Страница:
Мы оставались должны Жандимеровскому за квартиру. Судом в апреле велено заплатить. Долг этот более тысячи рублей, да где их взять? Теперь вот описывают семь душ крестьян в Кистеневке на удовлетворение иска. Да к тому же Пушкин, видите ли, отказался от своей доли доходов в пользу сестры! Весьма кстати! «Пугачев» его, с февраля начиная, почти не продается, все бранят сочинение. Хорошо, хоть часть долгов сумели отдать в январе, когда – поначалу – он продавался, а осталось за нами ужасно много – 60 тысяч! Будучи связан службой, Пушкин сочинять не может. Не служить нельзя – жалкие 5 тысяч жалованья, а деньги! Расходов вот только в пять, а то и в шесть раз более, беда! Оттого и мечется, и грустит, оттого и бранимся!
Благо, Маминька прислала денег на рождение внука, а то ведь не знала бы, что и делать. Перед прислугой стыдно! Кружится голова моя, не ведаю, что предпринять! Вновь размышляю, не уехать ли в деревню на несколько лет? Тогда балы зимние ежедневные и визиты, от которых не подобает отказываться, а все они требуют больших расходов, не надобны станут.
А иначе поразмыслить, так ежели тетушка дарит нам платья, то траты на балы не так уж и велики, и как сестер бросить, ежели обе не замужем? Зачем я их к себе забирала? Взялась быть им Маминькой, так следует и далее помогать. В июле в Петергофе будет праздник – день рождения Ее Величества, – невозможно не явиться. И сестры ждут не дождутся, словно малые дети!
Мне иногда так худо, что не могу ни читать, ни писать, ни работать что-либо. Лежу, плачу и только о деньгах думаю, где их раздобыть?
Намеревались было сразу после дачи в деревню надолго ехать, да не вышло. Дал Государь Александру отпуск не на несколько лет, как он того просил, а всего на четыре месяца. Из казны выдан заем в 30 тысяч, из жалованья удерживать будут. А заем – чтобы наши долги отдать! Не спасение! Жить на что?
Летом до того плохи дела наши были, что послала я Пушкина к дальнему родственнику Оболенскому денег занять. Пошел пешком. Застал того, как нарочно, за игрою в банк. Родственник предложил играть пополам, раз уж не может Александр играть сам – и выигрыш, и проигрыш Оболенского они бы разделили. Оболенский выиграл, хотел было дать мужу обещанную часть, но заметил, что знал наверное, что выиграет. Играет он, как известно, нечестно. Пушкин разгневался и ушел, хлопнув дверью. Так и остались без денег. Вот-вот, и опять я о них! Ох уж эти деньги, деньги, деньги и всегда деньги, без них ничего нельзя достичь. Ни думать, ни слышать не желаю, а приходится!
Должна признаться, что, хвала Господу, никто и никогда, кроме Вас, милая, да брата Дмитрия, коего, увы, прошу дать денег, жалоб моих на долги наши не слышит. Напротив, всегда стараюсь показать, как щастлива я в браке, дабы не унизить Александра. Всем рассказываю лишь о балах да о веселье.
Пушкин уехал в деревню, полагает сочинить нечто, а мне только и пишет, чтобы я дела с долгами улаживала. В письмах спрашивает – чем нам жить будет? Отец не оставит ему имения, он его уже вполовину промотал. Наш Полотняный на волоске от гибели, тяжба который месяц тянется, по адвокатам сама езжу, голову ломаю, кому дать взятку, кого попросить о протекции. Брату Дмитрию сложные дела и доверять не стоит. Пишет Александр, тож о наших долгах и нищете только думает. Какое ему нынче сочинять? Не может. Тут мы и вовсе пропали. Да и когда, однакожь, ему сочинять? Сообщает, что верхом целыми днями скачет, читает Вальтер Скотта и обо мне охает.
О чем Пушкин мне не пишет, да сама я знаю, что волочится он если не за старой Осиповой (так и признается мне, что она все та же и он-де ее любит), то уж точно за Вревской, что моложе. Который год назад в нее влюблен был?! Намедни у Вревских и ночевал. И верный знак! ежели пишет, что она толста, как Мефодий, псковский архиерей, стало быть, неспроста. Боится моих подозрений. Я ведь помню, как он просил меня в Полотняном весу набрать. Стало быть, нравятся ему толстухи! Ежели я о его увлечениях ему говорю в письме, ибо наперед все вижу, – так он отвечает, что ведет себя как красная девица. Не знаю я, какая мой Пушкин девица, а любая девица ему – точно как быку красная тряпка, даром что уже стариком скоро будет. Не довлеет ему, что я все понимаю, что браню незаслуженно, дескать.
Болезнь ее заставила Пушкина в Петербург ранее воротиться, чем намечал он. Мы с мужем и его сестра Ольга часто матушку больную навещали. Врачи, по щастью, поставили ее на ноги.
Пушкин был в ярости оттого, что в свете на меня ополчились, дескать, не забрала я к себе больную. А для чего он гневается? Кому, кроме близких друзей, ведомо, что дом наш тесен для трех жен Пушкина (так меня с сестрами его Ольга величает), для всех наших детей, слуг. Матушка и сама ни за что к нам даже здоровая жить не поехала, тем паче больная, при смерти. Кому, кроме лавочников да адвокатов, ведомо, что мы нищие? Что ложу в театре, дорогие наряды тетушка наша оплачивает.
Как-то мы с Пушкиным ее, больную, навещали. Там была бывшая пассия моего мужа, его не единственное, однакожь, «Чудное Мгновенье», хоть и подурневшее весьма, – А. К. Так неужто при ней и при больной я стала бы рассказывать о наших невзгодах? Конечно, только о балах и развлечениях, как всегда. Зубы сожмешь и болтаешь о чепухе неинтересной. Таков свет.
Вон, Папенька Александра только плачет, вздыхает и жалуется всем, кто к ним приходит и кого он встречает. Неужто кто-то его жалеет? Напротив, смеются, что такой родовой дворянин бедствует, не умея хозяйничать. А и кому какое дело до того, что у них, нещастных, и у меня на душе? Даже родным, помилуйте, безразлично.
Да простит меня Господь, но если бы знали Вы, как сердита я на Маминьку мою! Нет сердца у ней вовсе. Приданого так и не дождались мы, ни от нее, ни от Дединьки. Статую вовсе и не продать. Тяжба с Полотняным бесконечна. Никакие мои усилия не помогли. А история со шляпкой? Могу Вам поведать. Мы с сестрами решили послать Маминьке в подарок шляпу. Стоила она дорого, денег лишних ни у кого из нас нет, но решили мы, что живет она одна, что приятна ей забота дочерей. Буде ссориться! Она нашла ее слишком светлой и вернула в ярости! Боже! Выручила, как всегда, любимая наша тетушка, купила у нас ту шляпку.
Нынче попросила я Маминьку высылать мне содержание ежемесячно. Немного и попросила. Всего 200 рублей. Полагала я, что любовь к внукам, пусть не к дочери, придаст ей щедрости. Где! Дала мне советы, смысла в коих не вижу. Не денег. Я в отчаяньи! В отчаяньи и Пушкин. Нынешней осенью ничего он толком не сочинил, так что и продать издателю нечего. Чем жить? Александр оттого, право, и работать не мог, что голова кругом шла. А приехал, и вовсе голову потерял. Вы не поверите, дает он розги мальчику моему и Машеньке! Я руки ломаю, плачу! На что мне деликатность, бескорыстие мужа и его забота о детях, которых он любит, да наказывает розгами? Не выдержу, не выдержу!
Александра ни днем, ни ночью нет дома, уходит и где пропадает? Полагаю, без женщины дело не обходится. А и хвала Господу – в такую трудную пору нет его в доме. Иначе трудно мне было бы, видя его часто, признаться себе в том, что охладели мы друг к другу! Хоть и тяжко мне, а верить в подобное я не желаю. Только с детьми да на балах, как всегда, отвожу душу от тревог.
Не подумайте, милая, что я в такой степени увлечена балами. Соглашаюсь я с моей Коко, что балы, как ни посмотри, утомительны и скучны, если нет никакого личного интереса, что-де нет ничего более тривиального, чем бал. Мой интерес – потанцевать всласть, уж очень я люблю танцевать. А самое необходимое – встретиться лишний раз не нарочно с полезными для протекций, столь важных для братьев и сестер, людьми, умилостивить лишний раз Его Величество, вечно недовольных Пушкиным, да моим бедным бесприданницам женихов присмотреть. Коко безумно влюблена в Дантеса, хотя и скрывает свои чувства, но неведомо, влюблен ли он в нее. Я пытаюсь свести их и дружескими намеками выведать у него, насколько серьезны его намерения, но тот отделывается шутками и любезностями. Он привлекателен настолько, что многие с ним невольно начинают дружить, сами того не желая даже.
Он ухаживает за Коко, при этом не сводит глаз с меня. Не хватало, чтобы моя дорогая сестра меня к нему ревновала! Было такое, к примеру, на именинах у Карамзиной на даче в Царском. Возможно, это его способ завоевать сердечко нашей Коко. Такая у него игра, он же француз. А даже если он обращает на меня внимание, слегка строит куры, что тут особенного? Все этим занимаются для развлечения.
Вот чего не может понять Пушкин и дуется на Дантеса. Муж мой старше меня намного, братьям и сестрам я сама за матушку. Вот мне и занятно с этим французом: мы – сверстники. Он мне как брат, с которым можно обо всем поболтать. Так живы наши беседы и так ловко мы с ним танцуем! Я мечтала бы танцевать так же с моим мужем, но танцор он, право, никудышный, а разговаривать ему со мною некогда. Бедной сестре пристало бы ревновать Дантеса к моей приятельнице Идалии Полетике, на то есть причины, а не к болеющей за нее сердцем сестрице, матери стольких детей, ждущей к тому же следующего ребенка.
Азя симпатизирует Аркадию Россету, братцу Смирновой. Мы были бы рады за нее, когда бы он руки ее просил бы, но ведь он не богат. Решится ли? Азя очень дружна с Пушкиным, чему я очень рада, ее присутствие, на мой взгляд, еще как-то удерживает его в доме. Дети тоже – однакожь они его раздражают.
Не успела она увидеть новую внучку. Да-да, поздравьте нас с дочкой! Родилась она в мае на даче. Вот и займет девочка моя место бабушки на земле. К радости своей, должна признаться: то ли рождение Натали, то ли смерть Надежды Осиповны, то ли поведение Александра растрогали меня так, что душа моя смягчилась. Стала я терпимее к мужу. Он теперь весьма для семьи старается. Нынче и выросшие наши долги, а их к январю было уже 77 тысяч рублей, из них 29 тысяч – частных, не огорчают меня более, как огорчали прежние 60 тысяч.
Положение наше ужасно. Я, кажется, сумела взять себя в руки, ибо иначе пропасть можно. Александр потерял жалованье, под которое даны 30 тысяч долгу из казны, но получил высочайшее разрешение издавать журнал. Он теперь возлагает много надежд на свое дело, надеется выручить 60 тысяч. Стало быть, этой надеждой мы полны, и она придает нам силы.
У Александра случились неприятности после напечатания «Выздоровления Лукулла». Так щастливо сложилось, что разрешение на издание журнала было получено за несколько дней до появления этих злополучных стихов, иначе бы несдобровать. Его Величество сделали ему строгий выговор и, слава Господу, не отменили разрешение на журнал. Зато теперь у него более неприятностей с цензорами, чем могло быть, ибо цензором назначен самый трусливый. А ведь Пушкин хотел было уж отказаться от издания, да Гоголь уговорил его не делать того. Ах, сколь безрассуден муж мой!
Я решилась помогать ему по мере сил. Переговариваюсь с братом Дмитрием о бумаге для журнала, мы по-прежнему ведем тяжбу против Усачева, который не платит за аренду фабрик в Полотняном. Я, извольте, уже столь опытна в подобных делах, что даю мужу весьма строгие предписания. Иначе книготорговцы не преминут воспользоваться мягко-сердием Пушкина и он меньше выручит за журнал, чем мы ожидаем. Муж поручает мне вести многие литературные дела во время своего отсутствия. Я уже не так тоскую от одиночества. Веду дом, имея много мелких хлопот по хозяйству. Озабочена будущим сестер. Все это меня занимает и отвлекает от грустных мыслей, хотя я не совсем оправилась после родов.
К тому же, трезво поразмыслив, я решилась наконец поговорить с братом Дмитрием серьезно и откровенно. Ведь после смерти Дединьки я имею право на наследство, так же как и мои братья и сестры. Намедни написала ему письмо, в коем решительно дала понять, что я в несправедливом положении, что вся тяжесть содержания моей большой семьи падает на моего мужа и что я прошу его с помощью Маминьки назначить мне содержание, равное тому, какое давно уж получают сестры.
Я наконец впервые за столько лет призналась брату, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Что муж мой печален, подавлен, не может спать по ночам, что он не в состоянии работать. Что мы – в крайней нужде. Владельцы магазинов посылают нам неоплаченные счета, некоторые еще с тридцать четвертого года. Многие наши вещи заложены. Азино серебро тоже. Соболевский, приятель мужа – напрасно я не жаловала его ранее! – обещает выручить нас. Он вскоре уезжает за границу и оставит 30 фунтов серебра с тем, чтобы мы тоже заложили его у ростовщика Шишкина.
Пушкин мой похудел, с трудом сидит на месте, вскакивает, вздрагивает от громких звонков, не выносит криков детей – я так жалею его! Он раздражается по любому поводу, столь нервен! Затеял было дуэль то с князем Репниным – оказалось, недоразумение, то с бедным графом Соллогубом, обвинив его понапрасну. Я, вообразите, имею обыкновение пересказывать мужу все свои светские разговоры, ибо он поначалу так пугал меня светом, как в деревне чертом пугают. Он переиначил слова, сказанные мне графом, да и в свете пошли сплетни о нашем с ним разговоре. Дамы, что находились рядом, услышали, да не то, и поняли не так. Пушкин не успокоился, покамест граф не извинился передо мною, не знаю за что. Но уладилось, слава Господу. Помог наш милый Нащокин.
Сплетен в Петербурге так много, конечно и обо мне, жене известного сочинителя. Многие придают значение нашей невинной дружбе с Дантесом. Тетушка упреждает меня, что он афиширует свое отношение ко мне, дабы его имя стало на слуху, дабы легче войти в круг наиболее популярных молодых людей Петербурга. Я же едва ли не впервые позволила себе возразить тетушке. Но не стала пояснять причину возражений.
Вам единственной, кроме мужа, поведаю секрет. Дантес открылся мне признанием в любви. Было это в феврале. Я утешила его, но, разумеется, сказала, что у него не может быть никакой надежды, что я не могу быть щастливой иначе, чем уважая свой долг. После масленицы мы стали реже встречаться в свете, а с весны я почти перестала выезжать.
Пушкин, вообразите, ревнует меня к… Его Величеству, и к тем, кто приглашает меня танцевать на балах, и к тем, с кем беседую, – боится он светской молвы, а уж никак не моей неверности. А однакожь не удивлюсь, ежели и к дядьке своему, Никитушке, приревнует, даром что африканская кровь ему голову горячит.
Да, дела нерадостны, но развлекают меня не только мои занятия, но и наши милые детки, ласковость мужа, заботливая тетушка и прелести дачной жизни. Дачу на Каменном острове хоть и наняли в долг, и стоила она вдвое больше прошлогоднего, а все же Александру удобнее до города добираться по делам журнала. Как люблю я лето, милая N.! А осенью полагаем мы сбежать от лишних расходов в Михай-ловское.
P.S. Еще раз уверяю, дорогая, никто никогда не слышит от меня жалоб на трудности наши. Вам одной доверяю я все самое сокровенное. Слыву бездушной, легкомысленной, бесчувственной, холодной. Бог с ними, пусть так и мыслят. Чем более тайн у нас от света, тем менее поводов для пересудов.
Писала я Вам летом, что намеревались мы поселиться в Михайловском. Не удалось. Слишком велики расходы на переезд всей семьей, а средств на это не нашлось. Мы остались в Петербурге. Пушкин недоволен, говорит, что в деревне он бы много работал, а здесь ничего не делает, раздражен до желчи.
Пушкин знает, как я верна ему, но начал упрекать, что я опять часто вижусь с Дантесом. Я отвечаю, что каждое слово, тому мною и им мне сказанное, я не скрываю от мужа моего. Опасаться Александру нечего. Видимся мы ради Коко, которая не должна оставаться с Дантесом наедине, не видеть его она не может, иначе страдает. А что отношения наши дружеские, что ж тут странного? Он человек веселый, остроумный, разговорчивый. Мне с ним весело. Он мне просто пришелся по нраву, как по нраву мне Идалия Полетика. Они оба меня занимают, спасают от одиночества. Оба мне приятели. Просто он, к нещастью, мужчина, дружба наша на виду, ибо мы часто с ним танцуем на балах. Помилуйте, кто ж виноват, что муж мой на балы перестал ходить, что траур у него? Мы с Дантесом и Коко много катались верхом, будучи на даче. Да, он посылает нам с Коко довольно книг и театральные билеты при коротеньких записках, но никаких приличий великосветских мы не нарушаем.
Сам Пушкин откровенно был увлечен графиней Сологуб, сочинял ей стихи, открыто дружит со Смирновой-Россет, с толстухой Вревской, да и с Керн. А бесконечные его свидания с Хитрово, ее к нему записки? Так и наша открытая дружба с Дантесом – дело обыденное. Муж от своих подруг не отворачивается, я от приятелей – тож. Но… он решил отказать Дантесу от дома. Коко в ужасе! Дантес пишет мне письма. А я их и не скрываю от мужа, показываю. Тайны здесь нет. Княгиня Вяземская весьма озабочена, приличны ли наши встречи с Дантесом в ее доме. Она спросила меня, чем это может кончиться. Я ответила, что ничего не приключилось и будет то же, что и было два года сряду. Но она сказала бедному Дантесу, что ей остается одно – велеть швейцару, коль скоро у ее подъезда будет несколько карет, не принимать его, Дантеса. Тот принял предупреждение к сведенью. Теперь мы встречаемся у Карамзиных.
Да что Дантес? Мало ли других поклонников, столь же безнадежно меня обожающих, с кем приятно беседовать! Они все тоже на виду. И какой даме удалось бы скрыть от общества, что ей по сердцу обожание привлекательных и живых молодых людей? Да и толку? Пушкин не ревнует меня к Дантесу, нет, а его лишь тревожит, что если он так относится к таковому приятельству, дружбе, то каковы пересуды врагов наших? Вот с этим я хотя и готова согласиться, но не все ли едино, однакожь? Помилуйте, не стану я потворствовать бездельным сплетникам, не ведающим человеческих привязанностей. Видит Бог, это никого не должно касаться, кроме нас троих. Как я выгляжу в глазах света – то мне, вообразите, нынче безразлично. Пушкину, увы, нет.
Желая проверить свою правоту, я посоветовалась с любимой моей тетушкой. Она сказала, по-видимому, очень умно, чтобы я не верила ни единому слову старого барона, что его цель одна – заполучить Дантеса, влюбленного в меня, назад, а для этого старик хочет поссорить сына с Пушкиным. Стало быть, я должна постараться убедить барона, что никаких планов, связанных с его сыном, я не имею. Но так ведь оно и есть! Христа ради, никаких надежд я ему не даю. Я готова пожертвовать удовольствием танцевать с Дантесом и даже дружбой с ним ради спокойствия отца моих детей. Как уберечь Александра от беды? Ведь он так легко вызывает соперников на дуэль? Вот о чем я размышляю.
Не доложить ему правды о наших с Дантесом встречах не могу, иначе муж полагал бы, что мне есть что от него скрывать. Вам одной, милая, могу я признаться, что была, а быть может, и есть у меня, право, некая тайная цель, когда рассказываю я мужу о внимании ко мне Дантеса и других мужчин, немного дразня его. Полагаю разбудить в нем те чувства, кои, как кажется мне, угасли за время нашей довольно грустной совместной жизни. Но не слишком ли легкомысленно с моей стороны так шутить с африканским огнем?
Не встречаться с Дантесом? Я никогда не искала и не ищу с ним встреч. Он сам мгновенно появляется там, где я с сестрами бываю. Его осведомленность относительно моих или вместе с сестрами прогулок и выездов – баснословна. Ему с нами, шутницами и красавицами, весело! Как и нам с ним! Да к тому же любая женщина, которой пришлось испытать нужду, поняла бы, как мне хочется отвлечься и просто посмеяться, ни о чем не размышляя, ни о чем не беспокоясь! Я не смею отказаться от выездов, это приведет к лишним ненужным толкам. Однакожь, право, я бы потребовала от Дантеса прекратить все встречи, чтобы не гневать мужа, но как тогда быть с Коко? Она умрет от тоски по Дантесу. И я ее понимаю! Если бы я была свободна, не знаю во что превратились бы мои к нему дружеские чувства.
Я не свободна, я всегда была и буду верной женой своему беспечному мужу, я – мать чудесных детей, коих мы, увы, давно уже кормим в долг. Хоть и сочинил за лето Александр превосходные стихи, а нынче завершил и «Капитанскую дочку», а денег все нет. Надежды на журнал, увы, покамест не оправдались! Пушкин хочет печатать меньше номеров, а стало быть, уменьшить расходы на типографию, поглядим. Вот первого декабря надобно возвратить восемь тысяч долгу князю Оболенскому по двум заемным письмам, а чем? А магазину Мальпар за шляпки четыреста с лишним, а Английскому магазину более двух тысяч? Зато какие чудные серьги, браслет, платок и материи я там купила! Так я люблю ходить по модным магазинам!
А вероломство Идалии? Извольте: она заманила меня к себе в дом, сама уехала, и там я нашла Дантеса, который на коленях умолял меня – даже и не услыхала о чем. В гневе тут же покинула дом. Я была в ужасе! Даже не осмелилась сразу поведать об этом мужу. Понимала, что дуэли не избежать, ежели он узнает. Геккерн стал угрожать мне, что обесчестит меня в глазах мужа и общества.
Благо, Маминька прислала денег на рождение внука, а то ведь не знала бы, что и делать. Перед прислугой стыдно! Кружится голова моя, не ведаю, что предпринять! Вновь размышляю, не уехать ли в деревню на несколько лет? Тогда балы зимние ежедневные и визиты, от которых не подобает отказываться, а все они требуют больших расходов, не надобны станут.
А иначе поразмыслить, так ежели тетушка дарит нам платья, то траты на балы не так уж и велики, и как сестер бросить, ежели обе не замужем? Зачем я их к себе забирала? Взялась быть им Маминькой, так следует и далее помогать. В июле в Петергофе будет праздник – день рождения Ее Величества, – невозможно не явиться. И сестры ждут не дождутся, словно малые дети!
Мне иногда так худо, что не могу ни читать, ни писать, ни работать что-либо. Лежу, плачу и только о деньгах думаю, где их раздобыть?
…ноября 1835 года
…прочла я вновь последнее письмо, что сочинила Вам, да так и не отправила тогда, и поразилась сама. Неужели я бываю в таком мрачном состоянии духа? Слава Богу, дурное забывается быстро, а хорошее помнится долго. Были и славные дни этим летом. Мы провели его на даче. С сестрами ездили верхом на острова – все нами любовались, как всегда. Мы славно повеселились в Петергофе. То было в июле, в день рождения Ее Величества. В августе, по возвращении гвардии из лагеря, на Черной речке давались еженедельные балы. Пришлось нам с Пушкиным там бывать, чтобы сестер вывезти. Но приглашали более меня. Ловко мне было танцевать с Дантесом, на которого по приезде его в столицу все было ополчились за то, что попал он в лейб-гвардию, не будучи знатного российского роду, а нынче, вообразите, находят его весьма и весьма привлекательным. Им увлечена Коко, сестра моя.Намеревались было сразу после дачи в деревню надолго ехать, да не вышло. Дал Государь Александру отпуск не на несколько лет, как он того просил, а всего на четыре месяца. Из казны выдан заем в 30 тысяч, из жалованья удерживать будут. А заем – чтобы наши долги отдать! Не спасение! Жить на что?
Летом до того плохи дела наши были, что послала я Пушкина к дальнему родственнику Оболенскому денег занять. Пошел пешком. Застал того, как нарочно, за игрою в банк. Родственник предложил играть пополам, раз уж не может Александр играть сам – и выигрыш, и проигрыш Оболенского они бы разделили. Оболенский выиграл, хотел было дать мужу обещанную часть, но заметил, что знал наверное, что выиграет. Играет он, как известно, нечестно. Пушкин разгневался и ушел, хлопнув дверью. Так и остались без денег. Вот-вот, и опять я о них! Ох уж эти деньги, деньги, деньги и всегда деньги, без них ничего нельзя достичь. Ни думать, ни слышать не желаю, а приходится!
Должна признаться, что, хвала Господу, никто и никогда, кроме Вас, милая, да брата Дмитрия, коего, увы, прошу дать денег, жалоб моих на долги наши не слышит. Напротив, всегда стараюсь показать, как щастлива я в браке, дабы не унизить Александра. Всем рассказываю лишь о балах да о веселье.
Пушкин уехал в деревню, полагает сочинить нечто, а мне только и пишет, чтобы я дела с долгами улаживала. В письмах спрашивает – чем нам жить будет? Отец не оставит ему имения, он его уже вполовину промотал. Наш Полотняный на волоске от гибели, тяжба который месяц тянется, по адвокатам сама езжу, голову ломаю, кому дать взятку, кого попросить о протекции. Брату Дмитрию сложные дела и доверять не стоит. Пишет Александр, тож о наших долгах и нищете только думает. Какое ему нынче сочинять? Не может. Тут мы и вовсе пропали. Да и когда, однакожь, ему сочинять? Сообщает, что верхом целыми днями скачет, читает Вальтер Скотта и обо мне охает.
О чем Пушкин мне не пишет, да сама я знаю, что волочится он если не за старой Осиповой (так и признается мне, что она все та же и он-де ее любит), то уж точно за Вревской, что моложе. Который год назад в нее влюблен был?! Намедни у Вревских и ночевал. И верный знак! ежели пишет, что она толста, как Мефодий, псковский архиерей, стало быть, неспроста. Боится моих подозрений. Я ведь помню, как он просил меня в Полотняном весу набрать. Стало быть, нравятся ему толстухи! Ежели я о его увлечениях ему говорю в письме, ибо наперед все вижу, – так он отвечает, что ведет себя как красная девица. Не знаю я, какая мой Пушкин девица, а любая девица ему – точно как быку красная тряпка, даром что уже стариком скоро будет. Не довлеет ему, что я все понимаю, что браню незаслуженно, дескать.
…декабря 1835 года
Вот и уходит этот ужасный год, бесценная душа моя N.! Я опять понесла и, да простит меня Господь, думаю без особой радости о новых расходах, которые непременно сопровождают рождение ребенка. А сколько их у меня на руках? Детки мои, сестры, Александр, братья с их вечными нещастьями: брат Сергей разорен, с трудом вытягивала его летом из трясины, в которой он увяз, служа офицером. Помогла ему перевестись в Москву, где у него теперь меньше расходов, ибо живет он в нашем доме и не тратится на квартиру хотя. Брат Иван вечно в меланхолии и на меня без конца не знаю за что дуется. Родители Александра, право, тоже словно дети. Ходят небрежно одеты. Машенька моя, приехав к ним в гости, начала кричать, увидев матушку Александра в кацавейке. Ее спросили, почему она не хочет бабушку поцеловать. Она ответила, что у бабушки платье и чепчик скверные. Ежели малышка замечает, что в свете о них говорят? Как и Пушкин, не умеют копейки в руках удержать, дабы назавтра еда была в доме. При этом у них 1200 душ. Оттого, да еще из-за проказ Левушки-мота, младшего сына, матушка его всегда в волнении, а того ей никак нельзя. У ней печень больная. Осенью, по приезде в город из деревни, была она при смерти.Болезнь ее заставила Пушкина в Петербург ранее воротиться, чем намечал он. Мы с мужем и его сестра Ольга часто матушку больную навещали. Врачи, по щастью, поставили ее на ноги.
Пушкин был в ярости оттого, что в свете на меня ополчились, дескать, не забрала я к себе больную. А для чего он гневается? Кому, кроме близких друзей, ведомо, что дом наш тесен для трех жен Пушкина (так меня с сестрами его Ольга величает), для всех наших детей, слуг. Матушка и сама ни за что к нам даже здоровая жить не поехала, тем паче больная, при смерти. Кому, кроме лавочников да адвокатов, ведомо, что мы нищие? Что ложу в театре, дорогие наряды тетушка наша оплачивает.
Как-то мы с Пушкиным ее, больную, навещали. Там была бывшая пассия моего мужа, его не единственное, однакожь, «Чудное Мгновенье», хоть и подурневшее весьма, – А. К. Так неужто при ней и при больной я стала бы рассказывать о наших невзгодах? Конечно, только о балах и развлечениях, как всегда. Зубы сожмешь и болтаешь о чепухе неинтересной. Таков свет.
Вон, Папенька Александра только плачет, вздыхает и жалуется всем, кто к ним приходит и кого он встречает. Неужто кто-то его жалеет? Напротив, смеются, что такой родовой дворянин бедствует, не умея хозяйничать. А и кому какое дело до того, что у них, нещастных, и у меня на душе? Даже родным, помилуйте, безразлично.
Да простит меня Господь, но если бы знали Вы, как сердита я на Маминьку мою! Нет сердца у ней вовсе. Приданого так и не дождались мы, ни от нее, ни от Дединьки. Статую вовсе и не продать. Тяжба с Полотняным бесконечна. Никакие мои усилия не помогли. А история со шляпкой? Могу Вам поведать. Мы с сестрами решили послать Маминьке в подарок шляпу. Стоила она дорого, денег лишних ни у кого из нас нет, но решили мы, что живет она одна, что приятна ей забота дочерей. Буде ссориться! Она нашла ее слишком светлой и вернула в ярости! Боже! Выручила, как всегда, любимая наша тетушка, купила у нас ту шляпку.
Нынче попросила я Маминьку высылать мне содержание ежемесячно. Немного и попросила. Всего 200 рублей. Полагала я, что любовь к внукам, пусть не к дочери, придаст ей щедрости. Где! Дала мне советы, смысла в коих не вижу. Не денег. Я в отчаяньи! В отчаяньи и Пушкин. Нынешней осенью ничего он толком не сочинил, так что и продать издателю нечего. Чем жить? Александр оттого, право, и работать не мог, что голова кругом шла. А приехал, и вовсе голову потерял. Вы не поверите, дает он розги мальчику моему и Машеньке! Я руки ломаю, плачу! На что мне деликатность, бескорыстие мужа и его забота о детях, которых он любит, да наказывает розгами? Не выдержу, не выдержу!
Александра ни днем, ни ночью нет дома, уходит и где пропадает? Полагаю, без женщины дело не обходится. А и хвала Господу – в такую трудную пору нет его в доме. Иначе трудно мне было бы, видя его часто, признаться себе в том, что охладели мы друг к другу! Хоть и тяжко мне, а верить в подобное я не желаю. Только с детьми да на балах, как всегда, отвожу душу от тревог.
Не подумайте, милая, что я в такой степени увлечена балами. Соглашаюсь я с моей Коко, что балы, как ни посмотри, утомительны и скучны, если нет никакого личного интереса, что-де нет ничего более тривиального, чем бал. Мой интерес – потанцевать всласть, уж очень я люблю танцевать. А самое необходимое – встретиться лишний раз не нарочно с полезными для протекций, столь важных для братьев и сестер, людьми, умилостивить лишний раз Его Величество, вечно недовольных Пушкиным, да моим бедным бесприданницам женихов присмотреть. Коко безумно влюблена в Дантеса, хотя и скрывает свои чувства, но неведомо, влюблен ли он в нее. Я пытаюсь свести их и дружескими намеками выведать у него, насколько серьезны его намерения, но тот отделывается шутками и любезностями. Он привлекателен настолько, что многие с ним невольно начинают дружить, сами того не желая даже.
Он ухаживает за Коко, при этом не сводит глаз с меня. Не хватало, чтобы моя дорогая сестра меня к нему ревновала! Было такое, к примеру, на именинах у Карамзиной на даче в Царском. Возможно, это его способ завоевать сердечко нашей Коко. Такая у него игра, он же француз. А даже если он обращает на меня внимание, слегка строит куры, что тут особенного? Все этим занимаются для развлечения.
Вот чего не может понять Пушкин и дуется на Дантеса. Муж мой старше меня намного, братьям и сестрам я сама за матушку. Вот мне и занятно с этим французом: мы – сверстники. Он мне как брат, с которым можно обо всем поболтать. Так живы наши беседы и так ловко мы с ним танцуем! Я мечтала бы танцевать так же с моим мужем, но танцор он, право, никудышный, а разговаривать ему со мною некогда. Бедной сестре пристало бы ревновать Дантеса к моей приятельнице Идалии Полетике, на то есть причины, а не к болеющей за нее сердцем сестрице, матери стольких детей, ждущей к тому же следующего ребенка.
Азя симпатизирует Аркадию Россету, братцу Смирновой. Мы были бы рады за нее, когда бы он руки ее просил бы, но ведь он не богат. Решится ли? Азя очень дружна с Пушкиным, чему я очень рада, ее присутствие, на мой взгляд, еще как-то удерживает его в доме. Дети тоже – однакожь они его раздражают.
…июля 1836 года
Вот важные новости, кои хотела бы я Вам поведать, друг мой вечный N. В первый день Светлого воскресенья, в самую заутреню, увы, – и это скорбная весть! – скончалась матушка Александра, царствие небесное бабушке детей наших. Перед кончиной она просветлела духом, просила у мужа моего прощения за то, что не понимала его душу ранее так, как поняла теперь, да слишком поздно. Ведь чем более любила она сына Льва, тем холоднее относилась к Александру. Похоронил ее мой муж недалеко от Михайловского, в Святогорском монастыре. Да так понравилось ему место, что и себе купил кусок земли для могилы рядом. Я бранила его за грустные мысли, но что поделать.Не успела она увидеть новую внучку. Да-да, поздравьте нас с дочкой! Родилась она в мае на даче. Вот и займет девочка моя место бабушки на земле. К радости своей, должна признаться: то ли рождение Натали, то ли смерть Надежды Осиповны, то ли поведение Александра растрогали меня так, что душа моя смягчилась. Стала я терпимее к мужу. Он теперь весьма для семьи старается. Нынче и выросшие наши долги, а их к январю было уже 77 тысяч рублей, из них 29 тысяч – частных, не огорчают меня более, как огорчали прежние 60 тысяч.
Положение наше ужасно. Я, кажется, сумела взять себя в руки, ибо иначе пропасть можно. Александр потерял жалованье, под которое даны 30 тысяч долгу из казны, но получил высочайшее разрешение издавать журнал. Он теперь возлагает много надежд на свое дело, надеется выручить 60 тысяч. Стало быть, этой надеждой мы полны, и она придает нам силы.
У Александра случились неприятности после напечатания «Выздоровления Лукулла». Так щастливо сложилось, что разрешение на издание журнала было получено за несколько дней до появления этих злополучных стихов, иначе бы несдобровать. Его Величество сделали ему строгий выговор и, слава Господу, не отменили разрешение на журнал. Зато теперь у него более неприятностей с цензорами, чем могло быть, ибо цензором назначен самый трусливый. А ведь Пушкин хотел было уж отказаться от издания, да Гоголь уговорил его не делать того. Ах, сколь безрассуден муж мой!
Я решилась помогать ему по мере сил. Переговариваюсь с братом Дмитрием о бумаге для журнала, мы по-прежнему ведем тяжбу против Усачева, который не платит за аренду фабрик в Полотняном. Я, извольте, уже столь опытна в подобных делах, что даю мужу весьма строгие предписания. Иначе книготорговцы не преминут воспользоваться мягко-сердием Пушкина и он меньше выручит за журнал, чем мы ожидаем. Муж поручает мне вести многие литературные дела во время своего отсутствия. Я уже не так тоскую от одиночества. Веду дом, имея много мелких хлопот по хозяйству. Озабочена будущим сестер. Все это меня занимает и отвлекает от грустных мыслей, хотя я не совсем оправилась после родов.
К тому же, трезво поразмыслив, я решилась наконец поговорить с братом Дмитрием серьезно и откровенно. Ведь после смерти Дединьки я имею право на наследство, так же как и мои братья и сестры. Намедни написала ему письмо, в коем решительно дала понять, что я в несправедливом положении, что вся тяжесть содержания моей большой семьи падает на моего мужа и что я прошу его с помощью Маминьки назначить мне содержание, равное тому, какое давно уж получают сестры.
Я наконец впервые за столько лет призналась брату, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Что муж мой печален, подавлен, не может спать по ночам, что он не в состоянии работать. Что мы – в крайней нужде. Владельцы магазинов посылают нам неоплаченные счета, некоторые еще с тридцать четвертого года. Многие наши вещи заложены. Азино серебро тоже. Соболевский, приятель мужа – напрасно я не жаловала его ранее! – обещает выручить нас. Он вскоре уезжает за границу и оставит 30 фунтов серебра с тем, чтобы мы тоже заложили его у ростовщика Шишкина.
Пушкин мой похудел, с трудом сидит на месте, вскакивает, вздрагивает от громких звонков, не выносит криков детей – я так жалею его! Он раздражается по любому поводу, столь нервен! Затеял было дуэль то с князем Репниным – оказалось, недоразумение, то с бедным графом Соллогубом, обвинив его понапрасну. Я, вообразите, имею обыкновение пересказывать мужу все свои светские разговоры, ибо он поначалу так пугал меня светом, как в деревне чертом пугают. Он переиначил слова, сказанные мне графом, да и в свете пошли сплетни о нашем с ним разговоре. Дамы, что находились рядом, услышали, да не то, и поняли не так. Пушкин не успокоился, покамест граф не извинился передо мною, не знаю за что. Но уладилось, слава Господу. Помог наш милый Нащокин.
Сплетен в Петербурге так много, конечно и обо мне, жене известного сочинителя. Многие придают значение нашей невинной дружбе с Дантесом. Тетушка упреждает меня, что он афиширует свое отношение ко мне, дабы его имя стало на слуху, дабы легче войти в круг наиболее популярных молодых людей Петербурга. Я же едва ли не впервые позволила себе возразить тетушке. Но не стала пояснять причину возражений.
Вам единственной, кроме мужа, поведаю секрет. Дантес открылся мне признанием в любви. Было это в феврале. Я утешила его, но, разумеется, сказала, что у него не может быть никакой надежды, что я не могу быть щастливой иначе, чем уважая свой долг. После масленицы мы стали реже встречаться в свете, а с весны я почти перестала выезжать.
Пушкин, вообразите, ревнует меня к… Его Величеству, и к тем, кто приглашает меня танцевать на балах, и к тем, с кем беседую, – боится он светской молвы, а уж никак не моей неверности. А однакожь не удивлюсь, ежели и к дядьке своему, Никитушке, приревнует, даром что африканская кровь ему голову горячит.
Да, дела нерадостны, но развлекают меня не только мои занятия, но и наши милые детки, ласковость мужа, заботливая тетушка и прелести дачной жизни. Дачу на Каменном острове хоть и наняли в долг, и стоила она вдвое больше прошлогоднего, а все же Александру удобнее до города добираться по делам журнала. Как люблю я лето, милая N.! А осенью полагаем мы сбежать от лишних расходов в Михай-ловское.
P.S. Еще раз уверяю, дорогая, никто никогда не слышит от меня жалоб на трудности наши. Вам одной доверяю я все самое сокровенное. Слыву бездушной, легкомысленной, бесчувственной, холодной. Бог с ними, пусть так и мыслят. Чем более тайн у нас от света, тем менее поводов для пересудов.
…октября 1836 года
Душа моя N., бесценный друг мой! Вот и я со своими переживаниями и малыми радостями. Есть, однакожь, одна большая радость – нежданно брат наш Дмитрий женился! Даже наша Маминька довольна невесткой. Говорит, та добра со всеми и ухаживает за Папенькой. Кроме Папеньки моего бедного, слава Богу, все мы здоровы. Есть и другая долгожданная новость. Наконец настал день, когда брат мой Дмитрий, хоть и с опозданием в месяц, впервые прислал нам деньги в счет моего годового содержания! Щастье видеть, что детки растут, радуют нас своими рассуждениями, любовью друг к другу и к родителям.Писала я Вам летом, что намеревались мы поселиться в Михайловском. Не удалось. Слишком велики расходы на переезд всей семьей, а средств на это не нашлось. Мы остались в Петербурге. Пушкин недоволен, говорит, что в деревне он бы много работал, а здесь ничего не делает, раздражен до желчи.
Пушкин знает, как я верна ему, но начал упрекать, что я опять часто вижусь с Дантесом. Я отвечаю, что каждое слово, тому мною и им мне сказанное, я не скрываю от мужа моего. Опасаться Александру нечего. Видимся мы ради Коко, которая не должна оставаться с Дантесом наедине, не видеть его она не может, иначе страдает. А что отношения наши дружеские, что ж тут странного? Он человек веселый, остроумный, разговорчивый. Мне с ним весело. Он мне просто пришелся по нраву, как по нраву мне Идалия Полетика. Они оба меня занимают, спасают от одиночества. Оба мне приятели. Просто он, к нещастью, мужчина, дружба наша на виду, ибо мы часто с ним танцуем на балах. Помилуйте, кто ж виноват, что муж мой на балы перестал ходить, что траур у него? Мы с Дантесом и Коко много катались верхом, будучи на даче. Да, он посылает нам с Коко довольно книг и театральные билеты при коротеньких записках, но никаких приличий великосветских мы не нарушаем.
Сам Пушкин откровенно был увлечен графиней Сологуб, сочинял ей стихи, открыто дружит со Смирновой-Россет, с толстухой Вревской, да и с Керн. А бесконечные его свидания с Хитрово, ее к нему записки? Так и наша открытая дружба с Дантесом – дело обыденное. Муж от своих подруг не отворачивается, я от приятелей – тож. Но… он решил отказать Дантесу от дома. Коко в ужасе! Дантес пишет мне письма. А я их и не скрываю от мужа, показываю. Тайны здесь нет. Княгиня Вяземская весьма озабочена, приличны ли наши встречи с Дантесом в ее доме. Она спросила меня, чем это может кончиться. Я ответила, что ничего не приключилось и будет то же, что и было два года сряду. Но она сказала бедному Дантесу, что ей остается одно – велеть швейцару, коль скоро у ее подъезда будет несколько карет, не принимать его, Дантеса. Тот принял предупреждение к сведенью. Теперь мы встречаемся у Карамзиных.
Да что Дантес? Мало ли других поклонников, столь же безнадежно меня обожающих, с кем приятно беседовать! Они все тоже на виду. И какой даме удалось бы скрыть от общества, что ей по сердцу обожание привлекательных и живых молодых людей? Да и толку? Пушкин не ревнует меня к Дантесу, нет, а его лишь тревожит, что если он так относится к таковому приятельству, дружбе, то каковы пересуды врагов наших? Вот с этим я хотя и готова согласиться, но не все ли едино, однакожь? Помилуйте, не стану я потворствовать бездельным сплетникам, не ведающим человеческих привязанностей. Видит Бог, это никого не должно касаться, кроме нас троих. Как я выгляжу в глазах света – то мне, вообразите, нынче безразлично. Пушкину, увы, нет.
…октября 1836 года
Преданный, бесценный друг, поверенный души моей N., не могу не поделиться с Вами, и так мне необходимо понять самое себя. Легче это сделать, когда пишу Вам, душа моя. Барон Геккерн, приемный отец Дантеса, намедни убеждал меня оставить мужа и пожалеть его сына. Не могу уразуметь, кой толк ему делать мне столь неприличные предложения! Мое отношение к Дантесу не выходит за рамки дружбы. Конечно, я ответила решительным отказом. Сам Дантес премного старается показать всем, как он якобы влюблен. Он слишком молод, и вряд способен отличить истинное чувство от увлечения. Ах, эти французские игры! Приятно, однакожь, но и смешно, не правда ли? Что за нужда раздувать все до размеров необыкновенных?Желая проверить свою правоту, я посоветовалась с любимой моей тетушкой. Она сказала, по-видимому, очень умно, чтобы я не верила ни единому слову старого барона, что его цель одна – заполучить Дантеса, влюбленного в меня, назад, а для этого старик хочет поссорить сына с Пушкиным. Стало быть, я должна постараться убедить барона, что никаких планов, связанных с его сыном, я не имею. Но так ведь оно и есть! Христа ради, никаких надежд я ему не даю. Я готова пожертвовать удовольствием танцевать с Дантесом и даже дружбой с ним ради спокойствия отца моих детей. Как уберечь Александра от беды? Ведь он так легко вызывает соперников на дуэль? Вот о чем я размышляю.
Не доложить ему правды о наших с Дантесом встречах не могу, иначе муж полагал бы, что мне есть что от него скрывать. Вам одной, милая, могу я признаться, что была, а быть может, и есть у меня, право, некая тайная цель, когда рассказываю я мужу о внимании ко мне Дантеса и других мужчин, немного дразня его. Полагаю разбудить в нем те чувства, кои, как кажется мне, угасли за время нашей довольно грустной совместной жизни. Но не слишком ли легкомысленно с моей стороны так шутить с африканским огнем?
Не встречаться с Дантесом? Я никогда не искала и не ищу с ним встреч. Он сам мгновенно появляется там, где я с сестрами бываю. Его осведомленность относительно моих или вместе с сестрами прогулок и выездов – баснословна. Ему с нами, шутницами и красавицами, весело! Как и нам с ним! Да к тому же любая женщина, которой пришлось испытать нужду, поняла бы, как мне хочется отвлечься и просто посмеяться, ни о чем не размышляя, ни о чем не беспокоясь! Я не смею отказаться от выездов, это приведет к лишним ненужным толкам. Однакожь, право, я бы потребовала от Дантеса прекратить все встречи, чтобы не гневать мужа, но как тогда быть с Коко? Она умрет от тоски по Дантесу. И я ее понимаю! Если бы я была свободна, не знаю во что превратились бы мои к нему дружеские чувства.
Я не свободна, я всегда была и буду верной женой своему беспечному мужу, я – мать чудесных детей, коих мы, увы, давно уже кормим в долг. Хоть и сочинил за лето Александр превосходные стихи, а нынче завершил и «Капитанскую дочку», а денег все нет. Надежды на журнал, увы, покамест не оправдались! Пушкин хочет печатать меньше номеров, а стало быть, уменьшить расходы на типографию, поглядим. Вот первого декабря надобно возвратить восемь тысяч долгу князю Оболенскому по двум заемным письмам, а чем? А магазину Мальпар за шляпки четыреста с лишним, а Английскому магазину более двух тысяч? Зато какие чудные серьги, браслет, платок и материи я там купила! Так я люблю ходить по модным магазинам!
…ноября 1836 года
Беда, беда, душа моя N., и я, не кто иной, как я, виновата! Ах, безумная, шутила с огнем, не слушала мужа моего бедного, умного! Горе, горе мне! Доигралась, дококетничалась, думала только о себе, не уразумела, сколько боли у него в сердце накопилось. Дуэль! Вот цена моему глупому кокетству! Танцевать, беседовать, строить куры! Отчего я не слушалась тетушку, мужа, отчего не понимала я, не видала ничего вокруг? Как могла я, пусть в самых тайных мыслях, раздражаться Пушкиным, его редеющими волосами, его походкой, его ревностью? Как смела? Он дан мне Богом! Грешница! Кокетка! Дура! Захотела брата, одногодку в приятели, а получила игру со смертью!А вероломство Идалии? Извольте: она заманила меня к себе в дом, сама уехала, и там я нашла Дантеса, который на коленях умолял меня – даже и не услыхала о чем. В гневе тут же покинула дом. Я была в ужасе! Даже не осмелилась сразу поведать об этом мужу. Понимала, что дуэли не избежать, ежели он узнает. Геккерн стал угрожать мне, что обесчестит меня в глазах мужа и общества.