Страница:
Спешу записать: мой сын — красивый мальчик. У него чистая кожа цвета темного капуччино. Глаза того оттенка, который производители морилки для дерева называют «темный дуб». В его физическом облике преобладает нигерийская кровь, но мне кажется, я определенно вижу в его духовном облике английскую доминанту. Например, Уильям дико неловкий, а когда он смотрит по телевизору Кларксона (к примеру), у него приоткрывается рот, а вид становится немножечко туповатым.
— Есть известия от Жожо? — спросила мама, пиная Нового Пса, чтобы тот не облизывал свои весьма выдающиеся яйца.
— Нет, — ответила я. — А у тебя?
Она выдвинула ящик и достала авиаписьмо с нигерийскими марками.
— Читай, а я пока отведу Уильяма наверх и приготовлю, — сказала она.
Я испытал истинное потрясение, увидев замечательный, прекрасный почерк Жожо. Наклоны и изгибы черных букв буквально вопили о ее теле, о ее голосе. Мой пенис зашевелился, обозначая интерес к посланию моей жены.
Дражайшая Полин,
Должна с прискорбием сообщить вам, что мы с Адрианом разводимся.
Я знаю, что вас это известие не удивит, особенно после нашего последнего визита, когда он заблудился по дороге в Алтон Тауэрс, обвинил во всем меня и разорвал пополам карту.
Мне жаль, что вам и Джорджу (и особенно Уильяму) пришлось присутствовать при этой безобразной сцене.
Дело в том, Полин, что подобных неприятных происшествий было превеликое множество, и я решила прямо сейчас положить конец нашему браку, так будет лучше. Я умираю от тоски, когда думаю о Уильяме. Он спрашивает обо мне? Пожалуйста, пришлите его свежее фото.
Благодарю вас, Полин, что вы заботитесь о Уильяме в отсутствие его родителей. Когда политическая ситуация улучшится, я непременно заберу его к себе.
С любовью к вам и вашей семье,
Жожо.
— Тебе следовало сказать, что разводишься, — заметила мама. — Почему ты не сказал?
Я правдиво ответил:
— Надеялся, что Жожо передумает.
— Удивительно, как ты мог упустить такую прекрасную женщину, как Жожо. Должно быть, ты просто спятил. Второй такой женщины тебе больше не встретить. У нее было все: красота, ум, деньги, талант…
— Она не умела готовить, — перебил я.
— Она превосходно готовила нигерийскую пищу, — возразила самая большая поклонница Жожо.
— Да! — воскликнул я. — Но я же англичанин.
— Так вот, сторонник Малой Англии, — насмешливо сказала мать, которая редко пересекала границу Лестера, — хочешь знать, почему твой брак распался?
Я оглянулся на сад: газон был усеян пластмассовыми прищепками, соскочившими с бельевой веревки.
— И почему же?
— Во-первых, тебя бесила ее ученая степень. Во-вторых, ты пять раз откладывал свою поездку в Нигерию. В-третьих, ты так и не смог примириться с тем, что она на четыре дюйма выше тебя.
Я молча мыл руки.
— В письме есть еще и постскриптум, — добавила мать и с наслаждением зачитала: — «Постскриптум. Видели в „Санди таймс“ рецензию А. А. Гилла на „Чернь“? Я вынуждена прятать газету от семьи».
Значит, даже в Лагосе, в Нигерии, они насмехаются над моими кулинарными талантами! Зачем, о, зачем я позволил Дикару уговорить себя включить в меню сосиски с пюре?!
И почему, о, почему А. А. Гилл и его спутница-блондинка решили прийти именно в тот вечер, когда у нас иссяк запас сосисок ручной вязки, которые я покупаю у мясника на Бруэр-стрит? Мне следовало посмотреть А. А. Гиллу в глаза и признать этот факт, а не посылать в супермаркет за фабричными сосисками.
Снаружи затарахтел дизельный двигатель, затем в дверь настоятельно постучали. Я открыл и обнаружил на пороге красивого блондина с пакетом в руках. Это был Найджел. Мой лучший друг в годы, проведенные в школе имени Нила Армстронга.
— Найджел! — воскликнул я. И добавил: — Ты, что работаешь водителем фургона? Я думал, ты голубой.
Найджел огрызнулся:
— Голубой — это не карьера, Моул, это сексуальная ориентация.
— Но, — забормотал я, — мне казалось, что ты найдешь себя в сфере искусства.
— Поварского, что ли, искусства? — захохотал он.
— Но я думал, ты буддист, — продолжал я, копая могилу еще для одной темы разговора.
Найджел вздохнул:
— Буддистам разрешается водить фургоны.
— Но где твои оранжевые одежды? — спросил я, оглядывая Найджела, с ног до головы затянутого в джинсу.
— Я постиг, что внешние проявления духовности затмевают внутренние.
Я осведомился о его родителях: отец лежит в больнице, где ему должны вставить в голову новую стальную пластину, а мать все еще выпытывает у сына, когда он найдет себе приличную девушку.
— Так ты не сказал родителям, что ты гей?
— Нет, — признался Найджел, глядя на тарахтящий у бордюра фургон. — Послушай, это долгий разговор, почему бы нам как-нибудь не встретиться?
Мы обменялись номерами мобильных телефонов, и Найджел уехал.
По ступеням в сопровождении Уильяма спустилась мама и нетерпеливо разорвала пакет:
— Это мой костюм в честь победы лейбористов. Сегодня вечером я надену его за прилавком.
Между многочисленными слоями оберточной ткани сиротливо ютился темно-синий брючный костюм. Мамино лицо обрюзгло больше обычного.
— Я заказывала красный! — закричала она.
Мама разразилась гневной тирадой, суть которой сводилась к тому, что никак невозможно надеть темно-синее в честь победы Пандоры. Среди прочего она грозилась подать в суд на магазин «Некст» — за нанесение моральной травмы. Я выудил из слоев бумаги заполненный бланк заказа и обнаружил, что в колонке «Цвет» мама указала «темно-синий». Не могло быть сомнений, что она собственноручно поставила отметку. В конце концов мама согласилась, что «Некст» не виноват. Узнай об этом Чарли Давкот, мамин адвокат, он бы начал оплакивать потерянный гонорар. Мама подала в суд на магазин «Туфлемания» за то, что ее туфля на шпильке подвернулась на вершине горе Сноудон, и мама едва не скатилась вниз. Я втайне надеялся, что она проиграет процесс. Если бы мама выиграла, закон еще сильнее стал бы походить на осла. Чарли Давкот явно пользуется положением полоумной женщины, пребывающей в климактерическом периоде, для которой никак не подберут гормональную терапию.
Я предложил маме позвонить в «Некст», чтобы они срочно доставили красный костюм. Но она пренебрежительно отмахнулась:
— Как же, привезут!
Но я все же позвонил Найджелу на мобильник, и он обещал сделать, что сможет, хотя и предупредил, что «все красное» идет на ура и напророчил, что лейбористы одержат оглушительную победу. Я попытался рассказать ему о моем секретном информаторе Фреде Гиптоне, но связь прервалась. Я с раздражением обнаружил, что часть пролитого Уильямом молока просочилась в микрофонные дырочки.
В еще большее раздражение я пришел, когда Уильям отвлекся на Нового Пса и перевернул вторую миску с кукурузными хлопьями, омерзительная смесь из сахара и бурого молока закапала прямо на ширинку моих светло-серых хлопчатобумажных брюк. Я подскочил к раковине, схватил тряпку для мытья посуды и вытерся, но в складках тряпки таилась иная, еще более мерзкая субстанция — вероятно, апельсиновый сок, — и эта субстанция добавилась к пятну от кукурузных хлопьев. Слившись, они трансформировались в огромное пятно, наглядно свидетельствовавшее о застарелом недержании мочи. Я огляделся в поисках стиральной машины, но вспомнил, что она является предметом судебного разбирательства и в данный момент пребывает в лапах производителя. Еще одна работенка для Чарли Давкота.
— Можешь позаимствовать брюки у отца, — посоветовала мама.
Я разразился демоническим хохотом при мысли, что меня увидят в отцовских брюках.
— А где он, кстати?
— Наверху, в постели. У него клиническая депрессия, — без всякого сочувствия сказала мама.
— И чем она вызвана? — спросил я, когда мы поднимались по лестнице (усеянной мириадами игрушечных и смертельно опасных машинок).
На лестничной площадке мама понизила голос.
— Во-первых, он знает, что больше не будет работать, во всяком случае, на нормальной работе. Во-вторых, у него геморрой, и он боится операции. В-третьих, он уже три месяца как импотент.
Из спальни донесся вопль:
— В-четвертых, его достала долбаная жена, которая выбалтывает сексуальные секреты всем встречным — поперечным!
Мама распахнула дверь спальни.
— Адриан — это тебе не встречные-поперечные! — завопила она в сигаретную мглу.
— Зато парень из долбаного видеопроката — он самый и есть! — проревел отец.
Уильям бросился на распростертое тело моего отца и горячо поцеловал его. Отец пробормотал:
— Этот малыш — единственная причина, почему я еще не покончил с собой.
— Что значит «покончил с собой», дедушка? — спросил Уильям, расстегивая пуговицы на пижаме отца. (Его физическая ловкость иногда воистину поражает.)
Я быстро вмешался — очень в духе моих родителей прочесть лекцию о суициде ребенку, не достигшему трехлетнего возраста.
— «Покончить с собой» означает… означает… стать лучше, — солгал я. — Кстати, ты не почувствуешь себя лучше, если отдернешь занавески, откроешь окно и впустишь в комнату божий свет и свежий воздух? — спросил я у отца.
— Нет, нет, — захныкал он. Затем, с интонацией Бланш Дюбуа, добавил: — Нет, нет, я не люблю свет.
Я окинул взглядом комнату и понял, что маминого хаоса из книг, журналов, косметики и кремов в спальне больше нет. Помимо папиного пузырька с транквилизаторами комната была лишена какой-либо индивидуальности. Мои родители явно спали порознь.
— А вылезти из постели и поехать со мной на избирательный участок ты не желаешь? — любезно осведомился я.
Отец застонал и уткнулся лицом в стену. В среду 2 апреля 1997 года я заметил на его голове лысину размером с пятипенсовую монету, во время нашей последней встречи лысина была размером с диабетическое печенье («Маквитиз»).
Я решил предпринять попытку, дабы вывести наши отношения на новый уровень — отныне стану разговаривать с отцом так, словно в нем нет ни капли фальши. Начал я с того, что отпихнул Уильяма и лег на кровать рядом с отцом. Похлопал его по костлявому плечу и произнес слова, которые на шоу Опры Уинфри сболтнул какой-то спец по семейной терапии:
— Мне жаль, что ты так несчастен, папа. Чем я могу тебе помочь?
Отец быстро повернулся лицом ко мне.
— Ты говоришь, как хренов консультант из магазина, — ответил он. — И мне тоже жаль, что я несчастен, Адриан, но знаешь, что сказал Фрейд по поводу счастья?
— Нет, — признался я, — я последователь Юнга.
Отец приподнялся на локте.
— Фрейд написал, в «Ридерз дайджест»: «Для счастья нужно две вещи: Любовь и Работа», а у меня больше нет ни того, ни другого.
Рот его скривился, и он снова уткнулся лицом в стену.
— Ну спасибо тебе, Джордж, — с едким сарказмом сказала мама. — Моя любовь, значит, не в счет, да? — В ее глазах стояли слезы, грозя хлынуть на щеки черной тушью. — Тони Блэр даст тебе работу, Джордж, а с любовью мы уж как-нибудь разберемся. — Она повернулась ко мне и понизила голос: — Под словом «любовь» он подразумевает секс. — Мама наклонилась и поцеловала отца в лысину. — Мы еще раз сходим к тому сексологу, правда?
Я встал и бочком направился к двери, жалея о том, что спровоцировал эту Опра-подобную семейную исповедь. Уильям протянул мне руку, и мы вместе вышли из комнаты, но, увы, я все-таки успел услышать слова отца:
— Я не позволю, чтобы мне в хрен делали уколы, Полин.
— Кто такой Хрен? — заинтересованно спросил Уильям, когда мы спускались по лестнице.
Одна из «Спайс герлз» — по-моему, Эмма — гладила на кухне юбку размером с почтовую марку какой-нибудь африканской страны. То была Рози, моя родная сестра.
— Как дела с домашними заданиями? — спросил я.
— С какими на фиг домашними заданиями? — хихикнула Рози.
Я счел своим долгом напомнить сестре о том, сколь важно серьезное отношение к экзаменам на аттестат о среднем образовании. Похоже, родители Рози слишком заняты реставрацией своей одряхлевшей сексуальности, чтобы позаботиться об образовании дочери. Но не добрался я и до кульминации своей речи, как Рози вышла из себя и шваркнула утюг на гладильную доску. Сквозь шипение пара она прокричала:
— Расслабься, чувачок, у меня с этими трехаными экзаменами все схвачено, понял?
— Прошу тебя, — сказал я, — не ругаться в присутствии Уильяма.
— «Треханый» — это не ругательство, скотина ты долбанутая, — сказала Рози.
Нарочито спокойным тоном я указал ей, что утюг вот-вот прожжет так называемую юбку. Рози схватила утюг и поставила его на попа. Облако пара окутало ее лицо, и я вспомнил ужастик о женщине-убийце, которая озверела в нью-йоркской сауне.
Я смотрел, как сын уплетает третью миску кукурузных хлопьев, и пытался вспомнить, был ли и я в подростковом возрасте таким же несносным, как Рози. Но честное слово, дорогой Дневник, у меня нет сомнений, что я был жизнерадостным парнишкой, вежливым, внимательным и крайне общительным. И несмотря на то, что никогда не получал помощи от родителей (ни энциклопедий, ни настольной лампы), я совсем недурственно сдал экзамены на аттестат о среднем образовании: пять экзаменов на «удовлетворительно с плюсом».
Покончив с воспоминаниями, я позвонил в компанию «Некст» и заказал по их каталогу брюки из защитной ткани. После чего еще раз звякнул Найджелу на мобильник и попросил доставить мне брюки вместе с красным маминым брючным костюмом.
— А как насчет пододеяльника и пары наволочек? — спросил Найджел.
Я заверил его, что с постельным бельем у меня все в порядке, и сказал:
— Обязательно проверь размер брюк, тридцать два дюйма в талии, тридцать один дюйм — обхват ноги.
Я услышал, как Найджел переключает скорость, после чего он, не попрощавшись, дал отбой.
Чтобы не заснуть, пока Уильям двадцать раз пережует каждое из кукурузных хлопьев (это ребенок — гений, много ли на свете трехлетних детей, которые умеют считать до двадцати?) я изучил предвыборную листовку Пандоры, прикрепленную к холодильнику магнитом «Почтальон Пэт». Это оказался весьма маловразумительный документ. Пандора с излишней расточительностью разбазаривала восклицательные знаки.
Дорогой избиратель <так начиналась листовка>
§ Тебе надоело слушать утомительные оправдания этого морального банкрота, кандидата Тори от округа Эшби-де-ла-Зух, сэра Арнольда Тафтона?
Да! Надоело!
§ Ты считаешь его представления о гражданских свободах (предложение остановить вандалов, оснастив общественные туалеты телекамерами) отвратительными?
Да! Считаю!
§ Ты согласен с сэром Арнольдом Тафтоном, что тех, кто пренебрегает лицензией на телевещание, нужно сажать в тюрьму минимум на пятнадцать лет?
Нет! Не согласен!
§ Ты требуешь объяснить, почему на фотографии, снятой в Марбелье, сэр Арнольд Тафтон находится в компании с известным преступником Леном Фоксом? Ты хотел бы знать, что находилось внутри пакета, который Лен Фокс передал сэру Арнольду в баре «Эспаньол»?
Да! Хотел бы!
§ Если 1 мая ты проголосуешь за меня, обещаю, что я, доктор Пандора Брейтуэйт, преподаватель Оксфорда, полиглот из лейстерширского рода, будто добросовестно, честно и бесстрашно представлять чаяния жителей Эшби-де-ла-Зух.
В этой колыбели демократии!
В праматери парламентов!
Выбери меня в Палату общин!
§ В ЭТОМ ЕСТЬ СМЫСЛ!!!
В девять часов я отнес отцу чашку «Нескафе». Он лежал на том же самом месте, в той же самой позе — лицом к стене, сложив руки, словно в страдальческой молитве. Он сказал, что слышал голос Тони Блэра, который что-то шептал из угла комнаты. На долю секунду я подумал, что отец сходит с ума и скоро его выведут из дома в смирительной рубашке, но затем понял, что таймер включил приемник, и по Радио-4 передают выдержки из речей Тони Блэра. Я выключил радио, и отец немного успокоился. Но я не смог уговорить его встать с кровати и пойти со мной и мамой на выборы.
Я открыл его половину гардероба, зашелестел жалкой коллекцией брюк — гимн искусственному волокну и стилю «Элвис в Лас-Вегасе», и забраковал их все. Однако в ящике комода нашел пару 501-х «ливайсов», — обычно я джинсами брезгую — судя по всему, подарок матери к Рождеству 1989 года. Я напялил джинсы и долго рассматривал себя в гардеробном зеркале, тут моей макушки коснулся луч света, и я с ужасом увидел, что мои волосы ужасающе поредели, и свет проникает до самых волосяных мешочков. Я поспешил в ванную комнату и исследовал свой череп посредством увеличительного стекла. Сомнений не оставалось: у меня выпадали волосы.
Даже пока я смотрел в увеличительное стекло, волосы отделялись от головы и планировали на дно раковины. С тяжестью в сердце я собрал их и положил в карман рубашки от Ральфа Лорана. Не спрашивайте, зачем я это сделал.
После чего я отправился выгуливать Уильяма и Нового Пса по окрестностям. На улице, куда ни кинь взгляд, цвела вишня. Почему в Эшби-де-ла-Зух полагается сажать перед домом вишню? Неужели муниципалитет издал такое распоряжение? На тротуаре покоились останки опавших цветков. Уильям схватил горсть и высыпал на Нового Пса. Тот стал похож на плаксивую невесту.
Как ни стараюсь, никак не могу привыкнуть к Новому Псу: у него такая несчастная мина вечно написана на морде — Старый Пес всегда улыбался. Кроме того, Новый Пес совершенно нелюбопытен: он не натягивает поводок и не волнуется. Но когда мимо проезжал белый фургон с синими воздушными шарами, оглашая окрестности песней «Край надежды и славы»[5], Новый Пес повернул косматую башку и оскалил зубы. Я ощутил к нему симпатию, чуть-чуть.
Пока Уильям качался на качелях, я позвонил Найджелу в его фургон и отменил заказ на брюки. Он был очень краток — объявил, что лично ездил на склад, потратил кучу усилий и т. д. и т. п. И добавил, что он как раз сейчас везет их мне. Я объяснил насчет 501-х «ливайсов», но Найджел не желал ничего слышать. Мне не хотелось заканчивать разговор на неприятной ноте, поэтому я спросил, собирается ли он голосовать за Пандору. Найджел ответил, что уже проголосовал за кандидата зеленых, Лилиан Дейл, которая ездила агитировать на горном велосипеде, пока этот экологически чистый транспорт не украли. Судя по всему, Найджел теперь страстный велосипедист. Я указал ему, что чрезмерное давление велосипедного седла может отрицательно сказаться на сперме (согласно одному американскому докладу). Найджел ответил, по-моему, с сарказмом:
— Ну да, а я как раз собирался завести четырех детей с той самой приличной девушкой, о которой все время талдычит моя мать.
Я спросил, где бы мы могли встретиться и выпить, но он ответил, что у него нет с собой электронного органайзера, поэтому мы попрощались. Я стащил Уильяма с качелей, и мы пошли домой.
Оставив Уильяма на попечении его депрессивного деда и сквернословящей тетки, мы с мамой отправились исполнять свой гражданский долг.
У избирательного участка, разместившегося в скаутском сарае, гомонила толпа избирателей. Несколько ушлых скаутов постарше установили прилавок и торговали чипсами «Доритос» с привкусом красного перца и баночками с острым соусом. Из напитков имелся выбор между кока-колой и диетической кока-колой.
— А что случилось с чаем и лепешками домашней выпечки? — спросила мать у человека с наружностью скаутского лидера.
— Мы должны идти в ногу со временем, — вежливо ответил он. — Люди сегодня хотят чипсов и кока-колы.
— Баден-Поуэлл[6]перевернулся бы в могиле, — сказала мама.
Человек покраснел, отвернулся и в смущении принялся теребить баночки с острым соусом.
— Что я такого сказала? — спросила мама у меня, когда мы вошли в зловонный сарай.
— Баден-Поуэлла разоблачили активисты организации «Мир в действии». Он чересчур сильно любил мальчиков, — ответил я.
— Не осталось в этом мире больше героев, — вздохнула мама. — Кроме Тони Блэра.
Женщина, которой срочно требовалось углубленное ортодонтическое лечение, широко улыбнулась и вручила нам избирательные бюллетени. Я затрепетал, увидев имя Пандоры, совсем забыл, что у нее есть еще два имени: Луиза-Элизабет. Пользовалась ли она когда-нибудь инициалами, спросил я себя, зашел в кабину для голосования, взял привязанный карандаш и замер, наслаждаясь моментом. Я, Адриан Моул, собираюсь осуществить свое демократическое право и сделать свой свободный выбор. Мои грезы прервал какой-то человек:
— Сэр, с вами все в порядке?
Я поставил жирный крест рядом с именем Пандоры Луизы Элизабет Брейтуэйт и покинул кабинку.
Стоя перед избирательной урной, я складывал бюллетень в маленький квадратик и старался в полной мере осознать фантастическое значение этого исторического момента. Возможно, безвкусный антураж скаутского сарая — с потолка вяло свисают вымпелы, всюду громоздятся пирамиды из обшарпанных стульев, на стенах висят выцветшие фотографии летних лагерей — помешал мне испытать какие-то иные эмоции, кроме легкого разочарования. Несомненно, процедура голосования должна сопровождаться мелодией медных труб и массовым хоровым пением или, на худой конец, песнями свободы, исполняемыми под гитару. Мы должны прославлять наши демократические права. Возможно, на избирательных участках стоит подавать шампанское или пиво (строго по одному стакану на каждого избирателя) — разумеется, после того как бюллетени опущены в урну для голосования. Если сегодня вечером увижу Пандору, то расскажу ей о своей идее.
По пути домой мама взяла меня под руку. Я не возражал, потому что она выглядит теперь такой старой (ей пятьдесят три), что никто уже не примет нас за любовников. Когда мы подошли к Глициниевой аллее, мама вонзила мне в руку ногти и сказала:
— Не хочу идти домой.
Она произнесла это с интонацией маленького ребенка. Когда я спросил почему, мама ответила:
— Причины три: Джордж, Рози и Уильям. — Увидев мое лицо, она добавила: — С ними так тяжело, Адриан. — Она опустилась на низенький заборчик, на котором росло что-то подозрительно синее, и закурила. — Нет от них ни минуты покоя. А Новый Пес меня только раздражает. Я впустую трачу свою жизнь.
Я поспешил ей возразить и сказал:
— Нет, нет, не впустую.
Но больше ничего придумать не смог. Пик маминой жизни пришелся, по-видимому, на 1982 год, когда она сбежала в Шеффилд с нашим соседом, гадом Лукасом.
— Только посмотри, сколько букв понаставила Пандора перед своей фамилией и после нее. — Мама разгладила скомканную предвыборную листовку, и мы заглянули в нее. — Она доктор, бакалавр искусств, магистр искусств, доктор философии, а завтра она будет еще и ЧП. А после моей фамилии нет совсем ничего, а перед фамилией — лишь «миссис», — с горечью сказала мама. — И еще, — добавила она, — Пандора говорит на шести языках. А только и могу, что сказать на испанском «Два пива, пожалуйста».
Тут из-за угла дома выползла старуха в инвалидном каркасе и заорала:
— Вы помяли мои аубриэтии.
Я понятия не имел, о чем она говорит, но извинился перед владелицей стены, и мы пошли дальше.
Пока я ждал, когда разморозится в микроволновке лазанья из супермаркета «Сейнзбериз», зазвонил телефон. Это был Иван Брейтуэйт, отец Пандоры. Он спросил, дома ли мама.
Я вежливо ответил:
— Здравствуйте, Иван, это Адриан.
— А, здравствуй, — сказал он без особого восторга. — Я думал, ты в Лондоне. Что-то читал про тебя в «Санди таймс», по поводу то ли еды, то ли бурды.
Дорогой Дневник, неужели гнусный пасквиль А. А. Гилла всю оставшуюся жизнь будет следовать за мной по пятам? Может, мне связаться с Чарли Давкотом и попросить его написать А. А. Гиллу письмо с угрозой подать в суд, если упомянутый А. А. Гилл не заберет назад свое вздорное утверждение насчет сосисок?
Я крикнул маме, чтобы взяла трубку. Она вошла на кухню с Уильямом, болтавшимся на уровне ее ляжек, и передала малыша мне:
— Не опускай его на пол, он притворяется, будто тонет в открытом море.
После чего сказала в телефонную трубку:
— Иван, как чудесно, что ты позвонил.
И замолчала, лишь время от времени кивая (Ивану Брейтуэту всегда нравился звук собственного голоса). Наконец маме удалось вставить слово:
— Разумеется, мы с радостью поможем, встретимся через полчасика.
Мама положила трубку, ее усталые глаза блестели от возбуждения.
— Мы нужны, Адриан! — крикнула она. — Пандоре не хватает машин и водителей, чтобы доставить на избирательные участки пожилых избирателей.
— Бензин оплатят? — поинтересовался я, как мне показалось, не без оснований.
Мамино лицо помрачнело.
— У нас есть шанс скинуть с нагретого места этот жирный мешок с дерьмом, Арнольда Тафтона, а ты мелочишься из-за нескольких галлонов бензина, — сказала она и взяла косметичку, которая от мамы всегда на расстоянии вытянутой руки.
К тому времени, когда она закрасила свое лицо, было два часа дня. Я не спал уже восемнадцать часов.
— Есть известия от Жожо? — спросила мама, пиная Нового Пса, чтобы тот не облизывал свои весьма выдающиеся яйца.
— Нет, — ответила я. — А у тебя?
Она выдвинула ящик и достала авиаписьмо с нигерийскими марками.
— Читай, а я пока отведу Уильяма наверх и приготовлю, — сказала она.
Я испытал истинное потрясение, увидев замечательный, прекрасный почерк Жожо. Наклоны и изгибы черных букв буквально вопили о ее теле, о ее голосе. Мой пенис зашевелился, обозначая интерес к посланию моей жены.
Дражайшая Полин,
Должна с прискорбием сообщить вам, что мы с Адрианом разводимся.
Я знаю, что вас это известие не удивит, особенно после нашего последнего визита, когда он заблудился по дороге в Алтон Тауэрс, обвинил во всем меня и разорвал пополам карту.
Мне жаль, что вам и Джорджу (и особенно Уильяму) пришлось присутствовать при этой безобразной сцене.
Дело в том, Полин, что подобных неприятных происшествий было превеликое множество, и я решила прямо сейчас положить конец нашему браку, так будет лучше. Я умираю от тоски, когда думаю о Уильяме. Он спрашивает обо мне? Пожалуйста, пришлите его свежее фото.
Благодарю вас, Полин, что вы заботитесь о Уильяме в отсутствие его родителей. Когда политическая ситуация улучшится, я непременно заберу его к себе.
С любовью к вам и вашей семье,
Жожо.
— Тебе следовало сказать, что разводишься, — заметила мама. — Почему ты не сказал?
Я правдиво ответил:
— Надеялся, что Жожо передумает.
— Удивительно, как ты мог упустить такую прекрасную женщину, как Жожо. Должно быть, ты просто спятил. Второй такой женщины тебе больше не встретить. У нее было все: красота, ум, деньги, талант…
— Она не умела готовить, — перебил я.
— Она превосходно готовила нигерийскую пищу, — возразила самая большая поклонница Жожо.
— Да! — воскликнул я. — Но я же англичанин.
— Так вот, сторонник Малой Англии, — насмешливо сказала мать, которая редко пересекала границу Лестера, — хочешь знать, почему твой брак распался?
Я оглянулся на сад: газон был усеян пластмассовыми прищепками, соскочившими с бельевой веревки.
— И почему же?
— Во-первых, тебя бесила ее ученая степень. Во-вторых, ты пять раз откладывал свою поездку в Нигерию. В-третьих, ты так и не смог примириться с тем, что она на четыре дюйма выше тебя.
Я молча мыл руки.
— В письме есть еще и постскриптум, — добавила мать и с наслаждением зачитала: — «Постскриптум. Видели в „Санди таймс“ рецензию А. А. Гилла на „Чернь“? Я вынуждена прятать газету от семьи».
Значит, даже в Лагосе, в Нигерии, они насмехаются над моими кулинарными талантами! Зачем, о, зачем я позволил Дикару уговорить себя включить в меню сосиски с пюре?!
И почему, о, почему А. А. Гилл и его спутница-блондинка решили прийти именно в тот вечер, когда у нас иссяк запас сосисок ручной вязки, которые я покупаю у мясника на Бруэр-стрит? Мне следовало посмотреть А. А. Гиллу в глаза и признать этот факт, а не посылать в супермаркет за фабричными сосисками.
Снаружи затарахтел дизельный двигатель, затем в дверь настоятельно постучали. Я открыл и обнаружил на пороге красивого блондина с пакетом в руках. Это был Найджел. Мой лучший друг в годы, проведенные в школе имени Нила Армстронга.
— Найджел! — воскликнул я. И добавил: — Ты, что работаешь водителем фургона? Я думал, ты голубой.
Найджел огрызнулся:
— Голубой — это не карьера, Моул, это сексуальная ориентация.
— Но, — забормотал я, — мне казалось, что ты найдешь себя в сфере искусства.
— Поварского, что ли, искусства? — захохотал он.
— Но я думал, ты буддист, — продолжал я, копая могилу еще для одной темы разговора.
Найджел вздохнул:
— Буддистам разрешается водить фургоны.
— Но где твои оранжевые одежды? — спросил я, оглядывая Найджела, с ног до головы затянутого в джинсу.
— Я постиг, что внешние проявления духовности затмевают внутренние.
Я осведомился о его родителях: отец лежит в больнице, где ему должны вставить в голову новую стальную пластину, а мать все еще выпытывает у сына, когда он найдет себе приличную девушку.
— Так ты не сказал родителям, что ты гей?
— Нет, — признался Найджел, глядя на тарахтящий у бордюра фургон. — Послушай, это долгий разговор, почему бы нам как-нибудь не встретиться?
Мы обменялись номерами мобильных телефонов, и Найджел уехал.
По ступеням в сопровождении Уильяма спустилась мама и нетерпеливо разорвала пакет:
— Это мой костюм в честь победы лейбористов. Сегодня вечером я надену его за прилавком.
Между многочисленными слоями оберточной ткани сиротливо ютился темно-синий брючный костюм. Мамино лицо обрюзгло больше обычного.
— Я заказывала красный! — закричала она.
Мама разразилась гневной тирадой, суть которой сводилась к тому, что никак невозможно надеть темно-синее в честь победы Пандоры. Среди прочего она грозилась подать в суд на магазин «Некст» — за нанесение моральной травмы. Я выудил из слоев бумаги заполненный бланк заказа и обнаружил, что в колонке «Цвет» мама указала «темно-синий». Не могло быть сомнений, что она собственноручно поставила отметку. В конце концов мама согласилась, что «Некст» не виноват. Узнай об этом Чарли Давкот, мамин адвокат, он бы начал оплакивать потерянный гонорар. Мама подала в суд на магазин «Туфлемания» за то, что ее туфля на шпильке подвернулась на вершине горе Сноудон, и мама едва не скатилась вниз. Я втайне надеялся, что она проиграет процесс. Если бы мама выиграла, закон еще сильнее стал бы походить на осла. Чарли Давкот явно пользуется положением полоумной женщины, пребывающей в климактерическом периоде, для которой никак не подберут гормональную терапию.
Я предложил маме позвонить в «Некст», чтобы они срочно доставили красный костюм. Но она пренебрежительно отмахнулась:
— Как же, привезут!
Но я все же позвонил Найджелу на мобильник, и он обещал сделать, что сможет, хотя и предупредил, что «все красное» идет на ура и напророчил, что лейбористы одержат оглушительную победу. Я попытался рассказать ему о моем секретном информаторе Фреде Гиптоне, но связь прервалась. Я с раздражением обнаружил, что часть пролитого Уильямом молока просочилась в микрофонные дырочки.
В еще большее раздражение я пришел, когда Уильям отвлекся на Нового Пса и перевернул вторую миску с кукурузными хлопьями, омерзительная смесь из сахара и бурого молока закапала прямо на ширинку моих светло-серых хлопчатобумажных брюк. Я подскочил к раковине, схватил тряпку для мытья посуды и вытерся, но в складках тряпки таилась иная, еще более мерзкая субстанция — вероятно, апельсиновый сок, — и эта субстанция добавилась к пятну от кукурузных хлопьев. Слившись, они трансформировались в огромное пятно, наглядно свидетельствовавшее о застарелом недержании мочи. Я огляделся в поисках стиральной машины, но вспомнил, что она является предметом судебного разбирательства и в данный момент пребывает в лапах производителя. Еще одна работенка для Чарли Давкота.
— Можешь позаимствовать брюки у отца, — посоветовала мама.
Я разразился демоническим хохотом при мысли, что меня увидят в отцовских брюках.
— А где он, кстати?
— Наверху, в постели. У него клиническая депрессия, — без всякого сочувствия сказала мама.
— И чем она вызвана? — спросил я, когда мы поднимались по лестнице (усеянной мириадами игрушечных и смертельно опасных машинок).
На лестничной площадке мама понизила голос.
— Во-первых, он знает, что больше не будет работать, во всяком случае, на нормальной работе. Во-вторых, у него геморрой, и он боится операции. В-третьих, он уже три месяца как импотент.
Из спальни донесся вопль:
— В-четвертых, его достала долбаная жена, которая выбалтывает сексуальные секреты всем встречным — поперечным!
Мама распахнула дверь спальни.
— Адриан — это тебе не встречные-поперечные! — завопила она в сигаретную мглу.
— Зато парень из долбаного видеопроката — он самый и есть! — проревел отец.
Уильям бросился на распростертое тело моего отца и горячо поцеловал его. Отец пробормотал:
— Этот малыш — единственная причина, почему я еще не покончил с собой.
— Что значит «покончил с собой», дедушка? — спросил Уильям, расстегивая пуговицы на пижаме отца. (Его физическая ловкость иногда воистину поражает.)
Я быстро вмешался — очень в духе моих родителей прочесть лекцию о суициде ребенку, не достигшему трехлетнего возраста.
— «Покончить с собой» означает… означает… стать лучше, — солгал я. — Кстати, ты не почувствуешь себя лучше, если отдернешь занавески, откроешь окно и впустишь в комнату божий свет и свежий воздух? — спросил я у отца.
— Нет, нет, — захныкал он. Затем, с интонацией Бланш Дюбуа, добавил: — Нет, нет, я не люблю свет.
Я окинул взглядом комнату и понял, что маминого хаоса из книг, журналов, косметики и кремов в спальне больше нет. Помимо папиного пузырька с транквилизаторами комната была лишена какой-либо индивидуальности. Мои родители явно спали порознь.
— А вылезти из постели и поехать со мной на избирательный участок ты не желаешь? — любезно осведомился я.
Отец застонал и уткнулся лицом в стену. В среду 2 апреля 1997 года я заметил на его голове лысину размером с пятипенсовую монету, во время нашей последней встречи лысина была размером с диабетическое печенье («Маквитиз»).
Я решил предпринять попытку, дабы вывести наши отношения на новый уровень — отныне стану разговаривать с отцом так, словно в нем нет ни капли фальши. Начал я с того, что отпихнул Уильяма и лег на кровать рядом с отцом. Похлопал его по костлявому плечу и произнес слова, которые на шоу Опры Уинфри сболтнул какой-то спец по семейной терапии:
— Мне жаль, что ты так несчастен, папа. Чем я могу тебе помочь?
Отец быстро повернулся лицом ко мне.
— Ты говоришь, как хренов консультант из магазина, — ответил он. — И мне тоже жаль, что я несчастен, Адриан, но знаешь, что сказал Фрейд по поводу счастья?
— Нет, — признался я, — я последователь Юнга.
Отец приподнялся на локте.
— Фрейд написал, в «Ридерз дайджест»: «Для счастья нужно две вещи: Любовь и Работа», а у меня больше нет ни того, ни другого.
Рот его скривился, и он снова уткнулся лицом в стену.
— Ну спасибо тебе, Джордж, — с едким сарказмом сказала мама. — Моя любовь, значит, не в счет, да? — В ее глазах стояли слезы, грозя хлынуть на щеки черной тушью. — Тони Блэр даст тебе работу, Джордж, а с любовью мы уж как-нибудь разберемся. — Она повернулась ко мне и понизила голос: — Под словом «любовь» он подразумевает секс. — Мама наклонилась и поцеловала отца в лысину. — Мы еще раз сходим к тому сексологу, правда?
Я встал и бочком направился к двери, жалея о том, что спровоцировал эту Опра-подобную семейную исповедь. Уильям протянул мне руку, и мы вместе вышли из комнаты, но, увы, я все-таки успел услышать слова отца:
— Я не позволю, чтобы мне в хрен делали уколы, Полин.
— Кто такой Хрен? — заинтересованно спросил Уильям, когда мы спускались по лестнице.
Одна из «Спайс герлз» — по-моему, Эмма — гладила на кухне юбку размером с почтовую марку какой-нибудь африканской страны. То была Рози, моя родная сестра.
— Как дела с домашними заданиями? — спросил я.
— С какими на фиг домашними заданиями? — хихикнула Рози.
Я счел своим долгом напомнить сестре о том, сколь важно серьезное отношение к экзаменам на аттестат о среднем образовании. Похоже, родители Рози слишком заняты реставрацией своей одряхлевшей сексуальности, чтобы позаботиться об образовании дочери. Но не добрался я и до кульминации своей речи, как Рози вышла из себя и шваркнула утюг на гладильную доску. Сквозь шипение пара она прокричала:
— Расслабься, чувачок, у меня с этими трехаными экзаменами все схвачено, понял?
— Прошу тебя, — сказал я, — не ругаться в присутствии Уильяма.
— «Треханый» — это не ругательство, скотина ты долбанутая, — сказала Рози.
Нарочито спокойным тоном я указал ей, что утюг вот-вот прожжет так называемую юбку. Рози схватила утюг и поставила его на попа. Облако пара окутало ее лицо, и я вспомнил ужастик о женщине-убийце, которая озверела в нью-йоркской сауне.
Я смотрел, как сын уплетает третью миску кукурузных хлопьев, и пытался вспомнить, был ли и я в подростковом возрасте таким же несносным, как Рози. Но честное слово, дорогой Дневник, у меня нет сомнений, что я был жизнерадостным парнишкой, вежливым, внимательным и крайне общительным. И несмотря на то, что никогда не получал помощи от родителей (ни энциклопедий, ни настольной лампы), я совсем недурственно сдал экзамены на аттестат о среднем образовании: пять экзаменов на «удовлетворительно с плюсом».
Покончив с воспоминаниями, я позвонил в компанию «Некст» и заказал по их каталогу брюки из защитной ткани. После чего еще раз звякнул Найджелу на мобильник и попросил доставить мне брюки вместе с красным маминым брючным костюмом.
— А как насчет пододеяльника и пары наволочек? — спросил Найджел.
Я заверил его, что с постельным бельем у меня все в порядке, и сказал:
— Обязательно проверь размер брюк, тридцать два дюйма в талии, тридцать один дюйм — обхват ноги.
Я услышал, как Найджел переключает скорость, после чего он, не попрощавшись, дал отбой.
Чтобы не заснуть, пока Уильям двадцать раз пережует каждое из кукурузных хлопьев (это ребенок — гений, много ли на свете трехлетних детей, которые умеют считать до двадцати?) я изучил предвыборную листовку Пандоры, прикрепленную к холодильнику магнитом «Почтальон Пэт». Это оказался весьма маловразумительный документ. Пандора с излишней расточительностью разбазаривала восклицательные знаки.
Дорогой избиратель <так начиналась листовка>
§ Тебе надоело слушать утомительные оправдания этого морального банкрота, кандидата Тори от округа Эшби-де-ла-Зух, сэра Арнольда Тафтона?
Да! Надоело!
§ Ты считаешь его представления о гражданских свободах (предложение остановить вандалов, оснастив общественные туалеты телекамерами) отвратительными?
Да! Считаю!
§ Ты согласен с сэром Арнольдом Тафтоном, что тех, кто пренебрегает лицензией на телевещание, нужно сажать в тюрьму минимум на пятнадцать лет?
Нет! Не согласен!
§ Ты требуешь объяснить, почему на фотографии, снятой в Марбелье, сэр Арнольд Тафтон находится в компании с известным преступником Леном Фоксом? Ты хотел бы знать, что находилось внутри пакета, который Лен Фокс передал сэру Арнольду в баре «Эспаньол»?
Да! Хотел бы!
§ Если 1 мая ты проголосуешь за меня, обещаю, что я, доктор Пандора Брейтуэйт, преподаватель Оксфорда, полиглот из лейстерширского рода, будто добросовестно, честно и бесстрашно представлять чаяния жителей Эшби-де-ла-Зух.
В этой колыбели демократии!
В праматери парламентов!
Выбери меня в Палату общин!
§ В ЭТОМ ЕСТЬ СМЫСЛ!!!
В девять часов я отнес отцу чашку «Нескафе». Он лежал на том же самом месте, в той же самой позе — лицом к стене, сложив руки, словно в страдальческой молитве. Он сказал, что слышал голос Тони Блэра, который что-то шептал из угла комнаты. На долю секунду я подумал, что отец сходит с ума и скоро его выведут из дома в смирительной рубашке, но затем понял, что таймер включил приемник, и по Радио-4 передают выдержки из речей Тони Блэра. Я выключил радио, и отец немного успокоился. Но я не смог уговорить его встать с кровати и пойти со мной и мамой на выборы.
Я открыл его половину гардероба, зашелестел жалкой коллекцией брюк — гимн искусственному волокну и стилю «Элвис в Лас-Вегасе», и забраковал их все. Однако в ящике комода нашел пару 501-х «ливайсов», — обычно я джинсами брезгую — судя по всему, подарок матери к Рождеству 1989 года. Я напялил джинсы и долго рассматривал себя в гардеробном зеркале, тут моей макушки коснулся луч света, и я с ужасом увидел, что мои волосы ужасающе поредели, и свет проникает до самых волосяных мешочков. Я поспешил в ванную комнату и исследовал свой череп посредством увеличительного стекла. Сомнений не оставалось: у меня выпадали волосы.
Даже пока я смотрел в увеличительное стекло, волосы отделялись от головы и планировали на дно раковины. С тяжестью в сердце я собрал их и положил в карман рубашки от Ральфа Лорана. Не спрашивайте, зачем я это сделал.
После чего я отправился выгуливать Уильяма и Нового Пса по окрестностям. На улице, куда ни кинь взгляд, цвела вишня. Почему в Эшби-де-ла-Зух полагается сажать перед домом вишню? Неужели муниципалитет издал такое распоряжение? На тротуаре покоились останки опавших цветков. Уильям схватил горсть и высыпал на Нового Пса. Тот стал похож на плаксивую невесту.
Как ни стараюсь, никак не могу привыкнуть к Новому Псу: у него такая несчастная мина вечно написана на морде — Старый Пес всегда улыбался. Кроме того, Новый Пес совершенно нелюбопытен: он не натягивает поводок и не волнуется. Но когда мимо проезжал белый фургон с синими воздушными шарами, оглашая окрестности песней «Край надежды и славы»[5], Новый Пес повернул косматую башку и оскалил зубы. Я ощутил к нему симпатию, чуть-чуть.
Пока Уильям качался на качелях, я позвонил Найджелу в его фургон и отменил заказ на брюки. Он был очень краток — объявил, что лично ездил на склад, потратил кучу усилий и т. д. и т. п. И добавил, что он как раз сейчас везет их мне. Я объяснил насчет 501-х «ливайсов», но Найджел не желал ничего слышать. Мне не хотелось заканчивать разговор на неприятной ноте, поэтому я спросил, собирается ли он голосовать за Пандору. Найджел ответил, что уже проголосовал за кандидата зеленых, Лилиан Дейл, которая ездила агитировать на горном велосипеде, пока этот экологически чистый транспорт не украли. Судя по всему, Найджел теперь страстный велосипедист. Я указал ему, что чрезмерное давление велосипедного седла может отрицательно сказаться на сперме (согласно одному американскому докладу). Найджел ответил, по-моему, с сарказмом:
— Ну да, а я как раз собирался завести четырех детей с той самой приличной девушкой, о которой все время талдычит моя мать.
Я спросил, где бы мы могли встретиться и выпить, но он ответил, что у него нет с собой электронного органайзера, поэтому мы попрощались. Я стащил Уильяма с качелей, и мы пошли домой.
Оставив Уильяма на попечении его депрессивного деда и сквернословящей тетки, мы с мамой отправились исполнять свой гражданский долг.
У избирательного участка, разместившегося в скаутском сарае, гомонила толпа избирателей. Несколько ушлых скаутов постарше установили прилавок и торговали чипсами «Доритос» с привкусом красного перца и баночками с острым соусом. Из напитков имелся выбор между кока-колой и диетической кока-колой.
— А что случилось с чаем и лепешками домашней выпечки? — спросила мать у человека с наружностью скаутского лидера.
— Мы должны идти в ногу со временем, — вежливо ответил он. — Люди сегодня хотят чипсов и кока-колы.
— Баден-Поуэлл[6]перевернулся бы в могиле, — сказала мама.
Человек покраснел, отвернулся и в смущении принялся теребить баночки с острым соусом.
— Что я такого сказала? — спросила мама у меня, когда мы вошли в зловонный сарай.
— Баден-Поуэлла разоблачили активисты организации «Мир в действии». Он чересчур сильно любил мальчиков, — ответил я.
— Не осталось в этом мире больше героев, — вздохнула мама. — Кроме Тони Блэра.
Женщина, которой срочно требовалось углубленное ортодонтическое лечение, широко улыбнулась и вручила нам избирательные бюллетени. Я затрепетал, увидев имя Пандоры, совсем забыл, что у нее есть еще два имени: Луиза-Элизабет. Пользовалась ли она когда-нибудь инициалами, спросил я себя, зашел в кабину для голосования, взял привязанный карандаш и замер, наслаждаясь моментом. Я, Адриан Моул, собираюсь осуществить свое демократическое право и сделать свой свободный выбор. Мои грезы прервал какой-то человек:
— Сэр, с вами все в порядке?
Я поставил жирный крест рядом с именем Пандоры Луизы Элизабет Брейтуэйт и покинул кабинку.
Стоя перед избирательной урной, я складывал бюллетень в маленький квадратик и старался в полной мере осознать фантастическое значение этого исторического момента. Возможно, безвкусный антураж скаутского сарая — с потолка вяло свисают вымпелы, всюду громоздятся пирамиды из обшарпанных стульев, на стенах висят выцветшие фотографии летних лагерей — помешал мне испытать какие-то иные эмоции, кроме легкого разочарования. Несомненно, процедура голосования должна сопровождаться мелодией медных труб и массовым хоровым пением или, на худой конец, песнями свободы, исполняемыми под гитару. Мы должны прославлять наши демократические права. Возможно, на избирательных участках стоит подавать шампанское или пиво (строго по одному стакану на каждого избирателя) — разумеется, после того как бюллетени опущены в урну для голосования. Если сегодня вечером увижу Пандору, то расскажу ей о своей идее.
По пути домой мама взяла меня под руку. Я не возражал, потому что она выглядит теперь такой старой (ей пятьдесят три), что никто уже не примет нас за любовников. Когда мы подошли к Глициниевой аллее, мама вонзила мне в руку ногти и сказала:
— Не хочу идти домой.
Она произнесла это с интонацией маленького ребенка. Когда я спросил почему, мама ответила:
— Причины три: Джордж, Рози и Уильям. — Увидев мое лицо, она добавила: — С ними так тяжело, Адриан. — Она опустилась на низенький заборчик, на котором росло что-то подозрительно синее, и закурила. — Нет от них ни минуты покоя. А Новый Пес меня только раздражает. Я впустую трачу свою жизнь.
Я поспешил ей возразить и сказал:
— Нет, нет, не впустую.
Но больше ничего придумать не смог. Пик маминой жизни пришелся, по-видимому, на 1982 год, когда она сбежала в Шеффилд с нашим соседом, гадом Лукасом.
— Только посмотри, сколько букв понаставила Пандора перед своей фамилией и после нее. — Мама разгладила скомканную предвыборную листовку, и мы заглянули в нее. — Она доктор, бакалавр искусств, магистр искусств, доктор философии, а завтра она будет еще и ЧП. А после моей фамилии нет совсем ничего, а перед фамилией — лишь «миссис», — с горечью сказала мама. — И еще, — добавила она, — Пандора говорит на шести языках. А только и могу, что сказать на испанском «Два пива, пожалуйста».
Тут из-за угла дома выползла старуха в инвалидном каркасе и заорала:
— Вы помяли мои аубриэтии.
Я понятия не имел, о чем она говорит, но извинился перед владелицей стены, и мы пошли дальше.
Пока я ждал, когда разморозится в микроволновке лазанья из супермаркета «Сейнзбериз», зазвонил телефон. Это был Иван Брейтуэйт, отец Пандоры. Он спросил, дома ли мама.
Я вежливо ответил:
— Здравствуйте, Иван, это Адриан.
— А, здравствуй, — сказал он без особого восторга. — Я думал, ты в Лондоне. Что-то читал про тебя в «Санди таймс», по поводу то ли еды, то ли бурды.
Дорогой Дневник, неужели гнусный пасквиль А. А. Гилла всю оставшуюся жизнь будет следовать за мной по пятам? Может, мне связаться с Чарли Давкотом и попросить его написать А. А. Гиллу письмо с угрозой подать в суд, если упомянутый А. А. Гилл не заберет назад свое вздорное утверждение насчет сосисок?
Я крикнул маме, чтобы взяла трубку. Она вошла на кухню с Уильямом, болтавшимся на уровне ее ляжек, и передала малыша мне:
— Не опускай его на пол, он притворяется, будто тонет в открытом море.
После чего сказала в телефонную трубку:
— Иван, как чудесно, что ты позвонил.
И замолчала, лишь время от времени кивая (Ивану Брейтуэту всегда нравился звук собственного голоса). Наконец маме удалось вставить слово:
— Разумеется, мы с радостью поможем, встретимся через полчасика.
Мама положила трубку, ее усталые глаза блестели от возбуждения.
— Мы нужны, Адриан! — крикнула она. — Пандоре не хватает машин и водителей, чтобы доставить на избирательные участки пожилых избирателей.
— Бензин оплатят? — поинтересовался я, как мне показалось, не без оснований.
Мамино лицо помрачнело.
— У нас есть шанс скинуть с нагретого места этот жирный мешок с дерьмом, Арнольда Тафтона, а ты мелочишься из-за нескольких галлонов бензина, — сказала она и взяла косметичку, которая от мамы всегда на расстоянии вытянутой руки.
К тому времени, когда она закрасила свое лицо, было два часа дня. Я не спал уже восемнадцать часов.