Свирский Григорий. Бегство (Ветка Палестины - 3)

   Его старшей дочери, Тали, было тоже шестнадцать. Он подумал, что его дочь могла бы вот так же придти по объявлению, и у него похолодели кончики пальцев. Ведь все может быть! В Израиле дети чувствуют себя свободными во всех отношениях. Едва дождался утра, позвонил Руфи: - Где Тали? Спит? Вздохнул облегченно. Поинтересовался: - В школу ходит без пропусков?.. Лады, проверю. - Проверил в тот же день. В школьном коридоре крик стоял такой, что ушам больно. Увидел Тали, - смоляные, до пояса волосы, забрасывает как и "пташка" на грудь. Окликнул, она зарделась, не привыкла к такому вниманию отца. С дочерью, слава тебе Господи, все и порядке. Но что за времена такие!..
   Вроде бы все улеглось, но - не оставляло Дова ощущение собственного насилия над чужой душой. У него, многолетнего зека, был острый глаз на любое насилие. Он испытывал почти физическую неприязнь к тем, кто не ощущает вины за насилие над людьми зависимыми: своими домашними, подчиненными, русскими олим; кто, утвердившись в своей норе, даже не замечает собственного произвола... И вдруг оказалось, что именно он растоптал невинную душу, растоптал, чтобы ни думала об этом жертва.
   - Обломал росток и жирую, - сказал он Науму по телефону. -А ты, Нюма? Оклемался окончательно? Живу, как сука, и ладу с собой", - написал в те дни Дов московскому приятелю, бывшему сокамернику. Решил, в кровать девчонку больше не брать. И помочь ей встать на ноги. Обязан! Договорился со старушкой - учительницей на пенсии, чтобы приходила, давала уроки иврита и вообще наставляла по-житейски. В тот же день уехал на неделю: вводились корпуса и под Хайфой, и в Кирьят-Гате, где ставил гостиницу и промышленные здания. Вернулся домой, вытащил из спальни на втором этаже все свое барахло, оставил лишь диван. Позвал Софочку: "Вот это твоя комната, - объявил тоном приказа. - Каждый человек должен иметь свой угол!" Она насторожилась, но ни слова не сказала. Вечером, за чаем, ждала, позовет.
   - Ну, лады. Завтра рано подыматься. Спокойной ночи! - И ушел. Софа обмерла: выгонит! На другой день, когда он снова пожелал ей спокойной ночи, она встала у дверей спальни и так обняла его своими ручищами, так впилась в губы, что будь Дов хоть из сборного железобетона и то не устоял бы.
   Понравился он девчонке. Нравились ей его властный тон, добрая усмешка, мужская привлекательность. И словечки, никогда ею не слыханные. Оба были крепкими, крупными, "бегемотистыми", как обронил Эли, заночевавший однажды на вилле Дова. А о подарках, которыми забрасывал ее, и говорить нечего. Недавно пошли в дорогой ресторан, о существовании которого и понятия не имела. Официантки все "топлес", как объяснил Дов, - только короткие юбочки на теле, а груди наружу. Софочка весь вечер просидела красная: было стыдно за них.
   В жизни Софочки были приятели - мальчики. В Норильске один инженер даже букетики приносил, но разве можно сравнить его с таким человеком, как Дов!
   Каждый вечер взбивала подушки, думая, чем бы его привлечь. А он по-прежнему отправлял ее спать в собственную комнату.
   Однажды забыл в гостиной ключи, заглянул туда в час ночи. Видит, сидит на полу в слезах. Присел возле, объяснил:
   - Слушай, Софа! Тебе семнадцать, а мне без малого шестьдесят. Да работа ломовая. Мне твои игры нужны раз в ночь, и то если ночь полярная.
   Оба захохотали и... оказались в одной кровати. Год пролетел, как медовый месяц. Дов привязался к девчушке, а она просто боготворила его. До этого считала, и не жила вовсе.
   Вечерами заваливались инженеры, огромный, как холодильник, прораб добряк - араб со смешной фамилией Абу Херхер Лимон, заглядывали Эли и Саша Казак, Софочка пела русские песни: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан..." А романсы исполняла так, что Саша прослезился, хлопал в ладоши и кричал "Бис!" Повторял каждый раз, что у нее сказочное меццо-сопрано. Будто она не знала! Ну, не "сказочное", конечно, просто сильное, но коль так нравится ему ее голос, спела для него, искусно кручинясь: "Что так жадно глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг..." И еще одну песню, думала, никому неведомую, услышанную еще в Норильске: "Мы бежали по тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута-Ленинград..."
   Дов затих и, что за ним редко наблюдалось, "отключился" от своего Херхера Лимона. Потом попросил все, что пела, повторить.
   Прижилась Софочка. Оказалась самым нужным человеком в доме. И вдруг ждет ребенка. Естественно, конечно; но не оставляет Дова головная боль. С женой начал было разводиться, оказалось, это не просто. Во всех смыслах. В конце-концов, передумал. Из-за детей. Мало деньги давать, видеться надо, помогать, остерегать, в случае чего. К тому же... делить с "пташкой" бетонный комбинат? Откупиться? А как наращивать мощности? Замешкаешься, пустят по миру! С другой стороны, расстаться с Софочкой? Обидеть и ее, и самого себя? Чего вдруг?
   Недавно она спросила ревниво, были ли у Дова любимые женщины?
   - А как же! - Дов поднял голову с подушки, взглянул на сияющую Софочку. - "Пташка"... Кроме "пташки"? Ну, была одна голубоглазка. А зачем тебе?
   - Я похожа на нее?
   - То была баба партийная,- объяснил Дов.- Против рабочей партии нож точила, молилась на Жаботинского.
   - А кто такой Жаботинский?
   Дов аж в затылке поскреб. - Ты прилетела куда?.. Правильно, в аэропорт имени Бен Гуриона. А когда в Израиле с социализмом расквитаются, свяжут Гистадрут бельевыми веревками, аэропорт будет "имени Жаботинского". Впрочем, может, евреи проявят широту, как Франко, который и своих, и чужих почтил единым кладбищем.
   - А кто такой Франко?
   Дов замолчал. "После землетрясения она родилась, что ли? Про какую-то Кэрен Карпентер, о которой и не слыхал, два часа молола". И чтобы не было между ними никакой неясности, сказал: ребенка он, конечно, примет, а вот жениться не сможет. А когда Софа обмолвилась, что мать у нее русская, из донских казачек, и она не скрыла этого от рава Зальца, заметил не без удовлетворения: -Тем более, под хупу с тобой не станешь... - И добавил осторожно: -Может, аборт сделаем, а?
   Об этом Софочка и слышать не хотела. Долго ли ей жить с Довом, кто знает, а ребенок будет ее любить всегда. В Израиле все рожают рано, а и Меа Шеариме, где живут религиозные, рассказывали, меньше семи детей ни у кого не быпает.
   Дов ей нравился все сильнее. Она сказала себе, будет с ним столько, сколько он захочет. Нельзя жениться, ну, так что ж... Она обязана ему всем.
   Зачастил к Дову Саша Казак. То статью привезет из "Таймса" об Израиле, то строительные документы "амуты..."
   - Мог бы и курьера послать, - буркнул Дов, бросив на Сашу взгляд исподлобья.
   - Давно Софочкиных песен не слышал, - простодушно признался Саша.
   Саша любил слушать Софочку. Она была Россией, которую он гнал из сердца и по которой скучал, не всегда осознавая это. Скучал по друзьям, оставшимся там, за "колючкой", в иркутской "крытке", по песням, - настоящим, которые, бывало, подхватывал весь барак разом. Затянула Софочка "Во степи глухой умирал ямщик...", Саша слушал, не скрывая слез. Как-то подыграл ей на пианино, а потом, когда Софочка устала, взял несколько аккордов, от которых у нее сразу прошла усталость. И затем уж не отпускала Сашу от клавиатуры до полуночи. Пришлось Дову мчать пианиста к последнему автобусу.
   Дов взглянул на раскрасневшуюся Софочку, спросил перед сном.
   - Нравится он тебе?
   - Очень! - вырвалось у Софочки. - Взглянула на Дова опасливо: у Дова лицо открытое - что на уме, то на лице, добавила торопливо: - Женил бы его на своей Тали. Он стоющий парень.
   - Тали еще школы не кончила.
   - А я?!
   - Ты - пример положительный, но не для Тали. Есть у тебя подружка... в половину твоего веса?
   Софочка разревелась - спрыгнула с кровати, ушла в свою комнату. Причмокнув досадливо, Дов потопал босиком наверх - извиняться.
   В один из холодных осенних вечеров, когда в гористом Иерусалиме за окном не то туман клочьями, не то тучи прибились, Софочка спела гостям на "бис" свою неизменную: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан". Сверкнула глазами - в ее взгляде был упрек Дову, - и Саша решился. Когда Софочка расставляла на огромном обеденном столе тарелки, вызвался ей помогать и сказал вполголоса, что любит ее и будет счастлив, если она выйдет за него замуж.
   Софочка воскликнула недоуменно, прижимая тарелку к груди:
   - Прямо так и замуж? - Добавила твердо: - Это невозможно! Тихий, интеллигентный Саша ей нравился, что и говорить. Но мало ли кто ей нравился?!
   Недели через две Саша прикатил, когда Дов был на работе. Начал сходу:
   - Ты ко мне хорошо относишься, Софочка?
   - Очень!
   - Почему же невозможно? Софочка зарделась, притихла, потом призналась, как в прорубь кинулась: - Беременна я!
   - Ты? От кого?.. От Дова?! В каком же качестве ты здесь?
   - Так сложилось.
   - Как сложилось?
   Софочка вздохнула и рассказала обо всем, как было. Саша слушал, ни жив, ни мертв. Затем выругался зло, обозвал Дова старым хрычом. Тихим голосом Софочка попросила Дова не оскорблять. Дов ее спас, кто знает, что бы с ней сталось, если бы не Дов?
   - Да что могло случиться?!
   Прижала ладони к лицу, выпалила единым духом: - Даже отец тут неприкаянный какой-то: крыши нет, работы нет. Интересное кино! Намекнула отцу, что в ресторане "Распутин", у грузина красноносого, певицу ищут, он кулак показал. Рано тебе, говорит, толкаться среди пьяных скотов... Я его знаю, стащил бы со сцены при всех, за волосы. И тут увидела объявление. Если бы не Дов, страшно подумать!.. - Она хотела сказать главное: Дов помог ей примириться с собой, принять себя такой, какая есть, но нужных слов как-то сразу не нашла, и она воскликнула в замешательстве:
   - Да он человек!
   - Любимый?
   Софочка не ответила. Саша поспешно вышел из дома, не обернулся даже. Она подумала с облегчением, что навсегда. Но он возвратился в тот же вечер. Праздник был Ханука. В миксере крутились картошка, лук, яйца. Софочка жарила "латкес" - оладьи из картошки. Целую гору изготовила. Саша взялся помогать. Когда рядом никого не было, сказал негромко:
   - Твой ребенок, будет и мой ребенок.
   Софочка ответила, Дов за то, чтобы сделать аборт.
   - Никаких абортов! - горячо воскликнул Саша. - У нас будет много детей, а первый - этот. - Он показал рукой на округлившийся живот Софочки.
   Она отнесла гостям очередную порцию "латкес". Вернувшись, заметила Саше строго:- Будем считать, что этого разговора не было. Когда Саша раньше времени уехал, она испытала подлинное облегчение. И решила, Дов человек бесхитростный, хитрить за его спиной последнее дело. Обнадеживать Сашу тоже бесчестно: столько хлебнул в жизни, и он не заслуживает, чтобы его водили за нос.
   Не сразу Софочка поняла, отчего появилось у нее ощущение своей значительности, силы. Позднее открылось: потому, что кто-то ее любит, хочет опереться на нее, зависит от ее решения. Она вовсе не никчемная девчонка, вовсе не пропащая, ищущая спасения... Но чувство ее на Саше еще не сфокусировалось. Саша был за пределами достижимого. И потому ей показалось особенно досадным, когда однажды вечером Дов явился грязный, в песке и глине, повторяя горделиво:
   - Ну Сашок, ну тюремная сила!
   За столом, опрокинув рюмку-другую, пояснил: приезжала ночью тяжелая машина с краном, олимовский дом ломать. Кругом всё перерыто, осталась дорожка шириной в колею. Саша лег поперек нее, сказал: "Дави!" Чиновник из мэрии распорядился: - Дави!. Был убежден в том, что в последнюю минуту человек вскочит. К тому же он в кипе - "дати". По Торе, рисковать жизнью из-за материальных забот нельзя.
   - Так что ж он?! - вырвалось у Софочки.
   - Сашуня "дати", но ведь и лагерник! За горло лучше его не брать. Шофер подъехал вплотную к растянувшемуся человеку, выскочил из кабины и сказал чиновнику: сам дави, если хочешь! А бульдозерист-араб, упал на колени, стал молиться аллаху, чтобы не допустил убийства.
   ... И, главное, - сказал Дов в заключение, - Саша об этом никому ни слова. Звонил в то утро: "Стоит дом, пронесло пока..." И всё!.. А всё мне сегодня Абу Херхер поведал. Арабы все знают. - Дов налил себе еще рюмочку, Софочке - красного на донышко: - Давай, за парня. - Опрокинул рюмку, крякнул удовлетворенно: - Ну Сашка, ну тюремная кость!
   На следующей неделе Саша заехал к ним, привез очередное предупреждение мэрии, что им, мол, ничего не поможет. Понес на кухню грязные тарелки, и опять за свое... Софочка зарделась, сказала резче, чем хотелось: - Не растравляй душу! Не будет этого никогда! - Взглянула на поникшего Сашу, добавила, чтоб зла на нее не держал: - Я не еврейка! А ты- "дати", верующий. Не понял? Не еврейка я?
   То-есть как не еврейка? Придумала
   - Тут думать нечего! За меня уже все придумали. Моя мать из казачек, чистокровная русская. Мне и национальность даже не проставили.
   - Как не проставили? Почему?
   - Спроси у этого, из министерства... рава Зальца своего! Я теперь у вас и не куколка, и не бабочка. Законного хода мне нет, хупа не для меня..
   Саша удивился, но теперь совсем по другому поводу: - А ты сразу и сдалась? - с упреком спросил он.
   Глава 8 (22)
   "БОГ ИЗ МАШИНЫ" ПО ИМЕНИ РИЧАРД РОЗЕНБЛИТ.
   Неожиданный поступок Саши, предотвратившего "законный" разбой, произвел на Дова такое впечатление, что и на другое утро он был в приподнятом настроении, бормоча хриплым со сна басом: "Мы бежали по тундре, по железной дороге".
   Дов рассердился на Софочку, когда та, узнав, отчего он так сияет, осторожно поинтересовалась, а не тронутый ли он на голову, твой Саша? Когда угрожал полицейским с третьего этажа в окно прыгнуть на камни, наверное, на пушку брал, а тут ведь раздавили бы, как черепаху.
   Ожили в памяти Дова и бунт в Караганде, когда подмял зеков танк, а отец не побежал от него, и война Судного дня, Голаны, брошенные сирийцами "Т-54", которые выводил с поля боя под жуткой стрельбой и бомбежкой со всех сторон. Было что вспомнить... Поэтому, когда дозвонился до Арика Шарона, в министерство строительства, не удержался, рассказал ему о Саше. Шарон-сам храбрец безумный, бывший командир коммандос, это оценит.
   И в самом деле, оценил. Дов ждал приема к министру второй месяц: то министр за границей, то толчея, не пробьешься. Шарон согласился принять Дова на неделе и попросил прихватить, кстати, "этого русского... как его?.. АлександЭр?.. А-а, Алекса!"
   Дов по опыту знал, у большого начальства надо просить что-либо одно. Непременно одно. Тогда, возможно, и выгорит дело. Если нагромоздишь сразу несколько дел, министр передаст всё комиссии, помощникам, и те всё утопят. Решил ни о чем своем не хлопотать, о лимитах на импортный цемент даже не заикаться. Он возьмет к Шарону Эли, и пусть тот расскажет о своих битвах с ветряными мельницами. Картинно и со слезой. Иначе ребятам не выкарабкаться.
   Назначили выезд из тель-авивского офиса Дова в двенадцать десять. Саша пришел с раннего утра: тут, у Хавы, и сушился: промокла его палатка за ночь, - и брился, и кофе пил. Ждали Эли.
   Эли не появился ни в двенадцать десять, ни в двенадцать двадцать. Не оказалось его и в гостинице "Sunton". Отправились в путь без него. Мчались, сломя голову. Хлынул зимний дождь, стучал по стеклам. Саша хотел попросить Дова сбавить скорость, не гнать: опасно, но не произнес ни слова.
   Дов рассказывал о генерале Шароне, как тот во время войны Судного дня переправил через Суэцкий канал на плотах танки.
   - Не схвати его сука Киссинджер за руку, взял бы Каир за два дня.
   Вспоминал подробности, чтоб Саша проникся и, не дай Бог, не вскипел, если Шарон скажет "к сожалению..." А отказать может запросто: повязан, де, по рукам и ногам.
   Саша слушал-слушал и вздохнул печально: будь его воля, он бы к Шарону ни ногой. Для Дова он - национальный герой, а для алии-90 черт с рогами, "караванщик".
   Когда замаячили Иудейские горы, Дов все еще наставлял Сашу, кому что говорить и в каком порядке.
   В приемную Шарона Саша вступал с опаской, на массивную дверь министра взглянул, словно солдат на враждебный дот. Отметил мысленно, что нигде не встречал столько несовместимой публики, мирно сидящей рядом, как в приемной Шарона. В первую встречу приемная была пуста, а тут - видел подобное разве что в бершевской больнице, когда Наум напугал всех. Но и тогда такого не было. Православный священник-грек в черной накидке. Рядом араб в белом бурнусе нервно перебирает бумаги. Возле израильский генерал с двумя звездами на погонах, белолицый, очкастый, похожий на учителя, с папкой в руках, постукивал по папке незажженной папиросой еще более нервно, чем араб. Напротив него палестинец в "арафатовском" платке-куфие. Мрачный, огромный каблан с синими кальками, свернутыми в трубку, сидел под табличкой "Здесь не курят" и дымил сигаретой, не таясь. Каждый словно с другой планеты. Пришелец...
   Саша подумал, застрянут они надолго. Но нет, позвали быстро. Шарон поднял голову, встал и, едва они приблизились к столу, спросил сурово, гневно:
   - Вы - Алекс? Доколе будете мне противоречить?! Вы главный мой противник!
   У Саши сердце провалилось. "Все погубит." - Я торжественно заявляю, что в Израиле никто не живет в палатках, - продолжал Шарон командирским басом. Вы спешите на "кикар", и тем самым говорите: министр Шарон - лжец! Дов, почему ты необъяснишь ему, чтоб ребенок не баловался со спичками? - И снова к Алексу: - Вот, лицо моего врага! Вижу воочию. У меня живот за столом не помещается, а он худоба - щеки втянуты, кожа да кости...
   Первым захохотал Дов. За ним Шарон, фыркнул, не удержавшись.
   - Садитесь, ребята, - сказал весело.
   У Саши отлегло. Вздохнул глубоко, стараясь побыстрее сосредоточиться: весь их заготовленный рассказ Шарон смешал сразу и тут же переменил тон совершенно: - Ну, Алекс, поздравляю с приездом в Израиль, будем друзьями! Но... дело есть дело. До нас, на этом же стуле, сидел отнюдь не глупый человек, который высказал тахой взгляд на олимовскую "амуту" и ее энтузиастов: "Есть арабская интифада - камни, ножи, разбитые стекла. А есть еврейская "интифада". Это - вы! Цемент, арматура, машины - все лимитировано, все в обрез. А вы вторгаетесь с криком и проклятиями и путаете наши карты. Отбираете, к тому же, лучшие земли задаром? Режете без ножа.
   Дов открыл рот, чтоб возразить, Шарон поднял руку - не спеши, повернулся грузным телом к Саше:
   - Не согласны? Слушаю!
   - Еврейская интифада, - Саша перевел смешливые глаза на Шарона, еврейская интифада точно рассчитала, господин министр, квартира из трех комнат стоит пятьдесят... Точно! С простоями, непредвиденными налогами и импортным цементом - шестьдесят тысяч долларов. Израильские кабланы гонят цены к небу. Меньше восьмидесяти не подступишься.
   Шарон небрежным жестом как бы отвел слова Саши: - Что такое еще двадцать тысяч? Ведь вы получаете нашу ссуду. В рассрочку на тридцать лет... - В странных, почти слитых воедино выпуклых глазах Саши сверкнула такая усмешка, что Шарон продолжил тут же: - Молодой человек, видите на столе эти папки? Я утвердил планы на следующий, девяносто первый год. Я построю сто тысяч квартир, вам понятно? Ваша "амута" - это какие-то несчастные тысяча-другая самоделок? А я - через год - прошу! У каждого еврея крыша!
   - Год?! - вскричал Саша, забыв обещание, данное Дову, генерала не прерывать. - Кто может ждать год - без жилья, без надежд на работу?! Но даже не это главное. Не крыша над головой, хотя без нее человек превращается в БОМЖА, теряет уважение жены, детей... Жизнь во многих семьях превращается в ад кромешный. Я понятно говорю? Вы дадите крышу, но не возместите человеку потерю чувства собственного достоинства. Борьба идет за сохранение личности.
   Толстые щеки Шарона заколыхались в усмешке:
   - Советский человек не может без борьбы. Бороться мчит с песней, а вот на стройку не идет...
   Но стал слушать, как отметил Дов, более внимательно. Министру принесли на подпись какую-то бумагу, он поставил размашистую закорючку, кивнув Алексу, продолжай!.. Услышав о налоге в пять миллионов, Шарон засмеялся гулко, трубным смехом, его грузное тело закачалось из стороны в сторону, и пока он качался как маятник и почесывал толстыми пальцами стриженый затылок, нашел решение:
   - Значит так, удальцы- парашютисты, - сказал он, повернувшись к Дову. Разрешим это одним ударом. Нет, в два удара! Вы дарите вашу землю государству - раз! Мы, израильтяне, люди щедрые. Посему земельное управление Израиля отдает вам вашу земельку обратно - два! Шар от двух бортов в лузу. Теперь у вас щедрый дар государства. На наш подарок нет налогов! Понятно, Дов?.. Русская "амута" экономит свои пять миллионов долларов. И посылает мэрии воздушный поцелуй.
   Саша ошеломленно взирал на Шарона, который деловито, более ни о чем не спрашивая их, без эмоций, выделял "русской амуте" лимиты на технику, цемент, дерево.
   - А вот за сохранение личности... - Полные обветренные губы Шарона вздрогнули в улыбке, - за это боритесь сами. Рабочих у меня нет. Одни переодетые арабы... - Он захохотал и, протянув на прощанье здоровенную лапу, извинился за то, что не может запросто, росчерком пера, отменить все сложившиеся за десятилетия нелепые процедуры. - Демократическая страна, ребята. - И сделал недвусмысленный жест рукой, мол, хлебаем то, что есть.
   Из министерства Дов проехал в центр Иерусалима, на улицу Бен Иегуды, к банку "Мизрахи". В нижней непроезжей части улицы - кафе, столики, толпа гуляющих. Играл аккордеон. Дождь, похоже, прекратился... Дов оставил машину в переулке, направился в банк. А Саша задержался возле музыкантов.
   На углу пел по-русски арии из опер типичный россиянин в мятых штанах и чешских туфлях. Все знали, он - учитель математики, собирает деньги на отъезд. Недавно дал интервью телевизионному репортеру, поведал об этом Израилю. Вид у певца удручающий, кепка его полна монет. Поет он хорошо, драматический баритон сильный, как у Петра Шимука. Чуть дальше немолодая женщина играла на скрипке, замечательно играла. В ее репертуаре Моцарт, Сен-Санс. Явно недавняя ола. Метрах в десяти от нее кружком стоят трое. Духовики. Труба, кларнет, девочка с саксофоном, плохо сыгранное трио. Их пытаются отогнать подальше от скрипачки. Они упираются.
   В самом людном месте, у любимого иерусалимцами кафе "Атара," спортивного сложения разрумянившийся мужчина в капитанке растягивает меха аккордеона. Светловолосый паренек, смешно надувая щеки, аккомпанирует ему на трубе. Исполняют с легкостью профессионалов заводских вечеринок немыслимое попури из песен всех континентов и народов. "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." За ней "Лав ми тендер" из репертуара Эльвиса Пресли, а в завершение "Иерушалаим шел захав..." - "Иерусалим золотой". Открытый скрипичный футляр сверкает серебрянными монетами, среди монет несколько смятых бумажных купюр.
   Когда музыканты закончили и публика стала расходиться, Саша подошел поближе. Спросил миролюбиво:
   - Господа, где вы живете?
   - А вам что, человек хороший? - отвечал разрумянившийся мужчина в капитанке. Он был явно навеселе.
   - Да ничего, просто сможете, если захотите, иметь свои квартиры. Через семь месяцев.
   - Знаем, по щучьему велению... - Светловолосый парень засмеялся.
   - Идите к нам, на стройку. Мы строим для себя. Коттедж вот вчера не закончили. Рабочих нет. Глаза у мужчины в капитанке стали круглыми. Он дыхнул на Сашу водочным ароматом: - -Кати-ка ты отсюда, парень! Кати, говорю, да побыстрее.
   Когда Дов вышел из банка, Саша поведал ему с досадой, как пытался вербовать рабочих на стройку, да только первый блин комом. Дов взглянул на музыкантов, сказал без эмоций:
   - "СовкИ..." Ты не слыхал такого слова?.. Да, ты ж прямо из тюряги! Я раньше тоже не знал. Из Москвы привез. Кто на московской стройке ишачит? Деревня, вербованные. Голытьба или "лимитА", окрестили их москвичи. "Совок" - белы ручки - на стройку не пойдет. Только под кнутом. Это - беда. Можем и споткнуться... Господи, где еще так презирают физическую работу, как в "рабочем" государстве?! Арик Шарон в корень смотрел: "совок" сохранять свою личность на стройку не пойдет, ты еще намаешься с ними, ой-ой! - Обняв Сашу за плечи, повел к машине. Заметил, будто о самом обыденном, что будет строить для бездомных олим их "Ковчег завета". Решился на это вот почему. Шарон установил "бонус" - премию кабланам, которые выстроят дом для олим за семь месяцев. "Бонус" весомый - пятнадцать тысяч долларов за каждую квартиру.
   - Ныне в министерстве все уточнил, взглянул на свои банковские счета, понял, выживу и по вашей бедняцкой раскладке. Материалы по себестоимости. "Совки" - твои. Ты от них никуда не денешься. Мне - дулю под нос. С меня хватит шароновского "бонуса". Это, конечно, вдвое-втрое меньше обычного дохода каблана, но олимовский "Ковчег" вытяну. На той неделе начнем.
   Саша не удержался, вскричал: - Дов, я тебя люблю! - И полез обниматься. Дов легонько оттолкнул его.
   - Что я тебе, Софочка, что ли? Целоваться... - Не мог понять, почему Саша сразу перестал радоваться и всю дорогу до Тель-Авива молчал, отвечая на вопросы невпопад и не сразу.
   В серое холодное утро, когда прибыли от Дова два экскаватора и огромная, как дом, бетономешалка и потек ручейком раствор, амутяне, привезенные Эли, разом крикнули "Ура!". Их ура было жидким. Саша оглядел очкастых амутян и понял, что с таким количеством рабочих рук за семь месяцев они дома не вытянут. И тогда - прощай шароновский "бонус". Дов уйдет. Он не самоубийца. Где же Эли, черт возьми! Когда он нужен, как воздух... Каждого приезжавшего спрашивал об Эли, - не видел? И только на другой день узнали, что у Эли беда, он отвозил в больницу Галию. Так потребовал профессор Аврамий Шор.
   Отстранив рукой культуристов-санитаров, Аврамий вывел Галию из гостиницы к машине с красным магендовидом. Вроде бы не собирался отправляться, с ней ехал Эли. Но внезапно, махнув рукой, забрался в карету, вслед за Галией и Эли. К вечеру Эли сообщили, что анализ крови хороший и что произошло с его женой - понять трудно. А через неделю в гостинице "Sunton" появился человек лет сорока в новеньком, с иголочки, костюме-тройке в желтую клетку. Устало опустив на пол кожаный саквояж, спросил у дежурной по отелю, как пройти к Элиезеррр Герасимофф.