Тэцуо Миура. Рассказы

видно.
Она поднялась к расщелине. На краю стояли красные туфли. Рядом с ними -
черные мужские ботинки.
Мое некоторое время молча смотрела издали на красные туфли. Потом
подползла на животе к краю расщелины и заглянула вниз. Далеко внизу, так
далеко, что кружилась голова, на дне узкой расщелины с шумом пенились волны.
Мое терпеливо всматривалась в воду, пока не увидела тело женщины - медленно
поворачиваясь, оно уплывало в море на отбегавшей волне.
Тогда Мое приподнялась и, еще стоя на коленях, протянула руку к красным
туфлям. Коснулась их указательным пальцем, убедилась, что краска не
пристает, крепко схватила обеими руками и повернула к утренним лучам солнца.
Цвет был прекрасный. Они были словно живые. Она с жадностью прижала их к
груди и что есть духу помчалась по тропинке.
Не глядя по сторонам, она вернулась в городок и тут же пошла к заводу,
в лес тетраподов.
Наконец-то она в своем лесу. И тут ее никто не увидит.
Мое положила туфли на бетон, сбросила старенькие гэта. Туфли ей были
велики. Высокие каблуки громко стучали по бетону. Мое вжала голову в плечи,
огляделась.
"Нечего смеяться!" - хотелось сказать ей. Но туфли были просторны, и
каблуки гулко стучали: там-тарам, там-тарам, там-тарам...
Семеня мелкими шажками. Мое несколько раз прошлась по узкой дорожке в
сером бетонном лесу.


На пастбище

Ученик конюха Тое, ночующий на чердаке третьей конюшни, обнаружил утром
в одном из стойл странную вещь. Она была похожа на прозрачное куриное яйцо и
выглядывала из соломы как раз под кормушкой второго от входа стойла. Яйцо
было прозрачным и маленьким, и, если бы Тое не присел на корточки, он ни за
что бы его не заметил. Да и вообще никому бы в голову не пришло, что оно там
притаилось. Выбросили бы с грязной подстилкой, или лошадь раздавила бы
копытом.
В четыре утра Тое, как обычно, задал корм лошадям и пошел досыпать на
чердак конюшни. Его разбудило местное радио, и он собирался уже сходить
позавтракать в общежитие по другую сторону лощины, когда заметил, что с
кобылой во втором стойле творится что-то неладное. Это была племенная
кобыла, которой только вчера сделали искусственное осеменение.
Он спустился с лестницы и, шлепая резиновыми сандалиями по полу
полутемной конюшни, направился к двери. Из стойл по обеим сторонам прохода
доносился хруст сена, и только во втором стойле было тихо. Не было видно и
лошади. Он остановился и вгляделся в темноту. Лошадь лежала в углу, вытянув
ноги. Он подумал было, что она уже съела свое сено и легла отдохнуть, но,
заглянув в кормушку, увидел - там осталось еще больше половины корма.
Похоже было, что лошадь начала есть, но бросила и легла. И лежала
как-то странно тихо. "Тут что-то не так", - подумал Toе.
Когда пнэ, другой ученик конюха, с которым они вместе ночуют в конюшне,
широко раздвинул до того слегка приоткрытую огромную деревянную дверь,
солнце, поднявшееся над морем, как раз ушло от соснового бора на краю
пастбища. Утренний свет хлынул в конюшню, окрасил ее в алые тона и заиграл
на лезвиях кос, висевших в ряд на деревянной стене напротив дверей.
Вдали запели жаворонки.
Тое опять вернулся ко второму стойлу. Позвал лошадь, почмокав языком.
Лошадь нехотя подняла голову и встала на ноги. Вид у нее был совсем
нездоровый, голова понуро опущена. Тое похлопал ладонью по кормушке. Лошадь
отвернулась, как бы говоря:
"А, ты вот о чем! Не надо".
Что это с ней? Может, простудилась? Или живот расстроился?
Тое сидел на корточках, почти касаясь задом пола и обхватив руками
колени, и глядел на лошадь. Так всегда сидел старший конюх Хякуда, когда
смотрел на коней. Седоватый маленький Хякуда, уже тридцать лет живущий на
конезаводе, глядел вот так на лошадей, и видно было, как не спеша и
обстоятельно он все обдумывал.
Посидев на корточках некоторое время, Тое внимательно оглядел навоз,
валявшийся там и сям в посветлевшем стойле, и тут заметил в соломе что-то
непонятное. Сначала он подумал, что это большой пузырь, и подул на него.
Пузырь не лопнул и не колыхнулся. Тогда он пригляделся к нему поближе:
оболочка у пузыря была плотной, и похож он был на яйцо. Внутри просвечивало
что-то напоминавшее желток.
"Голубиное яйцо!" - решил Тое. Но почему же оно просвечивает? В своей
деревне Горячие Ключи он видел голубиные яйца, но таких прозрачных не
встречал ни разу. "Странная находка", - подумал он.
Тое осторожно, будто зачерпывая рыбку из воды, взял ладонями голубиное
яйцо из соломы и понес из конюшни, чтобы получше рассмотреть на свету.
На ощупь яйцо оказалось мягким, прозрачная пленка туго натянута. Он
поскреб ее слегка - яйцо дрогнуло, и солнечный блик на том месте, где он по-
скреб, померк.
- Ой! Да там лошадь! - от удивления Тое чуть было не уронил яйцо.
Внутри него он различил маленькую лошадку. Тое взглянул на солнце,
потом поморгал глазами и подумал, не спросонья ли ему это показалось.
Взглянул снова на яйцо - нет, там точно была лошадь.
Значит, это лошадиное яйцо? Да не может этого быть! Лошадь не птица, не
змея, яиц не несет.
"А не лошадиный ли это глаз?" - подумал он. В лошадиных глазах
отражается все, что вокруг нас. Если приглядеться внимательно, увидишь свое
отражение. Какой-нибудь жеребенок потерял один глаз и теперь ходит где-то
поблизости, ищет его, сам отражаясь в этом глазу.
Тое быстро огляделся, и, конечно, зря. Какая лошадь могла в это время
бродить за пределами конюшен?
Сердце Тое гулко стучало. Что же это такое? Непонятное и странное. Он
пошел от конюшни, забыв о больной лошади. Не то шел, не то бежал по краю
лощины, держа в ладони странное яйцо и другой рукой поддерживая запястье,
будто ложку с яйцом на шуточных соревнованиях по бегу.
Жаворонки в небе так и заливались.

"Ну и опростоволосился я!" - думал Хякуда, стоя в загоне перед второй
конюшней и вспоминая а о странном яйце, которое принес ему Тое.
В то утро Хякуда сидел на кухне общежития и пил чай с молодыми
конюхами. Тое вбежал запыхавшись, будто за ним гналась змея, и выпалил:
- Смотрите, что я нашел!
- Что там?
- Яйцо с лошадью внутри.
"Не проспался парень", - подумал Хякуда.
- Где оно там, неси сюда.
Тое, согнувшись и отставив зад, поднес яйцо. На потной ладони
действительно дрожал маленький прозрачный шарик.
- Что это? Не игрушка ли виниловая? Как-то с городского праздника
Хякуда привез своим ребятишкам игрушечный виниловый шарик, наполненный
водой. К шарику была прикреплена прочная резинка, и им можно было играть,
как мячиком. Дети сразу же сломали игрушку. И вот теперь Хякуда подумал, что
это такая же виниловая игрушка, только опавшая.
- Да нет, загляните внутрь, - сказал Тое с серьезным видом. Хякуда
поглядел и удивился: внутри яйца и вправду была видна лошадь.
Конечно, без гривы, без хвоста и копыт. Там был синеватый сгусток,
похожий на протухший желток. Но, приглядевшись хорошенько, в этом сгустке
можно было различить целую сеть очень мелких бурых ниточек, которые
переплетались, сходились пучками, накладывались друг на друга, составляя
определенный чертеж, и этот чертеж складывался в рисунок лошади.
Голова, шея, туловище, четыре ноги... На голове глаза, словно точки от
иголочного укола... Будто сделанный острым карандашом рисунок лошади.
- И вправду лошадь! - удивленно воскликнул Хякуда и вышел из кухни,
взяв за руку Тое. Конюхи, беззаботно распивавшие чай, сидя вокруг
заляпанного соевым соусом стола, толпой вывалились за ними.
- Глядите! Лошадь! - Хякуда поднял ладонь Тое. Загорелые бородатые лица
окружили их.
- Ну да, лошадь... В самом деле... Как на рентгене, - удивлялись
конюхи.
- Где нашел? - завистливо спросил молодой голос. Тое только и ждал
этого вопроса. Он торопливо стал рассказывать, как все случилось, а Хякуда,
глядя на возбужденное лицо Тое, понял вдруг, что это просто выкидыш. И
бесчисленные ниточки, складывающиеся в рисунок лошади, есть не что иное, как
кровеносные сосуды, пронизывающие тело зародыша.
- Понял! Это жеребенок. Вот глядите... И как это он, старый уже
человек, мог так оплошать! Хотел показать зубочисткой, где у зародыша
сердце, а шарик лопнул. Острая зубочистка нечаянно проткнула прозрачную
оболочку плода.
На ладони Toе расплылось мокрое коричневое пятно. Никакой лошади уже не
было. Хякуда поспешно пошевелил концом зубочистки мокрое пятно на ладони, но
на конце зубочистки лишь безжизненно повис сморщенный шарик, точно мокрая
туалетная бумажка, свесившаяся с металлической сачка, каким ловят золотых
рыбок в уличных ларьках.
"Ну и оплошал же я!" - с досадой подумал Хякуда. Но досадовал он не на
то, что неосторожно уничтожил зародыш, а на то, что сделал искусственное
осеменение кобыле, которая уже понесла.
Прошлой весной кобыла эта осталась яловой, к сорок три дня назад ее
опять спарили с жеребцом, но матка так и не сократилась, как это бывает в
случае зачатия. Хякуда и другие опытные конюхи посоветовались и решили
осеменить ее искусственно. Вчера это и сделали.
Да, выходит, зря. Лошадь была жеребой от второй случки. Она и выкинула
с испугу, когда над ней проделали эту операцию.
"Вот уж непростительно! - думал Хякуда. - Допустить такую ошибку после
тридцати лет работа! с лошадьми. Есть отчего впасть в отчаяние. Выходит,
тридцать лет жизни пропали зря".
Пятнадцати лет он ушел из дому, чтобы стать наездником. Проработал год
на черной работе на ипподроме в Токио и решил, что лучше выращивать хороших
лошадей, чем служить жокеем. С тем и пришел на этот конезавод тридцать лет
назад. Конечно, не так уж трудно стать конюхом за такой срок, но Хякуда все
давалось с трудом, и, решив преуспеть хотя бы в чем-то малом, только уже
так, чтобы знать свое дело досконально, он упорно трудился все эти годы и
сделался даже старшим конюхом. Теперь он мог с гордостью сказать, что знает
о лошадях все.
И вот оказывается, что он до сих пор допускает грубые ошибки. Да еще,
увидев сорокатрехдневный зародыш, удивляется: "Смотри-ка!" Так чем же он
занимался все эти тридцать лет? Похоже, зря он их прожил. Видно, ходить ему
в подмастерьях до конца своих дней. Есть отчего отчаяться. Прожил впустую,
нажил лишь усталость.
Но долго предаваться мрачным мыслям ему не пришлось. Из соснового бора
неподалеку от конюшен послышался топот копыт. Гудела земля. Это возвращались
с верхнего пастбища племенные жеребцы. Пробежали для разминки три километра
и мчатся теперь домой, все в поту.
От этого гула тело Хякуда наливается силой. Он думает только о работе,
все лишнее улетучивается. Как-никак тридцать лет отдано этому делу! Пусть не
достигнет он вершин, но надо идти, сколько сможешь. Работа есть работа! -
так подбадривает себя Хякуда.
- Ну, подходите! Кто там первый?
Голос его отдается эхом в конюшнях, выстроившихся рядами. Сначала
выскакивают и разбегаются врассыпную жеребята. Затем появляются кобылы.
Конюхи ведут их к загону, где находится Хякуда и жеребец.
Правой рукой Хякуда держит за поводья жеребца, в левой руке у него
контрольный лист кобылы - все данные о ней. В левом углу имена родителей, ее
имя и имя жеребца. Поперек записан возраст, наверху - дни, под ними, словно
в гороскопе, помечены четырьмя значками физиологические состояния кобылы по
дням.
Кружок обозначает возбужденное состояние, треугольник - спокойное.
Крестик свидетельствует о том, что кобыле не нашлось пары, двойной кружок
обозначает случку.
В течение года кобылы бывают возбуждены с марта по июль. Конечно, не
все кобылы одновременно находятся в таком состоянии. По контрольному листу
можно сразу определить, какая кобыла и который день возбуждена. Хякуда
проводит случку на третий или четвертый день.
Когда кобылы собираются у загона, жеребец начинает ржать, бить
копытами, бросается грудь на изгородь. В том месте, где изгородь ближе всего
подходит к конюшням, она укреплена, как крепостная стена, бревнами,
положенными поперек, а сверх покрыта толстыми соломенными циновками, чтоб
жеребец не повредил себе грудь о бревна.
- Первый номер, Асакири! - раздается возглас.
- Ну, подходи! - отвечает Хякуда.
Свидание начинается.
Жеребец упирается грудью в изгородь, покрытую циновками, и выпячивает
шею как можно дальше. Если кобыла не возбуждена, она останавливаете в двух
метрах от морды жеребца и отворачивается будто говорит: даже глядеть и то
противно. Но бывает, что ей просто не нравится жеребец, - тогда ее
успокаивают и подводят поближе. Поворачивают корпусом, потом хвостом. Если
кобыла действительно не возбуждена, она вздрагивает и взбрыкивает задними
ногами, когда дыхание жеребца обдает ее зaд. Жеребец сконфуженно отбегает.
В контрольном листе появляется треугольник.
- Спасибо. Следующая! - говорит Хякуда
Следующая кобыла сначала очень спокойна. Может, оттого, что она
захотела стать матерью и сердце ее смягчилось? Глаза у нее тихие, поступь
мягкая. Видимо, жеребец это понимает. Он терпеливо ждет вытянув шею.
Ноздри их приближаются друг к другу. И, почти коснувшись, застывают.
Воздух становится вдруг точно густым. Звуки на земле затихают, только
жаворонки продолжают громко петь. Время на пастбище как бы останавливается.
Жеребец и кобыла некоторое время стоят неподвижно. Потом длинные морды
их перекрещиваются, щека касается щеки, и они опять замирают. Хякуда
внимательно следит за поведением лошадей из-за изгороди.
Глаза кобылы увлажняются. Жеребец глубоко вздыхает.
- Понятно, - говорит Хякуда.
Так начинается утро на конезаводе. Кобылу поворачивают. Морда жеребца
скользит по шее, гладит бок, приближается к хвосту, ноздри раздуваются...
Жеребенок, смирно жавшийся к боку матери, испуганно отскакивает и
кружит поодаль.
В контрольном листке появляется двойной кружок.
- Молодец! Спасибо, - говорит Хякуда.
Одна за другой меняются лошади. Встречи продолжаются.
Солнце печет все сильнее. В контрольный лист вписываются кружки,
треугольники, двойные кружки. Белизна листа слепит глаза, они начинают
болеть. Устает рука, и половина знаков заползает в соседние столбцы. Хякуда
досадует, плюет на средний палец и потирает его. Лоб у него покрывается
потом.
Случается, что пройдут две кобылы подряд без всяких признаков
возбуждения, бывает и наоборот. А то идут и те и другие вперемежку. По
шестнадцать кобыл встречаются с жеребцом. Казалось бы, тяжкая для него
работа, однако он обходителен с каждой кобылой и нисколько не устает. Когда
его отвергают, он сердится и бьет передними ногами по бревнам. Когда
привечают - вытягивает шею и, откинувшись назад, выпячивает верхнюю губу.
Тогда видны его зубы и десны. Он смеется. Смеется беззвучно, всей мордой.
Чему только радуется? Ведь он всего лишь помощник в работе для Хякуда.
Когда работа закончится - улыбайся не улыбайся, снова уведут в конюшню. И
так каждый день. А он даже не осознает свою шутовскую роль. Утром опять,
весь блестящий, гордо выйдет в загон и будет возмущаться, смеяться и
молчать, управляемый поводьями Хякуда. А потом, удовлетворенный законченной
работой, блестя от пота, вернется в конюшню. И так постоянно, до конца его
дней...
Заполнив лист, Хякуда собирает всех кобыл, помеченных двойным кружком,
и приступает к следующей процедуре. Подвязывает им хвосты у основания
сантиметров на тридцать белым бинтом, чтобы не путалась шерсть, и, намочив
полотенце в дезинфицирующем растворе, моет им зад под хвостами. Затем
выжимает полотенце, тщательно вытирает.
Кобылы стоят, закрыв глаза, спокойно позволяя ему мыть их. Вообще-то
они редко ропщут - даже тогда, когда им надевают на задние ноги толстые
соломенные сандалии. Лишь некоторые возражают, как бы заявляя: можно и без
них, я не собираюсь лягать своего партнера. Однако в конце концов в сандалии
обувают всех кобыл. А на тех, которые еще не привыкли к случке, надевают еще
и искусно сделанную сбрую, которая обхватывает шею и зад и не позволяет им
высоко подпрыгивать на четырех ногах. Некоторым кобылам обматывают шею
брезентом, потому что иные ретивые жеребцы норовят схватить зубами за гриву.
А бывают жеребцы и покладистые, которых достаточно только погладить, и они
уже не бунтуют. Всякие есть лошади...
Кобылу выводят на поводу на лужок перед конюшней. Если за ней увяжется
жеребенок, его догонит и удержит старый конюх-кореец по имени Тян. Он любит
эту работу и делает ее лучше всех. Ловит жеребят он просто мастерски. Левой
рукой хватает за шею, правой под хвост и крепко прижимает жеребенка к груди.
Так что капризный малыш не может двинуть ни одной ногой.
Слышится топот копыт племенного жеребца, выпущенного из конюшни. Он
возбужденно ржет.
Мать жеребенка отвечает ему. Жеребенок испуганно прядает ушами.
Ладонями и грудью Тян чувствует, как дрожит его кожа. Тян не интересуется
чужой работой. Он старается, чтобы и жеребенок не видел взволнованной
матери. Когда жеребенок пытается обернуться, правой рукой Тян безжалостно
дергает его за хвост.
- Говорят тебе, стой! Не бойся! Погляди, вон море. Видишь?
Лощина с пологими склонами, покрытыми травой, ведет прямо к морю,
которое издали похоже на широко раскрытый веер. Море уже обрело свой цвет и
серебрится в лучах солнца. Слышен далекий шум волн.
Тян вспоминает, как он скакал верхом на матери этого жеребенка по
широкому берегу и волны разбивались о прибрежный песок. Было это несколько
лет тому назад, а кажется, будто вчера. Скоро и этот жеребенок будет скакать
по берегу, а потом уедет в конюшню в Токио и будет там бегать, пока молод,
на ипподроме. Затем вернется на конезавод, чтобы продолжать род, и узнает
тогда, что означает гул земли и почему волнуется его мать.
Вдруг жаркий ветер горячо обдает спину Тяна. По спине жеребенка
пробегает дрожь. В нос ударяет густой запах травы.

- Ну как, готов? - спрашивает Тое с верхушки копны, стоящей у входа в
конюшню.
- Готов, - отвечает Фуми.
- И я, - говорит Ая. - А ты?
- Я тоже.
Это у них такое послеобеденное приветствие.
- Ну поезжайте!
- Да, поехали.
Маленький грузовик трясется по дороге, проваливаясь в глубокую колею. В
кузове пять мешков с удобрениями. На мешках сидят Фуми и Ая. Оба одеты в
одинаковые рабочие куртки и шаровары из касури {Касури - ткань с узором в
редкий горошек.}. Головы завязаны платками, лица полотенцами. На руках
рабочие рукавицы, на ногах сапоги. Видны лишь глаза, и только по голосу
можно узнать, кто из них Ая, а кто Фуми.
Они везут удобрения на пастбище. Пастбища ведь тоже удобряют. Приехав,
открывают задний борт грузовика и начинают руками разбрасывать удобрение
прямо на ходу. Грузовик ездит как попало по широкому пастбищу: кругами,
зигзагами, вперед и назад от изгороди до изгороди, а они, точно заведенные,
бросают, бросают... Кажется, не так уж и трудно, но на самом деле
однообразная работа эта очень утомительна. Болит поясница, горят руки в
рабочих рукавицах, на лице будто тяжелая свинцовая маска...
Проводив грузовик, Тое дремлет, забравшись на копну.
Часов около трех пополудни, пока кони, выпущенные на пастбище, не
вернутся обратно, - самый длинный перерыв в работе на конезаводе, не считая
ночи. Двадцать конюхов проводят его по-разному. Семейные идут по домам,
холостые собираются в общежитии, играют в сеги {Сеги - японские шахматы.},
смотрят телевизор, болтают.
Тое, сидя на копне или у изгороди пастбища, то дремлет, то, открыв
глаза, сонно глядит перед собой. Так ему спокойно. Ему нравится быть одному,
он с детства привык к одиночеству, может даже чересчур.
Просыпается Тое от настойчивого стука - будто чем-то тяжелым бьют рядом
по земле. Перед глазами маячит худая лошадиная спина каштанового цвета. "Что
это? Никак Старуха?" - думает он. Кто, кроме нее, может бродить в это время
у конюшен?
Тое не знает настоящего имени этой кобылы. В свое время она брала призы
на ипподромах в Ито и Кавасаки. Значит, имя-то у нее есть. Но теперь никто
уж не зовет ее тем именем. Все кличут Старухой, хотя ей всего восемь лет -
не тот возраст, когда у лошадей наступает старость. От былой прыти не
осталось и следа. Она ковыляет, как дряхлая кляча, оттого и прозвали ее
Старуха.
Ковыляет неспроста. У нее не в порядке задние ноги. Левое копыто
воспалено и никуда не годится. А на правой бабке опухоль величиной с
футбольный мяч. Образовалась она после разрыва сухожилия. Так что Старуха,
считай, ходит только на двух. Нога с больным копытом у нее вроде костыля, на
который она опирается, а вторая, распухшая, - как волочащийся сзади пень.
В таком виде до пастбища вместе со всеми не дойдешь, вот она и бродила
одна вокруг конюшен. А тут, на свое счастье, обнаружила Тое и стала
настойчиво бить передними копытами в землю у копны, требуя, чтобы он ей дал
попить.
"Ну вот, опять!" - хмурит брови Тое. Как-то он пожалел надоевшую всем
Старуху, и теперь она от него не отстает. Найдет где-нибудь, когда он сидит
в одиночестве, и начинает клянчить. Надоела! Особой любви у Тое к Старухе не
было. Она напоминала ему покойную мать. А мать Тое не любил, хотя ненависти
к ней не испытывал. Но вспоминать о ней ему явно не хотелось.
Старуха его не тревожила. Так же, как мать, которую он не любил. Он
жалел Старуху, как и мать, и поневоле заботился о ней. Не хотел, а
заботился.
Ворча под нос и прищелкивая с досады языком, Тое отвел все-таки Старуху
к крану у конюшни и налил ей ведро воды. Кобыла жадно пила, а он стоял
рядом, смотрел на ее костлявое, невзрачное тулово со светлыми плешинами,
похожими на тяж морского гребешка, образовавшимися от постоянного лежания, и
с жалостью думал о ее печальной судьбе.
Сухожилие на правой задней ноге ей перебили однажды копытом на скачках,
когда она уже была у самого финиша. Старуха поневоле лишилась лавров
победителя. Однако если бы дело ограничилось только этим, то ее - раненную
на "поле битвы" - отослали бы как племенную кобылу рожать жеребят, и она бы
не влачила теперь такую жалкую жизнь. Но случилось еще одно несчастье.
Бездарный зоотехник, служивший в токийской конюшне, решил, что возвращать на
конезавод тощую лошадь как-то неудобно, и стал, пока заживала рана, усиленно
ее раскармливать. Кобыла растолстела, а так как не могла наступать на
больную ногу, то опиралась все время на левую. Вскоре копыто левой задней
ноги воспалилось, и нога оказалась загублена. Лошадь вернулась на родину о
двух ногах, опираясь на третью, как на костыль, а четвертую волоча, точно
пень.
Но она была племенной кобылой и должна была рожать жеребят, чтобы
оправдать свое существование. Правда, на конезаводе почти все решили, что
такая слабая кобыла вряд ли выдержит вес мощного жеребца, а если и
забеременеет, то не сможет выносить жеребенка. Один лишь Хякуда считал, что
обязан сохранить выдающиеся качества этой кобылы в потомстве, раз уж она
была прислана к нему. И хотя это было жестоко по отношению к кобыле, он все
же решил попробовать случить ее в присутствии хозяина, а в случае неудачи
подумать о другом способе получения потомства.
Вопреки всем ожиданиям, Старуха выдержала вес жеребца. И откуда только
взялась сила в ее жалком теле, качавшемся чуть ли не от прикосновения руки
конюха!
- Настоящая матка! - коротко бросил хозяин конезавода и удалился.
На другой год Старуха родила жеребенка. Теперь ему было уже два года и
жил он вместе с другими двухлетками во второй конюшне. По статям он немного
недотягивал до племенного жеребенка, но главное были ноги. Возместит ли
резвость недостаток силы? Ну что ж, это покажут скачки, которые уже не за
горами. От их результата будет зависеть и дальнейшая жизнь Старухи. Может
быть, она останется на этом конезаводе и снова станет матерью. А может,
волоча за собой, как пень, больную ногу, будет переходить из конюшни в
конюшню.
Вряд ли ведавшая о том, что приближается день, который решит ее судьбу,
Старуха напилась воды, перевернула непослушными ногами пустое ведро и,
покачивая головой, поплелась на луг.
Тое вернулся к копне. Но теперь он уже не полез на ее верхушку.
Свободного времени оставалось мало, да и сон как рукой сняло. А так хотелось
поспать! Все из-за этой Старухи. Из-за нее он и вспомнил свою мать.
Тое долго не мог понять, почему, когда он видел Старуху, ему сразу же
вспоминалась мать. Мать не была худой. Правда, когда она перестала спать по
ночам, лицо ее заметно осунулось. Но сама она оставалась в теле. И хромой
она не была.
Только недавно он догадался, в чем было сходство. Старуха, волоча
опухшую ногу, всегда была такой печальной. И он стал замечать, что, глядя на
печальную лошадь, невольно припоминал лицо матери... Ее лицо, когда она,
возвращаясь на рассвете, как ни в чем не бывало здоровалась с хозяином дома,
торговцем соевым творогом, проходила во флигель и тут, устало присев,
рассеянно глядела на стену.
Да, в чем-то они походят друг на друга, думал Тое. Мать, как и Старуха,
тащила за собой непосильную тяжесть, какой-то невидимый глазу "пень". Но что
же это был за "пень"?
Мать была гейшей в деревне Горячие Ключи, в которой прежде
останавливалось много людей, приезжавших подлечиться на источниках. Там она
выходила к гостям под именем Момое, а в молодости якобы выступала под именем
Корин в веселом квартале большого города. Он слышал, как она утверждала, что
была там в большой цене. Тое не знал, правда это или ложь, одно только было
верно: мать действительно сбилась с пути из-за мужчин.
Ему довелось слышать, как она сама говорила об этом. К его удивлению,