Свирский Григорий. Люба - любовь... или Нескончаемый "Норд-Ост"

- А что с вами, Тоня?
Два синих озерца смотрят на меня с недоумением и болью.
- Представления не имею! Шеф просил сделать перегонку. Бросил небрежно:
это наша ВТОРАЯ тема. Дал вещество, а сам куда-то ушел. Когда несколько
капель упало в приемнике, у меня вся комната поплыла перед глазами. Теперь
врачи говорят "профессиональное", а объяснять ничего не объясняют. Да и
лечить-то не лечат, только анализы делают... Говорят, лежите спокойно,
отдыхайте... У меня с кровью плохо, а лицо - это так, попутное.
- Вы москвичка, Тоня? К вам кто-то из семьи пробился?
- Муж был, да сплыл... Одна, как перст...
- Меня зовут Люба! Люба Рябова. Когда мои пробьются, они и вас не
оставят...
Тоня грустно усмехнулась
- А с вами-то что, Люба?
- Перегоняла какой-то хлорэтилмеркаптан. На химфаке. ВТОРАЯ ТЕМА,
сказал шеф.
-...И вытяжной шкаф сломался? - Почему-то в ее голосе почудилась
ирония. -...Как догадалась? Здесь кинешь палкой в собаку, попадешь в химика.
И у каждого второго вентиляция сломалась.
Больные зашевелились, очевидно, это причина была всеобщей.
Люба вздохнула грустно и как-то непривычно тяжело. - Ничего не понимаю:
работала вчера, а ожоги только сегодня появились...
- А кроме кожи, Люба, что у тебя?
- Я здорова, только пузыри болят зверски.
- И больше ничего?... - с недоверием переспросила Тоня. - Редкая
удача!.
- Как вы сказали? Хлорэтилмеркаптан?.. Я тоже с химфака, - Совсем
молоденькая девчушка в беленьких домашних тапочках на тонких ножках, по
виду, еще школьница, приблизилась. -Я Галя Лысенко-Птаха с третьего
курса...- Заметила мою улыбку, добавила: - У нас полгорода Лысенко.
Паспортистки изощрились, моей маме прилепили "Лысенко-стАра" а мне -"Птаху".
Я было восстала, но зря: теперь меня тут никто не спрашивает, не внучка ли я
этого аспида Трофима Лысенко? А теперь мы с аспидом, к счастью, даже не
однофамильцы... Из общежития я многих знаю. На каком этаже вы живете?
- Я москвичка, у вас бывала раза два. В гостях.
- А кто у вас практикум по органике ведет?
- Акимова Лидия Николаевна.
- Значит, программа у нас одинаковая. Меркаптаны уже проходили, как же.
Сейчас посмотрим в учебнике, у меня Чичибабин в тумбочке, сюда прямо с
кафедры привезли. У Чичибабина есть все. Он подробник.
Минут через пять она развела руками. У Чичибабина об этом веществе ни
слова. Подумать только! У Чичибабина!..
Тоня поглядела на нее, на Любу, свесившую ноги с кровати, улыбнулась
грустно:
- Воробушки вы наши печальные. Прямо от титьки - в мясорубку...
Дайте-ка полистать классика. В нем есть все, но почему-то нет ничего, на чем
мы все подорвались.. ВТОРАЯ тема. И у Любы Рябовой, и у меня... Видно,
что-либо трижды секретное. Заказ министерства обороны...
Классик ведь не имел советского "допуска-пропуска"... Мы - то -
закрытая лаборатория. Сплошь тайны. Но, извините - Университет? Он открыт
всем ветрам... И никто ничего не знает?

- Да хватит вам, честное слово! - Резко обрывает ее женщина с соседней
койки. Отнюдь не старая женщина, эта соседка: глаза острые, молодые, а
голова до последнего волоска седая. "Наша Лукерья!" сказала Тоня. Соседка не
отвечала даже на вопросы сестер, и до сих пор лежала с невозмутимым видом. -
Если бы в учебниках про все было написано, так вас здесь бы не было.
Заладили, как детишки: "Не знаю!" "Не знаю!" - передразнивает она тоненьким
пищащим голосом.- Да какое вы имели право не знать, с чем работали! А еще
все, как одна, образованные. Из университетов. А дурачка валяете!.. Значит,
кто-то не хотел, что бы вы знали... Много будете знать, скоро состаритесь!
Так они порешили. За вас, кроликов. Вон, посмотрите на меня, совсем в
старуху превратилась, а мне еще и сорока нет. Что вы понимаете, кролики?!.
Кабы мне было нынче столько лет, сколько вам, я бы от этих химий - ноги в
руки и бежать. А вы все до поры чирикаете. "Ходит кувшин по воду, пока не
сломается!" . А я вот знаю, с чем работала... Подписку давала, все знаю и
буду век молчать. Объяснили, с чем это едят... Да только бросил муж свою
Лукерью Никитишну с ребятенком как раз, когда техникум химический кончала.
Исчез. Сама голодная - ладно, а вот глядеть на свого голодного ребятенка?!
Ну, и согласилась я на одну работенку, коли платили втрое..... вторая она
тема, первая... двадцать первая ... не ведаю. Да только теперь лучше вас,
ученых, знаю, для чего власти эта химия нужна... Диплома не надо. Только,
как дочке втолковать, когда у меня подписку взяли? Подмахнула, дура. Молчи,
Лукерья Никитична. До гроба молчи! Если что со мной случится -дочка туда же
пойдет. От голодухи и на стенку полезешь!.. А вас кто в эту химию тянул? Да
еще какую-то вторую, о котором даже ваш лучший учебник не пишет. Голодные
дети, что ли? Все за дипломами лезли.! Как и моя доченька!... Коли им
понадобится, и дочку, как кролика ИСПОЛЬЗУЮТ, и будут спокойненько на часы
смотреть - умрет сразу, аль не сразу ...Эх, вы! Кролики вы и есть кролики. -
Резко отвернувшись к стене, она рыдает так, что от тяжести ее тела скрипит
сетка под матрасом.
- Будь они прокляты, сукины дети, паразиты, убийцы! Что б их, скотов,
разорвало, чтоб их дети передохли, как собаки... Чтоб...
Два санитара привычными ловкими движениями закрывают ей рот и нос
резиновой маской, соединенной гофрированной трубкой с баллоном. Крики
затихают. Мясистая, почти прямоугольная сестра взмахивает шприцом, как
дирижерской палочкой, и через несколько минут Лукерья Никитична засыпает.
- Прекратить болтовню! - сестра обводит всех командирским взглядом и
уходит.
Лукерья Никитишна после укола шевелит во сне по детски обиженными
губами.. Галя закрывает лицо учебником Чичибабина. Я повернулась лицом к
тониной кровати, вижу, как подрагивают ее закрытые веки. Значит, не спит.
- Который час?- спрашиваю я громко. Все молчат. Только тут замечаю, что
в палате нет часов. - Где тут телефон?- кричу во весь голос.
- Чего орешь?! - заглядывает коридорная сестра.
- Мне надо позвонить домой.
- Домой?! - От удивления она вытягивается по стойке смирно.- Домой
больным звонить не положено. Соблюдай общий распорядок! Руки в лоток, и
прекратить разговоры!
Дверь за ней бесшумно закрывается.

Ко мне приближается, неизвестно откуда появившийся, белый халат на
толстых раздутых ногах. Лицо цвета больничных стен, глаз нет. Не говоря ни
слова начинает мять мой живот, приговаривая "нормально!.. Нормально!". Затем
объявляет тоном следователя. - По поводу лекарств вам уже объяснили, -
никаких анальгинов!
- Я всю ночь не спала от боли. Почему "никаких"...
Двадцать раз вам не будут повторять! Спокойнее! Давление понижено,-
Разве вас не предупредили: я ваш лечащий врач-дерматолог.. Ваше дело у меня.
У вас токсический вирулезный дерматит. По моей линии все. - И белый халат
пропадает мгновенно, словно проваливается под пол. Но на его месте, точно он
вдруг вырос, оказывается халат с развязанными тесемками. Голос хриплый,
старческий. Уши в седых волосках.
- Я ваш терапевт.... вдохните... выдохните... вдохните поглубже...
присядьте.... - Лицо у старика такое напряженное, что мне хочется его
успокоить: - С легкими у меня все в порядке. Только что прошла медкомиссию
на химфаке. Лицо и руки болят адски, а в остальном, я - здорова!
- Да-да!...- проборматывет он и, достав какую-то маленькую трубочку,
продолжает что-то выслушивать... - Да-да! - Будто я ничего ему не говорила.
Или у него уши заросли? Продолжает и продолжает свое дело. Его фонендоскоп
долго скользит по моей спине...
Старика-терапевта почти вытолкивают двое рослых мужчин, выделяющиеся
своей подчеркнутой подтянутостью. Из-под халатов виднеется военная форма. Их
сосредоточенность заставляет меня сжаться, на мгновение "забыть" о боли.
Насторожиться.
-Вы военные врачи?
-Ваше заболевание вызвано действием определенного химического вещества,
правильно?.. - спрашивают они, не отвечая на мои вопросы. - Мы ведем вашу
историю болезни, рассказывайте, не стесняясь никаких деталей. Я снова
повторяю свою историю, уже набившую мне оскомину.
- Мы называем ваши пузыри химическими ожогами второй степени. Поскольку
у вас все так наглядно, мы покажем вас группе студентов. Им нужно видеть все
своими глазами.
- Пусть смотрят, если нужно... когда начнут лечить эти ожоги? Только бы
шрамов не осталось...
- Лечить?! Время - лучший лекарь. Непонятно только, товарищ Рябова,
почему вы не соблюдали правила техники безопасности. Разве вас не
предупреждали, что вещество опасно для кожи?
- Опасно?! Мне сказали просто не лить на руки! Да я и не лила.
- Правильно! Распишитесь, что вас предупреждали... Вот здесь!"
Я перечитываю, наверное, в десятый раз сухой канцелярский текст, и
ничего не понимаю. Это наша химфаковская расписка, предупреждающая о
токсичности. Всего несколько строк.
- Я вообще первый раз слышу, что этот проклятый хлорэтилмеркаптан
токсичен!
- Вы сейчас в тяжелом состоянии и просто забыли, - назидательно говорит
тот, что постарше.
- Я не забыла!
- Ну, полежите - вспомните и... подпишете, как и все... Никто тут не
спешит...
На этом разговор обрывается. Я гляжу на лица моих соседок, пытаюсь
понять, что значит "полежите - вспомните", и вижу, как они забились в свои
постели, будто затравленные звери. Никто не спит, кроме Лукерьи Никитичны,
которую усыпили инъекцией.
Военные врачи направляются прямо к ее койке.
- Немедленно проснуться! - рявкает старший, который у моей койки вовсе
не рявкал. - Я сказал - проснуться!
Раздался звук пощечин. Ничего подобного я не видела за всю свою жизнь.
Разве что на экранах кинотеатров. Слегка приподняв женщину за ворот ночной
рубашки, бьют и бьют ее по лицу.
Я снова смотрю на своих соседок . Все лежат с каменно-неподвижными
лицами, будто не замечая происходящего. Очевидно, подобное зрелище было для
них не новым.
Лукерья Никитична просыпается.
- Собирайся! Через пятнадцать минут поедешь в другую больницу! - орет
военный. - Собирай свои тряпки!
- В какую другую? Зачем? - стонет Лукерья Никитична. -Я не хочу в
другую. Я не поеду!
-Собирайся, говорю! Своими криками и разговорами вы беспокоите соседей
по палате. Там вы будете более изолированы.
- Я не поеду в другую больницу. Я уже видела, кого вы туда отправляете.
Лучше умереть дома... Дочка у меня. Неужто ей сиротой оставаться?! - И она
снова заплакала.
Нянечка приносит маленький сверток. Уложив женщину на носилки, санитары
затягивают два толстых ремня. Она уже не может пошевелить ни рукой, ни
ногой. Чуть приподняв голову, крикнула на прощанье. - Девчонки, молчите!
Если хотите остаться в живых - молчите. Все молчат! У меня слово вырвалось -
все! Отсюда не выпустят... Прощайте!
Минут через десять вплывает в палату со своей постоянно-щучьей улыбкой
глыба жира.
-Товарищи, у больной обнаружено психическое расстройство. Меры уже
приняты! Не беспокойтесь! С ней все будет по доброму... Соблюдайте тишину! -
И исчезает...
- И тут слышу почти взбешенный голос Тони. Никогда не слышала, чтоб
стихи звучали так бешено:
ЗАКОН САМОДЕРЖАВИЯ ТАКОВ,
ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ.

Сгноят Лукерью!
-Слово - серебро, а молчание, известно, золото. В народе зря не скажут,
- тихо вздыхает женщина в большом деревенском платочке, привезенная из
очередного номерного завода. Никто, окромя врачей, не знает, чего я
хлебнула. Кабы стала людям про свои болячки рассказывать, да то, что изо
всего цеха нас только двое и осталось, прямехонько в сумасшедшие бы
зачислили...

Глава 4
"НЕ ДАШЬ РАСПИСКУ - УМРЕШЬ!"
Сунув руки в лоток с вязкой вонючей жидкостью, я лежу тихо. Потом
спрашиваю Тоню.
- Удивительные стихи вы вспомнили? Какие -то необычные...
Это любимые стихи моей семьи...
- Руки в лоток и - прекратить разговоры! - снова и снова кричит
дежурная сестра.
Как всегда, дверь захлопывается бесшумно, вызывая холодящее душу
ощущение, что надзор за тобой ниоткуда появляется и никуда не пропадает. Ты
под надзором - всегда. Мой мир опять замкнулся в грязно выбеленных
больничных стенах. Руки, похожие на жабьи лапы, спрятаны в прозрачном
растворе, и от боли я забываю, что всего лишь сутки назад был университет,
курсовая и обещанная пятерка. Свет нещадно режет глаза, распухшие веки
закрываются, и мной овладевает бредовое, горячечное состояние, в котором все
сильнее и громче звучат слова Тони: "Любимые стихи моей семьи..." Сквозь
колюче-разъедающую боль я вижу лицо мамы - самое доброе и самое прекрасное
лицо на свете:
- Мама! - беззвучно зову я.- Мне больно! Ну, где же ты?!
Я вижу ее комнату, полную мягкого света и покоя. Распятье, книги,
картины.... Темные, вишневые глаза мамы в кольце серебряных волос
наполняются тревожным блеском, и она идет ко мне с другого конца земли.
Но никого нет. Кажется, у меня жар. Мой отец, весельчак и оптимист,
говорит мне, что все это не так страшно. Он стоит за своим дирижерским
пультом, но оркестр молчит. Потом он берет в руки скрипку, и смычок
беззвучно скользит по струнам. " Это температура", объясняет отец, и его
синие глаза становятся серыми, отрешенными от всего на свете...
- Это катастрофа! - кричит Сергей. - Кожа для женщины - основа ее
бытия... Он ходит по комнате, заваленной моими фотографиями, курит одну
сигарету за другой, проклиная университет, который изуродовал его жену, и
проклятую власть, сгубившую здоровье его отца. От злости его сросшиеся
колючие брови почти закрывают глаза, но, как только я подхожу к нему, он
берет меня на руки и мы долго кружимся по комнате. - У тебя не кожа, а шелк
- улыбается он.
- Нет! - кричу, возвращаясь из беспамятства. Я готова вытерпеть любую
боль, только бы не было шрамов. Почему меня не лечат?! Раствор в лотке
кажется горячим...
А Коля, где он? Ведь днем Коля узнал от профпатолога, что я у Обуха.
Значит, он успокоил маму - свою любимую тетку и отругал идиота Пшежевского.
Проклятый поляк! Нет, поляки его никогда не признают своим. Они еще большие
националисты, чем наши дурачки. Для них он пшенклятый русский. Поляк - не
поляк, что это со мной?! Как "Пше", наверное, испугался, узнав, что я
двоюродная сестра Коли, "Платэ-младшего", как называют его в университете.
У Коли умное светское лицо, обворожительная улыбка. Она скрывает его
холодную расчетливость. С помощью этой своей улыбочки он обходит все острые
углы околонаучных интриг. Надпись на стене его профессорского кабинета
гласит "Nothing is impossible". ("Нет ничего невозможного" ). Он - первый
член партии в нашей семье, и, как раз сейчас, баллотируется в членкорры
академии, где дяде Фреду нет места, а Коле - пожалуйста!
Он сейчас по уши в заседаниях. Защиты, банкеты... Может быть, он забыл
позвонить маме? Наверное...
Уже вечер. Никого. Но ведь есть еще дядя Фред. Он то не мог забыть.
Дядя Фред - удивительная сосредоточенность в сочетании с чисто гальским
темпераментом. Неуправляемый ГАВРОШ, как называет его жена... Нет, он не мог
забыть!, Как жаль, что утром он был на ученом совете.
Один день, а про меня уже все забыли. Как будто вечность прошла с тех
пор, когда я делала эту мерзкую курсовую. Как угодила я в эту дьявольскую
карусель?! В какой страшный мир уносит меня все дальше и дальше?!
БОЛЬНИЦА, КАК ТЮРЬМА - ТОЛПА ВРАЧЕЙ, НО НИКТО НЕ ЛЕЧИТ. Насмерть
запуганные больные... Эта Лукерья вчера просто разнервничалась, на
сумасшедшую она вовсе не похожа. " Молчите! Молчите, если хотите остаться в
живых!", - звучит в ушах. Откуда в гражданской больнице столько военных и
почему они больных лупят по физиономиям. Почему до сих пор не дали
обезболивающих? И не лечат толком. Целые сутки пристают...с распиской...
Страшно, в сердце ноющее чувство неотвратимой беды... Надо отcюда
выбираться. Но... как?
Я судорожно пытаюсь хоть что-то придумать и гоню ощущение своей полной
беспомощности... Снова и снова возвращаются ко мне непостижимо болезненные,
почему-то так испугавшие меня строки:
"ЗАКОН САМОДЕРЖАВИЯ ТАКОВ, ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ..."
Откуда возникло у меня это дикое непроглядное чувство загнанности,
одиночества, страха, что уже никто никогда не пробьется в мою жизнь?..
Нет-нет, я не одна, мне помогут. В этой адской, раздирающей тело и мозг боли
я перебираю в памяти своих друзей, цепляясь за их имена, как утопающий за
соломинку.
С Оксаной Бойчук мы дружим с первого курса. Оксанкин отец - генерал
химических войск, Герой Советского союза. А сколько друзей у сережкиного
отца?! Самый близкий - адмирал Воронцов, бывший начальник морской разведки,
живет в нашем доме. Ему... только снять телефонную трубку. Нет, тут нужны
химики. Кузнецов Владимир Филиппович, генерал из Академии противохимической
защиты. Его жена дружит с мой матерью...
То дергаясь, то извиваясь от боли, продолжаю тешить себя мыслью, что
где-то совсем рядом есть люди, готовые мне помочь. Профессора химии, даже
академики. Правда, академики все ...штатские, но - академики же! Наших
знакомых хватит на полк солдат. И нужен-то сущий пустяк - перевести меня в
хорошую больницу. Достаточно одному из них пошевелить пальцем...
И снова как холодом пронизало:
".... ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ..."
Тоня, - зову я жалобно,- строчка стихов о царе, которую любит твоя
семья, - чья? Кто автор?
- Автор - самый мудрый поэт во всей русской литературе. Максимилиан
Волошин... Как? Даже имени не слыхали? Вот те раз! Русскую историю надо было
изучать не по краткому курсу, даже не по Соловьву и Ключевскому, а по
Максимилиану мудрому.
- Мудрому, говоришь? Напомни, пожалуйста, самые мудрые строки нашей
истории, чтоб даже боль унялась...
Тоню упрашивать не надо. Она привстала на койке, и поморщась от боли,
начала вполголоса, чтоб служба не влезла со своим криком:

"Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек,-
Рвет и кружит снежные завесы
Выстуженный Северовосток...

В этом ветре - гнев веков свинцовых,
Русь Малют, Иванов, Годуновых ...
Быль царей и явь большевиков...

Что менялось? Знаки и возглавья?
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах - дух самодержавья,
Взрывы революции - в царях."

- Здорово, Тонечка, мощно, но боль моя не исчезла.... От высокой
человечности мудреца не ослабла...
- Продолжать, Люба? Максимилиан Волошин спасал в своем коктебельском
доме всех. Красных - от белой контразведки. Белых - от красных... И вот как
это вылилось в его стихи:

"И здесь, и там звучит все тот же глас.
"Кто не за нас - тот против нас."
А я стою один меж ними
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других...!"

- Тоня, - чуть приподняла Люба голову. - Вы живете поэзией. Почему вы
пошли в химию, а не на филологический факультет.
- Я туда и собиралась. На филологию. Мои дед и бабка после Октября
иронически величались "шкрабами" (школьными работниками), отец и мать -
замученные тетрадками учителя литературы и русского языка. Да, по правде, и
нищетой тоже Они всю жизнь мечтали купить для дочери рояль. В конце-концов,
учительских денег хватило только на флейту-пиккало, найденную "по случаю".
Года три я наводняла дом нотными тетрадками, тоненько высвистывая этюды
Черни, наброски Лалло и "турецкий марш". Но душа моя лежала к другому.
Родители на свои гроши собрали библиотеку почти как в Ленинке. 92 тома Льва
Толстого. Вся русская литература - от неистового протопопа Аввакума до
Василия Гроссмана, и официального, и запрещенного, которого чтили. как
мыслителя и пророка. Читала запоем. Не ходила на танцульки, и мама
предвещала, что я останусь старой девой, что мне никогда не грозило. Умных
мальчишек любила, да и они меня, признаться.... Словом, собиралась итти
путем своих замечательных бессеребряников-родителей.. Другого не мыслила и
моя любимая учительницы литературы Злата Борисовна Шапиро, читавшая в классе
Лермонтова " Печально я гляжу на наше поколенье! " со слезами на глазах.
И вот как-то она спросила нас, читали ли мы ужасный пасквиль на
достойных людей, написанный забытым советским писателем.. Как-то она просила
на сию писанину взглянуть. Не хочу называть фамилии пакостника-сталиниста. В
ней что-то петушиное, от кочета.
Я удивилась,: - Злата Борисовна, зачем захламлять наши головы бездарным
бредом.
Она ответила очень серьезно: - Врага надо знать!
Кто-то донес. И Злату Борисовну не просто уволили. Уволили с черным
билетом. Без права когда-либо преподавать в советской школе. Лишили куска
хлеба.
И я подумала в ужасе. И мне итти за нею следом? Под власть темных, как
ночь, партийных орангутангов. Нет, надо иметь в руках дело, от зверья
независимое совершенно.- И Тоня завершила с горчинкой в голосе: - Вот и
двинулась... в химию.
Люба почувствовала, Тоне можно довериться полностью.
- Тоня, можно вас подозвать к себе.на минутку? - Тоня с готовностью
садится у моей провонявшей хлоркой постели. - Дело небольшое, но хлопотное.
Пальцы у вас в черниле, вполне музыкальные, а вот ручка и бумага есть?
Тоня записывает своими тонкими музыкальными пальцами в столбик фамилии,
изредка бросая на меня недоумевающий взгляд.-
-- Отдайте матери, когда она придет, - объясняю я. - Пусть звонит нашим
друзьям, что бы они меня отсюда забрали. На всякий случай, надо бы попросить
еще Каргина, Семенова, Несмеянова...
- Девочки, у нее жар, - Сбрасывает ноги со своей кровати Галя
Лысенко-Птаха.- Это же все академики, шишки с мировым именем! - Она движется
ко мне мелкими неуверенными шажками, хлопая своими длинными ресницами. О
таких ресницах любая женщина мечтает. Талантливая, наверное, девочка. Ей,
похоже, и восемнадцати нет, а она уже на третьем курсе...
- Люба, да ведь Семенов, Несмеянов... это все надзвездные величины.
- Правильно, поэтому они и могут помочь. Семенова я хорошо знаю, мы с
его внуком друзья. Каргин прекрасно относится к моему брату, они вместе
работают.
- Постой, значит у тебя брат на химфаке? - И снова похлопала удивленно
ресничками. - Тоже Рябов?
- Нет, я Рябова по мужу. Платэ знаешь?
- Платэ? - ахает она. - Конечно! Платэ старший - отличный дядька, а
младший...
- Оба они отличные, - обрываю я ее. - У меня мать Платэ, понятно?
- Да как же ты сюда попала? Не может быть... Послушай, а твой шеф знал
о твоей родне?
- Понятия не имел.
- Он тебе что-нибудь про этот твой ... меркаптан говорил?
- Ты с ума сошла! Я чуть с ума не тронулась от этой расписки, которую
ко мне белыми нитками привязывали... Хамье эти военные.
- Хамы - не хамы, только ты потише, а то никакие академики не помогут.
Да она же своя, объясните вы ей. - Галя оборачивается к соседкам.- Не очень
ты с этими эскулапами цвета хаки задирайся. Видала, как в морду бьют?
- Плевать я на них хотела! Пусть только хамье попробует... У меня муж
всю родню на ноги подымет. Рябовы -это целая военная династия.
Молчаливая соседка постарше, выдававшая свое присутствие только
тяжелым, слегка посвистывающим дыханием, с трудом привстает, опираясь локтем
на подушку: - Эх, девочка... Это еще смотря какая династия. Мой-то войну
прошел, ордена, руки золотые, в стройбатах первым человеком был, в запас
пускать не хотели, а звание так и не дали, так и помер старшиной. Родня бы и
рада помочь, да где уж там...
Слушая ее свистящее дыхание, я приблизилась к иному, совсем незнакомому
мне миру, где нет академиков и генералов, и почувствовала себя белой
вороной.
- А кто ж твои ходатаи? - Женщина пытается откашляться. Боже, какая же
она худоба! Кажется, на ней совсем нет мяса - одни острые кости, обтянутые
кожей цвета высохшей рыбьей чешуи.
Я молчу. Напрасно затеяла этот разговор.
- Да ты что? Застеснялась что ли? Или обиделась? Да какая бы ни была
родня, только ты вместе с нами маешься. Не бойся, девочка, как своим можешь
рассказать...
-Свекр был адмирал. Родной брат мужа - командир подводной лодки. Еще
один Рябов - крупный ученый -ракетчик, другой - летчик -испытатель, герой, о
нем все газеты писали. По материнской линии мужа все тоже в больших чинах.
Ее двоюродная сестра - прокурор, ее муж - полковник КГБ. Этих я хорошо знаю,
а всех не вспомнишь, большие семьи.
- Так чего же они тебя - и чуть громче- ИСПОЛЬЗОВАЛИ? - Ее глаза
смотрят на меня в упор, излучая спокойную уверенность.
- То-есть как это ИСПОЛЬЗОВАЛИ?
- Как подопытного кролика. Или мышку какую, - она тяжело вздыхает и
бессильно откидывается на подушку.
Что-то сжимается у меня в груди и к горлу подкатывается отвратительная
тошнота, прежде, чем я успеваю возразить.
- Пойми, милая, - голос, полный участия, звучит тише, - раз начальник
тебя не предупредил, что вещество твое вредное, опасное для твоей жизни,
значит, ему так надо было. Мы тут все такие, как и ты, - и громче, похоже,
из последних сил, - НЕПРЕДУПРЕЖДЕННЫЕ...
Свет расплывается перед глазами, и вместе с кроватью я падаю куда-то в
темноту. Меня обвалакивает сырая отвратительно липкая ночь, и я слышу
женские голоса как будто из глубокого колодца. Я уже захлебываясь в этой
вязкой тине несчатья без дна, но кровать медленно подымается, возвращаясь в
прежнюю палату.
- Девочки, мне все ясно, - Галя Лысенко-Птаха беспомощно разводит
руками. -Хотите верьте - хотите нет. У нас на курсе две Рябовых. Ее
перепутали. Честное слово, перепутали!
" Так это ошибка! - впервые закрадывается под сердце неясное еще
подозрение. - Ошибка! - Надежда и отчаяние разрывают меня на части, но я еще
не догадываюсь, что убивать должны были другую Рябову, что не я, а она
должна была корчится от боли на этой койке.
- То- есть как перепутали! - почти оскорбленно кричу я.
- Тише, пожалуйста! В наше предгробовое отделение такие важные птицы,
как ты, не попадают, - убеждает Галя. -Я родом с Заволжья, у меня дома даже