Такер Уилсон. Метаморфозы вампиров

Карлсен почувствовал себя ныряльщиком, только что вынырнувшим на
поверхность. Как ни странно, ощущение было не таким уж и отрадным. Внезапный
контакт с внешним миром затруднял концентрацию. Да, действительно, от
свободы перехватывало дыхание. Улавливалась безбрежность богатства и
разнообразия - и с севера, где Мичиган и Великие Озера, и с юга, где
Мексиканский залив. Вместе с тем отчетливо виделось, что именно эта свобода
превращает человека в такого лентяя. Люди чересчур свободны, незаметно
лишаясь через это чувства срочности и соответствующего жизненного тонуса.
Ровно через две минуты двери сомкнулись, и экспресс завис над рельсами.
На этот раз Карлсен с каким-то даже одобрением почувствовал вязнущий гнет
клаустрофобии и с вожделением взялся перебарывать ее исключительно силой
воли. С ростом скорости нарастал и гнет. Для успешного противостояния
Карлсен углубил концентрацию. Окружающие предметы обрели обостренную
четкость, убедив, что нормальное сознание немногим отличается от сна.
Минут двадцать спустя, на выходе в Канзас Сити перед тем, как ступить
на платформу, его одарила улыбкой стюардесса.
- Возвращайтесь скорей.
Их ладони чуть соприкоснулись (инициатива явно с ее стороны), при этом
часть его энергии сверкнула колкой искрой. Женщина вздрогнула как от удара.
Карлсен, виновато улыбнувшись, протянул ладонь, та нерешительно ее взяла.
Стоило ему взять от нее немного энергетики, как ее лицо смягчилось кроткой,
мечтательной улыбкой. За несколько секунд контакта он охватил жизнь девушки
так полно, будто был на ней женат.
А, отходя уже, ругнул себя за неумение устоять перед соблазном. Тем не
менее, эпизод еще раз заставил задуматься над проблемой вампиризма. Как ни
абсурдно, но люди в большинстве, похоже, предпочитают давать, а брать как-то
стесняются.
Местный поезд прибыл в Форт Ливенуорт через полчаса. Платформа была в
какой-то сотне ярдов от тюремной стены. Сорокафутовую стену старого
исправительного учреждения оставили специально как исторический памятник, а
заодно и напоминание заключеннным о том, как все переменилось. Сторожевые
вышки пустовали - электронная сигнализация сделала охрану необязательной.
Любопытно было уяснить, какое ощущение вызывает тюрьма теперь. По
дороге в Форт Ливенуорт Карлсен развлекался изучением ауры у отдельных
пассажиров. На экспрессе он открыл для себя новый прием. Первым делом он
выбирал тех, у кого голова находится на более темном фоне: из-за света не
было видно жизненной ауры. Затем, вместо того, чтобы вызывать рецептивность
у себя, он вглядывался в голову наблюдаемого и фокусировал силы
концентрации, словно пуская стрелу из лука. Результат - магнетическое
влечение, мгновенное и мощное, словно кто-то пытается тебя притянуть.
Одновременно жизненное поле другого человека, различимое как еле заметная
дымка, словно насыщалось интенсивностью, притягивая к себе, как луна влечет
прилив. Если всматриваться слишком долго, человеку становилось неуютно (одна
пара даже обернулась). Так вот, во время этой взаимной близости начинали
вроде угадываться мысли наблюдаемых - все равно, что подслушивать разговор.
Сама тюрьма разочаровывала. Смутное предчувствие, возникшее было при
виде стены, исчезло уже на главном входе. Здания, построенные в середине
двадцать первого века из желтого, зеленого и сиреневого кирпича, смотрелись,
как какая-нибудь школа или пристройка супермаркета; сходство лишь
усиливалось за счет деревьев, газонов и ярких цветочных клумб. В
тридцатиградусную жару заключенных снаружи почти не было.
Не различались и жизненные ауры из-за яркого света. Хотя, и при всем
при этом чувствовалось, что интенсивность у них гораздо слабее, чем у
пассажиров на поезде - возможно, сказывается непосредственно лишение
свободы.
На полпути к главному корпусу с ним поздоровался молодой темнокожий в
синей рубахе навыпуск и слаксах. Чарльз Телфорд, новый начальник тюрьмы.
- Привет, Ричард. Молодец, что приехал. Поговорить надо.
- Здорово, Чарли. Пойдем, что ли, кофе попьем?
Телфорд поступил сюда по назначению, и Карлсен поначалу не исключал
проблем. Но за первые три месяца в Ливенуорте новый начальник - кстати,
компетентный - уже снискал себе авторитет. Сейчас, когда шли по лужайке,
было ясно, почему: от Телфорда веяло естественной, но сдержанной внутренней
силой.
- Что там за проблема? - подал голос Карлсен.
- Стегнер. Комиссия по досрочке хочет перевести его в Роузмид.
- Они что, сдурели?
- Мягко сказано. Решение глупое и опасное. Роузмид представлял собой
экспериментальную тюрьму в Калифорнии. Судя по отзывам, не тюрьма, а курорт.
- А если сбежит и еще кого-нибудь кончит?
- Говорят, невозможно: подкожный код, гормональные препараты...
В лифте они поднялись на верхний этаж в кафе, вход куда - только
тюремному персоналу и заключенным, удостоенным особых привилегий. В этот
утренний час здесь было почти пусто. Взяв кофе, они устроились за столиком у
окна.
- Если ты хочешь, - продолжил разговор Карлсен, - на комиссию схожу я и
опротестую перевод.
- Ты? Было бы здорово.
- Но зачем им вообще эта дурость?
- У губернатора осенью перевыборы, и все эти дебаты насчет Стегнера
путают ему карты. Энди Стегнер, известный как "Упырь", приговорен был к ста
двадцати годам за убийство в Канзасе двоих пожилых женщин. Случай получил
огласку на всю страну: убийца еще и пил кровь своих жертв. А недавно
выявился факт: полицейский из Канзас Сити, внук одной из жертв, некоторые
улики сфабриковал. Стегнер пытался повеситься и спасли его лишь
искусственным дыханием. Так что теперь по стране шла кампания за пересмотр
решения суда.
- Так ведь Стегнера если и перевести в Роузмид, проблема все равно не
решится.
Телфорд скорчил гримасу.
- Глядишь, отойдет на задний план, избиратели и забудут.
В дверях показался человек, смутно знакомый. Пока он рассчитывался за
кофе, Карлсен вспомнил, кто
именно.
- Вон там Джон Хорват. Что он здесь делает?
- По-моему, член досрочки, - ответил Телфорд, оглянувшись незаметно
через плечо.
- Он за перевод?
- Не знаю. Я сам только утром услышал.
Хорват тронулся в их сторону. Заметив, что ему машут из-за столика,
невольно нахмурился - что, мол, за фамильярность. Бляшки очков без оправы на
клювастом носу придавали ему сходство с нахохленным грифом. Но тут,
вглядевшись пристально, он узнал Карлсена.
- А-а, доктор Карлсен! Какими нынче судьбами?
- Я здесь консультант по психиатрии.
- Позволите присесть? - не дожидаясь приглашения, он занял место за их
столиком. - Поздравляю вас насчет Ханако Сузуки. Ее брат говорит, ее теперь
просто не узнать.
- Спасибо. Вы уже знакомы с начальником, Чарльзом Телфордом?
- Нет пока. Рад, очень рад. (А у самого при виде рубахи навыпуск в
глазах мелькнуло строптивое неодобрение).
- Доктор Хорват написал блестящую книгу о сексуальных преступниках, -
уважительно сказал Карлсен. Аура Хорвата отразила его довольство.
- Что ж, комплиментом на комплимент. Прочел я вашу "Рефлективность" -
замечательная вещь. Надо бы многое обсудить.
Карлсен попросту заинтриговался: аура Хорвата источала в основном
благодушие, но вместе с тем, словно прожилками пронизывалась агрессивностью
и недоверием. Была она также плотной и компактной, выдавая жесткий
самоконтроль.
- Благодарю. Мы тут беседуем насчет Энди Стегнера. С вашим интересом к
вампиризму вы уж, наверное, знаете о нем все досконально?
- Да, уж я его поизуча-ал. Случай интереснейший.
- Чем именно? - поинтересовался Телфорд.
- У него, в отличие от большинства сексуальных преступников,
ольфакторная область нормальная.
- Доктор Хорват обнаружил, - пояснил Карлсен, - что у сексуальных
преступников обонятельная область шире, чем у других людей.
- Тогда, видимо, вы за то, чтобы его перевели в Роузмид, - вслух
рассудил Телфорд.
- В целом, думаю, разницы здесь нет. В Роузмиде, я слышал, безопасность
работает безукоризненно.
- С тем лишь исключением, - уточнил Карлсен, - что все это находится
посредине Лос-Анджелеса. Если Стегнер сбежит, поймать его будет гораздо
труднее.
- Вы же знаете, что в полиции он проходит еше, по-крайней мере, по
восьми убийствам, - твердо сказал Телфорд.
- Или ей просто удобно так считать, - парировал Хорват сухо.
- Вы не верите?
- Верю, не верю. Я знаю, в полиции любят подчищать файлы, на одного
убийцу вешая, по возможности, больше хвостов.
- В данном случае причина есть. Восемь женщин исчезли в радиусе ста
миль от первых двух жертв.
- А вы знаете, сколько вообще людей исчезает по Соединенным Штатам за
год? - оведомился Хорват.
- Нет.
- Примерно тридцать тысяч.
- Тридцать тысяч! - Карлсен с вежливым сомнением присвистнул. -
Невероятно. - Откуда у вас такая информация?
- Я три года был членом вашингтонской комиссии по преступности, и в
обязанности у меня входил как раз сбор данных для отчетности.
Карлсен покачал головой.
- Я догадывался, что цифра должна быть внушительная, но чтобы...
тридцать тысяч! А почему не публикуют?
- Зачем? У Комитета по правонарушениям и без того забот хватает.
- И сколько среди них скрывается от жен или бежит из дому?
- Навскидку, процентов двадцать.
Карлсен быстро прикинул.
- То есть, вы говорите, в год бесследно исчезает около двадцати четырех
тысяч?!
- Так полагает статистика. При нынешнем населении цифра невелика -
где-то один на сотню тысяч. Тем не менее, я о том, что в миллионном городе
восемь женщин на сто миль не так уж необычно. - Хорвату, очевидно, нравилось
жонглировать цифирью.
Карлсен, отодвинув пустую чашку, встал.
- Если не возражаете, пойду-ка я прямиком с Стегнеру.
Хорват поднял лукаво-улыбчивый взгляд.
- Думаете, сознается?
- Нет. Но психологическую оценку сделать надо, прежде, чем выступать на
комиссии. До встречи.
Стегнер содержался отдельно от главного блока, среди растлителей
малолетник и насильников, подальше от рук остальных заключенных. Попытки
слить тюремную публику воедино предпринимались неоднократно, но всякий раз
без особого успеха: на "маньяков" неизменно чесались кулаки, даром что среди
"нормальных" извращенцев было ничуть не меньше, чем в крыле "С". Хуже всех
был некий Троттер (вооруженный грабеж), работающий поваром. Его фантазии
полонили обезглавленные женщины. Он малевал комиксы, где перед гильотиной
или плахой красовались раком смазливые голышки (причем из шеи непременно
хлещет кровь, а голова отлетает в корзину). Под картинкой со смаком
описывалось, как палач затем "пялит" труп. Еще один, сидящий за поджог, в
открытую рассказывал, как пользовал двоих внучек наряду с их отцом и
братьями. Против таких сокамерники не имели ничего - "маньяком" у них
считался тот, кто попадает за преступления на сексуальной почве.
За кофе Карлсен отдохнул и полностью настроился на рецептивпость. По
дороге в крыло "С" пестрота клумб и синева неба вызывали внутри какое-то
живое, трепетное чувство, и он еще раз ощутил чистый восторг от концентрации
воли. В мозгу от этого приятно заискрилось - что-то похожее происходит,
когда зеваешь и потягиваешься.
В главном коридоре полно было людей, идущих с занятия групповой
терапии. Странно: заканчивается обычно в одиннадцать, а сейчас чуть ли не на
полчаса позже. Увидев Карлсена, большинство заключенных приветливо замахали
(к нему здесь все относились с большой симпатией). Заглянув в комнату для
занятий, он увидел, что Кен Никкодеми все еще сидит за столом, что-то
записывая. Никкодеми - дипломированный медик, в тюрьме был человеком
сравнительно новым. Здесь он увлекся психиатрией и дважды в неделю прозодил
занятие групповой терапии. Карлсена он, в свои без малого тридцать, считал
предметом для подражания.
- Привет, Кен.
- Привет, Ричард, - поднял тот просветленное лицо. - Жаль, ты раньше не
подъехал. Занятие сейчас было одним из лучших.
Роста Никкодеми был скромного, а большущий неровный нос на темноватом
лице делал его лицо комичным. Карлсен догадывался, что занятия увлекают его
не меньше, чем самих заключенных.
- Что там?
- Я дал им пару примеров из учебника насчет того, что предпосылки
сексуальной преступности закладываются в детстве, и предложил на этот счет
высказаться. Дэнни Фрэнк - этот, помнишь, со шрамом? - начал рассказывать,
как застал однажды своего старшего брата на собственной сестре, и как те
втянули его в свою компанию, чтобы не проболтался. Затем Блазек рассказал,
как двоюродная сестра познакомила его с сексом, когда ему было еще восемь
лет. Я уж забеспокоился, что все сведется к тому, кто выдаст штучку
поскабрезней, но тут поднялся Гари Ларссен: "У меня, - говорит, - ничего
такого и близко не было. Я просто дрочил, и все". И рассказал, что ребенком
любил рядиться в мамины туфли и белье, даже, когда и про секс еще не знал, а
когда попадал в незнакомый дом, то под каким- нибудь предлогом просился в
ванную комнату, а там находил в корзине с бельем женские трусики и над- евал
на себя. И тут все наперебой заговорили о своих фантазиях во время
мастурбации. Занятие получилось уникальное. Я записал его на пленку, можно
при желании послушать.
От Карлсена не укрылось, что от энтузиазма жизненное поле у коллеги
вроде расширяется, а из тела как бы выплавляются крохотные искорки.
- Энди Стегнер участвовал как-нибудь?
- Нет. Он никогда не участвует. Но у меня было ощущение, что пару раз
он порывался что-то сказать.
- Что ты думаешь об Энди?
- И не знаю. После той попытки самоубийства у меня с ним был долгий
разговор, и мне этот парень, знаешь, приглянулся. Я тогда поймал себя на
мысли: какого черта он вообще начал убивать пожилых тетушек и пить их кровь?
- Он не рассказывал, что толкнуло его наложить на себя руки?
- Нет, и не заикался.
- И даже версии какой-нибудь нет?
- Он впал в депрессию, когда кто-то украл у него двадцать долларов из
письма.
- Что за письмо?
- От тетки, что ли. У него через два дня должен был быть день рождения,
и она послала ему двадцатку. Но денег в конверте не оказалось. Через час
после этого он попытался повеситься на вешалке.
- Это он тебе рассказал?
- Нет, я в тот день был в Лэнсинге. Это из сообщения Джонсону.
- Как звать тетку, никто не знает?
- Почему, сведения есть. Ксерокопия письма в деле. Хочешь взглянуть?
- Да, неплохо бы.
- Там ничего такого нет.
Следом за Никкодеми Карлсен двинулся в кабинет. Обычно в этот
промежуток до обеда он принимал Bcex желающих. Трое заключенных уже маялись,
дожидаясь в боковом коридоре. Никкодеми подал папку с делом.
- Оно там первое подшито.
Действительно, письмо как письмо. Аккуратным женским почерком
(подписано "тетя Мэгги") Стегнеру просто желалось здоровья и счастья. Утки
этот год неслись хорошо, а вот сладкая кукуруза совсем нынче не уродилась.
Внизу приписка, что дядя Роб шлет сердечный привет, но написать не может
из-за ревматизма.
Карлсен вернул листок в папку и быстро пролистал остальное: справку
психиатра, медицинское заключение, фотографии жертв.
- Я понимаю его переживания, - вставил Никкодеми. - Я б сам на его
месте стреляться был бы готов.
- Да и деньги от близких, не от кого попало, - добавил Карлсен. -
Причем богатыми их никак не назовешь.
- Хотя с другой стороны... - Никкодеми запнулся.
- Что?
- Я о том, что... Мы же не знаем, в каких они были отношениях, так
ведь? - спросил неуверенно, стесняясь своего невольного цинизма.
- У нее хватило тепла послать деньги за двое суток до дня рождения.
- Д-да, ты, скорее всего, прав. - Сказал, а у самого в глазах сомнение.
Прозвучал гудок: перерыв работающим бригадам.
- Ну ладно, оставляю тебя твоим подопечным.
У двери Карлсен его окликнул.
- Кстати, Стегнер знает, что ты письмо читал?
- Нет. Оригинал я оставил у него в комназд.
- Спасибо, Кен. Скажи, пускай заходят.
За полчаса разговора с тремя просителями выявилась и неприглядная
сторона этой новой чувствительности. Приходилось приглушать восприятие их
жизненных аур, от мертвенной блеклости которых веяло склепом.
Джефф Мадигэн, отбывающий семь лет за кражу со взломом и некрофилию,
просил Карлсена ходатайствовать, чтобы ему разрешили посещать в соседней
Лэнгсингской тюрьме курсы кулинарии. Кража состояла в том, что Мадигэн
влезал в похоронные покои и совокуплялся с женскими трупами, больше всего
предпочитая девочек-подростков. Человечек средних лет со скользким
выражением глаз и чувственными губами, Мадигэн, судя по всему, был
задержавшимся в развитии подростком. Неженатый, поскольку со взрослыми
женщинами чувствовал себя импотентом, он жил грезами о том, как насиловал бы
школьниц. Но для насилия он был слишком слаб и робок, поэтому забирался
вместо того в похоронные покои и, как потом выяснилось, мог за ночь
обиходить до трех трупов. Поймался он на том, что не смог сдержаться и в
порыве покусал грудь и гениталии тринадцатилетней девочке; по зубам его
идентифицировали.
Разговаривая сейчас с Мадигэном, Карлсен уяснил нечто, еще пару дней
назад ускользавшее из внимания. Слова у них текли как бы верхом, под ними
каждый смутно улавливал эмоции и реакции собеседника. Мадигэн инстинктивно
чувствовал, что в глазах Карлсена он глупец и жалость вызывающий рохля,
причем из-за мазохистской своей натуры Мадигэн испытывал от этого
определенное удовольствие, сексуальное по сути. Именно эта скрытно хищная
томность, как у женщины, которой не терпится быть изнасилованной, доходила
до Карлсена в первую очередь, помимо слов и зрительного контакта. А это в
свою очередь разом раскрыло всю подоплеку проблем Мадигана.
Оказывается, робость и отсутствие собственного достоинства обрекают его
выискивать удовлетворение в мертвецах, что, к тому же, вторит мазохистской
струне в его натуре - чувство, что он отброс, довольствующийся буквально
мертвечиной, как собака падалью. Примечательно, что просто насилия над
трупом он не допускал. Сознаваясь, он говорил о "любви". Целовать, ласкать,
покусывать, лизать ему нравилось ничуть не меньше, чем само проникновение.
"Любовь" была безотчетным желанием взаимности, обмена энергией, что из-за
полной инертности партнера было, безусловно, невозможно. Отсюда постоянно
скользящее выражение глаз, неспособность понять, почему оргии приносят лишь
опустошенность и глухую тоску.
Карлсен пообещал, что переговорит с Телфордом и на курсы ездить все же
будет можно.
Следующим вошел Спиридон Камбанис, симпатичный парень с льдисто-серыми
глазами и волевым подбородком. Он хотел поговорить о личном, и показать одно
письмо. Камбанис был на редкость необузданным насильником, которому, по его
словам, "трахалки по согласию" обрыдли. Невольник своей редкостной половой
мощи (на дню он мастурбировал, по меньшей мере, с десяток раз), Камбанис
утверждал, что при ходьбе у него "вообще не опускается". В таком
лихорадочном состоянии ему казалось, что девицы, проходя мимо на улице,
нарочито его зазывают. Потому, когда выдался случай залучить одну такую в
укромном месте (ночью облюбовал для этого автостоянку), он употребил ее со
смаком насильника, упиваясь непомерным размером своего пениса и болью,
которую при этом доставлял.
Свою неприязнь к Камбанису Карлсен всегда скрывал за якобы дружеским
барьером "доктор - пациент". Теперь чувствовалось, что это бесполезно:
мысленный контакт хотя и был слабее, чем с Мадигэном, Камбанис все равно
интуитивно его чувствовал. Поэтому реагировал он с некоторым презрением,
себя видя неугомонным хищником, а Карлсена - изнеженным "умником",
неспособным проявить себя в мужском смысле. Подоплека была настолько ясна,
что напоминала игру с открытыми картами от такой откровенности Карлсен стал
проникаться к Камбанису неожиданной симпатией. И пока обсуждались условия
свидания, понимание это перешло неожиданно в жалость. Жизненная аура
Камбаниса клубилась эротическим вожделением, словно готовая грянуть гроза.
Случись сейчас какой-нибудь джинн, готовый исполнить единственное желание,
Камбанис только бы и делал, что вздевал каждую прохожую женского пола, от
ребенка до старухи. Он жаждал ублажать поголовно всех, как бык-призер.
Ненасытность эта напоминала голодающего. Почему она оставалась на таком
высоком уровне? Потому, что Камбанис никогда не учился давать. Половое
сношение было для него формой грабежа с насилием. Один сеанс с женщиной
вроде Миранды, способной изъять энергию и научить его брать свою,
подействовал бы спасительным кровопусканием. Но с Мирандой Камбанису не
повстречаться никогда, а потому бродить ему и бродить, изнывая от неясного
желания, словно от зубной боли или ломоты в костях, да так ничего и не
понять.
При расставании Карлсен уяснил, что установилось какое-то подлинное
понимание, которое само по себе повлияло на Камбаниса. В следующий раз надо
будет обязательно его использовать - глядишь, как- нибудь облегчит проблемы
парня.
Третий, Фред Шумак, получивший "десятку" за многочисленные
изнасилования, смотрелся (и был) че- ловеком явно низкого интеллекта. Лицо
было как бы недоделанное, словно на свет его явили до срока. Чайные с
крапинками глаза смотрели тускло, как-то бесформенно торчали маленькие уши,
и нос смотрелся бессмысленной закорючкой. Самым характерным, как и у
большинства сексуальных преступников, выглядел рот - небольшой и вместе с
тем чувственный, уголки губ слабо кривятся книзу. Все в лице говорило о
зыбкости, уклончивости. Как пить дать, осуждался за эксгибиции в
общественных местах - даже в дело глядеть незачем.
Насильником в буквальном смысле Шумак, строго говоря, и не был,
куннилингус - вот его конек. С собой он обычно носил нож, но лишь для того,
чтобы припугнуть: жертвы, по сути, сами подтверждали, что он его лишь
"показывал", а затем говорил идти с ним. Их он отводил туда, где безлюдно, а
там велел ложиться и заголиться, вслед за чем, выражаясь канцелярским
языком, "прикладывался ртом к интимным местам", лицо умещая между ног
жертвы. За этим занятием он обычно испытывал оргазм, настаивая, что во
многих случаях женщины сами вызывали его, помогая пальцами ног. Что ж,
вполне вероятно: большинство, видно, догадывалось, что с наступлением
оргазма от сумасшедшего обезопасится. В некоторых случаях доходило до
полового акта, причем Шумак всякий раз утверждал, что исключительно по
просьбе самой жертвы.
В случае, увенчавшемся арестом, Шумак подкараулил в автомобиле пару
юнцов и, угрожая пистолетом, парню связал запястья и лодыжки. После этого
девчонку он заставил сделать миньет. По его словам, она "затащилась" и
предложила себя, но он успел уже кончить. Тогда Шумак развязал ее дружка и
велел ему на нее "слазить". Наблюдая за актом, он достиг еще одного оргазма.
Попав через час за подозрительные действия в местах массового отдыха, он
парой же был и опознан. Судья взялся за дело со всей серьезностью и вынес
суровый приговор. Шумак запальчиво изумлялся, доказывал, что "никогда никого
пальцем не тронул", а хотел единственно "девчонок побаловать". Нечто
подобное, в том или ином виде, Карлсену приходилось выслушивать, от этой
публики всякий раз.
И тем не менее, слушая рассказ Шумака о его кошмарах и депрессиях,
Карлсен почти разделял давящее бедолагу чувство несправедливости. Мысленный
контакт подтверждал общую диспозицию этого человека: на вред он не был
способен очевидно. Если девицы принимались визжать или плакать, он убегал. С
полдесятка раз, когда жертвы доходили до оргазма, он от души бывал доволен.
У Шумака отношение к сексу было правильное: он чувствовал, что здесь должен
быть взаимный обмен. Использование рта, и то представляло собой
инстинктивный вампиризм. Но поскольку об обмене жизненной энергетикой ему
известно не было, желание доставлять удовольствие выливалось в какую-то
путанную форму изнасилования.
Карлсен пообещал выписать ему таблетки, которые остановят кошмары (надо
сказать Никкодеми, чтобы посадил его на метрилакс, новейший и самый
эффективный антидепрессант). Шумак поблагодарил и прошаркал за дверь - еще
один уныло сгорбленный, безнадежный неудачник, жизнь которого - сплошная
затянувшаяся ошибка. После этого, оставив у Никкодеми на столе
благодарственную записку, Карлсен кинул в кейс дело Стегнера и освободил
кабинет.
Все, что прозвучало за эти полчаса, лишний раз подтверждало вывод, к
которому Карлсен пришел в поезде: вампиризм присущ всем существам, и люди не
будут счастливы, пока не поймут этого. Эти трое сейчас служили гнетущим
примером того, что происходит, когда человек утрачивает способность к обмену
жизненной энергией.
Времени было еще половина первого (прием закончился раньше обычного), и
Карлсен решил, что можно посетить Энди Стегнера и до обеда.
Сиреневые и яблочно-зеленые стены, расписанные сюжетами из сказок,
должны были сглаживать унылость длинного тюремного коридора. Карлсен от их
вида всегда невольно морщился: в этом месте потерянной невинности
воспоминания детства смотрелись на редкость неуместно. Но, что интересно,
при обсуждении заключенные как один высказались за то, чтобы роспись
оставить. Удивительно, что и в сердце самого гнусного злодея приглушенно
дрожит сентиментальная струнка ностальгии по детству и какому-то волшебному