Свирский Григорий. Бегство (Ветка Палестины - 3)

   Софочка терла кулаками глаза, сетовала сонно на то, что спать ей комар мешал. Дома взяла бы хлопушку, а здесь пришлось терпеть! Дов поднял голову, удивился:
   -Комар? В Иудейских горах? Тут продуванец ой-ой какой, откуда комар? Не приснился?
   Но откуда-то снова: - з-з-з...
   - Слышите? - воскликнула Софочка.
   Все прислушались, и Дов, и Кальмансоны - и так грохнули от хохота, что даже посуда в буфете отозвалась. Это муэдзин в арабском селе сзывал правоверных к утренней молитве. З-з-з... - звучало над всеми холмами. Дов хмыкнул:
   - "Взяла б хлопушку?" Совались уже с "хлопушками"... - И вдруг непонятно о ком зло: - Э-эх, не своими головами рискуют, падлы!
   Кальмансоны заинтересовались, о ком это он высказался, но в эту минуту хозяин принес пластиковый бачок с рассолом - отпили по черпачку и снова повалились.
   Проснулись, когда должны были быть уже в Иерусалиме.
   - Бедный Саша! - Софочка всплеснула руками. - Еще час ему на ветру.
   Дов затолкал сонного хозяина дома в свою машину, и они помчались. Саша ежился на утреннем холодке, возле телефонов, на платформе, к которой прибывают междугородние автобусы. Дов окликнул его, позвал жестом. Саша потряс головой: не пойду, поманил Дова пальцем. Когда тот подошел, показал глазами на мужчину с пейсами колечками, в черном лапсердаке и широкополой шляпе в пластиковом чехольчике от дождя.
   - Пейсатых я не видал, что ли? - недовольно пробасил Дов, но бросил взгляд все же: чистенький "дати", черная шляпа в чехольчике из прозрачного пластика. Покачивается в молитве. Держит перед собой карманный молитвенник, а посматривает в сторону, на какую-то картонку. Вот посмотрел на нее, потом на выходящих из дальнего антобуса. Позвонил по телефону куда-то. И потом опять закачался в молитве.
   - Я, по вашей милости, здесь больше часа, - сказал Саша сердито. - И все время этот тип то звонит, то молится. В молитвенник не взглянул ни разу. Это поддельный "дати". Тут что-то не так. Афера!
   Дов еще раз взглянул на "дати" с развевающимися пейсами и рассмеялся.
   - Ну, тюремный глаз, - произнес он удовлетворенно. - Оставь его в покое. Это не твой бизнес. То родимая наша Сара Борисовна, в миру Шин-Бет. На посту, в горячей точке... Какой Шин-Бет? Выбрось из головы. Ты, по счастью, с ними не пересечешься.
   Дов познакомил Сашу с Кальмансоном, рассказал, в чем дело. Саша уж не раз обжигался на "энтузиастах" народной стройки, и эту весть воспринял холодновато.
   - Время покажет, - буркнул он. Саша не сразу поверил в новичков, которым некуда спешить: еще год им "гужеваться" за казенный счет. Однако за пол-зимы они подняли корпус под отделку: застеклили, покрыли кровельным железом, покрасили крышу, и начали второй, - для всех Кальмансонов. Когда сломался кран и кирпичи пришлось подавать наверх на носилках, и тогда ни часу не стояли и еще друг над другом подтрунивали.
   - Молодцы ребята!
   Но в один из дней никто из Кальмансонов на стройке не появился. Может, решили, хватит с них? Почему не предупредили? Не похоже на Кальмансонов. К восьми утра вообще никто не пришел, ни одна душа. Саша запаниковал. Еще час пробегал по прорабской из угла в угол, затем уселся за дощатый стол, обхватил руками голову. Чтобы не нервничать, принялся писать, что в голову придет.
   "А я сижу, как монумент,
   Не пишется бумага.
   Видать, я не интеллигент,
   А просто доходяга."
   И тут всполошил прорабскую телефонный звонок. Дов кричал в трубку
   - Саша, ты что там торчишь? Без противогаза?! Война!
   Часть III. УТОПИЯ ПО-ИЗРАИЛЬСКИ.
   Глава 1 (24)
   "Я РАСТАЮ ВЕСНОЙ, Я УМРУ ЧЕРЕЗ ГОД..."
   До разрыва первого "Скада" в Тель-Авиве Дов войну игнорировал. Не до нее: начались перебои с цементом, пришлось мчаться в ашдотский порт, затем в Хайфу, выяснять, где "заедает".
   Еврейское счастье! В какой части света не идет война, Израиль она заденет. Бои в Персидском заливе, а бьют по Тель-Авиву каждую ночь. Ночь без сна, а утром на работу. Самое непривычное - приказывают не отвечать. Ни в коем случае! Тебя жгут, а тебя это, вроде, и не касается. Замри! Это тягостней всего. Прорабская "амуты" - дощатый вагончик между Тель-Авивом и Хайфой, как раз посередине. От Тель-Авива не больше часа, если гнать по шоссе с хорошей скоростью. Тут, можно сказать, тыл. А в прифронтовом тылу всегда страшнее, чем на фронте: пугает неизвестность. Вот прораб Абу Херхер Лимон не пришел. Он, что, тоже за Саддама? - недоумевают Кальмансоны. Дов усмехнулся: "Такой здесь узел, ребята, не развязать. Убьют арабы Абу Херхера, если придет..."
   К началу второй недели нервничать, вроде, перестали. В магазинах всё есть, никто ничего не расхватывает. Бетономешалка прибывает - хоть часы проверяй! Израильтяне на соседней стройке как работали, так и работают. А олим что, лыком шиты?
   Ночь, конечно, холодит. Когда ветер разметает облака, можно поймать взглядом "Скад" - раскаленную гадину, перехваченную в ночном стылом небе американским "Пэтриотом". Белый всплеск взрыва, дождь раскаленных осколков. И светлые бусины всё новых и новых "Пэтриотов". Грохот доходит приглушенным, волнами, но иногда жахнет, - земля качается под ногами будто палуба.
   Небо перестало быть звездным куполом, Божьим даром. Оно походит на черный прорвавшийся мешок для мусора, из которого сыплется на землю искрящий, в белых дымных разводах, сор. Над Тель-Авивом в полнеба багровое зарево.
   Дов возвращался со стройки в Иерусалим почти три часа. Пробки! Большую часть дороги полз в гуще машин, набитых спящими детьми: жители Тель-Авива предпочитают раскладывать детские кроватки где угодно, но не под "Скадами". На работу пролетел затемно, по пустому шоссе, решив сократить отныне время "путешествия по стране" до предела: Кальмансоны-плотники сколотили в прорабской палати, поставили две круглые домашние электроплитки: можно жить. Позаботившись о хозяине, они позаботились и о себе. Подключили к пустому застекленному корпусу тепло, поставили на верхнем этаже, еще не разделенном на квартиры, нары, на которых разместились все Кальмансоны вмесете с чадами и домочадцами и те олим из гостиницы "Sunton", которых тель-авивские ночи со взрывами и воем пожарных и полицейских сирен нервировали. В только что возведенном корпусе было сыровато, пахло жидким раствором, краской, купоросом, зато детям спокойнее: спят, как сурки. Взрослым спалось тревожнее. Когда зимняя ночь гудела, ухала, точно наковальня, а огненный сор с небес, казалось, засыплет городок, кальмансоны помоложе выходили на улицу, "позыриться на иллюминацию", как они объясняли.
   Так и поймали вора. Хотя поймали его, строго говоря, еще в декабре, до войны, когда обнаружили, что с песчаной земли "амуты" исчезает привезенный грунт. Грунт дорогой, да и доставка его обходилась в копеечку. Дов выставил засаду, поймали старого знакомца Лаки - он же Лакешти, каблана, приехавшего в Израиль из Румынии с фантастическими деньгами. Господин Лаки купил на торгах землю, в свое время отобранную у "амуты", и возводил на другой стороне улицы такие же дома, что и Дов. Квартиры у него стоили на двадцать тысяч дороже, но это его не беспокоило: не купят жители города раскошелится родное государство. При таком нашествии олим деться ему некуда...
   Отняв у олим лучшие участки на берегу моря, новый каблан Лаки решил, что удача будет сопутствовать ему всегда. Почему-то сорвалась банковская афера, не удалось ободрать, как качан капусты, русских дурачков, так хотя бы "взять" у них грунт.
   Бить господина Лаки Дов не разрешил, сдал полицейским. И вот 21-го января, когда от близких залпов американских "пэтриотов" в доме тенькали стекла, опять появился экскаватор и самосвалы, увозившие с участка Дова грунт. Кража на войне, да еще под огнем - мародерство. Дов поднял на ноги всех городских стражей закона. Когда Лаки - пузатенького, в синих спортивных трико, похожего на доброго дедушку, вели в наручниках, он кричал Дову: - "Я позвоню Шарону! Ты будешь еще мне зад целовать!"
   К удивлению простодушных Кальмансонов, Лаки выпустили в ту же ночь, а дело по факту мародерства "потеряли".
   С Лаки всё ясно. А вот что делать с Софочкой? В ночь-заполночь Дов садится за телефон, интересуется, как Софочка.
   Софочка боялась панически, хотя Иерусалим пока не обстреливали. Дов уговаривал ее не нервничать: скажется на ребенке. Эли уезжал переводить Галию, нуждающуюся в постоянном врачебном надзоре, из одного госпиталя в другой, и Дов предложил ему переночевать на его вилле, поддержать Софочку. Эли, конечно, согласился, предложив привлечь к этому и Сашу. По вторникам Саша преподавал на горе Сион французский, в остальные дни учился в американской сшиве "Шма Исраэль". До виллы Дова рукой подать.
   От неожиданного предложении Дов кашлянул, но тут же произнес свое обычное "лады".
   Однако Софочка, хоть ее и опекали, продолжала поскуливать по телефону. Как-то даже расплакалась, и Дов, хочешь-не хочешь, свернул вечером после Натании по обходному шоссе на Иерусалим. Боковушка тоже была загружена, как в часы пик: не один он такой умный! К часу ночи все же добрался.
   Софочка не спала, вместе с Сашей оклеивала широкой лентой комнату на третьем этаже, куда они все перебирались, едва радио произносило страшные слова "нахаш цефа" - "гремучая змея".
   Маски противогазов натягивали с трудом. Дов из-за всклокоченной бороды, Софочке мешали непослушные волосы, спадающие на плечи. Саша попытался подоткнуть белые Софочкины волосы под резину, дернул неосторожно за прядь, крику было!
   Минут десять сидели в противогазах, сочувствуя Софочке. Она жаловалась на духоту, пыталась сорвать маску. Противогазы выдали непривычные тупорылые, без длинной гофрированной трубки, обычной в российских масках. Все походили на инопланетян. Шутили по этому поводу, подымая дух Софочки. Дов был убежден, что Иерусалим с его исламскими святынями Саддам Хусейн жечь и изрывать не станет. Он пытался успокоить Софочку, уговорить, чтоб она на войну не реагировала, но Саша все испортил, уточнив некстати: разрушать Иерусалим, конечно, не будут, но отравить химической ракетой сразу всех "неверных" - такая идея в голову бесноватого Саддама может придти.
   "Нравится сукиному сыну, - впервые настороженно подумал Дов, - ох, и нравится сидеть с Софочкой взаперти, коленки в коленки".
   В один из вечеров Эли принес странную новость. Мэр Тель-Авива бывший генерал Шломо Л., по военной кличке генерал Сыч, объявил: те, кто по вечерам уезжает из Тель-Авива, предатели. Дов присвистнул: "Вот, дали год..." Сыч никогда умом не блистал, а тут уж вообще... Даже великий гуманист Свет-Виссарионович дозволял увозить от обстрела женщин и детей. Софочка осторожно предложила Дову: приютить, пока война и обстрелы, несколько олимовских семей. Пригласил пять женщин с детьми, которым некуда было бежать из гостиницы "Sunton", а Софочка привезла втрое больше. - Многодетных всех забрала, - призналась она восторженно.
   Софочка раздвинула в гостиной стол, накрывала его, как в королевском дворце - "на тысячу персон". Ей нравились эти "посиделки", которые, чаще всего, завершались холодящим спину тревожным сигналом "нахаш цефа" и общим бегством в изолированные комнаты. Даже в той, что побольше, спустя пять минут становилось так душно, что Софочка начинала злиться на Сашу, из-за которого, она считала, все гости мучаются в противогазах. "Все беды от умников", упрекала она его в сердцах. Саша в долгу не оставался. Но сегодня он сострил весьма неудачно: предложил Софочке, выбросив маску, которая ее угнетает, забираться в "мамат" - закрытую колыбель из прозрачного пластика, появившуюся в магазинах Израиля для новорожденных.
   ... По счастью, радио начало заполнять паузы песнями о любви, не то бы Софочка, судя по ее виду, высказалась бы весьма сердито. Впрочем, за ней, знал уж Саша, ничего не пропадало. Он и Дов пытались как-то посмеяться над ее нетерпением, она подняла растрепанную белую голову, отрезала: "Это вы привыкли годами преть под замком, в камерах, а у меня такой привычки нет".
   Дов и Саша переглянулись. "А барышня-то с коготочками", -шепнул Дов, а Саша не преминул познакомить Софочку с Алексеем Константиновичем Толстым, продекламировав шутливо: "Если б не мой девичий стыд, что браниться мне не велит, я б тебя, прощелыгу, нахала и не так бы еще обругала". "Барышня с коготочками" им нравилась. Однако больше над Софочкой не подшучивали. Да и не до нее было.
   Когда расходились по спальням, Эли, промолчавший весь вечер, произнес задумчиво: "Если бы понять, наконец, как вести себя в стране, которой управляют Сычи". О том, что фраза сорвалась с его губ не случайно, стало ясно уже на другой день. За "королевским столом" Эли сообщил, что организуется новый еженедельник и ему предложили место главного редактора.
   - Ого-го! - протянул Дов. - Уж и газетку под тебя создают. -Он знал о желании нескольких крупных кабланов скрутить "рыжего". Считали, без этого фантастически пробивного малого проклятая "амута" захиреет. Да и не сама "амута" им была страшна, - пример её. Русские евреи прут сотнями, а то и тысячами, как бабочки на огонь. И какой видят пример? - Боятся они тебя, "рыжий!"
   ... Эли отвалил, - сказал Дов Софочке, уединившись с ней в спальне. Худо! Думал, он покрепче. Купили нашего "рыжего" со всеми потрохами.
   - Предатель! - воскликнула Софочка.
   - Еще один "Сыч" на нашу голову!
   - Предатель и изменник! Тысячи людей ждут крыши над головой. И война, сколько она разрушит?!
   - Пока, слава Богу, страху больше, чем разрушений, Софа. Упустит Эли место, а человеку за пятьдесят. Это в Израиле все равно, что мэа эсрим - сто двадцать, - после чего еврею жить вообще не рекомендуется. Не слыхала? Вот те раз! Здоровья и благополучия тебе желают до скольких лет? До "мэа эсрим"! И Галия его подсекла! Сказали, безнадежна. А главное, - поглядел Элиезер нашему истеблишменту в глаза, во всех мисрадах на него глядел - пристально, целый год! и многое про наших гордых исраэли понял. Мэа эсрим ему, Софочка, не меньше. А амутянам почему обижаться на парня? Он их запустил, грустных, беспортошных на орбиту. Глядишь, и долетят.
   Эли долго не появлялся в Иерусалиме. Дов позвонил в офис "амуты", там ли он еще? Эли поднял трубку, стал оправдываться: мол, дали шанс, как упустить?
   - Да не осуждаю я тебя, Элиезер, - перебил Дов. - Прав ты во всем! Работа в Израиле по профессии - голубая мечта олима. Опасения мои в другом. Газету-то под тебя создали. Неплохо, кстати, оценили твою голову. Миллион шекелей вытрясти из нашего брата - серьезные усилия нужны. Но ведь недаром говорится: "Коготок увяз - всей птичке пропасть". И потом, "на чьей телеге едешь..." Русский народ на этот счет давно все понял и решил.
   -Ну, уж дудки, - отозвался Эли со злой уверенностью. - Не вырвусь выскользну ужом...
   - А перекроют кислород?
   Эли ответил не сразу. Дов уж и в трубку подул нетерпеливо неужто не слышит?
   - Дов, признаюсь тебе. Только тебе, без передачи. У каждого свой лимит прочности. Я чувствую сейчас - еще чуть-чуть и хрустну. К мисрадовским крысам за шиворот себя тащу, да и ресурсы сердчишка на исходе... Что? Не надо быть библейским мудрецом, чтоб догадаться: это ход конем. Кабланским конем. Но я, Дов, - профессионал. Здесь таких, судя по нашим газетам, раэ-два и обчелся. Попади и мои руки еженедельник, я его за месяц-другой сделаю таким, что начнут расхватывать. Знаю, что для этого надо. В каждом номере "гвоздь". Обнаженная правда. За полгода перейду на самоокупаемость, тогда пусть перекрывают кислород: я уж на собственных к крылышках!
   - Задумано лихо. Тут и я тебе помощник, но...
   - Что? Убить могут, объявить советским шпионом?
   Дов усмехнулся: - Нет, по нынешним временам животу твоему ничего не угрожает, не до тебя. Беда, если не выдержишь. Помню твои шкафчики в гостинице - ни у кого таких не видал: китайский фарфор, австралийские безделушки из опала, невиданные ракушки, чернь по серебру. Видать, в России ты жил сладко. Значит, не за сладостью и сюда прикатил, а потому, что обрыдло быть газетной шлюхой.
   - Ну, нет, - Эли засмеялся. - Большая разница. Там я был проституткой с пятым пунктом, а здесь, если что, то уж в чистом виде.
   Улыбнулись. На том и кончился разговор - до времени. Позднее Дов узнал, что уход Эли из "амуты" ускорили и другие резоны, однако тогда Элиезер о них и слова не сказал. Председатель "осминожной комиссии", которому Эли подарил картину Галии, посочувствовав "рыжему", растолковал ему доверительно отчего они не дают хода настырной олимовской "амуте":
   "Это все не нашего ума дело, а большая политика, - поведал он со значительным видом, указав пальцем в потолок. - Все лимиты идут на "территории", там строим на всю мощь, а здесь сокращаем все и вся". Так это было на деле или просто выгораживал председатель своих коллег? Но разговор этот помог Эли уйти от бедолаг-амутян, почти не испытывая угрызений совести. Он сказал себе: не валяй дурака, Эли! Государственная политика - тяжелый танк. И в России под танк не кидался, и здесь не собираюсь: не самоубийца.
   Телефонные объяснения Эли прозвучали на излете войны. А в те нервные дни, когда каждую ночь сиживали в духоте заклеенной комнаты, беспокойство доставляли, в основном, Софочка и детишки, с которыми она проводила все время. Казалось, убедили ее, что Святого города война не коснется. И ближайший "Скад" упал в Рамат-Гане, километрах в ста; и о будущем взрыве радио объявляет теперь не за минуту, как раньше, а за пять, когда ракета еще над Ираком. Саша притащил юмористический журнал, выходящий в Тель-Авиве. Вот и там смеются. Полистал. Горбачевский гонец Примаков, главный в ГБ спец по арабскому востоку, летит в Израиль верхом на "Скаде". Смешно!
   Порой Софа не могла успокоиться и под утро. Голубые глаза округлялись, ничего не видели. Случалось, лила чай мимо чашки. В иные минуты казалась близкой к обмороку.
   Саша, посоветовавшись с Довом, привез "психодоктора" Аврамия Шора, который, в свое время, приютил Софочку. Его она считала вторым отцом.
   Залучить Аврамия в эти суматошные дни было делом нелегким. Едва началась война, он сообщил по радио и напечатал в газетах объявление: "Если у вас беда, если опускаются руки, звоните по телефону номер..." Телефон стоял на столе у Эли. Собираясь покинуть "амуту", он передал свой кабинет профессору. Что тут началось? Кроме самого Аврамия, только Эли, наверное, предвидел это.
   И немудрено! Как-то, еще до войны, Эли дал свой номер телефона старому приятелю, московскому режиссеру, который, создавая в Израиле русский театр, искал актеров. Среди других, отозвалась какая-то молодая женщина: она долго кричала и плакала в трубку, просила работы. И, наконец, выяснилось, что никакого отношения к театру она не имеет.
   - Вы звоните по объявлению? - переспросил раздосадованный Эли. - Но ведь там прямо сказано, что набирают драматических актеров.
   - Мне очень плохо, - ответили на другом конце провода.
   Подобные звонки следовали один за другим, и Эли понимал, какую ношу взваливает на себя старый человек, готовый разделить с неизвестными людьми их нервические, на грани срыва, тревоги и беды.
   До первых разрывов "Скадов" многим казалось, большой нужды в нем, российском ученом психодокторе, нет. Американцы и многие европейцы, действительно, спешат со своими проблемами в кабинеты дипломированных психологов. Но в России подобными дипломами с гербовыми печатями украшаются разве что парикмахерские. Психологи и психиатры? Тьфу-тьфу, пронеси, Господи! В России со своей душевной мукой привычно идут к друзьям, а не к врачам. Купят бутылку, и в гости - облегчить душу, дать совет. Попав из огня да в полымя, под "Скады" Хусейна, иные пришельцы из России, неожиданно для себя, рванулись к телефонам психологов, как утопающие к спасательному кругу.
   Профессор Шор согласился приехать в Иерусалим на сутки-двое лишь в том случае, если у него будет телефон, соединенный с прежним номером.
   - Big deal! - иронически воскликнул Дов, - к приезду Аврамия все было налажено. Профессор устроил свой кабинет на третьем этаже, в комнате с окном во всю стену. Окно выходило на Иудейские Холмы, над которыми сиротливо высился недостроенный, брошенный дворец иорданского короля Хусейна.
   - Это еще старая война, ее остатки... Я приехал, - соседушка Хусейн уехал, - объяснил Дов с усмешкой, когда Аврамий спросил его, что там темнеет на горизонте. - Сейчас бывший соседушко у Саддама Хусейна правды ищет. Ох, не достроит ему иракский Саддам дворца! А со мной мог бы вполне договориться!
   Аврамий прикатил вместе с женой. Рива отправилась в университетское общежитие, где Юрыч (сказала, и вся засияла, засветилась) готовился к защите докторской по математике. Дов попросил Софочку отнести на третий этаж завтрак, кофе. А заодно прихватить и бутылку водки: у Аврамия сегодня работа вредная. Софочка поднялась туда с подносом, да там и застряла.
   Профессор спустился лишь к обеду и - предложил Дову выйти прогуляться. Закрыв за собой дверь, взглянул на Дова с холодком, спросил: - Отец Софочки знает, что она скоро станет матерью? Он крутой мужик, может явиться сюда и с берданкой. - Не дождавшись ответа, Шор утомленно присел на каменную ступеньку, добавил, что реакция Софочки на дальние "Скады" вполне адекватна: она боится за ребенка.
   - Если не иметь ввиду беременности, по психофизическим показателям, заключил он, не сдержав иронической улыбки, - такую девушку может устрашить только прямое попадание.
   Эти сутки телефон не умолкал. Софочка принесла фрукты и снова пыталась задержаться. Интересно же! Аврамий, не отрывая трубки от уха, показал ей жестом, чтоб исчезла.
   - То, что вы боитесь, это нормально, - убеждал кого-то Аврамий, - не боятся только покойники.
   Часа через три Софа снова поднялась, поставила возле профессора кофейник, сахар. Он быстро направился к дверям, предупредив на ходу, что через минуту вернется. И тут же зазвонил телефон. Женский голос поинтересовался: "Это ли телефон психолога?" Софочка подтвердила, и в трубке зашелестел, не прерываясь, как пламя из отцовской паяльной лампы, горячий голос, сообщивший о том, что ее семья в беде, дети не спят, комната сырая...
   Софочка хотела прервать, мол, психолог отлучился и вот-вот явится, но, - какое! - не могла и словечка вставить, пока профессор не перехватил трубки.
   - Честное слово, она не позволила мне и рта раскрыть, - попыталась оправдаться Софа.
   - Естественно, - ответил Аврамий недовольно, хриплым голосом: - Когда человек стонет от боли, он ждет чего?.. Выговориться надо человеку, выговориться - боль унять! Вся родня на другом континенте, кругом тут всё чужое. Никто не внемлет человеку, никто его в упор не видит, - кроме разве Саддама Хусейна с его еженощными подарками. Живой душе нужно выговориться?!
   После долгого приема, к позднему ужину, профессор спустился осунувшийся, зеленоватый. Дов налил ему стакан водки и Аврамий выпил ее, как воду. Рива хотела остановить его предостерегающим жестом, но сдержалась, не сказала ни слова. Похрустывая луком, Аврамий сообщил с усмешкой новость: у желающих вернуться в Союз советское консульство требует справку, что они не сумасшедшие.
   - Вот, дали год... А что, в самом деле побежал русский олим? Или только психи?
   - Я подсчитал, - не сразу отозвался Аврамий, - если взять тысячу сабр и столько же олим, то количество самоубийств будет один к пяти. Война тут ни при чем: что российским эти краткие тревоги по сравнению с тревогой непроходящей, без жилья, без будущего?! Иным война даже улучшила самочувствие. "Я больше не изгой. Впервые я, как все".
   - О-ох! - протянул Дов. - Русского еврея хлебом не корми, дай утешиться. Не помню, чтобы лагерь и войны облагораживали. Хоть справедливые, хоть несправедливые.
   - Вот это речь на мальчика, а мужа! - воскликнул Аврамий удовлетворенно. - Психозы осажденной крепости - реальность. Не исключено, по сей непредвиденной причине государственный сионизм и теряет свое гуманистическое наполнение. Человечность, попросту... Вам не кажется, Дов, что он вообще исчерпал себя, стал камуфляжем, прикрывающим борьбу израильских партий за власть... Каков сионизм, в моем понимании? Сионизм, не ограничивающий себя созданием государства. Речь идет о несравненно большем, о сохранении еврейского народа, проблеме вечной, но, как показал двадцатый век, отнюдь не решенной. Человеку не дано предвидеть зигзаги истории. Мы уходили отсюда, если судить по нашей общей биографии, дважды. Моше Даян не был глупцом, можем уйти и в третий раз. Нужна крепкая диаспора, Дов. Чтобы было куда отступать Израилю, в случае гибели Третьего Храма.
   - Ну, это явный профессорский загиб, - Дов даже вскочил со стула. Извините, профессор, но это идеология отступничества, моя Руфь подскользнулась на том же.
   - Почему я так ставлю вопрос? - продолжил Аврамий, искоса и быстро взглянув на побагровевшего Дова. Израиль имеет свою Димону. И, насколько мне известно, не прочь построить у себя там же атомную электростанцию. А если в Димоне или в другом месте случится что-то с реактором?
   - В Израиле это невозможно, - взметнулся высокий голос Ривы. - Судьбу Израиля решает Господь!
   Аврамий отозвался с улыбкой: - Господь, Рива, тебя услышал и не допустит нового Чернобыля, но возможна просто утечка радиации, как бывало и в Штатах, и в Союзе. Это конец Третьего Храма. Страна крошечная, куда бежать? Идея коллективного самоубийства лично меня никак не устраивает.
   - Отступничество! - Дов скрипнул в ярости зубами, - опасная ересь!
   Аврамий только плечами пожал. Сказал примирительно: --Удел ученых плодить еретические мысли. - Добавил жестче: - Столь еретическая мысль не могла не возникнуть когда наблюдаешь, как рушатся миры, в которых ИДЕЯ поставлена ВЫШЕ ЧЕЛОВЕКА. Сами видите: все партии разделяют "идеи Бен Гуриона. Основатель без особой тревоги и боли относился к ветвям еврейского народа, которые пропадут или "отсохнут". Настоящие евреи - это лишь те, кто едут в Израиль, до остальных... Вы же знаете, Дов, бессмертное высказывание Бен Гуриона об еврейских детях в Германии. "Если б была возможность спасти всех еврейских детей, перевезя их в Англию или только половину из них, транспортируя в Эрец Исраэль, я бы выбрал второе..." Вот так, Дов. Идея государства для него, как идея власти у Ленина. Власть в руки,- остальное хоть пропади пропадом!...