Страница:
же он сказать, что она должна похоронить себя в деревне ради безнадежно
больной матери.
- Ну ладно, не огорчайся. Скоро и ты переедешь в город. Потерпи
немного.
Он думал утешить сестру и не предполагал, что она рассердится, а Хидэ
вдруг совершенно неожиданно вспылила:
- Ты хочешь сказать, подожди, мол, пока матушка умрет?
Он вздохнул и промолчал. Они долго молчали.
Под вечер Ресаку повел Хидэ на берег моря, хотел развлечь ее немного.
Место было не такое уж примечательное - холодная северная бухта, - однако
прогулка сверх ожидания чудесным образом подняла настроение Хидэ. Уже само
море было ей в диковинку. Хидэ собирала мелкие ракушки на прибрежном песке,
играла с набегавшей волной, рисовала палочкой на мокром песке картинки и
иероглифы - словом, забавлялась, как дитя, хотя даже здешние дети старше
пяти лет не стали бы развлекаться таким образом.
Глядя на Хидэ, он успокоился, и в то же время чувство жалости к ней
усилилось. "Я должен много работать, - подумал он. - Буду прилежно трудиться
и заберу тогда мать и сестру в город".
В тот же вечер он отвел Хидэ в баню. В деревне было бы достаточно и раз
в два месяца посидеть в бочке с горячей водой, а тут приходилось ходить
чаще. Хидэ обещала мыться всего час, однако он прождал ее у бани лишние
полчаса.
Наконец Хидэ выбежала из бани, на ходу извиняясь. Увидев ее, Ресаку
вытаращил глаза от изумления. Перед ним стояла совсем другая девушка. То ли
оттого, что волосы ее были чисто вымыты, или потому, что она раскраснелась
после бани, только Хидэ была совсем не похожа на себя.
- Ну вот и красавицей стала, правда? - сказал Ресаку.
Хидэ усмехнулась и показала ему язык. Даже губы ее были теперь очерчены
по-другому.
- Моюсь, моюсь, а грязь все не слезает. Вот потеха! У них в деревне
вместо "Вот стыд-то!" говорили:
"Вот потеха!" Знакомое словечко напомнило Ресаку родной деревенский
вечер.
Возвратившись в каморку, Ресаку молча расстелил свой единственный
матрас.
- Подушку возьмешь себе, - сказал он сестре. Хидэ промолчала, увидев
одну постель, только заметила:
- А как же ты без подушки? Он засмеялся:
- Ладно уж. Пусть хоть подушка у тебя будет настоящая. Из деревни
привез. Набита гречишными обсевками!
По правде говоря, хозяйка предложила ему постель для Хидэ, но он
отказался: чего там, на одной уместимся. Он стеснялся обременять хозяев
присутствием своей сестры. Подумал: хватит и одной постели. В деревне они
спали с сестрой на одном матрасе. Так повелось с детства, и он к этому
привык.
Однако в тот вечер, увидев Хидэ в рубашке и трусах, он невольно отвел
глаза. Хидэ как-то незаметно для него выросла в настоящую девушку: налилась
грудь, оформились бедра, стали упругими икры. Они лежали на спине рядом, и
им было неловко касаться друг друга. Ресаку чувствовал себя не совсем в
своей тарелке. И, засмеявшись, спросил:
- Ну как, не свалишься с матраса?
- Нет, а ты?
- Не беспокойся...
От свежевымытого тела Хидэ исходил незнакомый сладковатый запах,
щекочущий ноздри. Он старался не задевать ее, но невольно касался и чувство-
вал, что кожа ее была горячей, гладкой и нежной.
- Пожалуй, вот так лучше будет, удобнее, - пробормотал он себе под нос,
повернулся к ней спиной и вздохнул. Они помолчали.
- А ты не хотел бы жениться, братец? - спросила Хидэ. Голос был
смеющийся, но даже на шутливый вопрос Хидэ отвечать не хотелось.
- Когда-нибудь женюсь, - сказал он.
- Когда же?
- Не знаю. Не скоро, видно, раз не знаю. Я ведь еще ученик. Пока об
этом не задумывался.
Хидэ молчала. Не потому, что ей нечего было сказать. Просто она не
могла открыть брату то, о чем кричала ее душа.
- А к тебе многие, наверно, сватаются, - заметил он в свою очередь
просто так, без всякого умысла. Хидэ помолчала, потом сказала:
- Все больше мужчины за сорок.
Теперь была его очередь молчать. О чем тут спрашивать? Ему, уроженцу
деревни, и так все было ясно. Раз сватаются женихи за сорок, значит, во всех
деревнях окрест не осталось ни одного холостяка моложе. Зато полным-полно
мужчин на пятом десятке, все еще не обзаведшихся семьями. Это были взрослые
мужчины, младшие братья и сестры которых уехали работать в город. Ресаку и
сам был одним из них, и не ему было утешать Хидэ, потому что он отказался бы
вернуться в деревню, даже будь у него старший брат и вдруг умри. Ему стало
трудно дышать.
- Давай завтра походим по городу, - переменил он тему разговора. -
Куплю тебе что-нибудь. Чего бы ты хотела?
- Что-нибудь из одежды, - охотно сказала Хидэ, и Ресаку вздохнул с
облегчением, радуясь ее простодушию.
- Кимоно?
- Нет, европейскую одежду. Но платья не надо. Я их не носила. Блузку
или юбку...
Ресаку вспомнил, что Хиде была в коротких, выше колен, брючках, и
сказал:
- Я куплю тебе мини-юбку.
- Мини?! - не то воскликнула, не то выдохнула восторженно Хидэ.
- Ты какой цвет любишь?
- Цвет "китайского фонарика", - сразу же сказала Хидэ.
- Ага! Значит, красная мини-юбка.
Будто не веря ему, Хидэ помолчала немного, потом тихонько уткнулась
лбом в его спину. И вскоре послышалось ее сонное дыхание.
Однажды, дней через десять после того, как Хидэ уехала обратно в
деревню, Ресаку неожиданно навестил родственник, старик Его из соседней
деревни. В тот день Ресаку сидел на пустыре неподалеку от причала и,
расстелив на сухой траве циновку, точил тесло. И когда он увидел медленно
плетущегося к нему старого Его, ему показалось, что и без того сумрачный
день вдруг потускнел.
- Дедушка! - прошептал он и вскочил на ноги. Старик подошел к нему и
бросил вдруг, даже не поздоровавшись:
- Едем в деревню!
Застигнутый врасплох, Ресаку молчал, ничего не понимая.
- Хидэ умерла, - пояснил старик. Ресаку молча глядел на него широко
открытыми глазами.
- Повесилась на каштане за домом, - добавил старик.
Ресаку пошевелил губами, но не издал ни звука - слова будто застряли в
горле.
- На ней была красная юбка, что ты купил ей, а на шее бусы из
ракушек...
Ресаку затряс головой, дрожа как осиновый лист.
- Неправда! Не может быть! Неправда все это!
- Нет, правда, - твердо сказал Его. Ресаку перестал дрожать и
ошеломленно уставился на старика. - В кармане у Хидэ нашли письмо от тебя.
Старик вытащил из кармана штанов для верховой езды сложенное в
несколько раз письмо.
Ресаку развернул листок. На нем красной шариковой ручкой было написано
несколько строчек. Но рука его так дрожала, что он не разобрал ничего и
поднес листок к глазам, будто близорукий. На листке было выведено:
Надела я красную юбку,
Что брат купил мне в подарок,
И пошла по своей деревне...
Никто не попался навстречу,
Никто не взглянул на меня.
Дошла до соседней деревни -
И там ни души не осталось,
И в третьей деревне тоже.
Пустынная тишина.
В красной короткой юбке
Шла я по улицам сонным,
И ни один мужчина
Не вышел навстречу мне.
Ресаку растерянно глядел на старика. Тот взял у него письмо и сунул в
карман штанов.
- Уж не я ли ее убил? - прошептал Ресаку. И, вцепившись обеими руками в
собачий воротник куртки, тряхнул старика. - Скажи, дедушка! Это я убил Хидэ?
- Не говори ерунды, - сказал старик спокойным голосом. - Ты только
купил ей красную юбку. А Хидэ надела ее и умерла. Только и всего.
У Ресаку тряслись колени. Он еле держался на ногах, но старик торопил,
и он пошел. И тут он услышал сзади шаги. Он остановился и оглянулся. Но
мертвая Хидэ никак не могла быть здесь. Это поднялся ветер, и волны с
шелестом набегали на причал. А далеко за причалом простиралось сумрачное
море. Оно напоминало ему печальный профиль Хидэ у окна в тот день, когда она
приезжала в гости.
Пчела
Сима не повезло. В тот день, когда муж должен был вернуться домой после
долгой отлучки, пчела ужалила ее в грудь. "Нет чтобы вчера ужалить! -
подумала она. - Или на другой день. Тогда пусть бы хоть три или четыре раза
тяпнула. А тут на тебе! Теперь уж ничего не поделаешь. Вот ведь беда какая!"
Пчела притаилась на изнанке юката. Утром Сима вывесила его проветриться
на сушилке для сжатого риса. А когда потом набросила его на распахнутое
нижнее кимоно, почувствовала вдруг резкий укол. Сима стала испуганно хлопать
себя по груди - под ноги на шершавый татами что-то упало. Это была пчела.
Она лежала брюшком вверх, подергивая длинными лапками.
Сима еще накануне приметила, что у сушилки стали часто летать пчелы, но
не думала, что они могут забраться в юката.
Она тут же раздавила пчелу пяткой. Тупая ноющая боль в груди
становилась все сильнее. Места укуса не было видно, но грудь вокруг соска
онемела.
До сих пор ее ни разу не жалили пчелы, и Сима не знала, что надо делать
в таких случаях. Она послюнявила палец и помазала слюной вокруг соска.
Покойная мать часто ее так лечила, когда она в детстве, бывало, являлась
домой, искусанная комарами.
Подняв руки, чтобы снять с шеста свое ночное кимоно, Сима опять
почувствовала острую боль - будто в грудь вонзилась колючка. Боль все
распространялась и теперь уже была не тупой, а резкой.
"Надо было хорошенько осмотреть кимоно, прежде чем надевать", - с
досадой подумала Сима, направляясь к дому. Из дальней комнаты послышался
плач младенца.
- Сейчас, малыш! Потерпи!
Сима положила проголодавшегося ребенка на колени, расстегнула блузку и
испуганно вскрикнула: грудь покраснела и распухла, сосок стал совсем
крошечным, краснота сползла в ложбинку между грудями.
- Что там у тебя?
Больная свекровь, делавшая вид, что спит, открыла глаза и посмотрела на
Сима.
- Да вот... пчела ужалила, - смущенно сказала Сима. И подумала при
этом: "Как дитя малое!"
- Тьфу! - презрительно бросила свекровь и опять закрыла глаза. Когда
ребенок затих у здоровой груди невестки, она сказала, не открывая глаз: -
Смазала бы хоть змеиной настойкой.
Змеиная настойка была домашним средством от всех хворей. Делали ее так
же, как и змеиное сакэ. Только настаивали на спирту змеиные молоки.
Покормив ребенка, Сима достала с полки бутылку со змеиной настойкой,
осторожно вынула раскрошившуюся пробку. В нос ударил резкий запах, в глазах
защипало. Сима намочила палец лекарством и тут заколебалась, вспомнив о
муже. Такой аромат вряд ли кому понравится. А вдруг он отвернется от нее,
если она будет так благоухать? Смутная тревога охватила ее сердце. Но
раздумывать было некогда.
"Ладно. Соседи приглашали сегодня вечером помыться в бане, - подумала
она, - там и отмою все мылом как следует". И еще раз смочила палец
настойкой.
Тщедушный на вид муж Сима, прижимая к себе небольшой дорожный чемодан,
спрыгнул с поезда. Увидев жену с ребенком за спиной, он попытался изобразить
приветливую улыбку, но она тут же сползла с его лица, и он с хмурым видом
пошел по перрону навстречу.
- Вот я и приехал, - сказал он, приподняв за козырек белую охотничью
шапочку.
- С приездом! - Сима улыбнулась, но на глазах у нее выступили слезы, и
она повернулась спиной к мужу, покачивая при этом ребенка. Ребенок спал,
голова его болталась из стороны в сторону. Хотя муж не видел его полгода, он
только вяло осклабился и пошел вперед.
Через зеленое рисовое поле, напрямик по тропинке они направились к
своему дому, стоявшему на окраине городка.
Сима шла молча. Надо было много рассказать мужу, но, глядя на его
недовольное лицо, она растерялась и все забыла.
Муж работал в Токио плотником. Они не виделись уже полгода, отвыкли
друг от друга, и он казался ей совсем чужим, более чужим даже, чем
какой-нибудь случайный прохожий. Муж и прежде был не очень разговорчив, а
тут и вовсе рта на раскрывал - шел вперед так быстро, что Сима, которая
семенила сзади, приходилось то и дело догонять его мелкой трусцой.
Когда они дошли до середины обветшавшего старого моста, муж вдруг
замедлил шаг, пропуская ее вперед. Сима подумала, что он любуется рекой, но
тот глядел на личико ребенка.
- Сладко спит, - сказал он.
На лице мужа появилось смущенное выражение, такое же, как полгода
назад, когда он уезжал из дома на заработки. Сима обрадовалась.
- Большой стал, правда?
- Да, подрос.
Но, увидев глаза мужа, пристально глядевшего на спящее личико ребенка,
она вдруг похолодела от страха. Неужели и он думает что-нибудь дурное, как и
бессердечные соседи? Неужели подозревает, что ребенок не похож на него?
И, упреждая мужа, Сима весело сказала:
- Все говорят, что малыш все больше становится похож на тебя.
- Наверно, - коротко бросил муж.
Придя домой, он сел, скрестив ноги, у изголовья свекрови и стал
разговаривать с ней. Укачивая ребенка в дальнем углу соседней комнаты, Сима
слышала, как свекровь спросила:
- А где ящик с инструментами?
- На Хоккайдо отправил, - ответил муж. Вот как! Значит, он поедет на
Хоккайдо.
- Когда едешь? - спросила свекровь.
- Завтра, дневным поездом.
У Сима сжалось сердце. Вот уж не думала! И свекровь, похоже, удивилась.
А муж как ни в чем не бывало объяснил, что работа в Токио закончена, а на
Хоккайдо есть возможность заработать. Вот он вместе с хозяином и едет туда,
а по пути заглянул на денек домой - хозяин разрешил.
Ну так бы и написал в письме! А то отбил телеграмму: "Завтра приезжаю
в... часов", и все. А что дальше - непонятно. Сима надеялась, что муж неделю
или дней десять поживет спокойно дома, даже если и собрался куда-нибудь на
заработки. А он, оказывается, только на одну ночь пожаловал и утром опять
уедет в дальние края.
Сима почему-то засмеялась. Муж хмуро обвел взглядом дома {Дома -
помещение с земляным полом, расположенное несколько ниже кухни.}, будто
что-то искал.
- Чего тебе? - спросила Сима.
Но он, не ответив, ушел во двор. Похоже, в амбар направился. "Что это
он там ищет?" - подумала Сима, нарезая овощи для мисосиру {Мисосиру - суп из
мисо, густой перебродившей массы из соевых бобов.}. Муж снова заглянул в
дверь. Опять обвел взглядом дома.
- Чего тебе? - спросила Сима, перестав орудовать ножом.
- Куда же оно запропастилось? - пробормотал муж себе под нос.
- Что запропастилось? Ты что ищешь?
Сима положила нож, спустилась в дома и, надев сандалии, вышла во двор.
Муж со сложенными на груди руками направлялся к амбару. Сима вытерла мокрые
руки о фартук и последовала за ним.
Войдя в амбар, муж сделал вид, что вглядывается в темный угол, и, когда
Сима подошла к нему сзади, обернулся и молча обнял ее.
"А, вот в чем дело!" - Сима поняла наконец, что он искал, но тут острая
боль пронзила ее грудь, и она стала вырываться из объятий. Но чем сильнее
вырывалась, тем крепче руки мужа удерживали ее. Сима уже не могла больше
терпеть и громко вскрикнула.
- Больно! - сказала она плачущим голосом. Муж удивленно ослабил руки.
Поглядел вниз - на ногу, что ли, наступил?
- Да не там. Вот тут болит. - Сима, тяжело дыша, показала рукой на
опухшую грудь. Муж молча уставился на нее круглыми глазами.
- Пчела ужалила.
- Пчела?
- Ага. Как дитя малое. Даже совестно. И Сима сбивчиво рассказала, как
ее ужалила пчела. Муж молча выслушал. Сима думала - посмеется над этим
происшествием, а он, наоборот, нахмурился и сказал:
- Ну-ка, подойди сюда.
Сима подошла к слуховому окну амбара, и муж велел ей показать грудь.
Она доверчиво распахнула кимоно. За окном было еще светло, пришлось даже
зажмуриться от света.
Он осторожно, будто нажимая на кнопку звонка в богатом доме,
прикоснулся к соску. Сосок утонул в опухшей груди. Муж испуганно отдернул
руку.
- Больно?
Сима не почувствовала боли от его прикосновения.
- Но если прижать, как ты сейчас...
Сима наконец ясно поняла причину той смутной тревоги, которая охватила
ее вдруг, когда она мазалась змеиной настойкой.
"Да, ее грудь не выдержит объятий мужа", - подумала она, и ей
захотелось горько заплакать. В лучах заходящего солнца грудь казалась
лиловатой и была похожа на гнилую сливу. Хоть оторви и выброси за окно.
- Ладно, закройся. - Муж заморгал глазами. - Змеиной настойкой пахнет.
- Он понюхал палец.
- Матушка научила, - сказала Сима, поправляя воротник кимоно.
- Меня тоже в детстве часто жалили пчелы. - Муж пошел к двери. Сима
утешилась тем, что он все-таки не отвернулся от нее.
В ту ночь муж выпил со свекром немного сакэ, сидя у очага, и заснул,
уткнувшись лицом в спину жены.
Только однажды он осторожно коснулся ее рукой. "А ладони у него раз от
разу становятся грубее, - подумала Сима. - Наверное, оттого, что ему только
шершавые доски гладить и приходится". И глаза ее за закрытыми веками
увлажнились слезами.
Сима никак не могла заснуть - слишком долго, видать, сидела у соседей в
бане, вот и распарилась. "Неужели ничего нельзя сделать? - спрашивала она
себя. - Ведь можно же как-нибудь..." Однако в голову ей так ничего и не
пришло.
Да и думать-то долго она не смогла. Тело пылало жаром, в горле
пересохло. И она решила: пусть муж сам что-нибудь придумает, а я подожду.
И она стала терпеливо ждать. Но так ничего и не дождалась. "Видать,
надоело ему думать, вот он и заснул у меня за спиной. Отчаялся, что ли?" -
подумала Сима и тоже заснула.
Утром она пробудилась оттого, что муж тряс ее за плечо.
Сима повернулась, чтобы спросить, что ему нужно, однако он опередил ее
неожиданным вопросом:
- Где пчелиное гнездо?
- Под крышей.
Было еще рано, но муж встал, натянул штаны и вышел из спальни.
Во дворе звенели цикады.
Сима проводила его рассеянным взглядом, но потом, забеспокоившись,
вышла из спальни прямо в ночном кимоно.
В дома муж надел рабочую куртку свекра, натянул на руки перчатки.
- Принеси полотенце, - попросил он. Сима сняла с гвоздя полотенце и
протянула ему. Муж обвязал полотенцем лицо.
- И мешок подай из-под риса. Сима смущенно выполняла его краткие
приказания. Он молча вышел. Сима тоже молча последовала за ним.
Верхушки деревьев сверкали в тонких, как зубья гребешка, лучах
утреннего солнца. Там и сям назойливо верещали цикады.
Муж поставил лестницу под карниз крыши, привычно забрался на нее,
накинул мешок на пчелиное гнездо, ловко захватил его и так же проворно слез
вниз.
Сима со страхом наблюдала за ним. - Не ужалили? - спросила она, но муж
ничего не ответил.
Он принес из амбара топор и пошел к обрыву над рекой. Там положил мешок
с пчелиным роем на пень и тупой стороной топора стал бить по раздувшемуся
мешку. Бил старательно и равномерно, и вскоре на белой ткани расплылось
лиловое пятно от раздавленных пчел и личинок. Удары топора звучали теперь не
так глухо, как поначалу.
Сима стояла поодаль и молча смотрела на мужа. Ей казалось, скажи она
что-нибудь, и топор тут же повернется в ее сторону. Солнце поднялось выше и
осветило лицо мужа.
- Ты вспотел, - сказала Сима. Тогда муж, словно вдруг обессилев, тяжело
бросил наземь занесенный над мешком топор.
Вот и прошел этот один-единственный день после полугодовой разлуки. Не
успел муж приехать - и уж снова в путь.
С трудом поспевая мелкой трусцой за мужем, быстро шагающим по тропинке
средь зеленеющего рисового поля, Сима не выдержала и всхлипнула. Она
чувствовала себя глубоко виноватой, но как это высказать, не знала.
- Нечего хныкать! - обернулся муж. - Опять приеду.
- Но когда это будет! Может, полгода пройдет, а может, и больше.
Подошел поезд.
- Ну я поехал, - сказал муж, подхватил под мышку чемодан и легко
запрыгнул в вагон.
Только она его и видела. Из окна он не выглянул. Муж никогда не
выглядывал из окна - не любил долгих проводов.
Раздался гудок. Ребенок за спиной проснулся и заплакал. Сима, покачивая
ребенка, улыбнулась - а вдруг муж незаметно глядит на нее из какого-нибудь
окна - и несколько шагов прошла рядом с поездом.
Револьвер
Матушке моей скоро восемьдесят лет. Последнее время она очень страдает
от невидимого глазу камня - тяжелого, как гнет в кадке с засоленными
овощами, который то и дело наваливается вдруг ей на левое плечо.
В остальном она еще довольно крепкая для своего возраста старушка, сама
вдевает нитку в тонкое ушко иголки, шьет и прибирается в доме. В хорошую
погоду наливает в лохань воду и затевает стирку, а иногда, взяв нож, может
очистить штуки три морских окуня. Но с тех пор, как перевалило ей за
восемьдесят, стоит ей, соблазнившись хорошей погодой, сходить куда-нибудь
далеко или долго повозиться в воде, как непременно одолеет эта напасть.
Только кончит работу и вздохнет с облегчением, как камень вдруг
навалится на нее - не убежишь. "Ну вот, опять!" - думает она, пытается
сбросить его, да не тут-то было. Нестерпимая боль расползается по спине,
захватывает грудь, сжимает ее. Пульс начинает вдруг бешено колотиться, так
что всю трясет, сердце колет, страшно, и она кричит: "Опять навалился!" Но
голос ее скоро хрипнет и срывается.
Хорошо еще, если моя старшая сестра, что держит музыкальную студию в
соседнем городке - обучает игре на кото {Кото - тринадцатиструнный
музыкальный инструмент.}, - бывает в это время дома. Услышав крик матери,
она бежит на помощь и отводит ее в постель. А когда сестры нет, совсем
плохо. Мать живет вдвоем с сестрой, так что если ее нет, то кричи не кричи -
никто не подойдет. Если боль прихватит в гостиной, она придвигает поближе
две подушки для сидения, что окажутся под рукой, и, скорчившись, ложится на
бок. Если же в прихожей или в саду, то - делать нечего - так и сидит на
корточках. А невмоготу станет - садится на землю. И остается ей только
ждать, пока не придет кто-то опять же невидимый и не снимет с ее спины
тяжкий камень. Но ждать приходится иной раз ой как долго! Так долго, что лоб
покрывается испариной, пальцы ног холодеют, в глазах становится темно...
Матушка считает, что камень этот все-таки доконает ее. Еще бы полбеды,
если б он только наваливался, а то ведь в последнее время норовит схватить
за сердце и стиснуть его. А в сердце своем матушка совсем не уверена.
С молодых лет она носит в нем старые раны. Она убеждена, что в сердце у
нее по крайней мере шесть дырок. И когда ей говорят, что в таком случае она
вряд ли смогла бы дожить до своего возраста, матушка объясняет, что раны эти
маленькие, будто от удара молнии, но глубокие.
Две из них образовались, когда она родила дочерей, старшую и третью -
обе оказались альбиносами. Две другие - когда дочери умерли (обе покончили с
собой разными способами).
Последние две раны возникли после того, как двое ее сыновей, старший и
второй, ушли тайком из дома (и до сих пор неизвестно, где они шляются).
Поэтому мать думает, что сердце ее гораздо слабее, чем у других людей,
и скоро камень все-таки до него дотянется. Тогда уж спасенья не будет.
А раз так, то надо помаленьку готовиться к смерти. "Зажилась я на этом
свете, нечего мешать тем, кто остается жить", - думает она про себя и
потихоньку улаживает свои дела. А когда не может сама решить, как ей
поступить, пишет мне письма на деревенский манер: "Не хочешь ли ты побывать
у нас? Потолковать надо кое о чем. Если сможешь, приезжай".
С месяц назад сестра написала мне, что на матушку опять наваливался
камень. Как всегда, захватив в подарок матушке чайную тянучку, я поехал на
родину на один день. Тогда-то матушка и поведала мне об одной страшной вещи,
которая хранилась у нас в доме. Всякий раз, когда она вспоминала о том, что
вещь эта где-то рядом, она оглядывалась вокруг. Этой страшной вещью оказался
старый револьвер.
Прежде чем заговорить о револьвере, матушка сказала:
- Извини меня за неожиданный вопрос, но не объяснишь ли ты мне, что
такое модэруган {Модэруган англ. (искаженное от modelgun). игрушечный
пистолет}?
Несколько дней назад сестра, вернувшись под вечер из соседнего городка,
застала матушку на корточках в полутемной кухне, у мойки. Матушка сидела,
закрыв лицо ладонями, как ребенок, которого оставили водить в прятках. Но
камень на этот раз был, по-видимому, легче, чем всегда, так что, когда я
тоже приехал в родной город, матушка уже встала с постели и, сидя у очага,
жарила рыбу на вертелах. Осведомившись о том, как поживает моя семья, она и
задала этот странный вопрос.
Сначала я растерялся, но, вспомнив, что у матушки была привычка то и
дело спрашивать, что значит очередное иностранное слово, увиденное ею в
газете или еще где-нибудь, я, как всегда, кратко объяснил ей, что модэруган
- это искусно выполненная модель ружья или пистолета, нечто вроде игрушки
для взрослых; и тогда она рассказала мне о нашумевшей в соседнем городке
истории с ограблениями, которые совершил подросток, вооруженный игрушечным
пистолетом.
Грабитель с нейлоновым чулком на голове проник в три дома. Он
приставлял игрушечный пистолет к спящим людям (конечно, никто не знал, что
пистолет не настоящий) и отбирал у них деньги и вещи. В четвертом доме его
поймал сын хозяина, и когда с него сорвали маску, это оказался мальчишка,
только что окончивший среднюю школу, а игрушечный пистолет он раздобыл
тайком в Токио, когда ездил на учебную экскурсию.
Сначала я подумал было, что матушка принялась, едва я вошел,
рассказывать мне о грабеже, поскольку чувствовала себя очень незащищенной в
доме, где живут одни женщины. Но оказалось совсем другое. Она считала: раз
уж мир таков, что даже мальчишка-подросток может совершить злодеяние,
размахивая игрушечным пистолетом, то надо бы, пока не случилось непоправимой
беды, поскорее избавиться от того самого. Я не понял, что она имела в виду,
и спросил:
- А что это то самое?
больной матери.
- Ну ладно, не огорчайся. Скоро и ты переедешь в город. Потерпи
немного.
Он думал утешить сестру и не предполагал, что она рассердится, а Хидэ
вдруг совершенно неожиданно вспылила:
- Ты хочешь сказать, подожди, мол, пока матушка умрет?
Он вздохнул и промолчал. Они долго молчали.
Под вечер Ресаку повел Хидэ на берег моря, хотел развлечь ее немного.
Место было не такое уж примечательное - холодная северная бухта, - однако
прогулка сверх ожидания чудесным образом подняла настроение Хидэ. Уже само
море было ей в диковинку. Хидэ собирала мелкие ракушки на прибрежном песке,
играла с набегавшей волной, рисовала палочкой на мокром песке картинки и
иероглифы - словом, забавлялась, как дитя, хотя даже здешние дети старше
пяти лет не стали бы развлекаться таким образом.
Глядя на Хидэ, он успокоился, и в то же время чувство жалости к ней
усилилось. "Я должен много работать, - подумал он. - Буду прилежно трудиться
и заберу тогда мать и сестру в город".
В тот же вечер он отвел Хидэ в баню. В деревне было бы достаточно и раз
в два месяца посидеть в бочке с горячей водой, а тут приходилось ходить
чаще. Хидэ обещала мыться всего час, однако он прождал ее у бани лишние
полчаса.
Наконец Хидэ выбежала из бани, на ходу извиняясь. Увидев ее, Ресаку
вытаращил глаза от изумления. Перед ним стояла совсем другая девушка. То ли
оттого, что волосы ее были чисто вымыты, или потому, что она раскраснелась
после бани, только Хидэ была совсем не похожа на себя.
- Ну вот и красавицей стала, правда? - сказал Ресаку.
Хидэ усмехнулась и показала ему язык. Даже губы ее были теперь очерчены
по-другому.
- Моюсь, моюсь, а грязь все не слезает. Вот потеха! У них в деревне
вместо "Вот стыд-то!" говорили:
"Вот потеха!" Знакомое словечко напомнило Ресаку родной деревенский
вечер.
Возвратившись в каморку, Ресаку молча расстелил свой единственный
матрас.
- Подушку возьмешь себе, - сказал он сестре. Хидэ промолчала, увидев
одну постель, только заметила:
- А как же ты без подушки? Он засмеялся:
- Ладно уж. Пусть хоть подушка у тебя будет настоящая. Из деревни
привез. Набита гречишными обсевками!
По правде говоря, хозяйка предложила ему постель для Хидэ, но он
отказался: чего там, на одной уместимся. Он стеснялся обременять хозяев
присутствием своей сестры. Подумал: хватит и одной постели. В деревне они
спали с сестрой на одном матрасе. Так повелось с детства, и он к этому
привык.
Однако в тот вечер, увидев Хидэ в рубашке и трусах, он невольно отвел
глаза. Хидэ как-то незаметно для него выросла в настоящую девушку: налилась
грудь, оформились бедра, стали упругими икры. Они лежали на спине рядом, и
им было неловко касаться друг друга. Ресаку чувствовал себя не совсем в
своей тарелке. И, засмеявшись, спросил:
- Ну как, не свалишься с матраса?
- Нет, а ты?
- Не беспокойся...
От свежевымытого тела Хидэ исходил незнакомый сладковатый запах,
щекочущий ноздри. Он старался не задевать ее, но невольно касался и чувство-
вал, что кожа ее была горячей, гладкой и нежной.
- Пожалуй, вот так лучше будет, удобнее, - пробормотал он себе под нос,
повернулся к ней спиной и вздохнул. Они помолчали.
- А ты не хотел бы жениться, братец? - спросила Хидэ. Голос был
смеющийся, но даже на шутливый вопрос Хидэ отвечать не хотелось.
- Когда-нибудь женюсь, - сказал он.
- Когда же?
- Не знаю. Не скоро, видно, раз не знаю. Я ведь еще ученик. Пока об
этом не задумывался.
Хидэ молчала. Не потому, что ей нечего было сказать. Просто она не
могла открыть брату то, о чем кричала ее душа.
- А к тебе многие, наверно, сватаются, - заметил он в свою очередь
просто так, без всякого умысла. Хидэ помолчала, потом сказала:
- Все больше мужчины за сорок.
Теперь была его очередь молчать. О чем тут спрашивать? Ему, уроженцу
деревни, и так все было ясно. Раз сватаются женихи за сорок, значит, во всех
деревнях окрест не осталось ни одного холостяка моложе. Зато полным-полно
мужчин на пятом десятке, все еще не обзаведшихся семьями. Это были взрослые
мужчины, младшие братья и сестры которых уехали работать в город. Ресаку и
сам был одним из них, и не ему было утешать Хидэ, потому что он отказался бы
вернуться в деревню, даже будь у него старший брат и вдруг умри. Ему стало
трудно дышать.
- Давай завтра походим по городу, - переменил он тему разговора. -
Куплю тебе что-нибудь. Чего бы ты хотела?
- Что-нибудь из одежды, - охотно сказала Хидэ, и Ресаку вздохнул с
облегчением, радуясь ее простодушию.
- Кимоно?
- Нет, европейскую одежду. Но платья не надо. Я их не носила. Блузку
или юбку...
Ресаку вспомнил, что Хиде была в коротких, выше колен, брючках, и
сказал:
- Я куплю тебе мини-юбку.
- Мини?! - не то воскликнула, не то выдохнула восторженно Хидэ.
- Ты какой цвет любишь?
- Цвет "китайского фонарика", - сразу же сказала Хидэ.
- Ага! Значит, красная мини-юбка.
Будто не веря ему, Хидэ помолчала немного, потом тихонько уткнулась
лбом в его спину. И вскоре послышалось ее сонное дыхание.
Однажды, дней через десять после того, как Хидэ уехала обратно в
деревню, Ресаку неожиданно навестил родственник, старик Его из соседней
деревни. В тот день Ресаку сидел на пустыре неподалеку от причала и,
расстелив на сухой траве циновку, точил тесло. И когда он увидел медленно
плетущегося к нему старого Его, ему показалось, что и без того сумрачный
день вдруг потускнел.
- Дедушка! - прошептал он и вскочил на ноги. Старик подошел к нему и
бросил вдруг, даже не поздоровавшись:
- Едем в деревню!
Застигнутый врасплох, Ресаку молчал, ничего не понимая.
- Хидэ умерла, - пояснил старик. Ресаку молча глядел на него широко
открытыми глазами.
- Повесилась на каштане за домом, - добавил старик.
Ресаку пошевелил губами, но не издал ни звука - слова будто застряли в
горле.
- На ней была красная юбка, что ты купил ей, а на шее бусы из
ракушек...
Ресаку затряс головой, дрожа как осиновый лист.
- Неправда! Не может быть! Неправда все это!
- Нет, правда, - твердо сказал Его. Ресаку перестал дрожать и
ошеломленно уставился на старика. - В кармане у Хидэ нашли письмо от тебя.
Старик вытащил из кармана штанов для верховой езды сложенное в
несколько раз письмо.
Ресаку развернул листок. На нем красной шариковой ручкой было написано
несколько строчек. Но рука его так дрожала, что он не разобрал ничего и
поднес листок к глазам, будто близорукий. На листке было выведено:
Надела я красную юбку,
Что брат купил мне в подарок,
И пошла по своей деревне...
Никто не попался навстречу,
Никто не взглянул на меня.
Дошла до соседней деревни -
И там ни души не осталось,
И в третьей деревне тоже.
Пустынная тишина.
В красной короткой юбке
Шла я по улицам сонным,
И ни один мужчина
Не вышел навстречу мне.
Ресаку растерянно глядел на старика. Тот взял у него письмо и сунул в
карман штанов.
- Уж не я ли ее убил? - прошептал Ресаку. И, вцепившись обеими руками в
собачий воротник куртки, тряхнул старика. - Скажи, дедушка! Это я убил Хидэ?
- Не говори ерунды, - сказал старик спокойным голосом. - Ты только
купил ей красную юбку. А Хидэ надела ее и умерла. Только и всего.
У Ресаку тряслись колени. Он еле держался на ногах, но старик торопил,
и он пошел. И тут он услышал сзади шаги. Он остановился и оглянулся. Но
мертвая Хидэ никак не могла быть здесь. Это поднялся ветер, и волны с
шелестом набегали на причал. А далеко за причалом простиралось сумрачное
море. Оно напоминало ему печальный профиль Хидэ у окна в тот день, когда она
приезжала в гости.
Пчела
Сима не повезло. В тот день, когда муж должен был вернуться домой после
долгой отлучки, пчела ужалила ее в грудь. "Нет чтобы вчера ужалить! -
подумала она. - Или на другой день. Тогда пусть бы хоть три или четыре раза
тяпнула. А тут на тебе! Теперь уж ничего не поделаешь. Вот ведь беда какая!"
Пчела притаилась на изнанке юката. Утром Сима вывесила его проветриться
на сушилке для сжатого риса. А когда потом набросила его на распахнутое
нижнее кимоно, почувствовала вдруг резкий укол. Сима стала испуганно хлопать
себя по груди - под ноги на шершавый татами что-то упало. Это была пчела.
Она лежала брюшком вверх, подергивая длинными лапками.
Сима еще накануне приметила, что у сушилки стали часто летать пчелы, но
не думала, что они могут забраться в юката.
Она тут же раздавила пчелу пяткой. Тупая ноющая боль в груди
становилась все сильнее. Места укуса не было видно, но грудь вокруг соска
онемела.
До сих пор ее ни разу не жалили пчелы, и Сима не знала, что надо делать
в таких случаях. Она послюнявила палец и помазала слюной вокруг соска.
Покойная мать часто ее так лечила, когда она в детстве, бывало, являлась
домой, искусанная комарами.
Подняв руки, чтобы снять с шеста свое ночное кимоно, Сима опять
почувствовала острую боль - будто в грудь вонзилась колючка. Боль все
распространялась и теперь уже была не тупой, а резкой.
"Надо было хорошенько осмотреть кимоно, прежде чем надевать", - с
досадой подумала Сима, направляясь к дому. Из дальней комнаты послышался
плач младенца.
- Сейчас, малыш! Потерпи!
Сима положила проголодавшегося ребенка на колени, расстегнула блузку и
испуганно вскрикнула: грудь покраснела и распухла, сосок стал совсем
крошечным, краснота сползла в ложбинку между грудями.
- Что там у тебя?
Больная свекровь, делавшая вид, что спит, открыла глаза и посмотрела на
Сима.
- Да вот... пчела ужалила, - смущенно сказала Сима. И подумала при
этом: "Как дитя малое!"
- Тьфу! - презрительно бросила свекровь и опять закрыла глаза. Когда
ребенок затих у здоровой груди невестки, она сказала, не открывая глаз: -
Смазала бы хоть змеиной настойкой.
Змеиная настойка была домашним средством от всех хворей. Делали ее так
же, как и змеиное сакэ. Только настаивали на спирту змеиные молоки.
Покормив ребенка, Сима достала с полки бутылку со змеиной настойкой,
осторожно вынула раскрошившуюся пробку. В нос ударил резкий запах, в глазах
защипало. Сима намочила палец лекарством и тут заколебалась, вспомнив о
муже. Такой аромат вряд ли кому понравится. А вдруг он отвернется от нее,
если она будет так благоухать? Смутная тревога охватила ее сердце. Но
раздумывать было некогда.
"Ладно. Соседи приглашали сегодня вечером помыться в бане, - подумала
она, - там и отмою все мылом как следует". И еще раз смочила палец
настойкой.
Тщедушный на вид муж Сима, прижимая к себе небольшой дорожный чемодан,
спрыгнул с поезда. Увидев жену с ребенком за спиной, он попытался изобразить
приветливую улыбку, но она тут же сползла с его лица, и он с хмурым видом
пошел по перрону навстречу.
- Вот я и приехал, - сказал он, приподняв за козырек белую охотничью
шапочку.
- С приездом! - Сима улыбнулась, но на глазах у нее выступили слезы, и
она повернулась спиной к мужу, покачивая при этом ребенка. Ребенок спал,
голова его болталась из стороны в сторону. Хотя муж не видел его полгода, он
только вяло осклабился и пошел вперед.
Через зеленое рисовое поле, напрямик по тропинке они направились к
своему дому, стоявшему на окраине городка.
Сима шла молча. Надо было много рассказать мужу, но, глядя на его
недовольное лицо, она растерялась и все забыла.
Муж работал в Токио плотником. Они не виделись уже полгода, отвыкли
друг от друга, и он казался ей совсем чужим, более чужим даже, чем
какой-нибудь случайный прохожий. Муж и прежде был не очень разговорчив, а
тут и вовсе рта на раскрывал - шел вперед так быстро, что Сима, которая
семенила сзади, приходилось то и дело догонять его мелкой трусцой.
Когда они дошли до середины обветшавшего старого моста, муж вдруг
замедлил шаг, пропуская ее вперед. Сима подумала, что он любуется рекой, но
тот глядел на личико ребенка.
- Сладко спит, - сказал он.
На лице мужа появилось смущенное выражение, такое же, как полгода
назад, когда он уезжал из дома на заработки. Сима обрадовалась.
- Большой стал, правда?
- Да, подрос.
Но, увидев глаза мужа, пристально глядевшего на спящее личико ребенка,
она вдруг похолодела от страха. Неужели и он думает что-нибудь дурное, как и
бессердечные соседи? Неужели подозревает, что ребенок не похож на него?
И, упреждая мужа, Сима весело сказала:
- Все говорят, что малыш все больше становится похож на тебя.
- Наверно, - коротко бросил муж.
Придя домой, он сел, скрестив ноги, у изголовья свекрови и стал
разговаривать с ней. Укачивая ребенка в дальнем углу соседней комнаты, Сима
слышала, как свекровь спросила:
- А где ящик с инструментами?
- На Хоккайдо отправил, - ответил муж. Вот как! Значит, он поедет на
Хоккайдо.
- Когда едешь? - спросила свекровь.
- Завтра, дневным поездом.
У Сима сжалось сердце. Вот уж не думала! И свекровь, похоже, удивилась.
А муж как ни в чем не бывало объяснил, что работа в Токио закончена, а на
Хоккайдо есть возможность заработать. Вот он вместе с хозяином и едет туда,
а по пути заглянул на денек домой - хозяин разрешил.
Ну так бы и написал в письме! А то отбил телеграмму: "Завтра приезжаю
в... часов", и все. А что дальше - непонятно. Сима надеялась, что муж неделю
или дней десять поживет спокойно дома, даже если и собрался куда-нибудь на
заработки. А он, оказывается, только на одну ночь пожаловал и утром опять
уедет в дальние края.
Сима почему-то засмеялась. Муж хмуро обвел взглядом дома {Дома -
помещение с земляным полом, расположенное несколько ниже кухни.}, будто
что-то искал.
- Чего тебе? - спросила Сима.
Но он, не ответив, ушел во двор. Похоже, в амбар направился. "Что это
он там ищет?" - подумала Сима, нарезая овощи для мисосиру {Мисосиру - суп из
мисо, густой перебродившей массы из соевых бобов.}. Муж снова заглянул в
дверь. Опять обвел взглядом дома.
- Чего тебе? - спросила Сима, перестав орудовать ножом.
- Куда же оно запропастилось? - пробормотал муж себе под нос.
- Что запропастилось? Ты что ищешь?
Сима положила нож, спустилась в дома и, надев сандалии, вышла во двор.
Муж со сложенными на груди руками направлялся к амбару. Сима вытерла мокрые
руки о фартук и последовала за ним.
Войдя в амбар, муж сделал вид, что вглядывается в темный угол, и, когда
Сима подошла к нему сзади, обернулся и молча обнял ее.
"А, вот в чем дело!" - Сима поняла наконец, что он искал, но тут острая
боль пронзила ее грудь, и она стала вырываться из объятий. Но чем сильнее
вырывалась, тем крепче руки мужа удерживали ее. Сима уже не могла больше
терпеть и громко вскрикнула.
- Больно! - сказала она плачущим голосом. Муж удивленно ослабил руки.
Поглядел вниз - на ногу, что ли, наступил?
- Да не там. Вот тут болит. - Сима, тяжело дыша, показала рукой на
опухшую грудь. Муж молча уставился на нее круглыми глазами.
- Пчела ужалила.
- Пчела?
- Ага. Как дитя малое. Даже совестно. И Сима сбивчиво рассказала, как
ее ужалила пчела. Муж молча выслушал. Сима думала - посмеется над этим
происшествием, а он, наоборот, нахмурился и сказал:
- Ну-ка, подойди сюда.
Сима подошла к слуховому окну амбара, и муж велел ей показать грудь.
Она доверчиво распахнула кимоно. За окном было еще светло, пришлось даже
зажмуриться от света.
Он осторожно, будто нажимая на кнопку звонка в богатом доме,
прикоснулся к соску. Сосок утонул в опухшей груди. Муж испуганно отдернул
руку.
- Больно?
Сима не почувствовала боли от его прикосновения.
- Но если прижать, как ты сейчас...
Сима наконец ясно поняла причину той смутной тревоги, которая охватила
ее вдруг, когда она мазалась змеиной настойкой.
"Да, ее грудь не выдержит объятий мужа", - подумала она, и ей
захотелось горько заплакать. В лучах заходящего солнца грудь казалась
лиловатой и была похожа на гнилую сливу. Хоть оторви и выброси за окно.
- Ладно, закройся. - Муж заморгал глазами. - Змеиной настойкой пахнет.
- Он понюхал палец.
- Матушка научила, - сказала Сима, поправляя воротник кимоно.
- Меня тоже в детстве часто жалили пчелы. - Муж пошел к двери. Сима
утешилась тем, что он все-таки не отвернулся от нее.
В ту ночь муж выпил со свекром немного сакэ, сидя у очага, и заснул,
уткнувшись лицом в спину жены.
Только однажды он осторожно коснулся ее рукой. "А ладони у него раз от
разу становятся грубее, - подумала Сима. - Наверное, оттого, что ему только
шершавые доски гладить и приходится". И глаза ее за закрытыми веками
увлажнились слезами.
Сима никак не могла заснуть - слишком долго, видать, сидела у соседей в
бане, вот и распарилась. "Неужели ничего нельзя сделать? - спрашивала она
себя. - Ведь можно же как-нибудь..." Однако в голову ей так ничего и не
пришло.
Да и думать-то долго она не смогла. Тело пылало жаром, в горле
пересохло. И она решила: пусть муж сам что-нибудь придумает, а я подожду.
И она стала терпеливо ждать. Но так ничего и не дождалась. "Видать,
надоело ему думать, вот он и заснул у меня за спиной. Отчаялся, что ли?" -
подумала Сима и тоже заснула.
Утром она пробудилась оттого, что муж тряс ее за плечо.
Сима повернулась, чтобы спросить, что ему нужно, однако он опередил ее
неожиданным вопросом:
- Где пчелиное гнездо?
- Под крышей.
Было еще рано, но муж встал, натянул штаны и вышел из спальни.
Во дворе звенели цикады.
Сима проводила его рассеянным взглядом, но потом, забеспокоившись,
вышла из спальни прямо в ночном кимоно.
В дома муж надел рабочую куртку свекра, натянул на руки перчатки.
- Принеси полотенце, - попросил он. Сима сняла с гвоздя полотенце и
протянула ему. Муж обвязал полотенцем лицо.
- И мешок подай из-под риса. Сима смущенно выполняла его краткие
приказания. Он молча вышел. Сима тоже молча последовала за ним.
Верхушки деревьев сверкали в тонких, как зубья гребешка, лучах
утреннего солнца. Там и сям назойливо верещали цикады.
Муж поставил лестницу под карниз крыши, привычно забрался на нее,
накинул мешок на пчелиное гнездо, ловко захватил его и так же проворно слез
вниз.
Сима со страхом наблюдала за ним. - Не ужалили? - спросила она, но муж
ничего не ответил.
Он принес из амбара топор и пошел к обрыву над рекой. Там положил мешок
с пчелиным роем на пень и тупой стороной топора стал бить по раздувшемуся
мешку. Бил старательно и равномерно, и вскоре на белой ткани расплылось
лиловое пятно от раздавленных пчел и личинок. Удары топора звучали теперь не
так глухо, как поначалу.
Сима стояла поодаль и молча смотрела на мужа. Ей казалось, скажи она
что-нибудь, и топор тут же повернется в ее сторону. Солнце поднялось выше и
осветило лицо мужа.
- Ты вспотел, - сказала Сима. Тогда муж, словно вдруг обессилев, тяжело
бросил наземь занесенный над мешком топор.
Вот и прошел этот один-единственный день после полугодовой разлуки. Не
успел муж приехать - и уж снова в путь.
С трудом поспевая мелкой трусцой за мужем, быстро шагающим по тропинке
средь зеленеющего рисового поля, Сима не выдержала и всхлипнула. Она
чувствовала себя глубоко виноватой, но как это высказать, не знала.
- Нечего хныкать! - обернулся муж. - Опять приеду.
- Но когда это будет! Может, полгода пройдет, а может, и больше.
Подошел поезд.
- Ну я поехал, - сказал муж, подхватил под мышку чемодан и легко
запрыгнул в вагон.
Только она его и видела. Из окна он не выглянул. Муж никогда не
выглядывал из окна - не любил долгих проводов.
Раздался гудок. Ребенок за спиной проснулся и заплакал. Сима, покачивая
ребенка, улыбнулась - а вдруг муж незаметно глядит на нее из какого-нибудь
окна - и несколько шагов прошла рядом с поездом.
Револьвер
Матушке моей скоро восемьдесят лет. Последнее время она очень страдает
от невидимого глазу камня - тяжелого, как гнет в кадке с засоленными
овощами, который то и дело наваливается вдруг ей на левое плечо.
В остальном она еще довольно крепкая для своего возраста старушка, сама
вдевает нитку в тонкое ушко иголки, шьет и прибирается в доме. В хорошую
погоду наливает в лохань воду и затевает стирку, а иногда, взяв нож, может
очистить штуки три морских окуня. Но с тех пор, как перевалило ей за
восемьдесят, стоит ей, соблазнившись хорошей погодой, сходить куда-нибудь
далеко или долго повозиться в воде, как непременно одолеет эта напасть.
Только кончит работу и вздохнет с облегчением, как камень вдруг
навалится на нее - не убежишь. "Ну вот, опять!" - думает она, пытается
сбросить его, да не тут-то было. Нестерпимая боль расползается по спине,
захватывает грудь, сжимает ее. Пульс начинает вдруг бешено колотиться, так
что всю трясет, сердце колет, страшно, и она кричит: "Опять навалился!" Но
голос ее скоро хрипнет и срывается.
Хорошо еще, если моя старшая сестра, что держит музыкальную студию в
соседнем городке - обучает игре на кото {Кото - тринадцатиструнный
музыкальный инструмент.}, - бывает в это время дома. Услышав крик матери,
она бежит на помощь и отводит ее в постель. А когда сестры нет, совсем
плохо. Мать живет вдвоем с сестрой, так что если ее нет, то кричи не кричи -
никто не подойдет. Если боль прихватит в гостиной, она придвигает поближе
две подушки для сидения, что окажутся под рукой, и, скорчившись, ложится на
бок. Если же в прихожей или в саду, то - делать нечего - так и сидит на
корточках. А невмоготу станет - садится на землю. И остается ей только
ждать, пока не придет кто-то опять же невидимый и не снимет с ее спины
тяжкий камень. Но ждать приходится иной раз ой как долго! Так долго, что лоб
покрывается испариной, пальцы ног холодеют, в глазах становится темно...
Матушка считает, что камень этот все-таки доконает ее. Еще бы полбеды,
если б он только наваливался, а то ведь в последнее время норовит схватить
за сердце и стиснуть его. А в сердце своем матушка совсем не уверена.
С молодых лет она носит в нем старые раны. Она убеждена, что в сердце у
нее по крайней мере шесть дырок. И когда ей говорят, что в таком случае она
вряд ли смогла бы дожить до своего возраста, матушка объясняет, что раны эти
маленькие, будто от удара молнии, но глубокие.
Две из них образовались, когда она родила дочерей, старшую и третью -
обе оказались альбиносами. Две другие - когда дочери умерли (обе покончили с
собой разными способами).
Последние две раны возникли после того, как двое ее сыновей, старший и
второй, ушли тайком из дома (и до сих пор неизвестно, где они шляются).
Поэтому мать думает, что сердце ее гораздо слабее, чем у других людей,
и скоро камень все-таки до него дотянется. Тогда уж спасенья не будет.
А раз так, то надо помаленьку готовиться к смерти. "Зажилась я на этом
свете, нечего мешать тем, кто остается жить", - думает она про себя и
потихоньку улаживает свои дела. А когда не может сама решить, как ей
поступить, пишет мне письма на деревенский манер: "Не хочешь ли ты побывать
у нас? Потолковать надо кое о чем. Если сможешь, приезжай".
С месяц назад сестра написала мне, что на матушку опять наваливался
камень. Как всегда, захватив в подарок матушке чайную тянучку, я поехал на
родину на один день. Тогда-то матушка и поведала мне об одной страшной вещи,
которая хранилась у нас в доме. Всякий раз, когда она вспоминала о том, что
вещь эта где-то рядом, она оглядывалась вокруг. Этой страшной вещью оказался
старый револьвер.
Прежде чем заговорить о револьвере, матушка сказала:
- Извини меня за неожиданный вопрос, но не объяснишь ли ты мне, что
такое модэруган {Модэруган англ. (искаженное от modelgun). игрушечный
пистолет}?
Несколько дней назад сестра, вернувшись под вечер из соседнего городка,
застала матушку на корточках в полутемной кухне, у мойки. Матушка сидела,
закрыв лицо ладонями, как ребенок, которого оставили водить в прятках. Но
камень на этот раз был, по-видимому, легче, чем всегда, так что, когда я
тоже приехал в родной город, матушка уже встала с постели и, сидя у очага,
жарила рыбу на вертелах. Осведомившись о том, как поживает моя семья, она и
задала этот странный вопрос.
Сначала я растерялся, но, вспомнив, что у матушки была привычка то и
дело спрашивать, что значит очередное иностранное слово, увиденное ею в
газете или еще где-нибудь, я, как всегда, кратко объяснил ей, что модэруган
- это искусно выполненная модель ружья или пистолета, нечто вроде игрушки
для взрослых; и тогда она рассказала мне о нашумевшей в соседнем городке
истории с ограблениями, которые совершил подросток, вооруженный игрушечным
пистолетом.
Грабитель с нейлоновым чулком на голове проник в три дома. Он
приставлял игрушечный пистолет к спящим людям (конечно, никто не знал, что
пистолет не настоящий) и отбирал у них деньги и вещи. В четвертом доме его
поймал сын хозяина, и когда с него сорвали маску, это оказался мальчишка,
только что окончивший среднюю школу, а игрушечный пистолет он раздобыл
тайком в Токио, когда ездил на учебную экскурсию.
Сначала я подумал было, что матушка принялась, едва я вошел,
рассказывать мне о грабеже, поскольку чувствовала себя очень незащищенной в
доме, где живут одни женщины. Но оказалось совсем другое. Она считала: раз
уж мир таков, что даже мальчишка-подросток может совершить злодеяние,
размахивая игрушечным пистолетом, то надо бы, пока не случилось непоправимой
беды, поскорее избавиться от того самого. Я не понял, что она имела в виду,
и спросил:
- А что это то самое?