Такер Уилсон. Метаморфозы вампиров

- Не надо, иначе выйдешь за поле.
Смысл сказанного дошел моментально: стоило сделать пару шагов к
парапету, как покалывание прекратилось, и в теле наступила внезапная
легкость. Шаг назад, и по покалыванию вновь определилась верная точка.
Озадачивало то, что тело на вид оставалось совершенно нормальным - он
почему-то считал, что призраки должны быть полупрозрачными. Собственное
бедро на ощупь было твердым и теплым.
Стоя сейчас в звездном полусвете, Карлсен обратил внимание, что парапет
крыши вроде бы тоже чуть светится. Вначале показалось, что все это смуглое
электрическое зарево Нью-Йорка, но тут понял, что смотрит-то он на юг, на
океан. А приглядевшись, осознал, что свечение распространяется по всей
крыше, как будто она сделана из люминесцентного материала, хотя такое
слабое, что, не вглядевшись, и не различишь.
Что-то надвигалось. Покалывание начинало беспокоить, в ушах тяжелой
волной поднимался гул. "Сначала тронешься медленно... ", - донесся, словно
издали, голос Крайски. И тут с мгновенной мощью метнуло вверх, как из пушки.
Нью-Йорк в секунду выстелился под ногами дымчатым шлейфом света. Считанные
мгновения, и к западу ровно забрезжило - там, где, сходясь, мягким светом
отливали суша и серебристая кисея облаков. Вот в глаза ударило слепящее
солнце, и пришлось, зажмурившись, отвернуться. Когда Карлсен открыл глаза
снова, стояла странная тишина. На миг показалось, что всякое движение
прекратилось, пока взгляд не упал на голубоватый с зеленью шарик Земли,
уплывающий вниз, в нарастающую темноту. А вот звезды стали ярче и - надо же!
- обрели цвет, будто огоньки на елке: красные и синие, зеленые, желтые и
белые...
Зависнув, он неспешно плыл в странно безмолвном пространстве,
завороженно глядя на неожиданно близкие созвездия, известные еще с тех
детских ночей за домашним телескопом: Большая Медведица, Кассиопея,
Андромеда, Телец, Орион, Персей... Просто изумительно, насколько они близко:
все равно, что огни города при посадке. Солнце постепенно отдалялось, значит
- как Карлсен и предполагал - они движутся в сторону Ориона - охотника в
форме кривых песочных часов, самого приметного на небосводе. Вон в верхнем
левом углу Бетельгейзе - самая яркая звезда в созвездии, а справа внизу
Ригель - вторая по яркости - пронзительно розовая, как и все созвездие.
В этот миг перед глазами взвихрилось, и больше он ничего уже не
различал. Его завертело волчком, словно всасывая в исступленный водоворот, в
котором тело растягивалось на манер жвачки. Вслед за тем затуманилось и само
сознание. Любопытно, что, несмотря на такую размытость, Карлсен по- прежнему
осзнавал свою, бытность эдакой сияющей крупицей. Чувство на редкость
неудобное, так что возврат зрения был встречен им с радостью. Первым
ощущением был режущий свет. Карлсен, зажмурившись, успел заметить, что
светом ярится небольшая звездочка, которая, несмотря на грошовый размер,
была определенно ярче Солнца. Непостижимо, чтобы такая кроха, и так
полыхала. Это, судя по всему, и есть Ригель, по мере приближения начинающий
голубеть.
К счастью, на пути света возникла неожиданно преграда, контраст
приятный, все равно что из-под зноя перейти в прохладу. Через несколько
секунд Карлсена окружали лохмы зеленоватого тумана, отрадно рассеивающие
свет, по-прежнему несносно яркий, будто находишься внутри зажженной неоновой
трубки. Хотя свет теперь постепенно ослабевал, так что появилась возможность
по-нормальному открыть глаза. Достаточно долгое время Карлсен снижался через
зеленоватый студень облаков, толстых и монотонных. Возобновилось покалывание
в ступнях и голенях - он успел уже от него отвыкнуть. Вскоре оно пошло по
всему телу, сказываясь неприятно, иглисто. Постепенно от него разгорелась
кожа, а лоб и щеки будто погрузили в горячую воду. Возникло опасение, что
сейчас это перерастет в боль, но тут покалывание прекратилось, а Карлсен
снова очутился в кромешной темноте.
Облегчение нахлынуло такое, что несколько секунд он оставался
неподвижен. Но вот занемели подошвы и темя. Вытянув было руки, Карлсен
неожиданно наткнулся на стены, твердые и холодные как камень. Места еще
меньше, чем в той стеклянной колонне на Земле: саркофаг и саркофаг. Возведя
руки до груди, он попытался толкнуть, но куда там - стена и есть стена. И
тут, спертым воплем прорвался страх. Еще секунда, и с ним уже не совладать,
но камень сбоку вдруг сместился, и внутрь хлынул свет. Карлсен с
замешательством сообразил, что все это время, уперевшись внаклонку, почем
зря пихал стену.
- Прибыли, - сообщил Карлсен. - Приемники, стыдно признаться,
примитивны до ужаса.
Стоило выйти, как снаружи моментально облекла влажная жара, словно где-
нибудь в джунглях на экваторе. Они стояли на медном прибрежном песке - зерна
грубые, крупные. В двадцати футах на берег неистово накатывалось
изумрудно-зеленое море, завораживая взвихрениями пенных гребней. Приемник,
из которого он только что вышел, действительно точь-в-точь напоминал скалу.
Высотой футов восемь, с изъеденными ветром боками, камень темно-серый, с
прозеленью - очевидно, какая-то разновидность базальта. Огромные шарниры из
того же камня выдавали недюжинное техническое мастерство. В нескольких футах
громоздился еще один приемник, тоже с открытой дверью. При закрытых дверях
оба их невозможно было бы отличить от обыкновенных скал, разбросанных по
берегу.
Карлсен грузно сел на песок, спиной привалясь к гладкому обветренному
камню, и устало прикрыл глаза.
- Выдохся я чего-то...
- Еще бы - восемьсот световых лет за какие-то две с небольшим минуты.
- Как оно вообще происходит?
- В двух словах не объяснишь. Хотя можно сказать: пространство содержит
множество измерений, все равно что дырки в сыре. И их можно использовать для
срезания углов.
- А с чего меня так растянуло? - На самом деле это не сильно и
занимало, просто на душе как-то спокойнее, если задавать вопросы.
- Тебя действительно растянуло. Ты перемещался с быстрейшим
энергетическим потоком в 112-мерной Вселенной.
Каждый ответ провоцировал все новые вопросы, поэтому Карлсен решил
ограничиваться чем-нибудь менее отвлеченным.
- И что сейчас?
- Ждем.
Подняв глаза на леденцово-зеленое небо, Карлсен, несмотря на дискомфорт
(духота, да еще песок - голимый наждак), чувствовал себя странно счастливым.
Из-за того, что реальность сейчас ощущалась как нельзя более остро и емко.
Было ясно, что на Земле сознание извечно находилось на полпути между явью и
сном, потому-то такое множество философов доказывало, что явь есть сон.
Теперь же, когда столь глубоко и ясно сознавалась окружающая панорама - и
жаркий влажный ветер, и звонкое шипенье прибрежных волн - подобное понятие
казалось очевидным абсурдом. Все являлось стопроцентно достоверным,
стопроцентно самим собой. За прибрежной полосой серо-зеленые скалы
переходили в горный пейзаж, устремленный в облака. А середину склона
занимали какие-то темно-синие организмы, напоминающие гигантские грибы.
Хотелось сходить посмотреть, но жара и усталость размаривали.
Карлсен прикрыл глаза, пытаясь задремать, но никак не получалось. Когда
через несколько минут открыл глаза снова, то показалось, что ближний ряд
синих грибов сместился по склону вниз.
- Это что за растения? - спросил он у Крайски.
- Опаснейшие твари на этой планете. У нас их называют хайссеры.
- И что они такое делают?
- Надеются нас слопать. Только прыти не хватает.
Карлсен цепко смерил взглядом синие грибы. Несмотря на отсутствие ног
или какой-либо их замены, они различимо спускались по склону. За наблюдением
он и не заметил, что на берегу они уже не одни. Оглянувшись на радостный
возглас Крайски, он удивленно увидел двоих громоздких оранжевых созданий,
грузно волокущихся из моря.
Распознать их не составило труда: именно этих созданий он видел в
Космическом Музее внутри исполинской прозрачной колонны, уходящей в недра
"Странника". Больше всего они походили на огромных спрутов, только щупалец
было куда больше. По мере приближения они скорее напоминали перевернутые
корневища деревьев. При движении вперед их толкала лишь половина щупальцев;
остальные нежно покачивались сверху (Карлсену вспомнилась иллюстрация из
детской книжки, где изображалась мифическая Медуза Горгона). Своим видом они
нагоняли скорее страх, если бы не радостный вид Крайски.
- Это еще что? - спросил Карлсен, предусмотрительно понизив голос.
- Мы зовем их снаму. Такими были мои предки двести миллионов лет назад.
В уме мелькнул вопрос, почему же "снаму" за все эти двести миллионов
лет так и не изменились, но чувствовалось, что сейчас не до этого.
По хрустящему глянцевитому песку они приблизились к оранжевым чудищам,
безмолвно застывшим, словно волоченье полностью их вымотало. Свесив сейчас
наземь все щупальца, они действительно напоминали обрубки деревьев с
длинными змеистыми корнями.
- Куда они нас?
- Никуда. Просто одолжат нам свои тела.
Карлсен ошарашенно уставился.
- А как?..
- Не время сейчас, что да как. Делай как я, и все.
Стоило подойти к ближнему снаму, как тот взнял половину своих щупалец в
воздух - вблизи различалось, что их извивы покрыты белыми пятнышками-
бородавками. Крайски шагнул прямо в оранжевые космы, которые, сомкнувшись,
фактически скрыли его тело в подобии влажного травяного кокона. Карлсен
завороженно наблюдал, что же сейчас будет, но ничего такого не происходило.
И тут почувствовалось, что с ним контактирует тот, второй снаму. Ни единого
звука, лишь упорное зазывание ступить в гущу щупалец-водорослей. Едва он это
сделал, как они нежно сомкнулись, заключив его в тягучие объятия, холодные и
скользкие. Причем не неприятные, а скорее, наоборот - до странности
сексуальные, сладостно раздражающие пах. Вот что-то облекло пенис, вызвав
безудержное возбуждение, в считанные секунды повергнувшее Карлсена в оргазм.
При этом его вкрадчивым, змеистым движением словно вытянуло из собственного
тела, и он гладко соскользнул в ждущий зев скользкой утробы. Ощущение,
удивительно похожее на момент соития с Фаррой Крайски.
Он понял, что неуловимо проник в сознание снаму, точно так, как слился
тогда с Фаррой. Какие-то секунды они разделяли громоздкую тушу сообща. Но
вот он оказался один, чувствуя, что сжимает у себя в щупальцах человеческое
тело. Человек, зашевелившись, начал вырываться. Отпустив, он узнал в нем
себя, Карлсена - вот, отпрыгнув, он чуть не упал. Оперевшись о песок,
пружинисто выпрямился. Крайски в нескольких футах, уже припустил через берег
к приемникам.
Один взгляд на скалистый склон, и стало ясно, почему он побежал. Синие
грибы, внешне якобы неподвижные, находились уже в сотне-другой ярдов.
Крайски, добежав до одного из приемников, юркнул внутрь и закрыл следом
дверь. Тело Карлсена забежало в соседний. Когда дверь за ним закрылась,
"грибы" остановились, видимо понимая, что не успели. С такого расстояния
хайсерры напоминали не грибы, а уродливые, искаженные человечьи тела под
эдаким синим зонтом. Было в них что-то безотчетно зловещее, гнусное.
Несмотря на отсутствие глаз, ощущалось, что пятнышки-бородавки
представляют собой сенсоры, дающие гораздо больше информации, чем все
человеческие чувства вместе взятые. А чувствовалось, что эти синие поганцы
способны поглощать жизненную энергию других существ и удерживать их в своего
рода анабиозе - примерно так, как на Земле отдельные виды пауков парализуют
свою жертву ядом, и та живет сколько надо. Но в этом случае суть была не в
подпитке свежей едой, а само наслаждение страхом и отчаянием жертвы.
Причиняя страдание, эти существа чувствовали в себе большую живость - на
Земле такое свойство присуще садистам.
Его коснулось щупальце, Крайски давал понять, что пора уходить. И
хорошо, что пора. На новое это тело жара действовала еще более угнетающе - у
снаму, судя по всему, отсутствуют потовые железы.
Возвращаться в море было невыразимо приятно. Блаженая прохлада - ведь
тело приспособлено именно под эту температуру. Удаляясь вперевалку от берега
(вода здесь не такая плотная, как у земных морей), он понимал и то, почему
верхние щупальца у снаму при перемещении дыбятся в воздухе. В их нехитрой
нервной системе все взаимосвязано, так что действовать порознь щупальца
просто не могут. Теперь понятно, почему "глаза" у снаму расположены снизу.
Время они проводят, в основном, у поверхности, внимание направляя туда, в
глубину.
Уплывая все дальше, он ощущал чарующую легкость вроде той, когда
засыпаешь - наплыв приятной расслабленности, уносящей в сон. Все вдруг
утратило значимость. Плыть - мирно и безмятежно. Хайссер, заклятый враг, не
смеет заходить в воду дальше, чем на пару футов, поскольку не умеет плавать
(по суше-то он передвигается с помощью мышц на нижнем выступе, толкающих
туловище вперед как гусеницу или змею). В целом снаму тяжелее воды, поэтому
им приходится держать себя на плаву, хотя обилие щупалец делает это усилие
совершенно неощутимым, будто вода сама поддерживает на весу. И плылось куда
приятнее, чем на Земле. Начать с того, вода здесь при своей низкой плотности
впитывала за счет волн намного больше воздуха, и у поверхности напоминала
скорее шипучку, пузырьки на секунду приставали к коже и ласково пощипывали.
Да и тело идеально гармонировало с температурой.
Вода была не просто чистой, а можно сказать, прозрачной, как воздух
(или это сенсорный аппарат у снаму настолько чуток, что "видит" гораздо
дальше человеческих глаз). Неважно как, но на глубине примерно в полмили он
ясно различал дно с прядями водорослей, яркими пятнами разнобразной
растительности (основной пищей снаму ). Там же на дне обитали и массивные
создания в раковинах, похожие на безногих крабов - фактически беззащитные и
славные на вкус. Только на спину их переворачивать так сложно, что снаму
берутся за это лишь от случая к случаю, и скопом, преимуще- ственно в
брачные периоды, которых у них пять в году.
Всякое чувство поспешности - и даже цели - сошло на нет, сознание снаму
напоминало сознание человека, блаженствующего зимним утром в теплой постели.
Только человек максимум блаженства испытывает тогда, когда знает, что
долеживать осталось минут десять. По выходным, когда в постели можно лежать
хоть весь день, такого как-то не возникает. А вот снаму испытывают его
постоянно. И тут он вдруг понял, почему снаму за двести миллионов лет так и
не изменились. Изменяться им не было причины. Их, разумных и общительных,
текущее положение устраивало полностью. Жизнь ощущалась сплошной приятной
дымкой, у людей возникающей разве что от алкоголя или "травки".
Он никогда не сознавал с такой беспощадной ясностью, что эволюция на
Земле подхлестывалась невзгодами и опасностью. Человек поспешал по
эволюционной лестнице, подгоняемый жестокостью природы. Здесь на Ригеле- 10
невзгоды и опасность фактически отсутствовали - снаму жили в беспрерывном
Золотом веке.
Нельзя сказать, что неудобства отсутствовали вовсе. Как всякий живой
организм, снаму нуждались в питании. Наиболее пригодное - жесткие, но сочные
растения предпочитали обитать на глубине двух с лишним миль. Снаму такая
глубина давалась нелегко, и при этом возникала опасность потери сознания.
Потому поиск пищи представлял собой задачу, не дающую им деградировать до
примитивных пищесборников. Но поскольку питались снаму лишь изредка (по
земному времени - раз в две недели), "борьба за выживание" была не сказать,
чтобы напряженной. Так что, можно было безмятежно парить у поверхности,
нежась под цедящимся через зеленые облака солнечном свете.
За час с небольшим их теплым течением отнесло далеко в море. Карлсен
удивленно поймал себя на том, что чувствует к своему попутчику определенное
тепло. На Земле Георг Крайски непременно вызывал бы неприязнь, здесь, на
Ригеле-10 - это, по сути, не имело значения. Хайссеры другое дело - гнусная
нежить, ненасытная до чужой боли, Крайски и иже с ним в сравнении казались
без малого праведниками. Он точно такое же живое существо, по-своему
приспосабливающееся к сложностям и прихотливости жизни. А то, что он -
вампир-хищник, - что ж, это сугубо его дело.
Через несколько часов (время текло приятно, безо всякой скучливости)
они сошлись с основной популяцией снаму в этой части планеты. Их он
почувствовал, когда во время ленивого кульбита под солнцем часть щупалец у
него высунулась над водой и взгляд охватил нечто, напоминающее гигантский,
размером с милю, массив плавающих водорослей. Тут теплый прилив восторга дал
понять, что он приближается к группе сородичей, большинство которых, как и
он, выставило щупальца к солнцу. Его охватила искренняя, детски чистая
радость возвращения домой...
По мере их приближения некоторые из снаму, отделившись от общего
скопища, тронулись навстречу. Некий инстинкт в заимствованном теле узнавал в
них давних друзей, даром что, по человеческим меркам, это были совершенно
чужие существа. Сблизившись, они обнялись, ненадолго сплетясь передними
щупальцами. Вслед за тем они приступили к общению, просто обнажая свой ум
перед собеседником. При этом информация не то чтобы выстреливалась единой
вспышкой - мысли выкладывались по полочкам как товар на прилавке, чтобы
собеседник мог выбрать то, что ему интересней или привлекательней. Вместе с
тем это напоминало человеческое "чувствуйте себя как дома".
Постепенно Карлсен оказался в центре скопища. Каждый тянулся обняться и
поговорить с ним. Много внимания уделялось и Крайски, хотя оба понимали, что
это просто из вежливости. Он уже был им знаком, а мысли более-менее
известны. Карлсен же вызывал пылкое любопытство. Так, должно быть, какой-
нибудь паломник Средневековья возвращался к себе домой из святых мест,
полный невероятных живописаний и сведений. О нем хотели выведать все: как
рос, что ждал от жизни, чему себя посвящал. Особый интерес вызывали два его
распавшихся брака. Видимо, потому, что их как-то интриговало: две человечьи
особи примерно одного строения, а тем не менее принадлежат к разным полам и
совокупляются. У снаму тоже два пола, но они так привыкли делиться всеми
мыслями, ощущениями и чувствами, что барьера между ними как такового и нет.
Вот почему "запретный" элемент в человеческой сексуальности виделся им таким
чарующе пикантным.
Спустя долгое время (по земным меркам, многие часы) любопытство было
утолено, хотя бы временно. Снаму (числом больше двухсот) расслабились,
переваривая услышанное и просто блаженствуя бок о бок друг с другом.
Активное общение прекратилось - точь-в-точь как старые друзья, готовые
часами сидеть молча, попыхивая трубками. На Земле Карлсен был вхож во многие
клубы - как доктор, как член Нью- Йоркского собрания, как спец по затяжным
прыжкам - и с удовольствием ощущал себя частью той или иной неформальной
компании. Однако между снаму было куда больше тепла и единства, чем в любой,
даже самой сплоченной, студенческой тусовке. Каждый здесь был на редкость
близким другом, с которым не хотелось разлучаться.
Сутки на Ригеле-10 равнялись примерно двум земным неделям, что лишний
раз объясняло малозначительность времени. Сейчас было где-то за полдень, до
вечера все еще оставалось примерно четверо земных суток. А пока они
впитывали солнце и наслаждались содержимым открытых друг другу умов.
Через несколько часов снаму, словно всколыхнулись от эдакого вялого
любопытства. Понятно: приближалась их излюбленная пища. Все они, дружно
взмахнув щупальцами, погрузились примерно на десять футов под воду и стали
ждать. Добыча плыла в их направлении, но могла просто уйти, если бы
почувствовала их интерес. Поэтому им надо было мысленно отрешиться от
всякого предвкушения, сделав вид, что они плывут себе и нежатся под солнцем.
Добыче не хватало, видимо, ума смекнуть, с какой стати снаму взбрело
нежиться под солнцем на десятифутовой глубине.
Ответить на любопытство можно было, направив внимание на клетки памяти
тела, где ютился сейчас Карлсен. Память у снаму не такая развитая, как у
человека, но как род они существуют настолько долго (раз в двадцать дольше
человечества), что их глубокая подсознательная память представляет собой
фактически архив, хранящий их родовую историю. Однако от ответа Карлсен
предпочел воздержаться: не хотелось терять удовольствие от первого
знакомства с этим странным миром.
Через множество часов, распластавшись на медлительных струях течения,
прибыла добыча. Карлсен и не уловил прибытия: он абсолютно всерьез соблюдал
общий настрой не выдавать хищного любопытства и плыл, погруженный в
блаженную созерцательность. Более того, поскольку сама добыча была
прозрачна, ровно струящийся свет и намека не выдавал на то, что сверху
что-то движется. Внезапно всколыхнувшееся возбуждение дало понять, что
что-то происходит, и снаму начали всплывать к поверхности. Несмотря на
проснувшийся энтузиазм, движение было нарочито неспешным. "Спешка
недостойна", - читалось где-то в сокровенной глубине сознания снаму - свое
благородство снаму должен выказывать медленным, грациозным продвижением.
Причиной возбуждения была громадная, две с лишним мили вширь медуза -
такой хватит на всех. В отличие от земной, у этой не было конкретных
очертаний или строения, в каком-то смысле ее можно было сравнить с дымным
облаком, принимающим форму, согласно движениям воздуха. Просто невероятная
клякса протоплазмы, масса живых клеток, спаянных вместе по тому же, в
сущности, принципу, что и снаму.
Вплывая снизу в эту обширную массу одноклеточных, он понял, почему она
настолько по вкусу снаму. Каждая клетка в отдельности была деликатесна, как
зернинка икры. Снаму ели всасывающими движениями, от которых
пузырьки-капельки лопались. Вкус почему-то ассоциировался с лимоном
(понятно, чисто по- земному). Невольно вспомнилось о детских леденцах со
щербетом, которые, когда пососешь, лопаются, обдавая язык ароматной
кислинкой.
Однако, впитывая клетки медузы, он постепенно усвоил и кое-что
поважнее. Самый смак здесь составлял вкус самой жизни. Это была простейшая,
первобытная ее форма: прозрачная клетка, содержащая отдельную единицу
жизненной силы. Примерно то же, что атом водорода, содержащий всего один
протон и один электрон. Впитывать крохотные эти тельца было таким же
удовольствием, как есть устриц в том ресторане, где Карлсен окончательно
осознал себя вампиром.
Впрочем, аппетиту на устрицы имеется предел: пара десятков, и больше
уже не съесть. Эти же клетки были так невесомы, что поедай хоть сотнями в
один присест. При этом жизненная сила, впитываясь, наполняла совершенно
особым по глубине и изысканности удовольствием. Ровный свет голимого
счастья, от которого почему-то разгорался аппетит и неуемная жажда жить с
повышенным накалом. Результат чем-то напоминал опьянение, хотя был гораздо
более проникновенным и насыщенным. Повседневное сознание снаму он
превосходил так же, как половой экстаз - будничное настроение человека.
Вбирая все больше крохотных флюидов жизненности, он понимал, почему
медуза так равнодушна к своей гибели. При своей чистоте и неискушенности она
была открыта жизненной энергии Вселенной, той, что святые и мистики именуют
Богом. Потому желания спасаться у нее не было: не от чего и незачем. Стоило
об этом подумать, как охватила безотчетная радость. Все существует во благо,
и всему этим самым придается осмысленность. Вся Вселенная - безбрежное море
смысла. Смысла, сквозящего из некоего всеобщего источника. Слова здесь
настолько примитивны, что описывать нечего и пытаться.
От ошеломляющей сладости он перестал поглощать, жизненную энергию
медузы - это показалось бессмысленным, поскольку он и был медузой, как и
вообще любым организмом.
Постепенно Карлсен отделился от снаму, они ели так увлеченно, что его
отсутствия никто не заметил. Тут он впервые почувствовал отобщенность от
этих созданий. Пытаясь заполучить как можно больше жизненной энергии, они
насыщались с такой некрасивой жадностью, что чудо откровения их не трогало.
Казалось невероятным, что медуза в каком-то смысле знает больше, чем они -
эдакий аморфный святой. Хотя святость ее, безусловно, именно от аморфности.
Способность усваивать значение объясняется простотой. Попытайся она это
значение использовать, направить на какую-то цель, и от мгновенного
усложнения структуры урезался бы смысл.
Вот что сделали снаму, при всей своей невзыскательности. Они уяснили,
что блаженное поглощение всевышней любви как-то чересчур просто. Медуза
воспринимала его с простотой солнечной батареи и осталась навеки неизменной.
Хотя было в нем что-то идиотски пресное. Потомку снаму начали свой
длительный путь к усложненности, с тем, чтобы не просто блаженствовать,
чувствуя в себе теплоту жизни, но и сознавать это блаженство, усугубляя его
тонкости.
Медуза действительно была чем-то вроде солнечной батареи, примитивно
улавливающей смысл. Снаму же хотелось не только впитывать его, но и хранить,
чтобы можно было над ним размышлять. Поэтому они усложнились, познав через
это проблему фрустрации. Похоже на человека, смастерившего большую бочку для
воды, чтобы не было надобности в дожде для полива. Но пока мастерил, дожди