Страница:
серебряные комочки. Один из них, продолговатой формы, был завернут в тонкую
белую бумагу. Я развернул бумагу, на ней женским почерком было написано:
"Вы занимаетесь? Вчера я очень удивилась, увидев Вас. Душа моя
наполнилась нежностью. Окно Ваше как раз напротив моего, так что теперь я
каждый день могу Вас видеть. Сегодняшняя "бомба" - мое маленькое угощенье к
чаю. Нана".
Нана? Наверное, это ее имя для танцевального зала. Значит, эта женщина
и вправду Сигэ. От этой мысли на душе у меня потеплело. Вспомнив, что прошло
уже десять лет с тех пор, как я не видел Сигэ, я подумал: "Какие только
чудеса не случаются с людьми". Предаваясь воспоминаниям о прошлом, я
незаметно для себя разворачивал одну за другой золотые и серебряные обертки
и отправлял их содержимое в рот, пока совсем не объелся сладостями.
В сумерках Нана открыла окно и как бы невзначай свистнула мне. Тогда и
я открыл окно. Увидев меня, Нана склонила голову набок и тихонько
усмехнулась. Мы встретились глазами. На ней опять было открытое платье. А
когда она повернулась ко мне спиной, я увидел, что ее распущенные волосы
падали ниже плеч. "Это для того, чтобы не видна была шея, - сразу же
догадался я, припомнив, что на шее у Сигэ остался багровый шрам от вскрытого
нарыва. В лучах заходящего солнца Нана показалась мне немыслимо красивой.
Потрясенный, я глядел на нее, не в силах отвести глаз, и тревога охватила
меня. При всем моем воображении я никак не мог представить себе, что это и
есть та самая Сигэ, которая когда-то в нелепых момпэ {Момпэ - женские
рабочие шаровары.}, с волосами, собранными в пучок на макушке, раздувала
огонь в очаге.
Так продолжалось недели две. Я стал испытывать странное волнение от
этих свиданий с Нана. Иногда я слегка приоткрывал окошечко в коридоре и
тайком поглядывал на Нана, которая, нахмурив брови, смотрела на мое
распахнутое настежь окно, не подававшее признаков жизни. Временами же мне
доставляло необъяснимое удовольствие, не откликаясь на свист Нана, сидеть,
понурившись, спиной к окну со сложенными на груди руками, сдерживая желание
повернуться и открыть его.
И вот как-то поздно вечером, не в силах избавиться от наваждения,
завладевшего мной, я придумал нечто ужасное.
Приоткрыв окно и убедившись, что в комнате Нана зажегся свет, я
потихоньку выскользнул из своей комнаты, крадучись прошел по коридору и
нажал на ручку двери, которую взломал на днях капитан американской военной
полиции. Как я и предполагал, дверь бесшумно открылась, и передо мной
разверзлась темнота столовой. Ужасаясь своей наглости, я вступил в эту
темноту, словно меня кто-то тянул туда. Поскольку я хорошо знал дорогу, то и
направился прямо к комнате Нана, ориентируясь по слабому свету, проникавшему
из окон. Покрытый кафелем пол был холоден. В столовой отчетливо раздавалось
шлепанье моих босых ног.
Я остановился перед дверью, из-за которой пробивался свет, и
прислушался на мгновение с поднятой рукой. Затем постучал три раза.
- Come in! {Войдите! (англ.)} - раздался женский голос. Я тихо открыл
дверь. Сладко пахнуло сигаретным дымом. Комната, которая прежде служила
кухней, была теперь роскошно убрана. Нана в белом платье сидела на стуле и
расчесывала волосы.
- Джесси? - спросила Нана, не поворачивая головы.
Прижав руку к сердцу, готовому разорваться на части, я молча стоял в
дверях. Продолжая расчесывать концы длинных волос, переброшенных на грудь,
Нана искоса взглянула на меня и в ту же минуту вскочила. Сверкающий гребень
выскользнул из ее волос и со стуком упал на пол. Я, словно во сне,
направился к ней.
- Давно не виделись, Сигэ. - Я протянул ей руку, но, пораженный ее
красотой, так и застыл с протянутой рукой.
Нана улыбнулась.
- Добро пожаловать, Осаму, - сказала она и пожала мою руку.
Она назвала меня чужим именем! Я горько усмехнулся. Забыла, как зовут,
- все-таки десять лет прошло.
- Я не Осаму. Ты запамятовала.
- Я знаю, что ты не Осаму. Но ты очень похож на него, - сказала Нана.
- А кто это - Осаму? - спросил я.
- Мой младший брат. Единственный родной человек, и тот погиб на фронте.
Вы с ним похожи как две капли воды.
Образ Сигэ, поселившийся в моем сердце, стал вдруг тускнеть. Я
почувствовал, что задыхаюсь. Казалось, все вокруг странным образом
преображается. И женщина, стоявшая передо мной, так похожая на Сигэ, стала
на моих глазах превращаться в какую-то другую женщину.
- Значит, в письме вы писали о нежности потому, что я похож на вашего
брата? - спросил я.
- Ну да.
Я тяжело опустился на софу. Нана встала, чтобы достать из чемодана
бумажный пакет.
- Вот фотография брата и его последнее письмо. Юноша в летной форме, не
достигший и двадцати лет, гордо стоял под банановым деревом и смущенно
улыбался. Сколько раз я представлял себя именно в такой форме! Большие глаза
и странно белые зубы выделялись на лице - видимо, он сильно загорел. Я
посмотрел на фотографию и подумал: похож.
- Правда похож? - спросила Нана.
- Нисколько, - пренебрежительно бросил я. Нана весело засмеялась.
- Нет, похож. Об этом может судить только тот, кто долго жил вместе с
ним.
Мне любопытно было взглянуть на его последнее письмо. Такое письмо в
определенном смысле можно рассматривать как прощальное. Это оказалась
захватанная руками открытка. По адресу я понял, что Нана было настоящим
именем женщины. На открытке стоял штамп одной из военно-морских баз на
острове Кюсю, но писали ее, видимо, на передовой базе южного фронта.
"Дорогая сестра Нана! Наверное, теперь в Японии стоит прекрасная
погода. Здорова ли ты? Дня три назад я видел тебя во сне. На мне была
соломенная шляпа, а у тебя на голове красный платок. Вокруг паслось много
коров и овец. Я вылетаю завтра утром. Будь здорова. Завтра мне как раз
исполнится девятнадцать лет. Осаму".
Я изумился беспечному тону письма. Оно было написано радостно, будто
сообщало о веселом пикнике. Я вспомнил себя в годы войны, и сердце мое
защемило от боли. Сколько же молодых людей пошло на смерть вот так,
беспечно, будто отправляясь на пикник!
- Я буду вам младшим братом, пока вам не надоест, - сказал я, глядя
прямо в лицо Нана.
- Да? Я рада.
Нана положила руки мне на плечи и тряхнула меня несколько раз. Глаза ее
сияли. "Надо уходить", - подумал я.
- А я думал, вы Сигэ, - признался я, вставая с софы.
- Кто это - Сигэ?
- Служанка. Давно как-то у нас в доме жила. Издали вы очень на нее
похожи, а вблизи значительно красивей.
Нана громко засмеялась.
- Странно! Оба вспомнили похожих на кого-то людей.
В дверях я оглянулся.
- Знаете, у Сигэ сзади на шее был шрам после операции.
- Да? Не успокоишься, пока не узнаешь, что его нет?
Нана усмехнулась, взяла мою руку и сунула ее под волосы. Передо мной
сверкнула алмазной белизной ее шея, от лица исходил какой-то прекрасный
аромат. Тонкая шея Нана была совершенно гладкой.
- Ну как? Есть шрам?
Не отнимая руки, я взглянул ей в лицо и улыбнулся. Я уже не видел ее
губ, лоб мой стал горячим.
- Спокойной ночи, - сказал я. Шлепая по полу босыми ногами в темноте
столовой, я пошел к двери, ведущей в коридор. И, шагая, шептал сам себе:
"Пусть не Сигэ, пусть не Сигэ!"
Нана снилась мне каждую ночь. Иной раз целыми днями я только и делал,
что думал о ней. Не выдержав, трижды незаметно пробирался к ней в комнату.
Нана задумчиво смотрела на меня, рассказывала о брате, а на прощанье
целовала у дверей в лоб.
Когда я в четвертый раз прокрался в ее комнату, Нана оказалась очень
пьяна. Она громко смеялась, хотя глаза ее были полны слез, и вдруг, вертя в
руках пустую бутылку из-под виски, выпалила:
- Лучше умереть, чем так жить! - Потом сказала: - Я научу тебя
танцевать, - и, прижавшись грудью к моему лицу, затряслась вместе со мной в
танце. Когда я уже собирался уходить, в дверь постучали. Нана окаменела,
затем быстро обвела комнату взглядом и, со страхом глядя на меня, дрожащим
голосом пригласила:
- Come in!
Дверь отворилась, и в комнату грузно ввалился капитан М. Р.
- Джесси! - тихонько воскликнула Нана.
- О! - рявкнул он удивленно, увидев меня, и мы в третий раз злобно
уставились друг на друга. - Ты как сюда пролез? - резко спросил он.
- Через дверь, которую вы на днях вышибли ногой, - мгновенно ответил я.
Брови его поднялись, он удивленно заморгал. Нана хотела что-то сказать,
но он холодно взглянул на нее и рявкнул:
- Молчать! - Затем, заложив руки за спину, веско приказал мне: - Пошел
вон!
Я взглянул на Нана. Она стояла лицом к окну.
- Сделай так, как велит Джесси, - сказала Нана пронзительным голосом.
- До свидания! - бросил я ей в спину и пошел.
- И больше не приходи! - крикнул в догонку Джесси.
- Разумеется, не приду, - сказал я, обернувшись, и торопливо вышел из
комнаты.
В коридоре, закрыв за собой дверь, я долго стоял, прислонившись к ней
спиной. Потом пошел в свою комнату и выглянул в окно. Света в комнате Нана
не было. "Теперь уж вряд ли взгляну когда-нибудь на это окно", - подумал я.
Весь вечер я промучился из-за Нана. Сначала я ничего не понимал. Потом мало-
помалу начал догадываться. А когда окончательно сообразил, в чем дело, на
душе стало еще невыносимей.
Днем я носился, весь в поту, по стадиону под палящими лучами солнца.
Вечером, купив в лавочке на окраине города дешевые сласти и пыльные фрукты,
шел в парк, садился там под гинкго в кружок с четырьмя-пятью непутевыми
приятелями и, отбивая такт ногой, орал во все горло военные песни. Так я
выражал свое негодование тем, что Япония проиграла войну.
Однажды утром в начале лета я почувствовал вдруг сильную резь в животе.
Меня прохватил кровавый понос, от которого просто темнело в глазах. Я
обливался липким потом от страшной боли в животе, казалось, кто-то ворочает
палкой в моих внутренностях. Я знал, что со мной случится что-то плохое! У
меня странная способность предчувствовать беду. Поэтому, когда я кое-как
добрался до знакомого врача и услышал от него название болезни, я ничуть не
удивился. Учитывая положение моего дяди, родственники поместили меня тайком
в одну из больниц города.
Там, в грязной палате, я и провел самый жаркий летний месяц. Это было
своего рода спасением для меня. Я весь ушел в болезнь, ни о чем другом не
думал. Я и вправду все забыл. А когда однажды вспомнил о Нана, меня чуть не
вырвало.
Однажды глубокой ночью, когда дело уже шло на поправку, я встал с
постели с помощью пожилой сиделки, чтобы сходить в туалет. В зеркале,
висевшем на столбе у моего изголовья, я увидел отражение чьего-то лица.
"Господи! Кто это? Что за жалкий тип!" - подумал я. Щеки ввалились, глаза
казались огромными, величиной с кулак. Однако, приглядевшись, я понял, что
это я сам и есть. Я мрачно смотрел на свое изменившееся лицо. И тут лицо в
зеркале куда-то отдалилось, и я потерял сознание. Сколько длилось мое
беспамятство, не знаю, только когда я очнулся, то увидел, что лежу на полу,
раскинув руки, а подо мной беспомощно барахтается пожилая сиделка.
Поднявшись, я взял градусник, чтобы померить температуру. Он мелко дрожал в
кончиках моих пальцев, и я увидел, что толстая красная нить протянулась от
отливающего серебром конца градусника. Я поспешил стряхнуть его. Сиделка
спросила, сколько набежало, но я не мог ответить. Наверное, легкий спазм
мозговых сосудов, сказала женщина.
Я лежал с горячей головой и рассеянно глядел на черный потолок. С
потолка свисала тусклая лампочка. Черный потолок с ужасающей скоростью
уносился вверх, уменьшаясь до крохотного квадрата, а затем стремительно
падал вниз и накрывал всю комнату. Он становился все больше и больше, с
каждым разом опускался все ниже и ниже, нависал надо мной... "Умираю", -
подумал я. И тут впервые за время болезни вспомнил о смерти. Неужели вот так
и умру? Умереть от болезни! Это что-то совершенно новое. До сих пор мне и в
голову не приходило, что такое может случиться. Более жалкой смерти и не
придумаешь! Комок подступил к горлу.
- Тетушка! Карандаш и бумагу, - попросил я.
С трудом перевернувшись на живот, я на обороте клочка бумаги, похожего
на рецепт, карандашом, показавшимся мне странно невесомым, нацарапал: "Не
хочу умирать".
Сжимая карандаш в руке, растерянно огляделся вокруг. Какие это были
кощунственные слова! И все же они шли из глубины души. Что же еще написать
напоследок? Вцепившись покрепче в скользкий карандаш, я добавил еще одну
фразу: "Глупая Нана".
Я недоуменно глядел на эти две строчки. Что это? Мне нечего сказать? В
глазах у меня потемнело, карандаш выпал из руки, голова тяжело уткнулась в
подушку.
Если подумать, то я ведь ни одного дня не жил спокойно с тех пор, как
кончилась война и жизнь и смерть поменялись местами. Я лишь глазев вокруг,
качаясь на волнах жизни. И тут из глубины моего потухшего сознания вдруг
яростно, как никогда прежде, донеслось:
Я хочу жить!
Я буду жить!
Спасите меня!
К счастью, я выкарабкался из болезни. Потом прошло семь лет. Это были
годы позора и раскаяния, но с тех пор и поныне мне никогда не приходилось
видеть чье-либо предсмертное письмо или писать его самому. А ведь это же
счастье!
Красная юбка
Ресаку не думал, что Хидэ, его младшая сестра, так серьезно отнесется к
его приглашению и сразу же приедет в Наори. Он хотел лишь вселить маленькую
надежду на будущее в сердце сестры, уже невесты, которая осталась одна в
глухой деревне подле больной матери. "Не выберется ли она как-нибудь к нему
в город с ночевкой - передохнуть от деревенских забот?" - написал он ей.
Слова эти, подумал он, как-то ободрят сестру, у которой не было никаких
радостей в жизни.
Однако от Хидэ тотчас же пришла открытка. Она сообщала, что матушка
отпустила ее в город на один вечер и она выезжает в субботу утренним
поездом. Это было полной неожиданностью для Ресаку. Он даже слегка
растерялся, хотя сам же и пригласил сестру.
Растерялся он не потому, что приезд Хидэ доставил бы ему какие-то
неудобства. Она бы нисколько не стеснила его. И все же внезапное появление
сестры, неотлучно находившейся в деревне у прикованной к постели больной
матери, напугало его. "Уж не сбежала ли она потихоньку из дома? И не
разбудил ли он в ней ненароком своенравного ребенка?" Вот что всполошило
его.
"Но нет, - подумал он, - Хидэ не такая девушка. Она не из тех, кто
позволит себе натворить что-нибудь тайком от матери".
Открытка была написана карандашом, но слова будто плясали. Бросались в
глаза черные, как тушь, иероглифы - наверно, то и дело облизывала грифель.
Ему показалось, что он слышит, как бьется сердце его восемнадцатилетней
сестры. Перечитал открытку еще раз, и душа его запела.
Ресаку поспешно бросился прибирать комнату. До субботы оставалось еще
четыре дня, и с уборкой можно было бы повременить, но ему не сиделось на
месте. Работал он плотником на маленькой верфи на окраине порта и там же,
при верфи, жил. Ютился в жалкой каморке величиной в три татами на втором
этаже сарайчика, где хранились инструменты. Но именно потому, что каморка
была крошечной, ее надо было тщательно прибрать.
В субботу Ресаку вдруг проснулся ни с того ни с сего задолго до восхода
солнца. В комнате было темно. На посветлевшем небе, видневшемся в
незашторенное окно, тускло светили поблекшие звезды.
Хидэ как раз вышла из дома, подумал он, глядя на тусклые звезды. Чтобы
попасть на утренний поезд, из дома надо выйти еще затемно и спуститься по
узкой тропинке до станции у подножья горы. Деревня их находилась высоко в
глухих горах.
Откроешь деревянную дверь позади дома - свет вырвется из сеней во тьму,
и тень твоя длинно вытянется и закачается впереди тебя самого. Холодный
горный воздух сразу же заберется за шиворот. Ему ясно вспомнилось ощущение
холода, когда рано утром выходишь из дома, и он натянул тощее одеяло до
самого носа.
Однако беспокоиться за сестру, находясь в городе, не имело никакого
смысла. Возможно, даже и беспокоиться-то было не о чем. Хидэ, получив от
матери разрешение съездить к брату, радостно спешит сейчас на поезд.
До полного рассвета было еще далеко. Он закрыл глаза и решил вздремнуть
немного, но вдруг услышал какой-то звук - то ли шорох, то ли шарканье.
Открыл глаза, приподнял голову - ничего не увидел, а звук пропал. "Наверно,
почудилось", - подумал он.
Положил голову на подушку, смежил веки и снова услышал: шур-шур... Не
открывая глаз, внимательно прислушался. Непонятно было, откуда доносится
звук. И у самого уха слышно, и откуда-то издали.
Что же это такое? Словно кошка лакает суп из миски. Или утренний ветер
поднялся на море. Налетит ветер, море в бухте чуть слышно зашумит, и волна
тихонько лизнет причал верфи. Но для морской волны шорох был слишком
тороплив.
Он открыл глаза. Из окна было видно утреннее звездное небо. И тут он
вдруг понял, что это было. Это были шаги сестры. Она торопливо спускалась с
горы, шаркая кедами по горной тропинке, на которую пала ночная роса.
Он удивился. Не может быть, чтобы шаги человека, идущего где-то в
горах, на расстоянии многих десятков ри {Ри - единица длины, около 4 км.},
слышались так отчетливо. Закрыл глаза, и опять послышалось: шарк-шарк... Да,
это шаги сестры.
Он грустно улыбнулся с закрытыми глазами, подумал: "Скучаю очень по
сестре, вот и чудится всякое". И проснулся вдруг среди ночи, потому что
померещилось, будто она идет. Обычно он просыпался с восходом солнца, когда
утренние лучи падали на его веки. Потому-то и удивился сегодня своему
необычному пробуждению.
Потревоженный шарканьем шагов, спать он уже не мог. Быстро вскочил с
постели, оделся и вышел. Делать особенно было нечего. Он двинулся вдоль
причала к соседнему заводу, изготовлявшему какие-то железобетонные
конструкции. Пройдя довольно далеко, остановился, подумал: "Хорошо, что день
собирается быть ясным". Море было спокойным, а небо на горизонте холодно
блестело, как длинный меч, положенный набок.
"Вернется Хидэ в деревню, и зима уже не за горами", - вдруг пришла ему
в голову мысль, и он вздрогнул от пробравшего его озноба.
Поезд, на который села Хидэ, прибывал на станцию Наори в одиннадцать
пятьдесят. Ресаку сходил на станцию и уточнил это в тот день, когда получил
от Хидэ открытку. Шел уже двенадцатый час, а он почему-то медлил. Наконец
хозяин напомнил ему: "Эй! Скоро уже половина двенадцатого. Иди встречать
сестру-то".
Ресаку вышел с верфи и, придерживая карман джемпера, бросился бежать со
всех ног.
Если бы он направлялся прямо на станцию, спешить не надо было. Но ему
нужно было еще заглянуть на почту и снять немного денег со сберегательной
книжки. Была суббота, и почта работала не полный день, так что, встретив
Хидэ, он не успел бы уже получить деньги.
Он ворвался на почту, вынул из кармана джемпера сберегательную книжку и
личную печать, положил ее у окошечка контролера, но печать скатилась и упала
на бетонный пол. Он тут же поднял ее, обдул и просунул в окошечко.
Женщина-контролер с подозрением взглянула на него. Он сильно запыхался.
- Извините. Торопился очень... - сказал он, заискивающе поклонившись.
- Ваше имя?
- Итиномори Ресаку. Двадцать один год. Он сообщил и свой возраст, хотя
никто его об этом не спрашивал, и подумал: "А зачем она интересуется именем,
оно же в книжке написано". Контролер посмотрела в книжку и, нахмурив брови,
стала разглядывать печать. Он забеспокоился: "Что это она нашла там
странного?"
- Сестра из деревни приезжает. Вот я и... - сказал он поспешно,
понимая, что говорить это вовсе не обязательно.
- Хорошо, что не хрустальная.
Женщина мельком взглянула на него, улыбнувшись краешками губ. Это она о
печати, понял Ресаку. Была бы, мол, хрустальная, раскололась бы, когда упала
на пол. Он вздохнул с облегчением и застенчиво улыбнулся в ответ: где уж,
мол, нам иметь хрустальную печать!
- Грошовая... - сказал он, вытащил из-за пояса полотенце и вытер потное
лицо.
Выйдя из почты, он снова бросился бежать.
Хидэ, смущенно опустив глаза, прошла с перрона в тесной толпе
пассажиров. Ресаку, ожидавший у киоска, увидел ее и догнал, когда она уже
вышла из вокзала. "Эй" - окликнул он ее сзади. Хидэ испуганно остановилась
и, жмурясь от солнца, взглянула на него.
- Ну вот я и приехала, - сказала она. На глаза ее навернулись слезы.
Ресаку никогда не приходилось встречать ни родственников, ни вообще
кого-либо, и он не знал, что надо говорить в таких случаях. Моргая глазами,
он сказал только:
- Спасибо.
Волосы Хидэ, как и прежде, были заплетены в косички, на ней была черная
стеганая куртка, похожая на мужскую, и короткие, чуть выше колен, брючки
мышиного цвета. В руке она держала тяжелый узел.
- Пойдем! - сказал Ресаку и выхватил у нее узел. Округлый на вид, он
оказался значительно увесистей, чем на первый взгляд. Из-за тяжести узелок
на нем туго затянулся и стал как камень. - Что у тебя здесь? - обернулся
Ресаку.
Хидэ трусцой догнала его и сказала:
- Каштаны и рис. Половина - подарок для твоего хозяина, половина -
тебе.
"А для чего рис?" - подумал он. Оказалось, мать велела взять, чтобы
сестра не объела его.
- Все заботится матушка, - засмеялся он. И, чувствуя, что лицо его
как-то странно скривилось, спросил, глядя прямо перед собой: - А что, она
здорова?
- Здорова.
Ресаку молча кивнул. Он понимал: давно болевшей матери просто не стало
хуже. Даже полегчало немного, если отпустила к нему.
Они пересекли площадь и вошли, как он и задумал, в кафе "Кит". Время
было обеденное, народу много. К счастью, один из посетителей встал из-за
стола, и они уселись рядышком на его место.
- Выбирай, что хочешь, - прошептал он на ухо Хидэ и, скосив глаза на
карман джемпера, похлопал по нему ладонью: о деньгах, мол, беспокоиться
нечего.
Хидэ взглянула на меню, приклеенное к стене, отвела глаза и,
смутившись, сказала тихо:
- Мне все равно. Что ты возьмешь, то и я. Под потолком висел дым от
жареной сайры. И он подумал: "Если все равно, то сойдет и сайра". В деревне
у них рыбу не ели. Разве что изредка бродячие торговцы приносили, но только
сушеную. Свежей рыбы в деревне и в глаза не видели. Хидэ, конечно, отродясь
не пробовала сайры, жаренной с солью.
- Две порции сай... сай... сайры и рис на двоих! - заикаясь, крикнул
хозяин кафе на кухню.
Может быть, оттого, что утром Ресаку встал слишком рано, он
проголодался к обеду сильнее обычного, и потому, получив миску с рыбой,
бросил Хидэ: "Ну ешь!" - и принялся уплетать сайру, не глядя на сестру.
Однако Хидэ опустошила свою миску раньше его.
- Уже съела? - спросил он, положив палочки. Хидэ поежилась.
- А я с утра ничего не ела.
В ее миске от сайры осталась только голова и толстые кости. Остальное
все исчезло, даже ребра.
- Вкусно было?
- Вкусно, только... - Хидэ нахмурилась и показала рукой на горло.
Он грустно улыбнулся.
- Ребра трудно проглотить было?
- Да нет, в горле что-то колет. Будто шип вонзился.
"Ну значит, кость застряла", - подумал Ресаку. Надо проглотить комок
риса, не разжевывая. Но в миске у Хидэ было пусто.
- Возьми мой рис и проглоти кусок целиком. Глотай, быстро!
Он передал ей свою миску. В деревне говорили в таких случаях: "Глотать
со слезами". Может, оттого, что человек, когда рыдает, жевать не может.
Хидэ набивала рот рисом из его миски и, выпучив глаза, проглатывала
его. Он легонько стучал ей по спине, озираясь по сторонам. Когда кость
наконец проскочила, риса в его миске не осталось.
- Надо мной тоже частенько потешались оттого, что я, когда приехал в
город, все давился рыбьими костями, - утешал он смущенную Хидэ, выйдя из
кафе. - Все давятся, пока не привыкнут. Зато городские жители язык царапают,
когда едят каштаны.
С большой улицы они вышли на берег моря, и тут он вдруг заметил, что
Хидэ шаркает ногами точно так же, как ему послышалось утром, еще до
рассвета. На ней были старые кеды, и стертыми подошвами она тихонько шаркала
по асфальту.
- Ну конечно... - прошептал он.
- Что?
- Да так, ничего особенного.
Они зашли к хозяину верфи, и Хидэ церемонно представилась, чем удивила
Ресаку. "Смотри ты, какая самостоятельная!" - подумал он, вспомнив, как
несколько лет назад он сам, пробормотав что-то невнятное, лишь поклонился
хозяину.
Уплетая вареные каштаны в каморке на втором этаже сарая, Хидэ вдруг
тихонько хихикнула.
- Что это ты? - удивился Ресаку, но она, как и он на улице, ответила:
- Да так, ничего особенного.
- Разве можно смеяться ни с того ни с сего, когда сидишь за едой рядом
с другим человеком? - рассердился он. Тогда Хидэ, выплюнув в окно червивый
кусочек каштана, сказала, не глядя на него:
- Просто я подумала, что ты стал настоящим мужчиной.
- Еще чего!
Он почувствовал, что краснеет. И с удивлением заметил, как Хидэ тоже
зарделась у него на глазах. Он почему-то смутился, однако не придал этому
значения.
- Поживешь в городе года три и тоже станешь настоящей женщиной, -
сказал он.
Он продолжал есть каштаны, а когда поднял глаза, увидел, что Хидэ стоит
у окна и смотрит на море. Она уже не смеялась. Румянец погас на ее щеках.
Профиль ее был печален - никогда прежде он не видел ее такой печальной. У
него заныло сердце.
- Что с тобой? Каштанов больше не хочешь?
- Нет, каштанов больше не хочу, - сказала Хидэ, щурясь на море. И,
помолчав, прошептала: - В городе, говоришь...
Он понял, что сказал не то, что надо. Жестоко говорить девушке на
выданье, обреченной жить в глуши: "Поживешь в городе года три..." Но не мог
белую бумагу. Я развернул бумагу, на ней женским почерком было написано:
"Вы занимаетесь? Вчера я очень удивилась, увидев Вас. Душа моя
наполнилась нежностью. Окно Ваше как раз напротив моего, так что теперь я
каждый день могу Вас видеть. Сегодняшняя "бомба" - мое маленькое угощенье к
чаю. Нана".
Нана? Наверное, это ее имя для танцевального зала. Значит, эта женщина
и вправду Сигэ. От этой мысли на душе у меня потеплело. Вспомнив, что прошло
уже десять лет с тех пор, как я не видел Сигэ, я подумал: "Какие только
чудеса не случаются с людьми". Предаваясь воспоминаниям о прошлом, я
незаметно для себя разворачивал одну за другой золотые и серебряные обертки
и отправлял их содержимое в рот, пока совсем не объелся сладостями.
В сумерках Нана открыла окно и как бы невзначай свистнула мне. Тогда и
я открыл окно. Увидев меня, Нана склонила голову набок и тихонько
усмехнулась. Мы встретились глазами. На ней опять было открытое платье. А
когда она повернулась ко мне спиной, я увидел, что ее распущенные волосы
падали ниже плеч. "Это для того, чтобы не видна была шея, - сразу же
догадался я, припомнив, что на шее у Сигэ остался багровый шрам от вскрытого
нарыва. В лучах заходящего солнца Нана показалась мне немыслимо красивой.
Потрясенный, я глядел на нее, не в силах отвести глаз, и тревога охватила
меня. При всем моем воображении я никак не мог представить себе, что это и
есть та самая Сигэ, которая когда-то в нелепых момпэ {Момпэ - женские
рабочие шаровары.}, с волосами, собранными в пучок на макушке, раздувала
огонь в очаге.
Так продолжалось недели две. Я стал испытывать странное волнение от
этих свиданий с Нана. Иногда я слегка приоткрывал окошечко в коридоре и
тайком поглядывал на Нана, которая, нахмурив брови, смотрела на мое
распахнутое настежь окно, не подававшее признаков жизни. Временами же мне
доставляло необъяснимое удовольствие, не откликаясь на свист Нана, сидеть,
понурившись, спиной к окну со сложенными на груди руками, сдерживая желание
повернуться и открыть его.
И вот как-то поздно вечером, не в силах избавиться от наваждения,
завладевшего мной, я придумал нечто ужасное.
Приоткрыв окно и убедившись, что в комнате Нана зажегся свет, я
потихоньку выскользнул из своей комнаты, крадучись прошел по коридору и
нажал на ручку двери, которую взломал на днях капитан американской военной
полиции. Как я и предполагал, дверь бесшумно открылась, и передо мной
разверзлась темнота столовой. Ужасаясь своей наглости, я вступил в эту
темноту, словно меня кто-то тянул туда. Поскольку я хорошо знал дорогу, то и
направился прямо к комнате Нана, ориентируясь по слабому свету, проникавшему
из окон. Покрытый кафелем пол был холоден. В столовой отчетливо раздавалось
шлепанье моих босых ног.
Я остановился перед дверью, из-за которой пробивался свет, и
прислушался на мгновение с поднятой рукой. Затем постучал три раза.
- Come in! {Войдите! (англ.)} - раздался женский голос. Я тихо открыл
дверь. Сладко пахнуло сигаретным дымом. Комната, которая прежде служила
кухней, была теперь роскошно убрана. Нана в белом платье сидела на стуле и
расчесывала волосы.
- Джесси? - спросила Нана, не поворачивая головы.
Прижав руку к сердцу, готовому разорваться на части, я молча стоял в
дверях. Продолжая расчесывать концы длинных волос, переброшенных на грудь,
Нана искоса взглянула на меня и в ту же минуту вскочила. Сверкающий гребень
выскользнул из ее волос и со стуком упал на пол. Я, словно во сне,
направился к ней.
- Давно не виделись, Сигэ. - Я протянул ей руку, но, пораженный ее
красотой, так и застыл с протянутой рукой.
Нана улыбнулась.
- Добро пожаловать, Осаму, - сказала она и пожала мою руку.
Она назвала меня чужим именем! Я горько усмехнулся. Забыла, как зовут,
- все-таки десять лет прошло.
- Я не Осаму. Ты запамятовала.
- Я знаю, что ты не Осаму. Но ты очень похож на него, - сказала Нана.
- А кто это - Осаму? - спросил я.
- Мой младший брат. Единственный родной человек, и тот погиб на фронте.
Вы с ним похожи как две капли воды.
Образ Сигэ, поселившийся в моем сердце, стал вдруг тускнеть. Я
почувствовал, что задыхаюсь. Казалось, все вокруг странным образом
преображается. И женщина, стоявшая передо мной, так похожая на Сигэ, стала
на моих глазах превращаться в какую-то другую женщину.
- Значит, в письме вы писали о нежности потому, что я похож на вашего
брата? - спросил я.
- Ну да.
Я тяжело опустился на софу. Нана встала, чтобы достать из чемодана
бумажный пакет.
- Вот фотография брата и его последнее письмо. Юноша в летной форме, не
достигший и двадцати лет, гордо стоял под банановым деревом и смущенно
улыбался. Сколько раз я представлял себя именно в такой форме! Большие глаза
и странно белые зубы выделялись на лице - видимо, он сильно загорел. Я
посмотрел на фотографию и подумал: похож.
- Правда похож? - спросила Нана.
- Нисколько, - пренебрежительно бросил я. Нана весело засмеялась.
- Нет, похож. Об этом может судить только тот, кто долго жил вместе с
ним.
Мне любопытно было взглянуть на его последнее письмо. Такое письмо в
определенном смысле можно рассматривать как прощальное. Это оказалась
захватанная руками открытка. По адресу я понял, что Нана было настоящим
именем женщины. На открытке стоял штамп одной из военно-морских баз на
острове Кюсю, но писали ее, видимо, на передовой базе южного фронта.
"Дорогая сестра Нана! Наверное, теперь в Японии стоит прекрасная
погода. Здорова ли ты? Дня три назад я видел тебя во сне. На мне была
соломенная шляпа, а у тебя на голове красный платок. Вокруг паслось много
коров и овец. Я вылетаю завтра утром. Будь здорова. Завтра мне как раз
исполнится девятнадцать лет. Осаму".
Я изумился беспечному тону письма. Оно было написано радостно, будто
сообщало о веселом пикнике. Я вспомнил себя в годы войны, и сердце мое
защемило от боли. Сколько же молодых людей пошло на смерть вот так,
беспечно, будто отправляясь на пикник!
- Я буду вам младшим братом, пока вам не надоест, - сказал я, глядя
прямо в лицо Нана.
- Да? Я рада.
Нана положила руки мне на плечи и тряхнула меня несколько раз. Глаза ее
сияли. "Надо уходить", - подумал я.
- А я думал, вы Сигэ, - признался я, вставая с софы.
- Кто это - Сигэ?
- Служанка. Давно как-то у нас в доме жила. Издали вы очень на нее
похожи, а вблизи значительно красивей.
Нана громко засмеялась.
- Странно! Оба вспомнили похожих на кого-то людей.
В дверях я оглянулся.
- Знаете, у Сигэ сзади на шее был шрам после операции.
- Да? Не успокоишься, пока не узнаешь, что его нет?
Нана усмехнулась, взяла мою руку и сунула ее под волосы. Передо мной
сверкнула алмазной белизной ее шея, от лица исходил какой-то прекрасный
аромат. Тонкая шея Нана была совершенно гладкой.
- Ну как? Есть шрам?
Не отнимая руки, я взглянул ей в лицо и улыбнулся. Я уже не видел ее
губ, лоб мой стал горячим.
- Спокойной ночи, - сказал я. Шлепая по полу босыми ногами в темноте
столовой, я пошел к двери, ведущей в коридор. И, шагая, шептал сам себе:
"Пусть не Сигэ, пусть не Сигэ!"
Нана снилась мне каждую ночь. Иной раз целыми днями я только и делал,
что думал о ней. Не выдержав, трижды незаметно пробирался к ней в комнату.
Нана задумчиво смотрела на меня, рассказывала о брате, а на прощанье
целовала у дверей в лоб.
Когда я в четвертый раз прокрался в ее комнату, Нана оказалась очень
пьяна. Она громко смеялась, хотя глаза ее были полны слез, и вдруг, вертя в
руках пустую бутылку из-под виски, выпалила:
- Лучше умереть, чем так жить! - Потом сказала: - Я научу тебя
танцевать, - и, прижавшись грудью к моему лицу, затряслась вместе со мной в
танце. Когда я уже собирался уходить, в дверь постучали. Нана окаменела,
затем быстро обвела комнату взглядом и, со страхом глядя на меня, дрожащим
голосом пригласила:
- Come in!
Дверь отворилась, и в комнату грузно ввалился капитан М. Р.
- Джесси! - тихонько воскликнула Нана.
- О! - рявкнул он удивленно, увидев меня, и мы в третий раз злобно
уставились друг на друга. - Ты как сюда пролез? - резко спросил он.
- Через дверь, которую вы на днях вышибли ногой, - мгновенно ответил я.
Брови его поднялись, он удивленно заморгал. Нана хотела что-то сказать,
но он холодно взглянул на нее и рявкнул:
- Молчать! - Затем, заложив руки за спину, веско приказал мне: - Пошел
вон!
Я взглянул на Нана. Она стояла лицом к окну.
- Сделай так, как велит Джесси, - сказала Нана пронзительным голосом.
- До свидания! - бросил я ей в спину и пошел.
- И больше не приходи! - крикнул в догонку Джесси.
- Разумеется, не приду, - сказал я, обернувшись, и торопливо вышел из
комнаты.
В коридоре, закрыв за собой дверь, я долго стоял, прислонившись к ней
спиной. Потом пошел в свою комнату и выглянул в окно. Света в комнате Нана
не было. "Теперь уж вряд ли взгляну когда-нибудь на это окно", - подумал я.
Весь вечер я промучился из-за Нана. Сначала я ничего не понимал. Потом мало-
помалу начал догадываться. А когда окончательно сообразил, в чем дело, на
душе стало еще невыносимей.
Днем я носился, весь в поту, по стадиону под палящими лучами солнца.
Вечером, купив в лавочке на окраине города дешевые сласти и пыльные фрукты,
шел в парк, садился там под гинкго в кружок с четырьмя-пятью непутевыми
приятелями и, отбивая такт ногой, орал во все горло военные песни. Так я
выражал свое негодование тем, что Япония проиграла войну.
Однажды утром в начале лета я почувствовал вдруг сильную резь в животе.
Меня прохватил кровавый понос, от которого просто темнело в глазах. Я
обливался липким потом от страшной боли в животе, казалось, кто-то ворочает
палкой в моих внутренностях. Я знал, что со мной случится что-то плохое! У
меня странная способность предчувствовать беду. Поэтому, когда я кое-как
добрался до знакомого врача и услышал от него название болезни, я ничуть не
удивился. Учитывая положение моего дяди, родственники поместили меня тайком
в одну из больниц города.
Там, в грязной палате, я и провел самый жаркий летний месяц. Это было
своего рода спасением для меня. Я весь ушел в болезнь, ни о чем другом не
думал. Я и вправду все забыл. А когда однажды вспомнил о Нана, меня чуть не
вырвало.
Однажды глубокой ночью, когда дело уже шло на поправку, я встал с
постели с помощью пожилой сиделки, чтобы сходить в туалет. В зеркале,
висевшем на столбе у моего изголовья, я увидел отражение чьего-то лица.
"Господи! Кто это? Что за жалкий тип!" - подумал я. Щеки ввалились, глаза
казались огромными, величиной с кулак. Однако, приглядевшись, я понял, что
это я сам и есть. Я мрачно смотрел на свое изменившееся лицо. И тут лицо в
зеркале куда-то отдалилось, и я потерял сознание. Сколько длилось мое
беспамятство, не знаю, только когда я очнулся, то увидел, что лежу на полу,
раскинув руки, а подо мной беспомощно барахтается пожилая сиделка.
Поднявшись, я взял градусник, чтобы померить температуру. Он мелко дрожал в
кончиках моих пальцев, и я увидел, что толстая красная нить протянулась от
отливающего серебром конца градусника. Я поспешил стряхнуть его. Сиделка
спросила, сколько набежало, но я не мог ответить. Наверное, легкий спазм
мозговых сосудов, сказала женщина.
Я лежал с горячей головой и рассеянно глядел на черный потолок. С
потолка свисала тусклая лампочка. Черный потолок с ужасающей скоростью
уносился вверх, уменьшаясь до крохотного квадрата, а затем стремительно
падал вниз и накрывал всю комнату. Он становился все больше и больше, с
каждым разом опускался все ниже и ниже, нависал надо мной... "Умираю", -
подумал я. И тут впервые за время болезни вспомнил о смерти. Неужели вот так
и умру? Умереть от болезни! Это что-то совершенно новое. До сих пор мне и в
голову не приходило, что такое может случиться. Более жалкой смерти и не
придумаешь! Комок подступил к горлу.
- Тетушка! Карандаш и бумагу, - попросил я.
С трудом перевернувшись на живот, я на обороте клочка бумаги, похожего
на рецепт, карандашом, показавшимся мне странно невесомым, нацарапал: "Не
хочу умирать".
Сжимая карандаш в руке, растерянно огляделся вокруг. Какие это были
кощунственные слова! И все же они шли из глубины души. Что же еще написать
напоследок? Вцепившись покрепче в скользкий карандаш, я добавил еще одну
фразу: "Глупая Нана".
Я недоуменно глядел на эти две строчки. Что это? Мне нечего сказать? В
глазах у меня потемнело, карандаш выпал из руки, голова тяжело уткнулась в
подушку.
Если подумать, то я ведь ни одного дня не жил спокойно с тех пор, как
кончилась война и жизнь и смерть поменялись местами. Я лишь глазев вокруг,
качаясь на волнах жизни. И тут из глубины моего потухшего сознания вдруг
яростно, как никогда прежде, донеслось:
Я хочу жить!
Я буду жить!
Спасите меня!
К счастью, я выкарабкался из болезни. Потом прошло семь лет. Это были
годы позора и раскаяния, но с тех пор и поныне мне никогда не приходилось
видеть чье-либо предсмертное письмо или писать его самому. А ведь это же
счастье!
Красная юбка
Ресаку не думал, что Хидэ, его младшая сестра, так серьезно отнесется к
его приглашению и сразу же приедет в Наори. Он хотел лишь вселить маленькую
надежду на будущее в сердце сестры, уже невесты, которая осталась одна в
глухой деревне подле больной матери. "Не выберется ли она как-нибудь к нему
в город с ночевкой - передохнуть от деревенских забот?" - написал он ей.
Слова эти, подумал он, как-то ободрят сестру, у которой не было никаких
радостей в жизни.
Однако от Хидэ тотчас же пришла открытка. Она сообщала, что матушка
отпустила ее в город на один вечер и она выезжает в субботу утренним
поездом. Это было полной неожиданностью для Ресаку. Он даже слегка
растерялся, хотя сам же и пригласил сестру.
Растерялся он не потому, что приезд Хидэ доставил бы ему какие-то
неудобства. Она бы нисколько не стеснила его. И все же внезапное появление
сестры, неотлучно находившейся в деревне у прикованной к постели больной
матери, напугало его. "Уж не сбежала ли она потихоньку из дома? И не
разбудил ли он в ней ненароком своенравного ребенка?" Вот что всполошило
его.
"Но нет, - подумал он, - Хидэ не такая девушка. Она не из тех, кто
позволит себе натворить что-нибудь тайком от матери".
Открытка была написана карандашом, но слова будто плясали. Бросались в
глаза черные, как тушь, иероглифы - наверно, то и дело облизывала грифель.
Ему показалось, что он слышит, как бьется сердце его восемнадцатилетней
сестры. Перечитал открытку еще раз, и душа его запела.
Ресаку поспешно бросился прибирать комнату. До субботы оставалось еще
четыре дня, и с уборкой можно было бы повременить, но ему не сиделось на
месте. Работал он плотником на маленькой верфи на окраине порта и там же,
при верфи, жил. Ютился в жалкой каморке величиной в три татами на втором
этаже сарайчика, где хранились инструменты. Но именно потому, что каморка
была крошечной, ее надо было тщательно прибрать.
В субботу Ресаку вдруг проснулся ни с того ни с сего задолго до восхода
солнца. В комнате было темно. На посветлевшем небе, видневшемся в
незашторенное окно, тускло светили поблекшие звезды.
Хидэ как раз вышла из дома, подумал он, глядя на тусклые звезды. Чтобы
попасть на утренний поезд, из дома надо выйти еще затемно и спуститься по
узкой тропинке до станции у подножья горы. Деревня их находилась высоко в
глухих горах.
Откроешь деревянную дверь позади дома - свет вырвется из сеней во тьму,
и тень твоя длинно вытянется и закачается впереди тебя самого. Холодный
горный воздух сразу же заберется за шиворот. Ему ясно вспомнилось ощущение
холода, когда рано утром выходишь из дома, и он натянул тощее одеяло до
самого носа.
Однако беспокоиться за сестру, находясь в городе, не имело никакого
смысла. Возможно, даже и беспокоиться-то было не о чем. Хидэ, получив от
матери разрешение съездить к брату, радостно спешит сейчас на поезд.
До полного рассвета было еще далеко. Он закрыл глаза и решил вздремнуть
немного, но вдруг услышал какой-то звук - то ли шорох, то ли шарканье.
Открыл глаза, приподнял голову - ничего не увидел, а звук пропал. "Наверно,
почудилось", - подумал он.
Положил голову на подушку, смежил веки и снова услышал: шур-шур... Не
открывая глаз, внимательно прислушался. Непонятно было, откуда доносится
звук. И у самого уха слышно, и откуда-то издали.
Что же это такое? Словно кошка лакает суп из миски. Или утренний ветер
поднялся на море. Налетит ветер, море в бухте чуть слышно зашумит, и волна
тихонько лизнет причал верфи. Но для морской волны шорох был слишком
тороплив.
Он открыл глаза. Из окна было видно утреннее звездное небо. И тут он
вдруг понял, что это было. Это были шаги сестры. Она торопливо спускалась с
горы, шаркая кедами по горной тропинке, на которую пала ночная роса.
Он удивился. Не может быть, чтобы шаги человека, идущего где-то в
горах, на расстоянии многих десятков ри {Ри - единица длины, около 4 км.},
слышались так отчетливо. Закрыл глаза, и опять послышалось: шарк-шарк... Да,
это шаги сестры.
Он грустно улыбнулся с закрытыми глазами, подумал: "Скучаю очень по
сестре, вот и чудится всякое". И проснулся вдруг среди ночи, потому что
померещилось, будто она идет. Обычно он просыпался с восходом солнца, когда
утренние лучи падали на его веки. Потому-то и удивился сегодня своему
необычному пробуждению.
Потревоженный шарканьем шагов, спать он уже не мог. Быстро вскочил с
постели, оделся и вышел. Делать особенно было нечего. Он двинулся вдоль
причала к соседнему заводу, изготовлявшему какие-то железобетонные
конструкции. Пройдя довольно далеко, остановился, подумал: "Хорошо, что день
собирается быть ясным". Море было спокойным, а небо на горизонте холодно
блестело, как длинный меч, положенный набок.
"Вернется Хидэ в деревню, и зима уже не за горами", - вдруг пришла ему
в голову мысль, и он вздрогнул от пробравшего его озноба.
Поезд, на который села Хидэ, прибывал на станцию Наори в одиннадцать
пятьдесят. Ресаку сходил на станцию и уточнил это в тот день, когда получил
от Хидэ открытку. Шел уже двенадцатый час, а он почему-то медлил. Наконец
хозяин напомнил ему: "Эй! Скоро уже половина двенадцатого. Иди встречать
сестру-то".
Ресаку вышел с верфи и, придерживая карман джемпера, бросился бежать со
всех ног.
Если бы он направлялся прямо на станцию, спешить не надо было. Но ему
нужно было еще заглянуть на почту и снять немного денег со сберегательной
книжки. Была суббота, и почта работала не полный день, так что, встретив
Хидэ, он не успел бы уже получить деньги.
Он ворвался на почту, вынул из кармана джемпера сберегательную книжку и
личную печать, положил ее у окошечка контролера, но печать скатилась и упала
на бетонный пол. Он тут же поднял ее, обдул и просунул в окошечко.
Женщина-контролер с подозрением взглянула на него. Он сильно запыхался.
- Извините. Торопился очень... - сказал он, заискивающе поклонившись.
- Ваше имя?
- Итиномори Ресаку. Двадцать один год. Он сообщил и свой возраст, хотя
никто его об этом не спрашивал, и подумал: "А зачем она интересуется именем,
оно же в книжке написано". Контролер посмотрела в книжку и, нахмурив брови,
стала разглядывать печать. Он забеспокоился: "Что это она нашла там
странного?"
- Сестра из деревни приезжает. Вот я и... - сказал он поспешно,
понимая, что говорить это вовсе не обязательно.
- Хорошо, что не хрустальная.
Женщина мельком взглянула на него, улыбнувшись краешками губ. Это она о
печати, понял Ресаку. Была бы, мол, хрустальная, раскололась бы, когда упала
на пол. Он вздохнул с облегчением и застенчиво улыбнулся в ответ: где уж,
мол, нам иметь хрустальную печать!
- Грошовая... - сказал он, вытащил из-за пояса полотенце и вытер потное
лицо.
Выйдя из почты, он снова бросился бежать.
Хидэ, смущенно опустив глаза, прошла с перрона в тесной толпе
пассажиров. Ресаку, ожидавший у киоска, увидел ее и догнал, когда она уже
вышла из вокзала. "Эй" - окликнул он ее сзади. Хидэ испуганно остановилась
и, жмурясь от солнца, взглянула на него.
- Ну вот я и приехала, - сказала она. На глаза ее навернулись слезы.
Ресаку никогда не приходилось встречать ни родственников, ни вообще
кого-либо, и он не знал, что надо говорить в таких случаях. Моргая глазами,
он сказал только:
- Спасибо.
Волосы Хидэ, как и прежде, были заплетены в косички, на ней была черная
стеганая куртка, похожая на мужскую, и короткие, чуть выше колен, брючки
мышиного цвета. В руке она держала тяжелый узел.
- Пойдем! - сказал Ресаку и выхватил у нее узел. Округлый на вид, он
оказался значительно увесистей, чем на первый взгляд. Из-за тяжести узелок
на нем туго затянулся и стал как камень. - Что у тебя здесь? - обернулся
Ресаку.
Хидэ трусцой догнала его и сказала:
- Каштаны и рис. Половина - подарок для твоего хозяина, половина -
тебе.
"А для чего рис?" - подумал он. Оказалось, мать велела взять, чтобы
сестра не объела его.
- Все заботится матушка, - засмеялся он. И, чувствуя, что лицо его
как-то странно скривилось, спросил, глядя прямо перед собой: - А что, она
здорова?
- Здорова.
Ресаку молча кивнул. Он понимал: давно болевшей матери просто не стало
хуже. Даже полегчало немного, если отпустила к нему.
Они пересекли площадь и вошли, как он и задумал, в кафе "Кит". Время
было обеденное, народу много. К счастью, один из посетителей встал из-за
стола, и они уселись рядышком на его место.
- Выбирай, что хочешь, - прошептал он на ухо Хидэ и, скосив глаза на
карман джемпера, похлопал по нему ладонью: о деньгах, мол, беспокоиться
нечего.
Хидэ взглянула на меню, приклеенное к стене, отвела глаза и,
смутившись, сказала тихо:
- Мне все равно. Что ты возьмешь, то и я. Под потолком висел дым от
жареной сайры. И он подумал: "Если все равно, то сойдет и сайра". В деревне
у них рыбу не ели. Разве что изредка бродячие торговцы приносили, но только
сушеную. Свежей рыбы в деревне и в глаза не видели. Хидэ, конечно, отродясь
не пробовала сайры, жаренной с солью.
- Две порции сай... сай... сайры и рис на двоих! - заикаясь, крикнул
хозяин кафе на кухню.
Может быть, оттого, что утром Ресаку встал слишком рано, он
проголодался к обеду сильнее обычного, и потому, получив миску с рыбой,
бросил Хидэ: "Ну ешь!" - и принялся уплетать сайру, не глядя на сестру.
Однако Хидэ опустошила свою миску раньше его.
- Уже съела? - спросил он, положив палочки. Хидэ поежилась.
- А я с утра ничего не ела.
В ее миске от сайры осталась только голова и толстые кости. Остальное
все исчезло, даже ребра.
- Вкусно было?
- Вкусно, только... - Хидэ нахмурилась и показала рукой на горло.
Он грустно улыбнулся.
- Ребра трудно проглотить было?
- Да нет, в горле что-то колет. Будто шип вонзился.
"Ну значит, кость застряла", - подумал Ресаку. Надо проглотить комок
риса, не разжевывая. Но в миске у Хидэ было пусто.
- Возьми мой рис и проглоти кусок целиком. Глотай, быстро!
Он передал ей свою миску. В деревне говорили в таких случаях: "Глотать
со слезами". Может, оттого, что человек, когда рыдает, жевать не может.
Хидэ набивала рот рисом из его миски и, выпучив глаза, проглатывала
его. Он легонько стучал ей по спине, озираясь по сторонам. Когда кость
наконец проскочила, риса в его миске не осталось.
- Надо мной тоже частенько потешались оттого, что я, когда приехал в
город, все давился рыбьими костями, - утешал он смущенную Хидэ, выйдя из
кафе. - Все давятся, пока не привыкнут. Зато городские жители язык царапают,
когда едят каштаны.
С большой улицы они вышли на берег моря, и тут он вдруг заметил, что
Хидэ шаркает ногами точно так же, как ему послышалось утром, еще до
рассвета. На ней были старые кеды, и стертыми подошвами она тихонько шаркала
по асфальту.
- Ну конечно... - прошептал он.
- Что?
- Да так, ничего особенного.
Они зашли к хозяину верфи, и Хидэ церемонно представилась, чем удивила
Ресаку. "Смотри ты, какая самостоятельная!" - подумал он, вспомнив, как
несколько лет назад он сам, пробормотав что-то невнятное, лишь поклонился
хозяину.
Уплетая вареные каштаны в каморке на втором этаже сарая, Хидэ вдруг
тихонько хихикнула.
- Что это ты? - удивился Ресаку, но она, как и он на улице, ответила:
- Да так, ничего особенного.
- Разве можно смеяться ни с того ни с сего, когда сидишь за едой рядом
с другим человеком? - рассердился он. Тогда Хидэ, выплюнув в окно червивый
кусочек каштана, сказала, не глядя на него:
- Просто я подумала, что ты стал настоящим мужчиной.
- Еще чего!
Он почувствовал, что краснеет. И с удивлением заметил, как Хидэ тоже
зарделась у него на глазах. Он почему-то смутился, однако не придал этому
значения.
- Поживешь в городе года три и тоже станешь настоящей женщиной, -
сказал он.
Он продолжал есть каштаны, а когда поднял глаза, увидел, что Хидэ стоит
у окна и смотрит на море. Она уже не смеялась. Румянец погас на ее щеках.
Профиль ее был печален - никогда прежде он не видел ее такой печальной. У
него заныло сердце.
- Что с тобой? Каштанов больше не хочешь?
- Нет, каштанов больше не хочу, - сказала Хидэ, щурясь на море. И,
помолчав, прошептала: - В городе, говоришь...
Он понял, что сказал не то, что надо. Жестоко говорить девушке на
выданье, обреченной жить в глуши: "Поживешь в городе года три..." Но не мог