Сью Таунсенд

Адриан Моул: Дикие годы


   Моим сестрам Барбаре и Кейт




   "Что горевать, когда уж не воротишь,

   Какой в том прок!"[1]

Уильям Шекспир. Зимняя сказка




* * *



Вторник, 1 января 1991 г.
   Год начинается — из-за чрезмерного количества алкоголя, которое меня заставили выпить вчера на вечеринке у мамочки, раскалывается голова и трясутся конечности.
   Я был вполне доволен, когда просто сидел на стуле, разглядывал танцующих и тянул низкокалорийный прохладительный напиток, но мамочка все время орала: "Давай к нам, кисляй, " — и не успокоилась, пока я не употребил полтора стакана «ламбруско».
   Пока она плюхала вино мне в пластиковый стаканчик, я хорошенько ее разглядел. Губы окружены короткими морщинками, точно множество ручейков впадает в пунцовое озеро; волосы — рыжие и лоснятся почти до самого черепа, но седые корни выдают правду; шея отвисла, грудь сморщилась, а живот выпирает из-под маленького черного платьица (очень маленького), которое она напялила. Несчастной женщине сорок семь лет, она на двадцать три года старше своего второго мужа. Я точно знаю, что Мартин Маффет никогда не видел ее без грима. На ее наволочки стыдно смотреть: все в креме для рожи и краске для ресниц.
   Не успел я и глазом моргнуть, как оказался на импровизированной танцплощадке в мамочкином салоне — плясал под «Птичкину песенку» в одном кругу с Пандорой, любовью всей моей жизни; ее новым возлюбленным, профессором Джеком Кавендишем; Мартином Маффетом, моим моложавым отчимом; Иваном и Таней, пандориными богемными предками; а также прочими мамочкиными друзьями и родственниками в состоянии алкогольного опьянения. Когда песня взмыла до своей кульминации, я поймал собственное отражение в зеркале над камином: я размахивал руками и скалился, как полоумный. Пришлось немедленно прекратить и вернуться за стол. Берт Бакстер, которому в прошлом году исполнилось сто лет, совершал неуклюжие танцевальные па прямо в инвалидном кресле, травмируя окружающих: благодаря его неосторожности синяк и опухоль на моей левой лодыжке до сих пор не сошли. Кроме этого, на моей новой белой рубашке — обширное свекольное пятно от бутерброда, который Берт метнул через всю комнату, ошибочно приняв за праздничную хлопушку. Бедный мерзавец, скорее всего, в этом году откинет копыта — свою телеграмму от Королевы он уже получил, — поэтому за специальную химчистку, которая наверняка потребуется рубашке, я взимать с него не стану.
   За Бертом Бакстером я присматриваю уже больше десяти лет — навещаю его, приезжая из Оксфорда, покупаю ему гнусные сигареты, подстригаю его кошмарные ногти и т.д. Когда же все это закончится?
   Отец вломился на вечеринку в половине двенадцатого. Под предлогом, будто ему надо срочно поговорить с бабушкой. Она сейчас совершенно оглохла, поэтому отцу пришлось перекрикивать музыку:
   — Мама, я не могу найти спиртовой ватерпас.
   Какое ничтожное оправдание! Ну кому нужен спиртовой ватерпас перед самым Новым Годом, если вы — не слесарь ремонтной бригады? Жалкая просьба одинокого сорокадевятилетнего разведенца, чей темно-синий костюм середины 80-х годов нужно почистить, а коричневые туфли — выбросить на помойку. С остатками прически он сделал все, что мог, но этого оказалось недостаточно.
   — Ты не знаешь, где может быть спиртовой ватерпас? — не унимался папаша, косясь на стол с бутылками. Потом добавил: — Я мощу дорожку.
   Я расхохотался вслух над столь очевидной ложью.
   Бабушку это явно огорошило, и она ушла в кухню разогревать в микроволновке сосиски в тесте, а мамочка милостиво пригласила бывшего мужа повеселиться с нами. В одно мгновение ока он сорвал с себя пиджак и кинулся отплясывать твист с моей восьмилетней сестрицей Рози. Наблюдать за танцевальным стилем папаши крайне неловко (образец для подражания у него до сих пор — Мик Джеггер), и я отправился наверх менять рубашку. По дороге я миновал Пандору и Синюю Бороду Кавендиша — они слились в страстных объятиях, наполовину погрузившись в сушильный шкаф. По возрасту он годится ей в отцы.
   Пандора была моей с тринадцати лет — я влюбился в ее волосы цвета патоки. Она просто разыгрывает из себя недотрогу. Вышла замуж за Джулиана Твайселтон-Файфа только для того, чтобы я ревновал. Иной причины тут быть не может. Джулиан — бисексуальный полу-аристократ, время от времени носит монокль. Стремится к экстравагантности, но та избегает его. Глубоко заурядная личность со светским выговором. Даже не симпатичный. Похож на двуногую лошадь. Что же касается ее романа с Кавендишем, то дедуля одевается, как нищеброд, уму непостижимо.
   Пандора выглядела шикарно в красном платье с открытыми плечами, из которого то и дело выскальзывала грудь. По ее виду никто бы не догадался, что она теперь — д-р Пандора Брейтуэйт и бегло говорит на русском, сербско-хорватском и прочих малоупотребительных языках. Пандора больше похожа на какую-нибудь супермодель из числа тех, что рыскают по подиумам, чем на доктора философии. Вечеринке она определенно прибавляла блеска, в отличие от своих родителей, одетых, как обычно, в стиле битников 50-х годов — водолазки под горло и вельвет в рубчик. Не удивительно, что выкаблучиваясь под Чака Берри, они обильно потели.
   Пандора улыбнулась, водворяя левую грудь в платье, и меня кольнуло в самое сердце. Я по-настоящему люблю ее. Я готов ждать, пока она не образумится и не поймет, что в целом мире для нее существует всего один мужчина, и этот мужчина — я. Только поэтому я последовал за нею в Оксфорд и временно поселился в ее кладовке. И живу там уже полтора года. Чем чаще Пандора сталкивается с моим присутствием, тем скорее сможет оценить мои достоинства. Я переживаю каждодневные унижения, наблюдая за ней, ее мужем и любовниками, но выгоду смогу пожать позднее — когда она станет гордой матерью наших шестерых детей, а я — знаменитым писателем.
   Едва часы пробили полночь, все взялись за руки и спели «Старые Добрые Времена». Я оглядел всех — Пандору; Кавендиша; мою мамочку; отца; отчима; бабушку; родителей Пандоры — Ивана и Таню Брейтуэйт; и нашего пса. Глаза мои наполнились слезами. Мне почти двадцать четыре года, а что я в жизни совершил? Когда же песня смолкла, я сам себе ответил: ничего, Моул, ничего.
   Пандоре хотелось провести первую ночь нового года в Лестере, в родительском доме вместе с Кавендишем, однако в 12.30 я напомнил, что она со своим престарелым возлюбленным обещали подвезти меня до Оксфорда:
   — Через восемь часов мне заступать на дежурство в Департаменте Охраны Окружающей Среды. Ровно в 8.30.
   — Господи, неужели ты ни одного дня прогулять без разрешения не можешь? Не надоело пресмыкаться перед этим комиссаришкой Брауном?
   Я отвечал — надеюсь, с достоинством:
   — Пандора, некоторые из нас держат данное слово — в отличие от тебя, которая в четверг, второго июня 1983 года пообещала выйти за меня замуж сразу после экзаменов повышенного уровня[2].
   Пандора засмеялась, расплескивая неразбавленный виски:
   — Мне тогда было шестнадцать лет. Черт побери, ты живешь в какой-то петле времени.
   Оскорбление я проигнорировал.
   — Так ты отвезешь меня в Оксфорд, как обещала? — рявкнул я, тыча в капли виски на ее платье бумажной салфеткой с оленями.
   Пандора через всю комнату крикнула Кавендишу, поглощенному разговором с бабушкой об отсутствии аппетита у нашего пса:
   — Джек! Адриан все равно хочет вернуться в Оксфорд!
   Синяя Борода закатил глаза и посмотрел на часы:
   — У меня еще есть время на один стаканчик, Адриан?
   — Да, но только — минеральной воды. Вы ведь за рулем, не так ли? — ответил я.
   Он снова закатил глаза и взял бутылку «Перье». Подошел отец, и они с Кавендишем пустились вспоминать о Старых Добрых Временах, когда можно было вылакать в пабе десять пинт, сесть в машину и уехать — «и никакая полиция в затылок не сопела».
   Когда мы, в конце концов, покинули мамочкин дом, было уже два часа. По дороге пришлось заехать к Брейтуэйтам за пандориной сумкой с вещами. Я сидел сзади в «вольво» Кавендиша и слушал их банальную болтовню. Пандора зовет его «Малыша», а Кавендиш ее — «Мартыша».
   Уже на окраине Оксфорда я проснулся и услышал ее шепот:
   — Ну, так что ты думаешь о празднествах в Доме Моулов, Малыша?
   А он ответил:
   — Как ты и обещала, Мартыша, — восхитительно вульгарно. Я получил массу удовольствия. — Тут оба повернулись и посмотрели на меня. Я притворился спящим.
   Я начал думать о своей сестрице Рози — на мой взгляд, она совершенно избалованна. Голова парикмахерского манекена из «Мира Девчонок», которую она потребовала себе на Рождество, уже забыта и пылится без дела на подоконнике гостиной с самого Дня Подарков[3], уставившись в столь же забытый и запущенный садик. Светлый парик безнадежно спутан, лицо размалевано безвкусной косметикой. Сегодня вечером Рози танцевала с Иваном Брейтуэйтом в манере, совершенно неприличной для восьмилетней девочки. Они напоминали Лолиту и Гумберта Гумберта.
   Набоков, собрат мой по перу, если б ты жив был сегодня. Тебя потрясло бы это зрелище: Рози Моул в черной мини-юбочке, розовых лосинах и укороченном лиловом топе надувает губки!

 
   Я решил вести полный дневник в надежде на то, что жизнь моя, быть может, покажется более интересной, если ее записать. В действительности жить этой жизнью совершенно не интересно. Жить ею скучно так, что вы не поверите.
Среда, 2 января
   Сегодня утром я опоздал на работу на десять минут. У автобуса отвалилась выхлопная труба. Мистер Браун отнесся ко мне с сугубой черствостью:
   — Купил бы себе велосипед, Моул. — Я указал ему на то, что за последние восемнадцать месяцев у меня угнали три велосипеда. Я больше не могу себе позволить снабжать преступный мир Оксфорда экологически безопасными транспортными средствами.
   Браун рявкнул в ответ:
   — Тогда ходи пешком, Моул. Вставай пораньше и ходи пешком.
   Я нырнул к себе в каморку и захлопнул дверь. Записка на столе извещала, что в Ньюпорт-Пагнелл обнаружена колония тритонов. Их ареал — как раз посередине проектируемой кольцевой дороги. Я позвонил в Отдел охраны окружающей среды Министерства транспорта и предупредил некоего Питера Питерсона, что строительство кольцевой дороги, возможно, придется отложить.
   — Но это же курам на смех, черт возьми, — сказал Питерсон. — Чтобы направить трассу по другому маршруту, у нас уйдут сотни тысяч фунтов — только ради того, чтобы спасти несколько склизких рептилий.
   Такова и моя частная точка зрения на тритонов. Меня от них тошнит. Но мне платят за то, чтобы я отстаивал их право на существование (по крайней мере — публично), поэтому я прочел Питерсону свою стандартную лекцию о сохранении поголовья тритонов (указав, что тритоны, между прочим, — вовсе не рептилии, а земноводные). Все оставшееся утро я писал отчет о деле Ньюпорт-Пагнелл.
   В обеденный перерыв я вышел из Департамента Охраны Окружающей Среды и отправился в химчистку забирать блейзер. Квитанцию я забыл (осталась дома, в качестве закладки в томике Колина Уилсона «Аутсайдер»[4], а мистер Уилсон, как и я — уроженец Лестера).
   Грымза из химчистки блейзер мне выдать отказалась, хотя я указал ей, что он болтается на вешалке.
   — На этом блейзере — значок Британского Легиона, — сказала она. — А вы для Британского Легиона слишком молоды.
   Старшекурсница у меня за спиной хихикнула.
   В ярости я сказал грымзе:
   — Очевидно, вы очень гордитесь своими детективными способностями. Вам, вероятно, следует написать сценарий следующей серии «Инспектора Морса» для телевидения. — Но остроумие мое не достигло ее педантичного слуха.
   Старшекурсница оттолкнула меня и протянула ей вонючее стеганое одеяло, потребовав вычистить его за четыре часа.
   Мне ничего не оставалось, только сходить домой, взять квитанцию, вернуться в химчистку, а затем с блейзером в пластиковом пакете, перекинутым через плечо, мчаться обратно в контору. У меня сегодня вечером свидание наугад, и, кроме блейзера, надеть мне нечего.
   Последняя моя встреча с незнакомкой закончилась преждевременно, когда мисс Сандра Снэйп (некурящая, двадцать пять лет, вегетарианка; темные волосы, карие глаза, рост пять футов шесть дюймов, не страхолюдина) поспешно выскочила из закусочной «Бургер Кинг», утверждая, что оставила на плите чайник. Разумеется, я убежден, что чайник послужил всего лишь предлогом. Вернувшись в тот вечер домой, я обнаружил, что сзади у моей армейской шинели болтается оторванная подкладка. Женщины не любят нерях.
   На работу с перерыва я опоздал на двадцать пять минут. Браун уже поджидал меня в каморке. Он сунул мне под нос цифры из моего отчета о тритонах Ньюпорт-Пагнелла. Очевидно, я допустил ошибку в прогнозе их рождаемости на 1992 год. Вместо 1.200 написал 120.000. Такую ошибку сделать — пара пустяков, подумаешь.
   — Значит, сто двадцать тысяч тритонов в 1992 году, а, Моул? — ехидно поинтересовался Браун. — Добрых жителей Ньюпорт-Пагнелла просто затопит земноводными.
   Он официально предупредил меня об учете рабочего времени и приказал полить кактус. Затем отправился к себе в кабинет, прихватив и мой отчет. Если я лишусь работы, мне конец.

 
   11.30 вечера. Незнакомка на свидание не явилась. Я прождал два часа десять минут в «Бургер Кинге» в центре города. Благодарю вас, мисс Трейси Уинклер (спокойная блондинка, двадцать семь, некурящая, любит котов и загородные прогулки)! Это последний раз, когда я писал в рубрику знакомств в «Оксфорд Мэйл». Отныне буду пользоваться только колонкой личных объявлений «Лондонского Книжного Обозрения».
Четверг, 3 января
   У меня кошмарные проблемы с половой жизнью. Они сводятся к тому простому факту, что никакой половой жизни у меня нет . По крайней мере — с другим человеком.
   Сегодня ночью я лежал без сна и спрашивал себя, почему? Почему? Почему? Я нелеп, грязен, мерзостен? Нет — ни то, ни другое, ни третье. Я нормален на вид, опрятен, привлекателен? Да — все это вместе взятое. Тогда что я делаю не так? Почему я не могу завлечь к себе в постель обычную молодую женщину?
   Неужели я испускаю отвратительный запах, который чувствуют все, кроме меня? Если это так, то я молю Бога, чтобы мне кто-нибудь об этом сообщил, и я тогда обращусь за медицинской помощью к специалисту по потовым железам.

 
   В три часа ночи мой сон был потревожен шумом яростной перебранки. Само по себе это вовсе не редкость, поскольку этот дом служит приютом для множества людей, большинство которых — шумные, пьяные старшекурсники: они засиживаются до утра в спорах о качестве разных сортов пива. Я спустился в пижаме вниз в тот самый момент, когда Тарика, иракского студента, проживающего в цокольном этаже, выводила из дома группа лиц криминальной наружности.
   Тарик крикнул:
   — Адриан, спаси меня!
   Я сказал одному из верзил:
   — Отпустите его, иначе я вызову полицию.
   Тип со сломанным носом ответил:
   — Полиция — это мы, сэр. Вашего друга выдворяют из страны по распоряжению Министерства внутренних дел.
   На верхнюю площадку лестницы вышла Пандора. Одежды на ней было всего ничего, поскольку она только что покинула постель. Самым своим надменным тоном она произнесла:
   — Почему это мистера Азиза выдворяют?
   — Потому, — ответил бандитского вида тип, — что присутствие мистера Азиза не способствует общественному благу по причинам национальной безопасности. Вы разве не слыхали, что идет война? — добавил он, с вожделением разглядывая атласную ночнушку Пандоры, сквозь которую отчетливо проглядывали контуры сосков.
   Тарик закричал:
   — Я студент колледжа Брэйсноуз и член движения Молодых Консерваторов. Меня не интересует политика!
   Помочь ему мы с Пандорой были не в силах, а потому вернулись в постель. Правда, не в одну — тем хуже для обоих.

 
   Наутро, в девять часов, я позвонил домовладельцу Эрику Хардвеллу на его автомобильный телефон и спросил, нельзя ли мне теперь переселиться в освободившуюся квартиру в цоколе. Я устал жить в кладовой у Пандоры. У Хардвелла было паршивое настроение, поскольку он торчал в пробке, но он согласился — при условии, что я предоставлю ему залог в 1.000 фунтов, квартплату за три месяца вперед (1.200 фунтов), рекомендацию из банка и письмо поверенного, подтверждающее, что я не собираюсь жечь в квартире свечи, пользоваться стружкосборником или разводить бультерьеров.
   Придется остаться в кладовке. Стружкосборником я вынужден пользоваться каждый день.
   Ленин был прав: все домовладельцы — подонки.
   В «Трехтоновых Новостях» показали человека, похожего на Тарика: он махал рукой с трапа самолета, вылетающего к Персидскому Заливу. Я помахал в ответ на всякий случай.
   Поправка: Разумеется, я хотел сказать — в «Трехчасовых Новостях».
Пятница, 4 января
   Проснулся в пять и заснуть больше не смог. Мозг упрямо припоминал все былые унижения. Одно за другим они проходили передо мной: издевательства, которые приходилось терпеть от Барри Кента, пока бабушка не положила им конец; тот день в Скегнессе, когда папаша признался нам с мамой, что у его любовницы Стрекозы Сушеной родился его внебрачный сын Бретт; тот черный день, когда мамочка сбежала в Шеффилд ради краткосрочного романа с мистером Лукасом, нашим склизким соседом; когда я узнал, что в третий раз провалил экзамен по биологии; когда Пандора вышла замуж за бисексуала.
   После унижений настал черед нескончаемого марша моих собственных ложных шагов: когда я нюхал клей, и мой нос прилип к модели аэроплана; когда родилась моя сестрица Рози, и я не смог вытащить руку из банки спагетти, где хранилась пятифунтовая банкнота на такси до роддома; когда я написал мистеру Джону Тайдману на «Би-Би-Си», обратившись к нему «Джонни».
   Процессию ложных шагов сменил парад припадков моральной трусости: когда я перешел на другую сторону улицы, чтобы не встречаться с отцом, потому что на нем была шапочка с красными помпонами; мое малодушие, когда мамочку охватила климактерическая истерика на лейстерском рынке — не следовало мне убегать и прятаться за тем цветочным киоском; когда я в приступе ревности разорвал пригласительные билеты на первые профессиональные поэтические чтения Барри Кента, а свалил все на бедного пса; мое предательство Шэрон Ботт, когда она объявила, что беременна.
   Я презираю себя. Я заслужил свое несчастье. Я поистине тошнотворная личность.
   Мне стало легче, когда дорожный будильник поднял меня из мрачного забытья, сообщив что уже 6.30 утра и пора вставать.

 
Сосок
стихотворение А. Моула
Как малина
только что из холодильника
манит язык и губы
но предупреждает: чур не кусать
пока не нужно
скоро
но еще рано

 
   Я перешел на плавающий график и согласился приходить на службу в 7.30, однако непостижимым образом, несмотря на то, что покинул кладовку в 7.00, до конторы дошел только к восьми. Путешествие в полмили заняло у меня час. Где был я? Что делал? По дороге у меня случилось помрачение рассудка? Меня оглушили и оставили валяться без сознания? Неужели даже сейчас, выводя эти строки, я страдаю от потери памяти?
   Пандора постоянно твердит, что мне настоятельно требуется помощь психиатра. Возможно, она права. Похоже, я схожу с ума: моя жизнь напоминает кино, и я в ней — простой зритель.
Суббота, 5 января
   Джулиан, пандорин супруг с верхушки общества, вернулся после временного рождественского пребывания в деревне у своих родителей. Зайдя в квартиру с парадного входа, он содрогнулся.
   — Боже! Да в Поместье Твайселтон кладовка больше, чем эта проклятая дыра.
   — Тогда чего ж ты вернулся, солнышко? — спросила Пандора, его так называемая жена.
   — Потому что, mafemme[5] , мои родители, несчастные, сбитые с панталыку существа, башляют кучу тугриков, чтобы я завис в Оксфорде и выучил китайский. — И он заржал, как лошадь. (Зубы у него как раз для этого приспособлены.)
   — Ты ведь уже больше года не был ни на одной лекции, — заметила д-р Брейтуэйт (12 экзаменов обычного уровня[6], — повышенного, степени бакалавра искусств с отличием и доктора философии).
   — Но моими лекторами были столь занудные людишки.
   — Ты себя разбазариваешь, муж, — сказала Пандора. — Ты умнейший человек в Оксфорде — но и самый ленивый. Если не побережешь себя, окажешься в Парламенте.
   Швырнув обшарпанный багаж из свиной кожи к себе в комнату, Джулиан вернулся на кухню, где Пандора крошила порей, а я испытывал на раковине новый вантуз.
   — Ну, дорогие мои, что нового? — осведомился он, закуривая свою мерзкую русскую папиросу.
   Пандора ответила:
   — Я влюблена в Джека Кавендиша, а он влюблен в меня. Правда, совершенно изумительно? — Она самозабвенно ухмыльнулась и накинулась на порей с новым рвением.
   — В Кавендиша? — Джулиан был озадачен. — Это не тот ли старый седой пердун, который читает лингвистику и свой штуцер в штанах удержать не может?
   Глаза Пандоры опасно сверкнули:
   — Он дал мне клятву, что отныне и впредь стиль его жизни станет строго неполигинным[7].
   Она привстала на цыпочки, пришпиливая нож к магниту, и ее укороченная футболка задралась, обнажив нежный животик. Я злобно ткнул вантузом в жирное содержимое кухонной раковины, представив себе, что на конце деревянной рукоятки — не черная резиновая присоска, а голова Кавендиша.
   Джулиан понимающе заржал.
   — Кавендишу неведомо значение слова «неполигинный». Он бабник известный.
   — Был , — поправила его Пандора и добавила: — и, разумеется, значение слова «неполигинный» знает — он профессор лингвистики.
   Я оставил вантуз плавать в раковине и пошел к себе в кладовку, снял с полки «Конденсированный Оксфордский словарь» и при помощи увеличительного стекла отыскал значение слова «неполигинный». После чего разразился громким циничным хохотом. Громким настолько, что, надеюсь, в кухне его услышали.
Воскресенье, 6 января
   Проснулся в 3 часа ночи и лежал без сна, вспоминая, как мы с Пандорой однажды чуть было не Дошли До Самого Упора. Я до сих пор ее люблю. И намереваюсь стать ее вторым мужем. Более того — она возьмет мою фамилию. В частной жизни ее будут знать как «миссис Адриан Альберт Моул».

 
При виде животика Пандоры
Восхитительное побережье от грудной клетки
До почечной лоханки
Точно фьорд
Залив
Безопасная гавань
В которую я хочу приплыть
И исследовать ее
Прокладывая курс по звездам
Осторожно провести пальцами
Вдоль полосы прибоя
И в конце концов направить свой корабль, эсминец, лодку наслаждений
В твою гавань и дальше

 
   6.00 вечера. Раковина по-прежнему забита. Три часа работал на кухне, добавляя гласные к первой половине своего экспериментального романа «Гляди-ка! Плоские курганы моей Родины», первоначально написанного одними согласными. Прошло уже полтора года с тех пор, как я отослал его сэру Гордону Джайлзу, литературному агенту Принца Чарлза, а он вернул его, предложив мне вставить гласные на место.
   «Гляди-ка! Плоские курганы моей Родины» исследует проблему человека на исходе двадцатого века и его дилемму, ставя в центр повествования «Нового Человека», проживающего в английском провинциальном городке.
   Освещение проблемы — в широком смысле лоуренсианское, с мазками свойственной Достоевскому мрачности и оттенками хардиевского лирицизма.
   Предрекаю, что настанет день, и роман будет обязательным для сдачи на получение Общего Аттестата о Среднем Образовании.
   Из кухни меня изгнало прибытие Кавендиша, этой морщинистой пепельницы на ножках, приглашенной на воскресный обед. В квартире он не провел и двух минут, а уже откупоривал бутылку и сам доставал из буфета бокалы. Затем уселся на только что покинутую мной табуретку и понес абсолютную чепуху о войне в Персидском заливе, предсказывая, что она закончится за пару месяцев. Я же предсказываю, что она станет для Америки вторым Вьетнамом.
   В кухню в шелковой пижаме вошел Джулиан с журналом «Хелло!».
   — Джулиан, — произнесла Пандора, — познакомься с моим любовником, Джеком Кавендишем. — Потом повернулась к Кавендишу: — Джек, это Джулиан Твайселтон-Файф, мой муж. — Супруг Пандоры и любовник Пандоры обменялись рукопожатием.
   Я в отвращении отвернулся. Я либерален и цивилизован, как и любой другой. В некоторых кругах меня считают довольно передовым мыслителем — но здесь даже я содрогнулся от крайней мерзостности того, что символизировало собой это рукопожатие.
   Я покинул квартиру, чтобы немного подышать свежим воздухом. Вернувшись с прогулки по Внешней Кольцевой Дороге два часа спустя, я обнаружил, что Кавендиш еще не ушел и рассказывает утомительные анекдоты о своем многочисленном потомстве и трех бывших женах. Я разогрел себе в микроволновке воскресный обед и удалился с ним в кладовую. Остаток вечера провел, слушая смех в соседней комнате. Проснулся в 2 часа ночи, уснуть больше не мог. Заполнил две страницы формата А4 пытками, которые придумал для Кавендиша. Действия, не свойственные человеку разумному.