легонько вздрагивающей спине. Его лицо погрузилось в пышную массу волос и Калхас вдохнул — до отказа, до боли в ребрах, — запах корицы, смешанной с молоком. Он не мог оторваться. Море чувств связывало его с этой женщиной, с этой комнатой гораздо более крепкой пуповиной, чем та, что соединяет ребенка с матерью.
   — Не плачь. Береги себя, — сказал пастух.
   — Конечно, — торопливо ответила Гиртеада. — Ты, главное, не думай обо мне. Все будет хорошо. Ты только будь осторожен. И возвращайся.
   — Вернусь, — Калхас хотел сказать что-нибудь веселое, но разум наполняла тоскливая пустота.
   У дверей раздалось сразу несколько недовольных голосов.
   — Ну… держись! — аркадянин отодвинул от себя Гиртеаду, еще раз посмотрел на ее заплаканное лицо и быстро, не оборачиваясь, вышел из дома.
   Солнце медленно поднималось из-за восточных гор. Стала видна сухая, выцветшая трава словно солью покрытая инеем. Вдоль дороги стояли бледные окоченелые деревья, потерявшие половину листвы, и пожухлые кусты. Везде были следы ночного заморозка. Копыта нескольких сотен лошадей с хрустом вонзались в холодную землю и выворачивали ее, оставляя после себя бурый, влажный, чуть дымящийся след. Поверх варварских штанов, мехом наружу, и кожаной латной куртки, Калхас завернулся в шерстяной гиматий, но резкий встречный воздух не давал ему согреться.
   Холод царил в душе. Расставание — всегда боль, но расставание в канун родов было втройне тяжело. Как она там? О чем думает? Что делают эти местные колдуньи-повитухи? Кто защитит ее? Мысли об Антигоне даже не вызывала ярости — так измучен был Калхас воспоминанием о бледной, заплаканной жене.
   Не меньшей заботой был Гермес. Непонятные слова, непонятное прощание. Пастух ощупывал шарик — тот никуда не делся, висел на груди, но будет ли он теперь помогать? Калхаса мучило опасение, что Бог был им обижен. Однако чем? Непониманием? Аркадянин корил себя за скудоумие, однако запоздалые попытки разобраться в словах Гермеса были бесплодны.
   Когда солнце встало над горами, всадники остановились на краткий отдых. Люди Эвмена пустили по рукам несколько бурдюков с крепким, настоявшимся вином. Сделал глоток и Калхас, но легче от этого не стало. Вино было ледяным, от него ныли зубы и хотелось чихать. Только ближе к полудню солнце начало немного греть спины. Однако Калхас болезненно передергивал плечами — сочетание холодного воздуха, бьющего в грудь, и томящего тепла, давящего на спину, было неприятным.
   Между тем прогревалась и земля. Над ней стал подниматься пар, размывавший очертания окрестных гор. Звуки от ударов копыт стали более глухими и влажными. Калхас привык уже проводить в седле целые дни, поэтому особенной усталости не чувствовал. Но им овладела сонливость. Сквозь слипающиеся веки он наблюдал, как слуги поддерживают тяжко нагруженных вином сатрапов, и думал о том, что и ему не помешала бы такая помощь. Тело стало безвольным как мешок; то и дело проваливаясь в липкую темноту сна, Калхас с трудом удерживал себя от падения. Укутанные туманной пеленой мимо проносились деревни, небольшие лагеря отрядов Амфимаха, ровные посадки вдоль дороги.
   К вечеру они повернули с нее направо. Поплутав между зарослями колючего кустарника, всадники оказались около самого подножия гор и направились прямо к солончаковой пустыне. Горы заворачивали к северу, снижались и все меньше растительности оказывалось на их пути. Земледельцы здесь уже не жили, лишь однажды им попались кострища давно уже покинутой стоянки кочевников. Редко пробивались на поверхность ручьи, и вода в них была холоднее ночного мороза.
   День прошел в тоскливой дремоте. Закусывали на ходу, но еда вкупе с тяжелым солнцем только добавляла одури. А когда светило стало клониться к хмурому западу, с гор опять повеяло прохладой.
   Вечером они достигли солончаков. Горизонт неожиданно распахнулся, и всадники увидели перед собой пустое, ровное, словно стол, пространство. Молчаливые и мертвые земли умирающее солнце наполнило багряно-серыми разводами. Просоленная почва вспыхивала изумрудными, голубыми огоньками — эти вспышки резали глаза, и Калхас, устало зажмурившись, повернул лицо в сторону гор. Некоторое время он давал глазам отдыхать, а когда открыл, увидел, что к ним приближается большой отряд конных и пеших воинов.
   — Дотим! — раздался голос Филиппа.
   Телохранители сатрапа, с лязгом вытащившие мечи из ножен, стали прятать оружие.
   Наемник осунулся. Варварские одежды, намотанные на него, делали облик Дотима страшным. Он мрачно посмотрел на сатрапов и приветствовал только автократора.
   — Я оставил на Царской дороге заставу, а всех остальных перебросил сюда, — сообщил аркадянин стратегу. — Только какой прок? Нас сметут, как слон паутину.
   Сатрапы зашушукались.
   — Не печалься, Дотим. Я думаю, Антигон долго не рискнет напасть на нас.
   Эвмен неторопливо поведал о своем плане, и впервые за этот день Калхас почувствовал толику облегчения. На лицах сатрапов и военачальников была написана надежда, смешанная с сомнением. Дотим расхохотался и в одно мгновение стал озорным.
   — Это мне нравится! Если Фригиец попадется на нашу удочку, память о его глупости переживет нас всех!
   — Попадется. Я уверен, — твердо сказал Эвмен.
   Они направились к широкому склону горы, хорошо видной с солончаков. Телохранители Эвмена достали из седельных мешков размеченные узлами мерные веревки. Разъезжая по склону, люди Тиридата принялись обозначать место для лагеря на тридцать тысяч человек. В это время остальные, рассыпавшись вокруг них, собирали хворост и складывали костры на расстоянии двадцати локтей один от другого.
   После дня, проведенного в седле, Калхас с трудом передвигал ноги, и все же он старался не отставать от Дотима. Оживившийся, повеселевший вождь наемников энергично врубался в заросли кустарника. Пастух скручивал из срубленных ветвей какое-то подобие вязанок, и аркадяне уносили их в сторону лагеря. Иглы больно впивались в руки, но Калхас только шипел, не прекращая работы. Солнце уходило за горизонт. Когда наступит темнота, разведчики Антигона — если они уже рядом — должны увидеть огни большого лагеря. Дозоры, отправленные в глубь пустыни Дотимом, не подпустят их слишком близко, так что Фригийцу придется долго подумать, прежде чем бросать свою утомленную переходом по солончакам армию против огромного воинского лагеря. В морозную, ясную ночь свет от костров будет заметен издалека.
   Лишь когда на темнеющем склоне вспыхнуло множество огней, Дотим позволил себе передышку.
   — Как Гиртеада? — спросил он.
   Сердце Калхаса опять сжала боль.
   — Ждет.
   — По-моему, это должно произойти вот-вот, — беззаботно сказал наемник.
   — Да, — закусил губу пастух. — Может быть, уже сейчас.
   — Здорово! Обещаю тебе, что после победы я просто до безобразия напьюсь за ваше здоровье.
   — Хороший ты человек, — пробормотал Калхас. — Давай не будем загадывать.
   — А что тут загадывать? — Дотим принялся поносить Антигона. Он отказывал соперникам Эвмена не только в уме и полководческих способностях, но даже в человеческом облике. Можно было подумать, что автократору противостояла некая помесь змеи и лягушки, трусливая и отвратительная. Наемника не интересовало противоречие его представлений с реальностью, он просто отмахивался от него и продолжал делить мир по критерию преданности Эвмену. Само собой, вслед за Фригийцем очернению поверглись сатрапы. Калхас подлил в огонь масла, рассказав о той панике, которая охватила их при известии о приближении Антигона.
   — Вот и все! Наглости как не бывало! — донельзя развеселившийся Дотим оглушительно хлопал себя по ляжкам. — Нет, победив Антигона, Эвмен должен взять в руки кнут и хорошенько пройтись по их спинам. Пусть учатся смирению! Нет — почтению!
   Солдаты, которые носили хворост, сообщили, что набрано его уже достаточно. Дотим тем не менее разворошил еще один куст и только после этого направился к ложному лагерю.
   От обилия костров мнилось, что на горном склоне занялся пожар. С шипением и треском взмывали россыпи ярких искр. Огонь постоянно менял цвет, форму: то он прижимался к земле, то стремительно рвался вверх, к непроницаемо-черному небу.
   Когда Дотим и Калхас подошли ближе, стали заметны темные, немногочисленные фигуры людей, снующие между кострами и подбрасывающие в них хворост. Вождь наемников опять помрачнел:
   — Если мои заставы пропустят сюда разведчиков Фригийца, я самолично сдеру с их командиров шкуры. Что говорят боги, Калхас? Они понимают, от какой случайности зависит наша судьба?
   — Не знаю. Пока они молчат. — Пастух дотронулся до шарика. Тот был равнодушно-прохладен и невесом — словно простая стеклянная безделушка, а не талисман, подаренный Гермесом. — Я больше надеюсь на твои заставы, чем на богов.
   — Посмотрим. Я многие месяцы муштровал и аркадян, и варваров. Чему-то научил. Но я был бы спокоен только в случае, если сам мог бы присутствовать на каждой заставе. — Дотим хихикнул. — Может быть, помолиться твоему Гермесу, чтобы он разделил меня на десять частей?
   Они нашли Эвмена на середине склона. Он сидел около одного из костров в окружении сатрапов и что-то им объяснял.
   — О! Дотим! Калхас! Подходите поближе! — пригласил стратег. — Может быть объясните нашим друзьям, почему после второй стражи нужно перестать подбрасывать хворост?
   При слове «друзья» лицо Дотима приняло вполне определенное выражение.
   — В первую стражу солдат готовит ужин, во вторую — ужинает и ложится спать. Что непонятного? Если жечь костры всю ночь, утром Антигон будет здесь. Он догадается, что лагерь — большая обманка.
   — Все это так, — возвысил голос Антиген. — Но не слишком ли сложно? На войне безошибочно действуют только простые хитрости.
   — Стратег, мне некогда спорить с… с «друзьями», — нетерпеливо сказал Дотим. — Выдели им несколько костров. И пусть их люди палят огонь всю ночь, — с этими словами Дотим поклонился едва заметно улыбающемуся Эвмену и вышел из освещенного круга.
   Откланялся и Калхас, последовавший за наемником. Мысль провести еще одну ночь в обществе сатрапов не прельщала его.
   — Эти ублюдки будут спорить только для того, чтобы спорить! — шепеляво бушевал Дотим. — Будь моя воля — я побросал бы их в огонь вместо хвороста.
   Они спустились ниже по склону. Дотим увидел своих воинов и показал, около какого костра искать его в случае, если дозоры пришлют вестников.
   — За что боги наказывают нас? — спросил у небес вождь наемников, когда они перестали жевать жесткие ячменные лепешки, заменившие ужин. — Страшнее глупости друзей может быть только их неверность. А у нас и первое, и второе.
   — Ты красиво сказал, — устало ответил Калхас. — Может это хорошо, что неверность сопровождается глупостью?
   — Ничего подобного, — покачал головой Дотим. — Действия умного еще можно предсказать, а глупца — нет. — Тем более, что глупцов у нас много…
   Мысли о сатрапах сделали наемника неразговорчивым. Тихонько покачиваясь взад-вперед он сидел перед огнем и отдавался не очень радостным раздумьям. Иногда что-то настораживало Дотима, он поднимался и терпеливо всматривался в ту сторону темноты, где лежала солончаковая пустыня. К счастью чутье пока подводило его — каждый раз наемник с явным облегчением возвращался в прежнюю позу.
   Калхас не представлял, что там можно разглядеть. Особенно из ярко освещенного солнцем круга света, в котором они сидели. Однако и он чувствовал неясную угрозу, таившуюся за северным горизонтом. Она не позволяла успокоиться: склон казался слишком голым, открытым, костер — ярким. Хотелось разбросать головни, затоптать угли и замереть, завернувшись в плащ, слившись с землей. К концу второй стражи Калхас ощутил, что находится на грани паники: в каждом из воинов, что проходил мимо них с охапками хвороста, ему мерещился неприятель, а из темноты он каждое мгновение ждал стрел, дротиков и воинственного клича Антигоновых воинств.
   «Я устал. Просто очень устал», — старался взять себя в руки Калхас, но тело трепетало и не слушалось. К счастью, вторая стража кончилась, и Дотим решил устраиваться ко сну. Аркадяне перестали подбрасывать в огонь хворост. Когда в костре остались одни уголь, они отгребли их подальше, а на горячую землю уложили несколько вязанок, в которых было поменьше колючек, поверх них же устроились сами.
   Мороз пощипывал выставленный из-под плаща нос пастуха, зато спине было томно и жарко. Как ни странно, без костра стало светлее. Теперь Калхас разглядел холодные, словно вымерзшие созвездия на небе и бледный, изъеденный темными впадинами диск Луны, опускавшейся за смутно угадываемые горы. Он вспомнил, как осенью в Паретакене обе армии сошлись на длинной, безлесой равнине. Сражение продолжалось до ночи — и даже темнота не могла разделить их. Готовые схватиться еще раз, освещенные мертвенным лунным сиянием, они стояли в двух сотнях шагов друг от друга. Жутко, призрачно блестели доспехи, было слышно каждое слово, сказанное на противоположной стороне. Затем армиями стала овладевать оторопь. Стихли воинственные призывы, перестали размахивать оружием — на равнину опускалось что-то невесомое, как туман, и холодное, как Аид. Войска сами, без команды начальников, попятились назад, а полководцам оставалось только подчиниться их воле. Лишь отойдя от места битвы на несколько стадий, солдаты опять стали оживленно переговариваться. Их отпустило мертвенное безволие — и они забыли о нем. Но Калхас долго тогда не мог прийти в себя, словно человек, побывавший на краю бездонной пропасти.
   Что-то похожее он ощущал и сейчас. Пропасть была рядом, совсем рядом. От близости пустоты ныло под ложечкой. Калхас зажмурился, дабы совладать со смятением, царящим в душе. Постепенно ему удалось прийти в себя. Когда мир обрел устойчивость, и сердце перестало бешено колотиться в груди, он услышал бодрое похрапывание Дотима, предпочитавшего сон предчувствиям. Именно этот храп окончательно успокоил пастуха. Он посмотрел еще раз на лениво мерцающие огни и с облечением подчинился усталой дреме.
   Проснулся Калхас из-за того, что исчезла спина Дотима, к которой он ночью прижимался плечом. Земля была еще теплой от костра, но в воздухе стоял тяжелый холодный туман. Пастух рывком поднялся на ноги — туман укутывал землю только на высоту локтя. Встав во весь рост он увидел, что настало утро и солнце уже прогнало сумерки вглубь пустыни. Солончаки сейчас были похожи на парное молоко — туман широкими лентами стекал на них с гор. Этим утром воздух не был таким морозным, как прошлым, однако, прежде чем пойти к месту ночевки стратега, Калхас тщательно завернулся в плащ.
   Выше по склону царило оживление. Прибыли отряды Амфимаха, и это подняло настроение у всех. Днем ожидалась наемная конница Эвмена, а следующим утром должны были подойти аргираспиды. Хотя даже через сутки собравшиеся на этом склоне все еще будут слабы для противостояния Антигону, данных известий оказалось достаточно, чтобы сменить в душах стратегов страх на радостную эйфорию. Опять откуда-то появилось вино. Пока Эвмен вместе с Амфимахом и Антигеном определяли, где и как в случае необходимости они будут оказывать сопротивление, остальные развалились в ленивых позах вокруг костра и потягивали вино из плоских походных чашек. Телохранители Певкеста резали толстыми пластами громадную голову овечьего сыра и подавали его хозяевам на острие ножа. Дотима в лагере не было — он отправился самолично проверять заставы.
   Калхас хотел искать Эвмена, но сатрапы задержали его и заставили разделить с ними трапезу. Пастух внутренне напрягся; союзники стратега относились к нему осторожно, но не более. Последнее эффектное предсказание он сделал на Тигре, когда Селевк разрушил плотины выше по течению реки, и вода едва не затопила армию стратега-автократора. Калхас настойчиво уговаривал Эвмена держаться ближе к высоким местам. В результате они успели добраться до холмов прежде, чем вода залила низины. Однако произошло это месяцем раньше встречи автократора с Певкестом. Конечно сатрапы должны были знать о способностях Калхаса — хотя бы из уст Антигена, — однако чрезмерного любопытства при виде его персоны они не выказывали. Поэтому их сегодняшняя настойчивость была по крайней мере непривычна.
   Нахохлившись, он присел между Эвдимом и арейским сатрапом Стасандром. Ему сунули плошку из ароматизированной глины: самое простое вино в ней пахло сладко. Он сделал несколько машинальных глотков. Оживленный судя по всему разговор союзников Эвмена при появлении пастуха прекратился. На него посматривали с непонятным ожиданием. Калхас сообразил, что нужно держаться со значением.
   — Ты необычайно хмур, — полувопросительно-полуутвердительно произнес Певкест. — Что за предчувствия беспокоят предсказателя?
   Калхасу тошно было притворяться.
   — Мне холодно. И я оставил жену на пороге родов. — Он криво усмехнулся. — Мне, как прорицателю, не нравятся габиенские повитухи.
   — Ну-у, здесь ты можешь не беспокоиться, — протянул Певкест. — На Востоке все делают по-своему. Но получается не хуже, чем у нас. — Его овечье лицо расплылось в неприятной улыбке. Видимо, персидский сатрап хотел выказать расположение.
   — Хорошо бы, коли так. — Калхас взял кусок сыра и стал смотреть в огонь.
   Люди вокруг него молчали. Стасандр чавкал, засовывая в рот большие куски сыра и, видимо, не интересовался больше ничем. Эвдим сидел без движения, словно настороженная птица. Сатрапы явно предоставили инициативу Певкесту. Тот не заставил долго ждать себя.
   — Я хочу спросить, Калхас, не было ли какого-нибудь божественного знака этим утром?
   — Знака о чем?
   — О чем? Э-э… например о том, поверил Антигон в нашу хитрость, или нет?
   — Пока боги молчат об этом.
   — Молчат? — Певкест солидно выпятил губы. — Я думаю, это доброе известие. Они предупреждают тебя в случае опасности — ведь так?
   — Чаще всего так, — кивнул Калхас.
   — Следовательно, опасности нет, — убежденно хлопнул себя по коленям Певкест. — Через несколько дней мы соберем наши силы, и Антигон уйдет обратно.
   — А может быть, опасности и не было? — беззаботно произнес Тлеполем. — Мало ли что привидится кочевникам!
   — Ага — слоны, повозки с мехами для воды, тяжеловооруженные фалангиты, которых они не видели никогда раньше, — что еще им привиделось? — разозлился пастух. — Занятное продолжение позавчерашней охоты. Дотим, верно, тоже известный фантазер и легковер…
   — Не сердись, Калхас; Тлеполем сказал это просто так, — молвил Певкест.
   — Не мое дело указывать сатрапам, что делать и как говорить, но мне кажется, что вы слишком беззаботны, — желчно ответил ему пастух. — Не нужно обращаться к богам. Ясно и так — если Фригиец разобрался с обманом, он явится ближайшей ночью. Сегодняшней.
   — Он прав, — негромко сказал Тевтам. — Кризис еще впереди.
   Лица сатрапов стали обиженными.
   — Мы все понимаем про ночь, — надулся Эвдим. — Не надо превращать нас в глупцов.
   По знаку Певкеста появился новый бурдюк с вином.
   — Пожалуй мы и действительно обрадованы немножко преждевременно, — признал он. — Не придавай этому большое значение, прорицатель.
   Калхас пожал плечами:
   — Просто мне это показалось странным. Вы же опытные люди.
   Сатрапы принялись обсуждать, когда их отряды подойдут к лагерю. Но Калхас чувствовал, что интересовало их не это. Сатрапы чего-то опасались и одновременно боялись проговориться о своем опасении. Видимо боги должны были подсказать ему нечто для них неприятное.
   Неожиданно Стасандр перестал чавкать и, обернувшись к Калхасу, спросил:
   — А больше никаких знаков боги тебе не подавали?
   — О чем это ты?
   — Да, действительно, о чем? — поспешил вмешаться Певкест.
   — Так. Вообще, — неопределенно повел плечами арейский сатрап и, затолкнув в рот очередную порцию сыра, принял равнодушный вид.
   Калхас поведал Эвмену о странном разговоре с сатрапами. Стратег задумался, но ненадолго.
   — Не заботься. Сейчас они не в состоянии затевать что-то за моей спиной.
   И действительно, чем ближе дело шло к ночи, тем большим становилось напряжение в лагере-обманке. Эвмен всем своим видом пытался вселить в подчиненных уверенность, однако он не мешал сатрапам готовить лошадей для бегства. Тяжелее всего было переносить неопределенность. Особенно когда вспыхнули костры, и темнота сгустилась вокруг них.
   Людей в лагере сегодня было куда больше, чем вчера. Но, когда Калхас вспоминал, что и сейчас Антигон неоднократно превосходит их числом, многолюдство это казалось таким же обманом, как и обилие огней. Нет, пастух этой ночью не боялся. Но он устал ждать и был бы рад любому известию — лишь бы кончилась неопределенность.
   Он сидел у нижнего края лагеря и опять рядом с ним был Дотим. Сегодня наемник не вскакивал и не всматривался в темноту. После прибытия подкреплений заставы удвоили. Маловероятно, чтобы кто-то мог проскользнуть мимо них. Внешне Дотим казался расслабленным: он прилег в позе пирующего и иногда ни с того, ни с сего принимался рассказывать Калхасу какие-то глупости о своей юности. Но возбужденный голос, перескакивание с темы на тему, наконец — лихорадочно блестевшие глаза говорили о внутреннем напряжении. Пожалуй только стратег, да он, Дотим, знали что произойдет, если полчища Фригийца хлынут сейчас на них из пустыни.