Страница:
Истинно так! Справедливо и точно сказано… Крылов тоже считал, что кабинетным сидением следует заниматься только после того, как собран и накоплен значительный материал. Сам он путешествий, экспедиций не боялся. Наоборот, каждая клеточка, каждый мускул его крепкого, выносливо построенного тела требовали движения, нагрузки, испытания… Оно, это тело, физически тосковало о лете, красной поре ботаников.
«Но это еще не значит, что ты – настоящий ботаник, – остановил самого себя Крылов. – Тебе еще предстоит им сделаться… Можно всю жизнь блуждать Агасфером по земле и не иметь от этого пользы ни себе, ни обществу. Необходима цель».
О цели своих научных устремлений Крылов думал часто. Сначала она была маленькой, точечной: научиться различать растения одно от другого, запоминать по именам то, что произрастает в лесах и лугах… Затем цель отодвинулась и – вопреки законам пространства – не уменьшилась, а возросла. Мало знать по именам растительный мир. Проникнуть внутрь его, понять сокровенные преобразования, постигнуть суть загадочных явлений в природе, ее сакральный смысл, – вот цель грандиозная, перспектива не для одной человеческой жизни!
Приземистые берега, поросшие невысоким хвойником, березками да кустарником, уходили вдаль узким извилистым коридором. Подгоняемый течением, пароход двигался ходко, бодро перемолачивая желтоватую речную гладь. Вот попалось живописное однорядное селение. Выстроившиеся вдоль реки дома – фасадом к воде – принаряжены деревянной резьбой, раскрашены белой и синей краской. Деревня смотрелась весело, празднично; словно специально подошла к глинистому обрывчику поглядеть на проходящие суда и плоты, проводить в долгий путь. И снова плавное кружение дерев на берегу, мерный шум водяных колес, голубое небо, побеленное перышками облаков. Привольно. Хорошо.
– Барин… отец родимый… – из-за судовой переборки робко выдвинулся сначала клок седой бороды, затем руки, мявшие старую солдатскую бескозырку. – Не прогневайся…
– Что? Что такое? – сердясь на невнятно гундосившего старика, который перебил расслабленное приятное расположение духа, отрывисто спросил Крылов. – Да не прячьтесь вы, бога ради! Ступайте сюда.
Мужик приблизился, сгорбленный, приниженный, лицо перекошено горем. Рухнул на колени.
– Спаси, барин! Помирает… – только и разобрать было в его словах, заглушаемых сдавленным рыданием.
Крылов встал, рывком поднял старика с колен.
– Да говори, в чем дело? Господи, что за народ…
– Дочка помирает, барин… Люди сказывали, вы дохтур…
– Да какой я доктор?!
Крылов в досаде потер лоб; сколько раз уж так бывало: бегут, «дохтур, дохтур», – а он ни пользовать, ни прописывать лекарства не имеет права! Как это им объяснишь?
– Что, на пароходе нет врача? – спросил Крылов и сам понял: глупо спросил. Конечно, нет. Разве что среди пассажиров, случайно. – Среди пассажиров искали?
– Искали, батюшка, – закивал старик. – Капитан вашу милость указал.
– Пошли.
Книга де Фонтанелло, ученого и путешественника, позабыто осталась лежать в плетеном кресле.
В помещении третьего класса душно, переполнено людьми, багажом. И – на удивление тихо. Только в дальнем углу раздавался слабый плач охрипшего младенца.
Старик подвел к девушке, навзничь лежавшей поверх узлов и свернутых армяков. Она была без сознания, горела. Губы запеклись, на щеках малиновые пятна. Дыхание прерывистое, затрудненное.
– Когда заболела?
– Четвертого дня, – виновато поник головой отец. – Квасу холодного кабыть попила…
Крылов только головой качнул: кабыть… В Тюмени можно было сыскать врача. Да и в переселенческих бараках имелась какая-никакая медицинская служба. Нет, не обратился к ним старик. Еще чего доброго спрятал больную, никому не показывал, боялся, на пароход не допустят, на берегу оставят. Теперь плачет. Вопросы либо упреки бесполезны. И на пароходе, как на грех, единственный дохтур именно он, Крылов…
Однако ж поздно теперь слова произносить, воздух сотрясать. Надобно что-то делать.
– Ты вот что, – сказал Крылов старику. – Устрой больную получше. К дверям поближе перемести, к воздуху. Да армяки распрями. Что она у тебя на узлах лежит? Тяжело ведь и неловко. А я вернусь…
Он направился к выходу, прикидывая в уме, что можно предпринять: без медицинских приборов, без специальных знаний… Видимо, одно – вновь, как и много раз до этого, обратиться к своей зеленой аптеке.
Пономарев самозабвенно посапывал и посвистывал во сне. Габитов отсутствовал. Полотняный узелок на дне сундука с некоторым запасом лекарственных трав источал слабый сенный дух. Так… Что мы имеем?
Душица. Ее, скорее, в чай… Листья мать-и-мачехи. Аконит. Шиповник. Полынь… Знаменитая Артэмизиа, что значит по-латыни «здоровая». Самое горькое растение в мире; горечь сохраняется при разведении 1: 10 000. Античные авторы приписывали полыни разнообразные действия. Плиний утверждал, что привязанная к ноге полынь избавляет человека от усталости. Лоницерус советовал добавлять полынь в пищу. Римляне соком полыни награждали победителя квадриги. Авиценна указывал на противолихорадочные и желчегонные свойства. На Руси ее ценили как ранозаживляющее, восстанавливающее зрение, очищающее средство. В Сибири встречаются несколько десятков видов полыни – это отмечали многие путешественники. В сундучке Крылова оказалась полынь горькая. Ну что ж, недурно. Пойдем далее.
Корешки одуванчика. Выкопаны еще в Казани, так, на всякий случай. Травознай-татарин уж больно хвалил их: будто жар снимают, чудо делают…
В чудеса Крылов не верил. И попробовать на себе воздействие одуванчиковых корешков еще не приходилось.
Что же он про это растеньице знает? Ну, память, восковая табличка, выручай! Не ты ли давеча хвалилась, будто бы все, что касается растений, впечатываешь прочно?
Одуванчик – молочник, пуховка, дикий цикорий, попово гуменце, пустодуй, ветродуйка, сдуван… Мохнатый рудо-желтый цветок с пушистыми семенами. Сорный многолетник. Млечным соком лечат мозоли и бородавки. И только-то? Не густо.
Крылов сложил вместе жаропонижающие травы и корешки, смешал в небольших пропорциях, всыпал в чайник и отправился на поиски крутого кипятка.
…Влажная, медно-красная тяжелая коса лежала на руке Крылова, поддерживающего голову девушки. Старик в это время разжимал дочери зубы и малыми толиками вливал настой, приготовленный «дохтуром». А он только сейчас потрясенно заметил, что девушка необычайно красива. Редкостный цвет волос: их в народе называют «красные», «бесовы косы»; нежная белая кожа, чуть вздернутый изящный нос… Странная благородная красота, обряженная в бедные грубые одежды…
Вполвнимания Крылов слушал невнятный, придавленный голос крестьянина, с обреченным спокойствием повествующего о своей судьбе…
Старик был родом с Волги, из бывших крепостных помещика Полубаринова. Пахал, сеял, плотничал, ухаживал за пчелами. Женился поздно, в сорок лет. Жену взял из дворовых. Сначала ничего, мирно жили. Он – в поле да в лесу, она – в покоях помещичьих, в услужении. Баба видная из себя, рослая. Зажмет, бывало, мужнюю голову под мышкой, хохочет: счас, говорит, оторву башку твою садовую и скажу, так и было! Ну, ладно. День в день – топор в пень… Родилась дочка. Беленькая да румяненькая. Тихая да улыбчивая. Душа пела в первые месяцы, радость играла. Простил жене и службу ее в полубариновских хоромах, и шутки, будто с острия ножа слетавшие. Дите всю накипь с души сняло, слабой ручонкой тугой узел развязало.
А потом пошло-поехало. На глазах прямо начали чернеть волосенки девочки. Из янтарного меда в черную смоль переплавляться. Взялся отец за голову – полубариновскую масть заподозрил.
В общем, хватил мужик патоки шилом, сладко захватил, да горько слизнул. Что делать? Ну, как водится, перво-наперво прибил жену. Пошел затем к помещику. За голенище нож сунул, на всякий случай. Полубаринов был трусоват, без меры за собственную жизнь пуглив. Тощий, как хвост, он и задрожал, завертел, завилял, как собака обрубышем, едва только рукоять ножа за голенищем узрел. Долговые расписки порвал, денег дал, – только уходи.
Мужику того и надо. Давно мечтал своим хозяйством зажить, дело завести. Взял жену с черноволосым ангелочком – и вниз по Волге подался. Приискал угожее место, купил перевоз. Снова зажили мирно, тихо. Он – с рассвета до темноты на пароме либо ж на рыбалке. Она – пятаки с проезжающих сбирает, обедом кормит. Дите растет, папкой кличет. И тут случилось то самое, непоправимое, видать, на роду написанное.
Подъехала как-то карета, и вышел из нее Полубаринов. В дом направился, перевозчика зовет. А перевозчик-то, словно жгутом перехваченный, застыл: ни рук, ни ног. Затаился в овечьем кутке, решил дознание провести: как-де встретились бывшие знакомцы? Сидел-сидел – ничего не слыхать. К окошку подкрался, заглянул: не котуют ли?
То, что увидел, в самое сердце сразило.
В чистой горенке, в парадном углу, под иконами, сидел на лавке хвощ-Полубаринов и держал на коленях девочку. И гладил костлявой рукой по черным косицам. Напротив стояла жена, скрестив на груди белые руки, смотрела на них и… чему-то улыбалась.
Взыграла в душе мужика ненависть. Хотел было тут же дверь дрекольем подпереть и запалить избу… Одумался. В дом вошел, с колен Полубаринова девочку снял и вежливо так, спокойно доложил, что отправляться-де на тот берег можно, только не на пароме. Неисправен, дескать. Можно в лодке переехать, а мужики-паромщики вскорости наладят все и карету пригонят.
Неизвестно отчего, Полубаринов на такой глупый ход согласился. То ли действительно торопился, то ли перечить не захотел.
– И я с вами, – встрепенулась жена. – Мне в лавку надоть!
Ну, что ж, в лавку, так в лавку. Вчерашнего дни предлагал съездить, не захотела, а нынче покупки понадобились? Да уж ладно. Поехали.
На середине реки место было такое, воронкой воду мутило. Знал перевозчик о нем, не один раз обходил стороной. А тут взял да и направил плоскодонку в самые жернова…
Как выплыл сам – в памяти на осталось. Паромщики сказывали: река выкинула, будто выплюнула, сначала одно человеческое тело, потом другое. Долго отваживались с утопленниками, на грудь, на живот давили, чтобы вода вышла. Первым одыбался Полубаринов, задышал. Перевозчик ожил следом за ним.
Ну, конечно, дознание, то да се… Мужики подтвердили: воронка виновата, пожалеть-де и перевозчика надо – сам чуть не утоп, жену, справную бабу, потерял. Оправдали.
И стал он опять жить. Перевоз продал, в город Кинешму перебрался. Подряжался дома рубить, печи класть. И тут начал примечать нечто странное. Постепенно, день за днем стали вновь светлеть у девочки ее толстые, необыкновенной густоты волосы. Словно разгорался внутри них невиданный пожар, и цвет воронова крыла сменился красной медью. В его роду у бабки-покойницы точь такое чудо было!
И взяла тоска за сердце: за что жену погубил?! Отчего словам-клятвам ее не поверил, на свое подозрение положился? Все немило стало, все наперекосяк пошло, сноровка в делах пропала. Навалились вдруг болезни – тиф, падучая… Не успел оглянуться, как очутился беспомощным бременем на руках подросшей дочери.
– Кабы не случай, оба помёрли бы с голоду, – в этом месте старик оживился, словно вспомнил о небывалом фарте, и даже подмигнул Крылову.
– Какой случай?
– А купец в наших краях объявился. Бога-теющий челвоек!
Мы с ём и по рукам… задаток хороший дал. На дорогу отдельно. Велел к осени прибыть в Томск. Вот так, барин. О чем думает река? О воде. А живой человек о жизни своей должон думать. Как лучше и теплей в ей завернуться. И на вот-ка, заболела дочка…
– Так ты что – дочь свою продал?! – ужаснулся Крылов, до которого только и начал доходить смысл слов старика.
– Што поделаешь, добрый барин…
– Изверг ты, а не отец! – Крылов резко встал и стукнулся головой о переборку. – Поди, более всего жалеешь, что деньги продадут, коли товар не довезешь? Так? Говори!
Старик опустил голову.
– Не гневайся, барин, – промямлил. – Спаси… Уж мы в долгу не останемся, – зашарил у себя за пазухой в поисках узелка с деньгами.
Крылов оттолкнул его руку и пошел к выходу.
На середине пути остановился: показалось вдруг странным, что младенец, долго и безутешно кричавший, замолчал.
Перешагивая через узлы и ноги сидевших и лежавших людей, Крылов двинулся в дальний угол. Мирная картина, открывшаяся его взгляду, чуточку утешила: мать и ребенок спали.
На палубе Крылову стало немного лучше. Наступил вечер, на реке зажглись редкие бакены и сама палуба тускло осветилась керосиновыми фонарями. Любопытная вещь – время. То бежит, словно рысак доброй породы, то ползет, как улитка, а то и вовсе – каменеет…
Книга, лежавшая в кресле, отсырела, потяжелела. Крылов поднял ее. Нет, теперь не уснуть, не отдаться чтению. Проклятый старик… А может, Богом проклято само время, в котором совершаются такие поступки? Нет, мистика! При чем здесь время? Люди, сами люди – вот причина всех гнусностей и мерзостей, которые творятся в рамках того или иного времени… Как изменить людей?
Покружившись по безлюдной палубе, он бесцельно двинулся вниз по узким и темным переходам – и неожиданно попал в грузовое отделение. С низким потолком, но довольно просторное помещение освещалось «летучей мышью». Вдоль одной стены располагался ряд каких-то ящиков. Вдоль другой – корзины с растениями. И снова, как бывало не раз, особый запах земли и растений успокаивающе подействовал на Крылова.
А вот и Габитов. Поджав ноги, он сидел на рогожке между корзинами и дулся в карты с цыганистым парнем.
– Хрести-козыри! Аг-га? – вскинул было выше лохматой головы руку с замасленным кусочком картона, но, распознав хозяина, встал и, словно захваченный на месте преступления ученик, спрятал за спину карты.
– Играйте, – рассеянно махнул рукой Крылов. – Только пароход не сожгите.
– Точно, – хихикнул компаньон Габитова. – Особливо, ежели с моих ящиков начать. Во полыхнет горючая смесь!
– Так-таки и горючая?
– Хуже, барин. Книги! А к им только факел поднесть – старые да сухие.
– Книги? – удивился Крылов; сравнение с горючей смесью ему показалось удачным. – Откуда?
– Каки из Москвы, каки из Петербурга, – ответил равнодушно парень. – Велено доставить – мы с приказчиком и везем. Да там на ящиках написано! – и подтолкнул Габитова. – Ты што, паря, заснул? Не слышь, барин велит играть.
Книги… Вот, оказывается, какие славные попутчики добираются с ним вместе до Томска! Так… Что же здесь написано? «Томск. Его превосходительству попечителю Западно-Сибирского учебного округа господину В.М. Флоринскому. В библиотеку университета».
Со скрытой нежностью Крылов провел рукой по шершавым дощечкам, как бы здороваясь с попутчиками. Устыдился своего жеста. Подергал смущенно бороду. И провожаемый взглядами игроков, вернулся наверх.
До сего момента Крылов как-то не думал особенно об университете, где ему предстояло работать. То ли некогда было, то ли до конца не осознал всей глубины произошедших в его жизни изменений…
По временам ему казалось, что совершает он обычную свою экспедицию, из числа тех одиннадцати, которые успел произвести в Перми и Казани. Что пройдет лето, и он вновь вернется в уютный Ботанический музей, где все отлажено, устоялось, хранит в себе признаки солидного научного учреждения; и как всегда, осенью, соберутся они втроем – Коржинский, Мартьянов и он – и станут рассказывать о летней ботанической страде.
Впервые о Томском университете он подумал как о чем-то неизбежном, бесповоротном здесь, на пароходе. Что ждет его впереди? Какие люди? Какая жизнь?
Неизвестность не только манила, но и пугала.
Досадуя на свое душевное состояние, на возникшие вдруг невесть откуда раздражение и тревогу, Крылов стоял на палубе, смотрел на воду, в темноте похожую на маслянистую нефть.
Где-то в этих местах ровно тридцать лет назад, в 1855 году, вот так же шел из Тобольска пароход «Ермак»… Гордость сибирского рекоходства, стосильный красавец, выписанный из Бельгии, он чувствовал себя полноправным хозяином здешних северных вод. Ему покорно уступали дорогу неповоротливые завозни с высоко нашитыми из досок бортами, грузовые илимки, приметные своей тупо срезанной кормой, многочисленные плоскодонки с парусами и без, устойчивые ангарки и прочие сибирские суденышки, столетиями бороздившие студеные воды таежных рек. Казалось, «Ермаку» сносу не будет. Да и в самом деле, что может случиться с эдакой силищей, воплощением последних достижений науки и техники? Ан случилось. Оплошал неопытный помощник капитана: «Ермак» сам себе пробил якорем бок – и утонул. Год только и покрасовался. Фортуна? Случайность?
В судьбе «Ермака» Крылову чудилось что-то человеческое.
Он вглядывался в плотную черноту сырой беззвездной ночи, в близкий, но совершенно невидимый берег, словно искал в них ответа. И не встречал нигде ни огонька, ни светлой точки – на всем пространстве.
О чем думает река? Кто разберет…
«Град камен Тоболеск»
«Но это еще не значит, что ты – настоящий ботаник, – остановил самого себя Крылов. – Тебе еще предстоит им сделаться… Можно всю жизнь блуждать Агасфером по земле и не иметь от этого пользы ни себе, ни обществу. Необходима цель».
О цели своих научных устремлений Крылов думал часто. Сначала она была маленькой, точечной: научиться различать растения одно от другого, запоминать по именам то, что произрастает в лесах и лугах… Затем цель отодвинулась и – вопреки законам пространства – не уменьшилась, а возросла. Мало знать по именам растительный мир. Проникнуть внутрь его, понять сокровенные преобразования, постигнуть суть загадочных явлений в природе, ее сакральный смысл, – вот цель грандиозная, перспектива не для одной человеческой жизни!
Приземистые берега, поросшие невысоким хвойником, березками да кустарником, уходили вдаль узким извилистым коридором. Подгоняемый течением, пароход двигался ходко, бодро перемолачивая желтоватую речную гладь. Вот попалось живописное однорядное селение. Выстроившиеся вдоль реки дома – фасадом к воде – принаряжены деревянной резьбой, раскрашены белой и синей краской. Деревня смотрелась весело, празднично; словно специально подошла к глинистому обрывчику поглядеть на проходящие суда и плоты, проводить в долгий путь. И снова плавное кружение дерев на берегу, мерный шум водяных колес, голубое небо, побеленное перышками облаков. Привольно. Хорошо.
– Барин… отец родимый… – из-за судовой переборки робко выдвинулся сначала клок седой бороды, затем руки, мявшие старую солдатскую бескозырку. – Не прогневайся…
– Что? Что такое? – сердясь на невнятно гундосившего старика, который перебил расслабленное приятное расположение духа, отрывисто спросил Крылов. – Да не прячьтесь вы, бога ради! Ступайте сюда.
Мужик приблизился, сгорбленный, приниженный, лицо перекошено горем. Рухнул на колени.
– Спаси, барин! Помирает… – только и разобрать было в его словах, заглушаемых сдавленным рыданием.
Крылов встал, рывком поднял старика с колен.
– Да говори, в чем дело? Господи, что за народ…
– Дочка помирает, барин… Люди сказывали, вы дохтур…
– Да какой я доктор?!
Крылов в досаде потер лоб; сколько раз уж так бывало: бегут, «дохтур, дохтур», – а он ни пользовать, ни прописывать лекарства не имеет права! Как это им объяснишь?
– Что, на пароходе нет врача? – спросил Крылов и сам понял: глупо спросил. Конечно, нет. Разве что среди пассажиров, случайно. – Среди пассажиров искали?
– Искали, батюшка, – закивал старик. – Капитан вашу милость указал.
– Пошли.
Книга де Фонтанелло, ученого и путешественника, позабыто осталась лежать в плетеном кресле.
В помещении третьего класса душно, переполнено людьми, багажом. И – на удивление тихо. Только в дальнем углу раздавался слабый плач охрипшего младенца.
Старик подвел к девушке, навзничь лежавшей поверх узлов и свернутых армяков. Она была без сознания, горела. Губы запеклись, на щеках малиновые пятна. Дыхание прерывистое, затрудненное.
– Когда заболела?
– Четвертого дня, – виновато поник головой отец. – Квасу холодного кабыть попила…
Крылов только головой качнул: кабыть… В Тюмени можно было сыскать врача. Да и в переселенческих бараках имелась какая-никакая медицинская служба. Нет, не обратился к ним старик. Еще чего доброго спрятал больную, никому не показывал, боялся, на пароход не допустят, на берегу оставят. Теперь плачет. Вопросы либо упреки бесполезны. И на пароходе, как на грех, единственный дохтур именно он, Крылов…
Однако ж поздно теперь слова произносить, воздух сотрясать. Надобно что-то делать.
– Ты вот что, – сказал Крылов старику. – Устрой больную получше. К дверям поближе перемести, к воздуху. Да армяки распрями. Что она у тебя на узлах лежит? Тяжело ведь и неловко. А я вернусь…
Он направился к выходу, прикидывая в уме, что можно предпринять: без медицинских приборов, без специальных знаний… Видимо, одно – вновь, как и много раз до этого, обратиться к своей зеленой аптеке.
Пономарев самозабвенно посапывал и посвистывал во сне. Габитов отсутствовал. Полотняный узелок на дне сундука с некоторым запасом лекарственных трав источал слабый сенный дух. Так… Что мы имеем?
Душица. Ее, скорее, в чай… Листья мать-и-мачехи. Аконит. Шиповник. Полынь… Знаменитая Артэмизиа, что значит по-латыни «здоровая». Самое горькое растение в мире; горечь сохраняется при разведении 1: 10 000. Античные авторы приписывали полыни разнообразные действия. Плиний утверждал, что привязанная к ноге полынь избавляет человека от усталости. Лоницерус советовал добавлять полынь в пищу. Римляне соком полыни награждали победителя квадриги. Авиценна указывал на противолихорадочные и желчегонные свойства. На Руси ее ценили как ранозаживляющее, восстанавливающее зрение, очищающее средство. В Сибири встречаются несколько десятков видов полыни – это отмечали многие путешественники. В сундучке Крылова оказалась полынь горькая. Ну что ж, недурно. Пойдем далее.
Корешки одуванчика. Выкопаны еще в Казани, так, на всякий случай. Травознай-татарин уж больно хвалил их: будто жар снимают, чудо делают…
В чудеса Крылов не верил. И попробовать на себе воздействие одуванчиковых корешков еще не приходилось.
Что же он про это растеньице знает? Ну, память, восковая табличка, выручай! Не ты ли давеча хвалилась, будто бы все, что касается растений, впечатываешь прочно?
Одуванчик – молочник, пуховка, дикий цикорий, попово гуменце, пустодуй, ветродуйка, сдуван… Мохнатый рудо-желтый цветок с пушистыми семенами. Сорный многолетник. Млечным соком лечат мозоли и бородавки. И только-то? Не густо.
Крылов сложил вместе жаропонижающие травы и корешки, смешал в небольших пропорциях, всыпал в чайник и отправился на поиски крутого кипятка.
…Влажная, медно-красная тяжелая коса лежала на руке Крылова, поддерживающего голову девушки. Старик в это время разжимал дочери зубы и малыми толиками вливал настой, приготовленный «дохтуром». А он только сейчас потрясенно заметил, что девушка необычайно красива. Редкостный цвет волос: их в народе называют «красные», «бесовы косы»; нежная белая кожа, чуть вздернутый изящный нос… Странная благородная красота, обряженная в бедные грубые одежды…
Вполвнимания Крылов слушал невнятный, придавленный голос крестьянина, с обреченным спокойствием повествующего о своей судьбе…
Старик был родом с Волги, из бывших крепостных помещика Полубаринова. Пахал, сеял, плотничал, ухаживал за пчелами. Женился поздно, в сорок лет. Жену взял из дворовых. Сначала ничего, мирно жили. Он – в поле да в лесу, она – в покоях помещичьих, в услужении. Баба видная из себя, рослая. Зажмет, бывало, мужнюю голову под мышкой, хохочет: счас, говорит, оторву башку твою садовую и скажу, так и было! Ну, ладно. День в день – топор в пень… Родилась дочка. Беленькая да румяненькая. Тихая да улыбчивая. Душа пела в первые месяцы, радость играла. Простил жене и службу ее в полубариновских хоромах, и шутки, будто с острия ножа слетавшие. Дите всю накипь с души сняло, слабой ручонкой тугой узел развязало.
А потом пошло-поехало. На глазах прямо начали чернеть волосенки девочки. Из янтарного меда в черную смоль переплавляться. Взялся отец за голову – полубариновскую масть заподозрил.
В общем, хватил мужик патоки шилом, сладко захватил, да горько слизнул. Что делать? Ну, как водится, перво-наперво прибил жену. Пошел затем к помещику. За голенище нож сунул, на всякий случай. Полубаринов был трусоват, без меры за собственную жизнь пуглив. Тощий, как хвост, он и задрожал, завертел, завилял, как собака обрубышем, едва только рукоять ножа за голенищем узрел. Долговые расписки порвал, денег дал, – только уходи.
Мужику того и надо. Давно мечтал своим хозяйством зажить, дело завести. Взял жену с черноволосым ангелочком – и вниз по Волге подался. Приискал угожее место, купил перевоз. Снова зажили мирно, тихо. Он – с рассвета до темноты на пароме либо ж на рыбалке. Она – пятаки с проезжающих сбирает, обедом кормит. Дите растет, папкой кличет. И тут случилось то самое, непоправимое, видать, на роду написанное.
Подъехала как-то карета, и вышел из нее Полубаринов. В дом направился, перевозчика зовет. А перевозчик-то, словно жгутом перехваченный, застыл: ни рук, ни ног. Затаился в овечьем кутке, решил дознание провести: как-де встретились бывшие знакомцы? Сидел-сидел – ничего не слыхать. К окошку подкрался, заглянул: не котуют ли?
То, что увидел, в самое сердце сразило.
В чистой горенке, в парадном углу, под иконами, сидел на лавке хвощ-Полубаринов и держал на коленях девочку. И гладил костлявой рукой по черным косицам. Напротив стояла жена, скрестив на груди белые руки, смотрела на них и… чему-то улыбалась.
Взыграла в душе мужика ненависть. Хотел было тут же дверь дрекольем подпереть и запалить избу… Одумался. В дом вошел, с колен Полубаринова девочку снял и вежливо так, спокойно доложил, что отправляться-де на тот берег можно, только не на пароме. Неисправен, дескать. Можно в лодке переехать, а мужики-паромщики вскорости наладят все и карету пригонят.
Неизвестно отчего, Полубаринов на такой глупый ход согласился. То ли действительно торопился, то ли перечить не захотел.
– И я с вами, – встрепенулась жена. – Мне в лавку надоть!
Ну, что ж, в лавку, так в лавку. Вчерашнего дни предлагал съездить, не захотела, а нынче покупки понадобились? Да уж ладно. Поехали.
На середине реки место было такое, воронкой воду мутило. Знал перевозчик о нем, не один раз обходил стороной. А тут взял да и направил плоскодонку в самые жернова…
Как выплыл сам – в памяти на осталось. Паромщики сказывали: река выкинула, будто выплюнула, сначала одно человеческое тело, потом другое. Долго отваживались с утопленниками, на грудь, на живот давили, чтобы вода вышла. Первым одыбался Полубаринов, задышал. Перевозчик ожил следом за ним.
Ну, конечно, дознание, то да се… Мужики подтвердили: воронка виновата, пожалеть-де и перевозчика надо – сам чуть не утоп, жену, справную бабу, потерял. Оправдали.
И стал он опять жить. Перевоз продал, в город Кинешму перебрался. Подряжался дома рубить, печи класть. И тут начал примечать нечто странное. Постепенно, день за днем стали вновь светлеть у девочки ее толстые, необыкновенной густоты волосы. Словно разгорался внутри них невиданный пожар, и цвет воронова крыла сменился красной медью. В его роду у бабки-покойницы точь такое чудо было!
И взяла тоска за сердце: за что жену погубил?! Отчего словам-клятвам ее не поверил, на свое подозрение положился? Все немило стало, все наперекосяк пошло, сноровка в делах пропала. Навалились вдруг болезни – тиф, падучая… Не успел оглянуться, как очутился беспомощным бременем на руках подросшей дочери.
– Кабы не случай, оба помёрли бы с голоду, – в этом месте старик оживился, словно вспомнил о небывалом фарте, и даже подмигнул Крылову.
– Какой случай?
– А купец в наших краях объявился. Бога-теющий челвоек!
Мы с ём и по рукам… задаток хороший дал. На дорогу отдельно. Велел к осени прибыть в Томск. Вот так, барин. О чем думает река? О воде. А живой человек о жизни своей должон думать. Как лучше и теплей в ей завернуться. И на вот-ка, заболела дочка…
– Так ты что – дочь свою продал?! – ужаснулся Крылов, до которого только и начал доходить смысл слов старика.
– Што поделаешь, добрый барин…
– Изверг ты, а не отец! – Крылов резко встал и стукнулся головой о переборку. – Поди, более всего жалеешь, что деньги продадут, коли товар не довезешь? Так? Говори!
Старик опустил голову.
– Не гневайся, барин, – промямлил. – Спаси… Уж мы в долгу не останемся, – зашарил у себя за пазухой в поисках узелка с деньгами.
Крылов оттолкнул его руку и пошел к выходу.
На середине пути остановился: показалось вдруг странным, что младенец, долго и безутешно кричавший, замолчал.
Перешагивая через узлы и ноги сидевших и лежавших людей, Крылов двинулся в дальний угол. Мирная картина, открывшаяся его взгляду, чуточку утешила: мать и ребенок спали.
На палубе Крылову стало немного лучше. Наступил вечер, на реке зажглись редкие бакены и сама палуба тускло осветилась керосиновыми фонарями. Любопытная вещь – время. То бежит, словно рысак доброй породы, то ползет, как улитка, а то и вовсе – каменеет…
Книга, лежавшая в кресле, отсырела, потяжелела. Крылов поднял ее. Нет, теперь не уснуть, не отдаться чтению. Проклятый старик… А может, Богом проклято само время, в котором совершаются такие поступки? Нет, мистика! При чем здесь время? Люди, сами люди – вот причина всех гнусностей и мерзостей, которые творятся в рамках того или иного времени… Как изменить людей?
Покружившись по безлюдной палубе, он бесцельно двинулся вниз по узким и темным переходам – и неожиданно попал в грузовое отделение. С низким потолком, но довольно просторное помещение освещалось «летучей мышью». Вдоль одной стены располагался ряд каких-то ящиков. Вдоль другой – корзины с растениями. И снова, как бывало не раз, особый запах земли и растений успокаивающе подействовал на Крылова.
А вот и Габитов. Поджав ноги, он сидел на рогожке между корзинами и дулся в карты с цыганистым парнем.
– Хрести-козыри! Аг-га? – вскинул было выше лохматой головы руку с замасленным кусочком картона, но, распознав хозяина, встал и, словно захваченный на месте преступления ученик, спрятал за спину карты.
– Играйте, – рассеянно махнул рукой Крылов. – Только пароход не сожгите.
– Точно, – хихикнул компаньон Габитова. – Особливо, ежели с моих ящиков начать. Во полыхнет горючая смесь!
– Так-таки и горючая?
– Хуже, барин. Книги! А к им только факел поднесть – старые да сухие.
– Книги? – удивился Крылов; сравнение с горючей смесью ему показалось удачным. – Откуда?
– Каки из Москвы, каки из Петербурга, – ответил равнодушно парень. – Велено доставить – мы с приказчиком и везем. Да там на ящиках написано! – и подтолкнул Габитова. – Ты што, паря, заснул? Не слышь, барин велит играть.
Книги… Вот, оказывается, какие славные попутчики добираются с ним вместе до Томска! Так… Что же здесь написано? «Томск. Его превосходительству попечителю Западно-Сибирского учебного округа господину В.М. Флоринскому. В библиотеку университета».
Со скрытой нежностью Крылов провел рукой по шершавым дощечкам, как бы здороваясь с попутчиками. Устыдился своего жеста. Подергал смущенно бороду. И провожаемый взглядами игроков, вернулся наверх.
До сего момента Крылов как-то не думал особенно об университете, где ему предстояло работать. То ли некогда было, то ли до конца не осознал всей глубины произошедших в его жизни изменений…
По временам ему казалось, что совершает он обычную свою экспедицию, из числа тех одиннадцати, которые успел произвести в Перми и Казани. Что пройдет лето, и он вновь вернется в уютный Ботанический музей, где все отлажено, устоялось, хранит в себе признаки солидного научного учреждения; и как всегда, осенью, соберутся они втроем – Коржинский, Мартьянов и он – и станут рассказывать о летней ботанической страде.
Впервые о Томском университете он подумал как о чем-то неизбежном, бесповоротном здесь, на пароходе. Что ждет его впереди? Какие люди? Какая жизнь?
Неизвестность не только манила, но и пугала.
Досадуя на свое душевное состояние, на возникшие вдруг невесть откуда раздражение и тревогу, Крылов стоял на палубе, смотрел на воду, в темноте похожую на маслянистую нефть.
Где-то в этих местах ровно тридцать лет назад, в 1855 году, вот так же шел из Тобольска пароход «Ермак»… Гордость сибирского рекоходства, стосильный красавец, выписанный из Бельгии, он чувствовал себя полноправным хозяином здешних северных вод. Ему покорно уступали дорогу неповоротливые завозни с высоко нашитыми из досок бортами, грузовые илимки, приметные своей тупо срезанной кормой, многочисленные плоскодонки с парусами и без, устойчивые ангарки и прочие сибирские суденышки, столетиями бороздившие студеные воды таежных рек. Казалось, «Ермаку» сносу не будет. Да и в самом деле, что может случиться с эдакой силищей, воплощением последних достижений науки и техники? Ан случилось. Оплошал неопытный помощник капитана: «Ермак» сам себе пробил якорем бок – и утонул. Год только и покрасовался. Фортуна? Случайность?
В судьбе «Ермака» Крылову чудилось что-то человеческое.
Он вглядывался в плотную черноту сырой беззвездной ночи, в близкий, но совершенно невидимый берег, словно искал в них ответа. И не встречал нигде ни огонька, ни светлой точки – на всем пространстве.
О чем думает река? Кто разберет…
«Град камен Тоболеск»
Эту ночь Крылов провел дурно, почти без сна. Мерещилось бог знает что – пусторотый старик-лёля с шашкой наголо, разбойничий протяжный свист, погоня, и он, Крылов, убегающий от преследователей на каких-то ватных непослушных ногах… Беспокоило виртуозное, на удивление разнообразное а-каприччио пономаревского храпа, то басовитое, по-шмелиному низкое, то взвивающееся до фальцета. Тяготила духота нагретой за день судовой коробки. Досаждала редкая, но чрезвычайная настойчивая комариная зуда. Женски коварная богиня сновидений Бризо то дарила неглубоким забытьем, то отнима ла его.
Утру он обрадовался, как спасению. Поспешно оделся, умылся и пошел навестить больную.
Девушке стало лучше; отвар одуванчиков явно помогал. Поутих жар, она дышала ровнее и глубже. Позволила осмотреть горло – красное, рыхлое… Заушные впадины опухли. Словно тесто на дрожжах, начало перекашиваться лицо.
И тогда пришла догадка: девушку поразило детское заболевание, воспаление лимфы, или, попросту говоря, свинка. Крылов знал, что болезнь эта, сравнительно легко переносимая в юном возрасте, чрезвычайно опасна для взрослых. И все-таки ему стало легче. Он теперь был уверен в том, что делал все правильно и не повредил больной. Нарушение главной заповеди врачевателя – не повреди! – представлялось самым страшным изо всего, что могло выпасть ему, поневоле взявшемуся не за свое дело.
– Поправится твоя дочь, – сказал он старику. – Выбухнут шишки – и горячка спадет. Само все пройдет. Только питье продолжай давать.
– Спаси тебя господи! – истово перекрестился старик. – Век буду за тебя, барин, Бога молить! – и хотел было поймать за руку, чтобы приложиться.
– Не надо за меня молиться, – отвел за спину руки Крылов. – Лучше скажи, большой ли задаток от купца получил?
– И-и, какой там! – расстроенно махнул рукой мужик. – Семь рублев. Остальное обещал потом, на месте.
– Семь рублей, – горько повторил Крылов. – Я дам тебе семь рублей. И немного еще, на первое время… Ежели ты вернешь купцу его задаток.
– Вот те крест, барин, верну! – залопотал старик радостно. – Нешто я супостат? У самого душа, как от бычьей крови, почернела… Охота ль свое-то дитятко… купцу-толстосуму…
– Ладно, ладно… «Дитятко»… Полно каяться-то, я ведь не поп! Лучше выполни, как сказал.
– Выполню, благодетель ты наш, – старик всхлипнул.
– К купцу не ходи. Почтой деньги отправь. Квитанцию возьми, мало ли что… А сами на работу нанимайтесь. Прокормитесь, не вы одни трудом собственным живете, – Крылов с хрустом повел затекшими плечами. – Пойду на воздух. Да и ты отдохни… коммерсант. Скоро Тобольск, вот вместе на почту и сойдем.
Ладийный город, «град камен Тоболеск», появился неожиданно, в ярких солнечных лучах – словно с картины передвижников сошел: реальный, зримый, обрисованный сочной и звонкой кистью. В обрамлении густых лесов, на высоких холмах, возникли белокаменные стены и сторожевые башни Тобольского кремля, заиграли бликами купола Софийского собора. Со стороны реки, на знаменательном пересечении Тобола и Иртыша-землероя, город был чудо как хорош…
Триста лет, без двух годков, стоит он на этом месте, по соседству с бывшей ставкой сибирского ханства Кашлык. «город многолетних трав с розоватыми, желтоватыми и беловатыми цветами» – символ великих деяний русского народа… Тобол – по-башкирски означает таволга, белая трава. Удивительно приятно знать, что скромное сибирское растение дало название и реке, и городу.
Вот и Чукманов мыс со знаменитым белым памятником Ермаку. Издали брюлловское творение не гляделось монументальным, походило скорее на прозрачную свечу, нежели на каменную пирамиду. А все же душа дрогнула при взгляде на эту свечу, осветившую давний уголок российской истории.
Крылов засобирался на берег. Сложил в карман куртки деньги, документы.
«русские первопоселенцы, всельники, как иногда их еще называли, нашли действительно превосходное место для города, – размышлял он. – Разломавши свои корабли, поставили крепость из отличного судового ладийного леса… Куда как более разумно, нежели у римлян: «сжечь свои корабли»! Отчего ж в пословицу не вошло? Отчего ходячим словом не сделалось, из живой памяти-языка выпало? А ведь недурно звучит: «Ставь город из своих кораблей»… Или еще как-нибудь…»
«Дай тебе волю, ты и историю древних подправил бы, – подтрунивая над собой, подумал Крылов. – Бедного Ивана Петровича авилируешь, пристыжаешь за воспарения умственные, а сам эк куда упрыгнул!»
Пароход в Тобольске должен был стоять долго, здесь надлежало ему пополниться дровами, сдать и получить почтовые и прочие грузы, принять пассажиров. Крылов решил, что успеет управиться со всем, что замыслил: на почту сходить и город поглядеть.
Спустившись вниз, на первую палубу, Крылов с удивлением обнаружил, что она вся запружена людьми, нетерпеливо ожидавшими, когда подадут ступенчатые сходни. Оказывается, желание побывать на историческом берегу возникло не только у Крылова.
– Пойдемте в музей, господа! – довольно громким, уверенным голосом приглашал своих товарищей молоденький прапорщик с нежным рыжеватым пухом вместо усов. – Там, говорят, хранится локон дочери Меншикова!
– Недурно, прапорщик, – снисходительно похлопал юношу по плечу штабс-капитан с нетрезвыми и оттого пустыми глазами. – В музей – и к-копченой стерляди! Ха-а-шо?
Наконец сходни были установлены, и вся масса народу как-то сразу качнулась вперед, сжалась, и долгое время из ее сбившихся рядов на трап не мог выдраться никто.
Выйдя на дощатую пристань, заполненную бойким торговым людом (стерляди копченой в Тобольске действительно было много, почти у каждого торговца), Крылов подозвал пролетку, и они со стариком опустились в кожаную «бестужевку», удобную легкую повозку, которую сибиряки давно уже именовали по-своему сидейкой.
Низкорослый каурка взял с места дробненькой рысцой и, не убавляя темпа, без запала, пошел в гору. Приречная часть города, застроенная одноэтажными деревянными домами, осталась позади.
Старик сидел в пролетке, не шелохнувшись, прямо, важно, и до самой почты не проронил ни слова. И только когда пришла пора вылезать, с крестьянской жадностью оглядел каурку, словно желал бы украсть лошадь, и сказал, адресуясь к вознице:
– Осанистая скотинка, ничаво! Без осанки лошадь все равно, что корова.
– Оно так-то, – неопределенно ответил возница, уклончиво раздвинул мясистые губы в полуулыбке, не спеша запрятал полученный двугривенный в бездонный карман азяма и легонько, с некоторым форсом, тронул каурого.
На почте обошлось все быстро. Квитанцию о пересылке семи рублей их хозяину старик бережно завернул в тряпицу, спрятал за пазуху и – прослезился. Похоже, он только сейчас начал понимать, что незнакомый барин не шутит, что теперь его жизнь и судьба дочери как-то изменились: к худшему, к лучшему ли, но изменились. Слезы были искренние, не показные.
Крылов вывел его на улицу и, думая, что старику сейчас лучше заняться чем-нибудь, велел:
– Ты вот что, любезный, ступай сейчас в лавку, купи для больной молока, ну и еще что… Ей пить надобно побольше. Встретится в бутылках лимонад-газес, не скупись, побалуй дочку. Это вода такая, шипучая. Ничего, полезная… А для меня, попрошу, поищи у местных торговок лукошко малины. Да в каюту снеси, там есть кому принять.
– Барин, да я… С-под земли достану! Усех обойду! – старик поклонился в пояс, зажал в кулаке бумажный рубль и заспешил по дороге, загребая пыль старыми сапогами.
Ну, вот и ладно. Крылов вздохнул, погладил в задумчивости бородку. Легко совершать доброе дело, когда есть деньги… А ну как их нет? Стало быть, вся доброта на капитале зиждется? Нет, тут что-то не так. И на капитале, естественно, и на слове добром, на добром действии, на благородных помыслах… Он запутался и даже рукой досадливо взмахнул: не силен ты, Порфирий, в философиях, так уж и не тщись… Твой удел не любомудрствовать, а работать! Он даже кулаки сжал непроизвольно – так захотелось ему сей же час окунуться в свою работу, в привычный ботанический мир, уйти в строгую обитель научных фактов, отрешиться ото всего…
Утру он обрадовался, как спасению. Поспешно оделся, умылся и пошел навестить больную.
Девушке стало лучше; отвар одуванчиков явно помогал. Поутих жар, она дышала ровнее и глубже. Позволила осмотреть горло – красное, рыхлое… Заушные впадины опухли. Словно тесто на дрожжах, начало перекашиваться лицо.
И тогда пришла догадка: девушку поразило детское заболевание, воспаление лимфы, или, попросту говоря, свинка. Крылов знал, что болезнь эта, сравнительно легко переносимая в юном возрасте, чрезвычайно опасна для взрослых. И все-таки ему стало легче. Он теперь был уверен в том, что делал все правильно и не повредил больной. Нарушение главной заповеди врачевателя – не повреди! – представлялось самым страшным изо всего, что могло выпасть ему, поневоле взявшемуся не за свое дело.
– Поправится твоя дочь, – сказал он старику. – Выбухнут шишки – и горячка спадет. Само все пройдет. Только питье продолжай давать.
– Спаси тебя господи! – истово перекрестился старик. – Век буду за тебя, барин, Бога молить! – и хотел было поймать за руку, чтобы приложиться.
– Не надо за меня молиться, – отвел за спину руки Крылов. – Лучше скажи, большой ли задаток от купца получил?
– И-и, какой там! – расстроенно махнул рукой мужик. – Семь рублев. Остальное обещал потом, на месте.
– Семь рублей, – горько повторил Крылов. – Я дам тебе семь рублей. И немного еще, на первое время… Ежели ты вернешь купцу его задаток.
– Вот те крест, барин, верну! – залопотал старик радостно. – Нешто я супостат? У самого душа, как от бычьей крови, почернела… Охота ль свое-то дитятко… купцу-толстосуму…
– Ладно, ладно… «Дитятко»… Полно каяться-то, я ведь не поп! Лучше выполни, как сказал.
– Выполню, благодетель ты наш, – старик всхлипнул.
– К купцу не ходи. Почтой деньги отправь. Квитанцию возьми, мало ли что… А сами на работу нанимайтесь. Прокормитесь, не вы одни трудом собственным живете, – Крылов с хрустом повел затекшими плечами. – Пойду на воздух. Да и ты отдохни… коммерсант. Скоро Тобольск, вот вместе на почту и сойдем.
Ладийный город, «град камен Тоболеск», появился неожиданно, в ярких солнечных лучах – словно с картины передвижников сошел: реальный, зримый, обрисованный сочной и звонкой кистью. В обрамлении густых лесов, на высоких холмах, возникли белокаменные стены и сторожевые башни Тобольского кремля, заиграли бликами купола Софийского собора. Со стороны реки, на знаменательном пересечении Тобола и Иртыша-землероя, город был чудо как хорош…
Триста лет, без двух годков, стоит он на этом месте, по соседству с бывшей ставкой сибирского ханства Кашлык. «город многолетних трав с розоватыми, желтоватыми и беловатыми цветами» – символ великих деяний русского народа… Тобол – по-башкирски означает таволга, белая трава. Удивительно приятно знать, что скромное сибирское растение дало название и реке, и городу.
Вот и Чукманов мыс со знаменитым белым памятником Ермаку. Издали брюлловское творение не гляделось монументальным, походило скорее на прозрачную свечу, нежели на каменную пирамиду. А все же душа дрогнула при взгляде на эту свечу, осветившую давний уголок российской истории.
Крылов засобирался на берег. Сложил в карман куртки деньги, документы.
«русские первопоселенцы, всельники, как иногда их еще называли, нашли действительно превосходное место для города, – размышлял он. – Разломавши свои корабли, поставили крепость из отличного судового ладийного леса… Куда как более разумно, нежели у римлян: «сжечь свои корабли»! Отчего ж в пословицу не вошло? Отчего ходячим словом не сделалось, из живой памяти-языка выпало? А ведь недурно звучит: «Ставь город из своих кораблей»… Или еще как-нибудь…»
«Дай тебе волю, ты и историю древних подправил бы, – подтрунивая над собой, подумал Крылов. – Бедного Ивана Петровича авилируешь, пристыжаешь за воспарения умственные, а сам эк куда упрыгнул!»
Пароход в Тобольске должен был стоять долго, здесь надлежало ему пополниться дровами, сдать и получить почтовые и прочие грузы, принять пассажиров. Крылов решил, что успеет управиться со всем, что замыслил: на почту сходить и город поглядеть.
Спустившись вниз, на первую палубу, Крылов с удивлением обнаружил, что она вся запружена людьми, нетерпеливо ожидавшими, когда подадут ступенчатые сходни. Оказывается, желание побывать на историческом берегу возникло не только у Крылова.
– Пойдемте в музей, господа! – довольно громким, уверенным голосом приглашал своих товарищей молоденький прапорщик с нежным рыжеватым пухом вместо усов. – Там, говорят, хранится локон дочери Меншикова!
– Недурно, прапорщик, – снисходительно похлопал юношу по плечу штабс-капитан с нетрезвыми и оттого пустыми глазами. – В музей – и к-копченой стерляди! Ха-а-шо?
Наконец сходни были установлены, и вся масса народу как-то сразу качнулась вперед, сжалась, и долгое время из ее сбившихся рядов на трап не мог выдраться никто.
Выйдя на дощатую пристань, заполненную бойким торговым людом (стерляди копченой в Тобольске действительно было много, почти у каждого торговца), Крылов подозвал пролетку, и они со стариком опустились в кожаную «бестужевку», удобную легкую повозку, которую сибиряки давно уже именовали по-своему сидейкой.
Низкорослый каурка взял с места дробненькой рысцой и, не убавляя темпа, без запала, пошел в гору. Приречная часть города, застроенная одноэтажными деревянными домами, осталась позади.
Старик сидел в пролетке, не шелохнувшись, прямо, важно, и до самой почты не проронил ни слова. И только когда пришла пора вылезать, с крестьянской жадностью оглядел каурку, словно желал бы украсть лошадь, и сказал, адресуясь к вознице:
– Осанистая скотинка, ничаво! Без осанки лошадь все равно, что корова.
– Оно так-то, – неопределенно ответил возница, уклончиво раздвинул мясистые губы в полуулыбке, не спеша запрятал полученный двугривенный в бездонный карман азяма и легонько, с некоторым форсом, тронул каурого.
На почте обошлось все быстро. Квитанцию о пересылке семи рублей их хозяину старик бережно завернул в тряпицу, спрятал за пазуху и – прослезился. Похоже, он только сейчас начал понимать, что незнакомый барин не шутит, что теперь его жизнь и судьба дочери как-то изменились: к худшему, к лучшему ли, но изменились. Слезы были искренние, не показные.
Крылов вывел его на улицу и, думая, что старику сейчас лучше заняться чем-нибудь, велел:
– Ты вот что, любезный, ступай сейчас в лавку, купи для больной молока, ну и еще что… Ей пить надобно побольше. Встретится в бутылках лимонад-газес, не скупись, побалуй дочку. Это вода такая, шипучая. Ничего, полезная… А для меня, попрошу, поищи у местных торговок лукошко малины. Да в каюту снеси, там есть кому принять.
– Барин, да я… С-под земли достану! Усех обойду! – старик поклонился в пояс, зажал в кулаке бумажный рубль и заспешил по дороге, загребая пыль старыми сапогами.
Ну, вот и ладно. Крылов вздохнул, погладил в задумчивости бородку. Легко совершать доброе дело, когда есть деньги… А ну как их нет? Стало быть, вся доброта на капитале зиждется? Нет, тут что-то не так. И на капитале, естественно, и на слове добром, на добром действии, на благородных помыслах… Он запутался и даже рукой досадливо взмахнул: не силен ты, Порфирий, в философиях, так уж и не тщись… Твой удел не любомудрствовать, а работать! Он даже кулаки сжал непроизвольно – так захотелось ему сей же час окунуться в свою работу, в привычный ботанический мир, уйти в строгую обитель научных фактов, отрешиться ото всего…