Свирский Григорий. Люба - любовь... или Нескончаемый "Норд-Ост"

них выйдет на волю. Я хочу, чтобы они поняли только одно: я не знала, что
мне, не предупредив о том, дали в руки боевой отравляющий газ.
И еще: пусть они поменьше расстраиваются, потому что мы живем в такое
время, когда все равно неизвестно, что будет завтра. Что привычки не
искореняются с годами, - моя мудрая соседка по беде Тоня права: наверху
привыкли володеть и княжить так же, как и в страшные годы ее родителей: "БЕЙ
СВОИХ, ЧТОБ ЧУЖИЕ БОЯЛИСЬ". Так было, так, видно, и будет.
Мое последнее и единственное желание: пусть они никогда не читают
газету "Правда"...
Какие-то врачи, среди них все тот же полковник Скалозуб плавают по
палате, как рыбы в аквариуме. Я уже не различаю их голосов, и мне даже
приятно, что они в мою сторону не глядят.
Опять кого-то повезли на каталке. Гады в "хаки" опять будут вымогать
"расписку", что ни они ни в чем не виноваты, ни пшежевские ни в чем и
никогда. Что все они святые... До чего же точно врезала им языкатая умница
Тоня: все эти "хаки" - просто старая б... с площади трех вокзалов,
вымогающая у прохожих справку о своей невинности. Непорочности...
Коли нужна всем этим б... расписка - хоть сейчас, пожалуйста. Только я
уже и шевельнуться не могу.
Одно странно, тех же самых "хаки" сегодня точно подменили: зубы не
скалят, не пугают, что непременно умрешь, коль не дашь вонючей расписки...
Все врачи, точно сговорились, с утра какие-то необычно вежливые, и не только
не угрожают, но даже ничего не требуют. Им, оказывается, нужен лишь рентген
и уйма нетрудных анализов. А потом - снова в палату.
И везут меня совсем в другую палату. Ни Тони здесь, ни Гали. Одни
незнакомые лица. Скоро там, где Тоня с Галей, на мое место кого-то положат,
мелькнуло у меня. Здесь людей, это и слепой увидит, как в мясорубке
проворачивают: входит мясо с жилками, выходит - фарш.
И ко мне вдруг провода присоединили, но приборчик явно другой, чем у
Анны. Поменьше и стрелка не скрипит, не беспокоит. Специально для нервных
интеллигентов, которых отправляют на тот свет без излишнего шума... Моя
стрелка тоже будет бесшумно дергаться и писать на ленте мою биографию до той
минуты пока буду дышать.
И вот с этого момента у меня начинает барахлить память. Потому, что
боль разрасталась. Она заполнила непривычно мягкую кровать и с новенького
матраса перешла на подушку. Болело изголовье, болело одеяло, болела
простыня. А когда заболели все стены, окна и потолок, я закрыла глаза.
Потому я уже не могла считать дни, и не помню, когда это произошло- в
понедельник или во вторник
Меня долго куда-то везли, я кричала или пыталась кричать, что еще жива
и рано забирать меня в морг. Потом что-то сильно кольнуло в руку, выше
локтя, лицо и руки будто обложили кусочками льда и мне стало так холодно и
СПОКОЙНО, что я подумала, как это легко и просто - умирать.
Потом боль стала тупой, будто тоже, вместе со мной, замерзла, теперь
надо было, только пошире открывать рот чтобы хватало воздуха. Какая-то
сладковатая жидкость текла прямо в горло, и с каждым глотком становилось
легче, хотя трубка немного мешала...
Почудилось, что кто-то меня то ли потрогал, то ли позвал. Я открыла
глаза и увидела... маму. Маму!! Да, это была она,такая же на редкость
красивая, царевна, а не мать...
Не сплю ли я? Мама пришла откуда-то, показалось, из далекого-далекого
будущего, в котором мне уже не жить. Может быть, из следующего века. И
улыбнулась как-то очень-очень странно, одними губами, а глаза остались
неподвижными и очень спокойными. Таких спокойных глаз я у нее вообще никогда
не видела. Раньше они были как прозрачный темный янтарь, а сейчас напоминали
кусочки угля. Губная помада и лак на ногтях были такими, словно она не
смывала их все эти годы, пока я ее не видела. Мне стало ее так жалко, что я
очень бодро сказала:- мама, все в порядке!
-Я знаю, - ответила она. - Все-все в порядке...
В палате, кроме нее, никого. Иногда появлялись какие-то сестры или
врачи, кажется они делали уколы..
Боли почти не было, Я не спала, но видела дурацкие сны. Непонятные
звуки - голоса, шорох, крики - мешали уснуть. Я видела встревоженную мать,
каких-то незнакомых людей, Пшежевского, но стоило открыть глаза и все
исчезало.
- Это от наркотика, - объяснила мама. - Постарайся уснуть.
Наверное, я спала. Был день или утро, я чувствовала себя почти здоровой
и все время приставала к ней с разными вопросами, но отвечала она невпопад,
будто ее совсем не интересовало все, что было на прошлой неделе. Она
рассказывала о каких-то новых фильмах, спектаклях, поставленных ее
учениками, но я все тут же забывала. Одну очень странную вещь я все же
запомнила.
- Если ты быстро поправишься, я куплю тебе французские туфли. Те самые,
эа сорок пять рублей, помнишь тебе понравились?
Туфли действительно были потрясающие, правда я никак не могла понять
для чего они мне нужны. Но мать доказывала с таким жаром, что они мне
жизненно необходимы, что я в конце концов поверила.
Мама почему-то ужасно обрадовалась и даже расплылась в улыбке.
Но вдруг из легких выдавило воздух - и наполнило взамен огненным жаром.
Я попробовала вздохнуть, но не смогла. Лицо у мамы исказилось, как в кривом
зеркале. Больше я ничего не помню...
Когда я очнулась вокруг было полно врачей и лбы у них были покрыты
крупными каплями. Какая-то машина вдувала мне в рот что-то горьковато-пенное
с привкусом резины. Огромные ампулы висели в штативах, от них шли длинные
трубки, которые прикреплялись ко мне толстыми иглами.
- Позовите ее отца. - Мать стояла в углу спокойная, словно каменная..
На ней было красивое синее платье, которое она частенько надевала, когда шла
в свой ГИТИС, на работу, но крест на шее не был спрятан, как обычно. Я
подумала, что она слегка чокнулась и заведовать кафедрой ей уже не
придется...
Пришел отец. Постоял, взмахнул рукой, словно он там, в Большом театре,
и по привычке скомандовал своей скрипичной группе вступление, но тут же рука
опустилась безвольно, и он... заплакал. Его сраэу же выгнали.
Муж приблизился, как раздавленный, и быстро ушел.
Только мать была спокойна, - даже врачи удивлялись.
- Сегодня двадцать восьмое октября, - сказала она. - Вот ты и
поправилась...
Я была в сознании несколько часов. Потом воздух из легких будто
выкачали, что-то захрипело и все снова исчезло.
Очень редко сознание возвращалось на секунды, и я видла мать - она
всегда, казалось, спокойно стояла в углу, в том же синем платье, с крестом.
За окном лежал снег ослепительной белизны. Машина загоняла воздух в
легкие, иглы в руках и ногах не давали двинуться.
- Ты выкарабкалась, - услышала я. - Тебе трижды делали реанимацию...
Не разговаривай, ладно? - Мама упиралась чуть трясущейся рукой в
подоконник, будто боялась упасть.
- Ты меня извини, я за две недели... не присела.
Рядом стояла вторая постель, но она еще несколько дней оставалась
нетронутой.

Вскоре меня отцепили от всех этих штук, я начинала дышать сама, но
воздуха в палате почти не было - так мне казалось. Кислородные подушки
немного помогали. Окна разрисовало морозными цветами. Я первый раз выглянула
из палаты. В холле, около мраморной лестницы, стояли кадки с пальмами, а над
ними алело длинное полотнище. Большими белыми буквами было
написано:"Медицина - это не только наука, но доброта и любовь к человеку."
Как тут не вспомнить Тоню:
" Чем царь добрей, тем больше льется крови..."
Иногда мне кажется, что я пережила самое себя или пронеслась к какой-то
другой галактике - сквозь тысячу световых лет. Связь времен распадается в
памяти, потому что на моей родной планете ничего не изменилось.
По крайней мере в городе Москве.
Это неважно, что я все еще в больнице. Институт Профессиональных
Заболеваний имени профессора Обуха - прекрасная клиника Академии Медицинких
Наук. Врачи - чуткие и внимательные- утешают меня, как ребенка. Но где-то в
другой галактике есть тайные задворки со зловещей приставкой СПЕЦ:
СПЕЦотделы. СПЕЦтюрьмы. СПЕЦОбух...
И там я была Рябовой, рядовой гражданкой страны, где, как поется в
самой известной советской песне, "так вольно дышит человек". Могу ли забыть
этот "не существующий" СПЕЦ, где больных со всего размаха бьют по щеками и
НИКОГО НЕ ЛЕЧАТ...
"Может быть, руки заживут..."
Пузыри срезали, на их месте остались красноватые пятна, которые
постепенно покрываются темными струпьями. О лице я вспоминаю только, когда
появляется Сергей.

* * *
Пройдет время, и я узнаю, что происходило в тот день. После звонка из
университетской поликлиники, Коля сказал Пшежецкому, что я его сестра и
перечислил военные титулы семьи Рябовых. Пшежецкий ответил, что Рябова -
иногородняя студентка, живет в общежитии, незамужем, учится на четвертом
курсе. Имени он просто не помнил. Так обнаружилась ошибка.
Пшежецкий разговаривал по телефону с моей матерью. ..
Его трудно было понять - он доказывал, что не знал какая я Рябова.
Коля, наш Платэ-младший тут же обратился к начальству с просьбой немедленно
отправить меня из "Обуха", о котором он имел представление, в
Военно-Медицинскую Академию.
Однако академик Каргин, заведующий кафедрой высокомолекулярных
соединений и, ПОД ЕЕ МНОГОЛЕТНИМ ПРИКРЫТИЕМ, исследованием "БОЕВЫХ
ОТРАВЛЯЮЩИХ ВЕЩЕСТВ", ответил ему отказом, сославшись на строгий запрет
вышестоящих инстанций. Кто мог запретить академику Каргину? Военный министр?
Многомиллионный договор с военными, где несомненно был и пункт о "продаже"
студентов для испытаний любых отравляющих веществ? Страх подлинного
расследования его многолетних "научных действий"? Скорее всего...
Всезнающий Коля, по его словам, потому и был вынужден не говорить моим
родителям, что хлорэтилмеркаптан страшно опасен для жизни.
Профессор Альфред Феликсович Платэ, импульсивный и
несговорчивый-Платэ-старший, был отправлен в командировку в тот же день, в
течение двух часов. Он уехал, не попрощавшись даже с любимой сестрой, моей
мамой, не ведая, что произошло.
Куда больше мамы, больше всех нервничает мой муж.
-Боюсь, что шрамы останутся, - Он достает сигареты и уходит в коридор.
Зеркало в палате закрыто огромным календарем, привезенным из какой-то
экзотической страны. Моими руками его не сдвинуть. - Я ничего не могу
сделать. Поэтому мама всегда рядом, теперь она даже спит на соседней койке.
Календарь она обещала снять только в следующем, возможно, более мирном
шестьдесят девятом году.
- Муж у вас просто красавец! - ахают сестры. - Такой внимательный,
посмотрите: вся палата в цветах. Сестра делает укол и уходит. Покурив,
Сергей возвращается.
- Скоты! Загубить такое лицо! Хорошо еще, что я запомнил это чудовищное
слово: хлорэтилмеркаптан, иначе...
Ложка в руках у мамы начинает подпрыгивать.
- Коля?- Обычно я не задаю ей вопросов: у меня мало сил. Кроме того,
мне и так ясно: Коля знал, куда меня отправляют и что такое
хлорэтилмеркаптан, почему он не бился головой о стенку?
- Ты забыла, что твой Коля спит и видит себя членкором Академии Наук
Эс-Эс-Эр. Ради этого он душу дьяволу продаст, а не то что двоюродную сестру,
с которой с младых ногтей... эх, да что там...
- Я звонил ему каждые полчаса, чтобы узнать насколько опасен этот
хлор... как его?.. - раздраженно повторял Сергей. - В больницу к тебе не
пускали, охраняется, как Кремлевский Дворец. И я места себе не находил... Но
твой братец, как сквозь землю провалился... Когда я объяснил его
секретарше,что мы родственники, и он мне позарез нужен, кто-то ответил за
нее: ушел к начальству... В восемь часов вечера его аспирантка испуганно
сказала: "Еще не вернулся от начальства." Его домашние объясняли, что он
задерживается на работе и будет поздно.
- Я ничего не понимаю... Как же Сергей узнал, что я в больнице?
- Хватит строить иллюзии, - взорвался он, - грош им всем цена, трусы,
навозные жуки. Что твой милый братец, что знакомые моего отца с
Лубянки-матушки...Ну, да ладно, мне пора в райком партии. Надо самому лезть
повыше, чтобы эти сволочи с потрохами не проглотили.
Сергей надевает пиджак из модного в тот год материала "ударник", целует
меня в волосы и долго смотрит на лицо.
- Узнай у врачей нельзя ли как-то...излечить кожу, - вздыхает он и
уходит.
Я встаю, иду к зеркалу, но вижу... календарь. И здесь вместо зеркала
заморский календарь. Глаза ищут знаменательную дату всей моей жизни -
октябрь четырнадцатого 1968 года...
"Четырнадцатое..." Голова кружится, не могу найти числа...Неважно, в
конце-то концов. Важнее, что там, за календарем...
- Рано, - говорит мама.-Теперь все зависит от времени.
Где-то я это слышала...
Теперь все зависит от зеркала. Не все, конечно,но очень многое.
Если локоть сильно прижать к календарю и потянуть его вниз, все станет
ясно.
-Зачем? - слышу я. И будто провалившись сквозь зеркало, вламываюсь в
прошлое.
Это мое лицо. Мои глаза, рот, нос - даже морщины не появились. Все как
было...
Позднее, вглядываясь в зеркала и скользя по времени, стала понимать,
что начала обдирать, порой начисто, свою толстую, толще, чем слоновья, кожу
беспечной эгоистичной девушки, которой ни в чем не было отказа...
- Когда ты узнала, что я в больнице? - Мне нужно соединить мир в единое
целое из слов и осколков памяти, но мысли кружатся, будто снег и сор за
окном.
- Ложись, я все расскажу! - Плечи у мамы опускаются, как под тяжелой
ношей. - Во вторник, пятнадцатого октября, я собиралась к тебе. - Мы
договорились в воскресенье, помнишь?.. Я поехала из ГИТИСа прямо к тебе, но
когда твоя разлюбезная свекровь открыла дверь, я сразу почувствовала что-то
недоброе. Лицо у нее было, мягко говоря, кислое, а в прихожей стоял какой-то
странный запах. Я зашла к тебе в комнату - на неубранной постели лежали
тетради и перчатки; щетка для волос валялась на полу среди рассыпанной
пудры. Кольца и часы брошены на телефонный столик.
- "Люба заболела, лицо и руки в пузырях, будто ошпарилась",- сказала
дорогая свекровь и принесла твой халат. Она держала его брезгливо, двумя
пальцами, а по комнате полз запах тухлого чеснока. В этот момент зазвонил
телефон, и я взяла трубку.
Мужской голос спрашивал, с кем он может говорить о Рябовой.
- С ее матерью, - ответила я.
Это был Пшежецкий, От него узнала, что ты в Институте Обуха, потому что
сломалась вентиляция, а вещество вредно для кожи. Но говорил он так, будто
вот-вот лишится рассудка, дважды повторив, что он не знал, к а к а я ты
Рябова, что он не виноват, что произошла ужасная ошибка. Он кричал, что ты
никогда не упоминала ни о муже, ни о семье Платэ... - Все это было похоже на
истерику. Когда он спросил меня, правда ли, ЧТО Я РОДНАЯ СЕСТРА АЛЬФРЕДА
ФЕЛИКСОВИЧА, я решила, что он просто сумасшедший, и на этом разговор был
окончен. Я помчалась в институт Обуха. Но к тебе не пускали. Один день мне
объясняли, что тебе вредно присутствие посторонних, другой, что врачи
опасаются инфекций с улицы, потом, что у вас в палате карантин. О твоем
здоровье отвечали расплывчато: " не знаем, посмотрим, будет видно". Сергей
услышал обо всем от меня еще во вторник и стал разыскивать Колю, но тот
позвонил сам около часа ночи. Успокаивал меня, убеждая, что вещество
действует только на кожу и как-то странно посочувствовал: "Ужасно досадная
история!".
Мне показалось, будто он чего-то недоговаривает: - у него были какие-то
неискренние интонации. Я попросила сказать мне правду, но ты сама понимаешь,
что это как раз единственное, чего он не мог.
Голос мамы дрогнул и оборвался. Она отходит к окну, и я вижу только ее
усталые, плечи и беспомощные руки. Она так пристально смотрит, на
неэамерзший угол стекла, будто пытается понять, что там сейчас , за окном...
- Моя дорогая,- не забывай, что Коля член их партии и к тому же
баллотируется в членкоры. Я думаю, он не случайно ходил к начальству и не
мог, понимаешь, ну, не мог ничего сказать. Бог ему судья... Обычно она
говорит так о совсем чужих людях.
-А дядя Фред.... тоже? -У меня пересыхает в горле.
- Девочка моя, когда-нибудь ты научишься разбираться в людях и еще кое
в чем... Мой брат не стал бы молчать ни одной минуты. Его неожиданно
отправили в командировку. Он даже не успел попрощаться со мной, а о тебе
узнал лишь два дня назад, когда вернулся в Москву...
Поверь мне, за всю свою жизнь я не видела его в таком подавленном
состоянии, как сейчас. Он был у меня в воскресенье, когда с тобой сидел
отец.
- Что я могу сделать? Что?! - кричал он. - Я родился и вырос здесь, в
Москве, в этом придуманном средневековым монахом Третьем Риме с его вечным
имперским комплексом неполноценности и уродливо раздутым национальным
высокомерием, чванством. - Что я сейчас могу?! Ты думаешь, я заведующий
кафедрой нефти в МГУ, профессор, известный ученый? Нет! Я для них -
беспартийный француз! Потому не лезу даже в членкоры, хотя давно должен быть
академиком. Это неважно, я никогда не гнался за чинами, но пойми: у меня нет
права голоса. Вспомни, какие у меня были неприятности только потому, что
надпись на памятнике наших родителей была сделана по-французски.
- Любочка, Альфред не желает разговаривать с Колей, я надеюсь, это
временно... Пока тебе трудно понять, что значит сын для отца... Я бы не
хотела, чтобы ты расстраивалась, но, по видимому, от нашей семьи ничего не
осталось. Так должно было случиться рано или поздно - с тех пор, как не
стало наших замечательных стариков, я всегда это ощущала.
Мама тяжело опустилась на постель, и я заметила, что глаза у нее будто
подернулись ледком.
- Не думай об этом, Любочка! У нас есть прекрасные друзья, и тебя
вытащили из этой, как ты говоришь, мясорубки только потому, что среди них
есть очень порядочные люди. И не удивляйся, в университете пустили слух,
будто ты пыталась покончить с собой. Но все, кто видел тебя в практикуме
тогда, во вторник, доказывали, что это ложь.. Ничего не знал только твой
верный Санча Панса, твой друг с самого первого курса Слава Дашков, его не
было в тот день в Университете. Прошла почти неделя, прежде, чем он зашел,
чтобы узнать о тебе. Я рассказала ему то, что услышала от Сергея и
Пшежецкого: о курсовой, о сломанной тяге, о пузырях. Я заметила его колючий
взгляд и решила, что он мне не верит. Тогда я достала клочок бумаги, на
котором записала "хлорэтилмеркаптан". Когда Славка прочел это, губы у него
побелели "Сколько?" - спросил он. Я не поняла вначале, что "сколько"?
- Сколько минут не работала вентиляция?" - провторил он.
Я ответила... Он-то мне все и объяснил. Он оказал мне больше, чем имел
право сказать. Ты знала, что Слава подрабатывает на военной кафедре?
- Я знала только, что у него допуск.
- Ладно, он сам тебе все расскажет ...позже.
Позже Славка рассказал, что он усадил маму Веру в такси и отправил, как
он заметил, "без звонка" к старому другу семьи Платэ Владимиру Филипповичу
Кузнецову...
- Но даже Кузнецову, генералу химических войск, потребовалось время. Не
забывай, что было воскресенье.
Мама шевелит губами, и ее слова впитываются в мою память как вода в
вату, и голос ее постепенно обволакиваег меня защитным коконом и я уже
ничего не слышу, погружаясь в другой мир зазеркалья.

Тридцатого сентября наша семья празднует " Веру-Надежду-Любовь". Все
три имени произносятся скороговоркой, о Софье умалчивается, как о чем-то
само-собой разумеющемся. Перед смертью наша замечательная бабка сказала моей
матери: "Пусть в семье всегда будет вера, надежда, любовь". Но последние ее
слова или забылись, или утратили свой первоначальный смысл. Впрочем, первый
тост пили как всегда, за нее, за Софью... уже пять лет как пили стоя, молча,
не чокаясь. Второй, разумеется, за маму - за Веру, хотя никакой веры давно
не осталось. После смерти деда внуки забывали про Пасху и Рождество, а
правнуки подрастали, не зная ни крещения, ни имени Бога. Наденьки - Надежды
в нашей семье не было - будто не хотел Господь никому из братьев посылать
девочку, .
- За Любовь! За здоровье младшей именинницы!- произнес Коля,
поднимающий узкий хрустальный бокал, мелодичный звон... Я помню его тонкую
руку, державшую узкий хрустальный бокал.
Довольно! Веры, надежды, любви больше нет.
- Ты прожила благополучную жизнь и никогда не поймешь...- вырывается у
меня.
Мать усмехнулась горестно.
- Родная моя, я поняла все слишком рано, а ты слишком поздно, потому
что росла под стеклянным колпаком. Если ты не устала, я расскажу тебе про
свою "благополучную" жизнь,...
Глаза у матери вспыхнули янтарным огнем, морщинки на вдруг
просветленном лице разгладились, голос зазвенел:
- Я помню себя впервые в белом платье, отороченном пухом, перед
огромным зеркалом. Мое изображение мне не нравится, потому что из платья
видны штанишки с кружавчиками, и мне это кажется крайне непристойным и я
подтягиваю их кверху. В гостиной появляется горничная в черном платье и
белой наколке."Барышня", - говорит она и лопочет что-то несусветное: я
понимаю только по-французски.
-Ты знаешь, дед был французским графом и остался в России ради
красавицы бабки. Он выучил русский, вторично окончил Университет, стал
присяжным поверенным.
- Если б ты видела его кабинет и приемную. Обивка зеленая, с драконами,
огромный стол, аккуратно сложенные папки и бумаги,, серебряный письменный
прибор, уйма книг. Он всегда очень много работал.
Дед не любил царя и мечтал о русской революции во французском варианте.
Когда же эта революция пришла в русском варианте... это какой-то мрак,
пропасть, все исчезает будто с экрана. Слово "реквизировали" было одним из
первых русских слов, которые я узнала. Имение моей крестной матери, дом с
колоннами, ступеньки спускаются к Оке... Мы с братом едим белые лепешки и
мед, но говорят, что в Москве голод.
В папином кабинете теперь живет мужчина в кожаной куртке. Я узнаю
слова: большевик и наган... Отец уговаривает маму уехать во Францию, но она
не может расстаться с Россией.
Из Петрограда приезжают мамины родители , я слышу слова "разорили",
"отняли...".
Отца не убили - кто-то из бывшей бедноты за него вступился, его знали.
Когда дед брался за дела бедноты, он отказывался от денег.
Утром и вечером я стою на коленях и молюсь. Я молюсь, чтобы мы
справляли Рождество и не боялись большевика в кожаной куртке, чтобы мама
снова была похожей за фею, чтобы мне снова оказаться в той гостиной, пусть
уж и штанишки видны. Я учу русский язык, чтобы осмыслить все происшедшее. В
четырнадцать лет иду в русскую школу.
~ Бабушка надеялась, что когда-нибудь в России все изменится.
А я хожу в свою лютеранскую церковь, там готовят ежегодную группу к
конфирмации. Я никогда не забуду своего пастора Штрека, его веры, его
простых и мудрых проповедей.
В двадцать девятом году запретили рождественские елки.
Их не было даже в церкви. Но пастор спокойно и уверенно говорил, что
они есть, что они стоят вечнозеленые и будут стоять вечно.
После института мне долго не выдавали диплома педагога французского
языка хотя мой родной язык французский. Это за то, что я носила крест и
ходила в церковь. Однажды, это было в тридцать пятом году - церковь была
закрыта, перед входом толпились растерянные люди. Говорили, что пастора
Штрека арестовали, как японского шпиона. Его жену и детей, как я узнала
потом, расстреляли через два месяца после него. Пожалуй, я тогда впервые
поняла, что значит беспредельная, основанная на политических химерах,
ненависть. . Ненавидеть человека всю жизнь только за то, что он не похож на
тебя? Страшный бред!
Незадолго до войны к нам постучали ночью. Пришел дворник, еще какие-то
люди, все вещи в доме перевернули, а отца увели. Через три месяца арестовали
и брата матери, и он уже никогда не вернулся. После смерти Сталина его сын
получил справку о реабилитации.
Может быть, поэтому бабушка и говорила, что ее праху хватит и русской
земли, но, если дед хочет, пусть надпись на их могиле будет по-французски.
Ты в детстве долго пытала меня, кто лучше Ленин или Сталин. Тебе
непремено нужно было верить в апостола, как и всем вокруг. Какой только
прохвост этой национальной особенностью русских, веривших в царя и
столетиями молившихся за его здравие, не злоупотреблял?!. Почти все друзья
моих родителей погибли во время революции, а все мои - в лагерях.
Я не побоялась тебя крестить, а вот рассказать о моем прошлом - не
решалась.
Ты жила, как на небесах, не ведая, что твоего отца выгнали из Большого
Театра за то, что он отказался стать стукачом. Он двадцать два года был
концертмейстером - первой скрипкой в оркестре Большого театра, лауреат
нескольких дирижерских конкурсов. А сколько дирижировал спектаклями в
Большом - не сосчитать. А выгнали его по статье "профнепригодность".
В те годы для музыканта, да еще еврея, это означало если и не голодную
смерть, то полный конец творчества. Сколько отец бился, прежде, чем его
взяли на преподавательскую работу, но ты могла не считать деньги и не
бояться завтрашнего дня. Ты существовала среди картин, серебра и антикварной
мебели, носила остатки бабушкиных украшений, как стекляшки. И мир в твоем
представлении состоял из музыки, театра и химии.
Всю войну я была в Москве, сдавая кровь в обмен на донорский паек.
Когда ты родилась, мы еще несколько лет недоедали. Но ты ни в чем не
знала отказа...
Твой дед умер за письменным столом, отец трудится по четырнадцать часов
в день, я работаю всю ЖИЗНЬ... Это ты, Люба, а не я прожила благополучную
жизнь.
Доченька,. сегодня ты знаешь увы, куда больше, чем следует в любом