— Я верю, верю — ты, Гена, не откажешь в ночлеге и велосипед ради товарища не пожале-ешь…— Блестящие глаза в упор. — Даже рубаху последнюю отдашь. Верю! А когда бьют кого-то, разве ты не бросаешься спасать? Ты можешь даже жизнью жертвовать. Но… Но ради чего? Только ради одного, Гена: жизни не пожалеешь, чтоб красивым стать. Да! А вот прокаженного, к приме-ру, ты бы не только не стал лечить, как Альберт Швейцер, но через дорогу не перевел бы — побрезговал. И просто несчастного ты не поддержишь, потому что возня с ним и никто этому аплодировать не будет. От черствости это?… Нет! Тут серьезнее. Рубаха, велосипед, жизнь на кон — не для кого-то, а для самого себя. Себя чувствуешь смелым, себя — благородным! Ты так себе нравиться любишь, что о других забываешь. Не черствость тут, а похуже — себялюбие! Черствого каждый разглядит, а себялюбца нет, потому что он только о том и старается, чтоб хорошим выглядеть. А как раз в тяжелую минуту себялюбец-то и подведет. Щедрость его не настоящая, благородство наигранное, красота фальшивая, вроде румян и пудры… Ты светлячок, Гена, — красиво горишь, а греть не греешь.
   Юлечка опустила веки, потушив глаза, замолчала. И лицо ее сразу — усталое, безразличное.
   — Это ты за то… отказался в Москву с тобой?…— с трудом выдавил Генка.
   — Думай так. Мне уже все равно.
   Генка затравленно повел подбородком. Перед ним сидели друзья. Других более близких друзей у него не было. И они, близкие, с детства знакомые, оказывается, думают о нем вовсе не хорошо, словно он враг.
   Он взял себя в руки, придушенно спросил:
   — Ты это раньше… что я светлячок? Или только сейчас в голову пришло?
   — Давно поняла.
   — Так как же ты… в Москву?…
   — За светлячком можно в чащу лезть сломя голову, за себялюбцем в Сибирь ехать, не только в Москву. Тут уж с собой ничего не поделаешь, — не подымая глаз, тихо ответила Юлечка.
   Ночь напирала на обрыв. От нее веяло речной сыростью. Перед всеми как раздетый… Светлячок, надо же!
   Чтоб только не растягивать мучительную тишину, Генка хрипло попросил:
   — Игорь, давай ты.
   — Может, кончим все-таки. Врагами же расстанемся.
   — Спасаешь, благодетель?
   — Что-то мне неохота ковыряться в тебе, старик.
   — Режь, не увиливай.
   — Н-да-а.
   Игорь Проухов… С ним Генка сидел на одной парте, его защищал в ребячьих потасовках. Как часто они лежали на рыбалках у ночных костров, говорили друг другу самое сокровенное. Много спорили, часто не соглашались, бывало, сердились, ругались даже, но никогда дело не доходило до вражды. Игорь не Юлечка Студёнцева. Вот если б Игорь понял, как трудно ему, Генке, сейчас: дураком выглядит, без вины оболган, заклеймен даже — светлячок, надо же… Если б Игорь понял и сказал доброе слово, отбрил Веру, возразил Юльке — а Игорь может, ему нетрудно, — то все сразу бы встало на свои места.
   Попросить при всех о помощи, сознаваться, что слаб, Генка не мог, а потому произнес почти с угрозой:
   — Режь! Только учти, я тебя тоже жалеть не стану.
   Эх, если б Игорь понял, не поверил угрозе, мир остался бы прежним, где дружба свята, правда торжествует, а ложь наказывается…
   Но Игорь поскреб небритый подбородок, не глядя Генке в глаза, угрюмо сказал:
   — Не пожалеешь?… Само собой. Что ж…

9

   За Зоей Владимировной закрылась дверь. С минуту никто не шевелился.
   Скрипнул стул под Иваном Игнатьевичем, директор решительно поднялся, грудью повернулся к Ольге Олеговне, насупленно-строгий и замкнутый:
   — Не кажется ли вам, что вы сейчас обидели человека? Сильно обидели и незаслуженно!
   У Ольги Олеговны немигающие, широко открытые глаза, но неподвижное лицо все равно кажется каким-то слепым. Тяжелая копна вознесенных волос и расправленные плечи.
   — Мне очень жаль, что так получилось. — Голос сухой, без выражения.
   — Не сочтите за труд извиниться перед ней.
   Иван Игнатьевич редко сердился, но когда сердился, всегда становился церемонно-вежливым: «Не сочтите за труд… Смею надеяться… Позвольте рассчитывать…»
   — Извиниться? За что?
   Неподвижное лицо Ольги Олеговны ожило, взгляд вновь стал подозрительно-настороженным.
   — Вы только что, любезная Ольга Олеговна, сказали, позвольте напомнить: «Мне очень жаль, что так получилось». Надеюсь, сожаление искреннее. Так сделайте же следующий шаг — извинитесь!
   — Мне жаль… Наверное, как и каждому из нас. Жаль, что у Зои Владимировны долгая жизнь оканчивается разбитым корытом.
   — Разрешу себе заметить: разбитое корыто — довольно рискованное выражение.
   — А разве она сейчас сама не призналась в этом?
   — Не станете же нас уверять, уважаемая Ольга Олеговна, что долгая жизнь Зои Владимировны не принесла никакой пользы?
   — Пользы?… Сорок лет она преподает: Гоголь родился в таком-то году, Евгений Онегин — представитель лишних людей, Катерина из «Грозы» — луч света в темном царстве. Сорок лет одни и то же готовые формулы. Вся литература — набор сухих формул, которые нельзя ни любить, ни ненавидеть. Не волнующая литература — вдумайтесь! Это такая же бессмыслица, как, скажем, не греющая печь, не светящий фонарь. Получается: сорок лет Зоя Владимировна обессмысливала литературу. Пушкин, Достоевский, Толстой, Чехов глаголом жгли сердца людей. По всему миру люди горят их пламенем — любят, ненавидят, страдают, восторгаются. И вот зажигающие глаголы попали в добросовестные, но, право же, холодные руки Зои Владмировны… Сорок лет! У скольких тысяч учеников за это время она отняла драгоценный огонь! Украла способность волноваться! Вы в этом видите пользу, Иван Игнатьевич?!
   Иван Игнатьевич сердито засопел, спрятал глаза за кустистыми пшеничными бровями.
   — Но она еще была преподавателем и русского языка, научила тысячи детей грамотно писать. Хоть тут-то признайте, что это немалая заслуга.
   — Научить правильно писать слово — и отучить его любить. Это все равно что внушать понятия высокой морали и вызывать к ним чувство безразличия.
   — Странный вы человек, Ольга Олеговна, — огорченно произнес Иван Игнатьевич. — Вдруг взорвались — готовы крушить и проламывать головы только потому, что девочка-выпускница задела вас за живое.
   — Вдруг?… Неужели для вас выступление Студёнцевой неожиданность?
   — Да уж признаюсь: от любого и каждого ждал коленца, только не от нее.
   — И вы считали, что у нас в школе все идеально, не нужно освобождаться от старых навыков?
   — Положим, не все идеально и от каких-то привычек нам придется освобождаться.
   — Но тогда придется освободиться и от тех, кто безнадежно увяз в этих старых привычках.
   — Освободиться от Зои Владимировны?… Немедленно? Или можно подождать немного, хотя бы того не столь далекого дня, когда она сама решит оставить школу?
   — Недалекого дня? А когда он наступит? Через год, через два, а может, через пять лет?… За это время сотни учеников пройдут через ее руки. Я преклоняюсь перед вашей добротой, Иван Игнатьевич, но тут она, похоже, дорого обойдется людям.
   Иван Игнатьевич, опустив борцовские плечи, недовольно разглядывал Ольгу Олеговну.
   — Мне кажется, вы собираетесь выправить накренившуюся лодку, черпая решетом воду, — сказал он с досадой.
   — То есть?
   — То есть мы освободимся от Зои Владимировны, а на ее место придет молодой учитель, только что окончивший наш областной пединститут. И вы рассчитываете, что он-то непременно будет горящим. Вам ли не известно, что в областной пединститут, увы, идут те, кто не сумел попасть в другие институты. Десять против одного, что на смену Зое Владимировне придет неспособный раздувать святой огонь Пушкина и Толстого. Не рассчитывайте на Прометеев, дорогая Ольга Олеговна.
   Ольга Олеговна не успела ответить, как по учительской прокатился глуховатый басок:
   — Зоя Владимировна опасна больше других? Сомневаюсь.
   Директор шумно повернулся, Ольга Олеговна подобралась: подал голос учитель физики Решников.
   — Что ты хочешь этим сказать, Павел? — спросила Ольга Олеговна.
   — Хочу сказать: врачу — излечися сам!
   — Ты считаешь, что я?…
   — Да.
   — Зои Владимировны?…
   — В какой-то степени.
   — Объясни.
   И Решников поднялся, нескладно высокий, крепко костистый, с апостольским пушком над сияющим черепом, лицо темное, азиатски-скуластое, плоское, как глиняная чаша.

10

   Игорь Проухов сидел на скамье и целился твердым носом в Генку — всклокоченная шевелюра, светлое чело, темный подбородок.
   — Тебя тут по-девичьи щипали. Вот Юлька сказала: прокаженного через дорогу не переведет, для себя горит, не для других. А кто из нас в костер бросится, чтоб другому тепло было?
   — Может, я брошусь, — отозвалась Юлечка.
   — Готов встать перед тобой на колени… За негорючесть я тебя, старик, не осуждаю. Считаю: если уж гореть до пепла, то ради всего человечества. Почему я, он или кто другой должен собой жертвовать ради кого-то одного, хотя бы тебя, Юлька? Что ты за богиня, чтоб тебе — человеческие жертвоприношения?
   — А я не жертв вовсе, я отзывчивости хочу. За отзывчивость, даже чуточную, я сама собой пожертвую.
   — Э-э! — отмахнулся Игорь. — Сама хоть с крыши вниз головой, лишь бы вовремя схватили, не то ушибиться можно. Верка лучше Генку нащупала: баловень судьбы, любое дается легко.
   — Уж и любое, — усмехнулась молчавшая Натка.
   Генка вздрогнул, кинул на Натку затравленный взгляд.
   — Допускаю исключения, — с едва проступившей улыбочкой согласился Игорь.
   И Генка вскипел:
   — Красуешься, философ копеечный! Хватит. По делу говори!
   И призрачная улыбочка исчезла с лица Игоря.
   — Может, не стоит все-таки по делу-то? А?… Оно не очень красивое.
   — Нет уж, начал — говори!
   — Дело прошлое, я простил тебя — ворошить не хочется.
   — Простил? Нужно мне твое прощение!
   — Тебе не нужно, так мне нужно. Как-никак много лет дружили… Догадываешься, о чем я хочу?…
   — Не догадываюсь и ломать голову не стану. Сам скажешь.
   — Учти, старик, ты сам настаиваешь.
   — Цену себе набиваешь!
   — Ладно. Почему не уважить старого друга… Почтеннейшая публика, мы с ним часто играли в диспуты, и вы нам за это щедро платили — своим умилением…
   — Хватит кривляться, шимпанзе!
   — Мой друг бывает очень груб, извиним его. Грубость баловня судьбы: я, мол, не чета другим, я сверхчеловек, сильная личность, а потому на дух не выношу тех, кто хоть чуть стал поперек…
   — Сам ярлыки клеишь, обзываешься, как баба в очереди, а еще обижаешься — груб, извиним!
   — Мы обычно спорим на публику, но однажды схлестнулись с глазу на глаз. Он стал свысока судить о моих картинах, а я сказал, что его вкусы ничем не отличаются от вкусов какого-нибудь Петра Сидорыча, который не морщится от кислой банальности. И, представьте, он согласился: «Да, я — Петр Сидорыч, рядовой зритель, то есть народ, а ты, мазилка, антинароден». Я засмеялся и сказал, что преподнесу ему на день рождения народную картину — лебедей на закате, и непре-менно с надписью: «Ково люблю — тово дарю!» Он надулся и, казалось, ничего особенного, все осталось как было — ходили по школе в обнимочку.
   — Вот ты о чем!… О выступлении…
   — Да, о том. Должна была открыться выставка школьного рисунка. Не у нас — в областном Доме народного творчества. Событие! С этой выставки лучшие работы должны поехать в Москву. Хотелось мне попасть на эту выставку или нет?… Хотелось! И он это знал. Но… Но выступил на комитете комсомола… Что ты там сказал обо мне, Генка?
   — Сказал что думал. Хвалить я тебя должен, если у меня с души прет от твоих работ?
   — Но при этом ты ходил со мной в обнимочку, показательно спорил, играл в волейбол… И ни слова мне! За моей спиной…
   — А что я мог тебе сказать, если и сам не знал, о чем пойдет речь на комитете…
   — За моей спиной ты продал меня!
   — Я говорил только то, что раньше… Тебе! В глаза!
   — Нет, мне передали: ты даже растленность мне вклеил… В глаза-то говорил пообкатанней, боялся — отобью мяч в твои же ворота.
   — А тебе не передали, что я талантливым тебя называл?
   — Вот именно, чтоб легче подставить ножку… Ходил в обнимочку, а за пазухой нож держал, ждал случая в спину вонзить.
   С минуту Генка ошеломленно таращил глаза на Игоря, а тот целился в него носом — отчужденно-спокоен.
   — Ты-ы!…
   Игорь пожал плечами:
   — Сам просил — я не набивался.
   — Ты-ы!… Ты-ы меня!… Носил за пазухой!…
   — Сказал факты, а вывод пусть делают другие.
   Генка, сжав кулаки, шагнул на Игоря:
   — Я те-бе!…
   Игорь распрямился, выставил темный подбородок.
   — Давай, — тихо попросил он. — Ты же самбист, научен суставы выворачивать.
   Генка остановился, хрипло выдохнул:
   — Сволочь ты!
   — Я сволочь, ты святой. Кончим на этом. Аминь.
   — И правда кончим, — откликнулась Вера с жалобно округлившимися глазами. — Господи! Если б я знала…
   — А ты ждала, что я все съем!
   — Пусть меня лучше, не надо его больше, ребята. Пусть лучше меня!…— Вера всхлипнула.
   — Пожалела. Спасибо большое! Только я не нуждаюсь в жалости! Давайте, давайте до конца! Все раскройтесь, чтоб я видел, какие вы… Сократ, валяй! Ну! Твоя очередь!
   Генка кричал и дергался, а Сократ, как ребенка, прижимал к животу гитару.
   — Я бы лучше вам спел, фратеры.
   — Тут на другие песни настроились, разве не видишь? Не порти хор.
   — А я что, Генка… У нас с тобой полный лояль.
   — Не бойся, его не ударил и тебя бить не стану. Дави!
   — Для меня ты плохого никогда… Конечно, что я тебе: Сократ — лабух, Сократ Онучин — бесплатное приложение к гитаре. А кто из вас, чуваки, относится с серьезным вниманием к Сократу Онучину? Да для всех я смешная ошибка своей мамы. У нас же праздник, фратеры. Мы должны сегодня петь и смеяться, как дети.
   Эх, дайте собакам мяса,
   Авось они подерутся!…
   — Моя очередь.
   Натка не спеша разогнулась, твердые груди проступили под тонким платьем, блуждающая улыбочка на полных губах, под ресницами — убийственно покойная влага глаз.
   Никому сейчас не до улыбок. Генка замер с перекошенными плечами…

11

   Двадцать с лишним лет назад они пришли в школу — трое педагогов со студенческой скамьи, два парня с колодками орденов и медалей на лацканах поношенных пиджаков и девица с копной волос, с изумленно распахнутыми глазами. Школа встретила их по-разному.
   Иннокентия Сергеевича — уважительно. Раненный под Белгородом, он слишком наглядно носил на себе след войны — пугающий лиловый шрам на лице, и в то же время он не кичился фронтовым прошлым, не требовал привилегий, держался скромно, преподавал толково, о нем сразу же установилось прочное мнение — надежный работник, образец для подражания.
   Павел Павлович Решников, тоже фронтовик, трижды раненный, награжденный орденами, с ходу вошел в конфликт со школой. Он считал, что школьные программы по физике устарели — нельзя преподавать лишь законы Ньютона, когда современная наука живет открытиями Эйнштей-на, — начал преподавать по-своему. Остальных преподавателей тогда вполне устраивали привыч-ные программы, все они были старше Решникова, а потому резонно замечали, что яйца курицу не учат, на экзаменах с пристрастием спрашивали с учеников не то, чему их учил Павел Павлович. До полного разрыва со школой у него не дошло, он по-прежнему преподавал физику не строго по программам и не по учебникам, но делал это уже осторожно — инспекторские проверки никогда не заставали его врасплох, его ученики достаточно хорошо знали программный материал. Сам же Павел Павлович являлся в школу, чтоб дать уроки и исчезнуть. Ни с кем из учителей он не сходил-ся, не вступал в споры, не навязывал своих взглядов. Его кто-то назвал однажды — вечный гастролер. На это он спокойно возразил: «Смотря для кого. Ученики меня так не назовут». У Павла Павловича среди учеников всегда были избранники, которых он приглашал даже к себе на дом, снабжал книгами.
   Ольгу Олеговну школа сначала встретила равнодушно — молодой преподаватель истории, ничем, собственно, не выделяющийся. Она выделилась не преподаванием, не педагогическим мастерством, а неукротимым правдолюбием. Ольга Олеговна могла во всеуслышанье произнести то, о чем все осмеливались лишь шептаться по углам, заклеймить подхалимов, обличить зарвав-шихся, не считаясь ни с их властью, ни с их авторитетом. Она всегда шла напролом — пан или пропал — и почти всегда выходила победителем. В школе менялись директора, Ольга Олеговна оставалась бессменным завучем вот уже пятнадцать лет.
   Она часто упрекала Решникова «за отшельничество», но уважала его за преданность своей науке. Науке, а не предмету — физике! Она сама давно уже не скрывала недовольства существу-ющими учебными программами. Решников и Ольга Олеговна скорей были единомышленниками, врагами же — никогда! И вот сейчас Решников поднялся, чтобы выступить против нее.
   — Объясни.
   Из— под сияющего лба Решников внимательно и долго вглядывался в Ольгу Олеговну, сидящую с вызывающе вскинутой головой.
   — Тут ты вся: зовешь — делай, и не замечаешь, что уже делается. Кричишь — вперед! И хватаешь за полу — стой, не смей шевелиться!
   — Не говори шарадами, Павел.
   — Хочу сказать, что я много лет стараюсь развивать увлечения своих учеников, а ты меня постоянно одергивала: пестуешь любимчиков!
   — Я и сейчас против, чтоб кто-либо из педагогов выделял любимчиков. И какая тут связь с увлечением?
   — Прямая.
   — Не вижу.
   — Я люблю свою науку, мечтаю подарить ей талантливых ученых. Надеюсь, что ты не собираешься тут меня осуждать?
   — Нет.
   — По тогда можно ли меня судить, что я прохладен к тем, кто, мягко выражаясь, от природы не даровит к физике, не любит ее?
   — Наверное, нельзя.
   — Вот именно, как нельзя упрекать меня и за то, что я пристрастен к тем ученикам, в которых природа вложила способность увлекаться физикой. И чем больше ученик увлечен, тем сильней он должен мне правиться. Естественно это или нет, Ольга Олеговна?
   Ольга Олеговна помолчала секунду, тряхнула волосами:
   — Естественно!
   — Но нужно ли скрывать мне это естественное чувство, делать вид, что для меня все ученики одинаковы, ничем друг от друга не отличаются?
   На этот раз Ольга Олеговна не ответила.
   — Делать вид — не отличаются и стараться не отличать неспособных от способных, равноду-шных от увлекающихся. Да как же мне после этого развивать увлечение, за которое ты так горячо ратуешь? Но если я начну отличать, а значит, и выделять одних перед другими, ты же первая меня попрекнешь — любимчиков пестуешь? И ты, право, недалека от истины: да, я каких-то люблю больше, каких-то меньше. Люблю потому, что они надежда той науки, преподаванию которой я посвятил жизнь, люблю потому, что рассчитываю — с моей помощью они могут стать чрезвычай-но ценными членами общества.
   — Ну, а как быть с остальными?…— спросила Ольга Олеговна. — С теми, Павел, кто не оказался достойным моей любви?
   — Я им стараюсь дать общее понятие о физике. Не больше того.
   — Они для тебя второй сорт люди, парии. Не так ля?
   — Э-э нет! Я никак не исключаю, что среди них могут быть не менее, а еще более талантливые натуры. Но уже не в моей области. Лицеист Пушкин, увы, был зауряден в математике, наверное, и в физике тоже, если б ее преподавали в Царскосельском лицее. Представь, что я стану развивать природные способности нового Пушкина, я, не сведущий в поэзии, не чувствующий ее. Нет, пусть им занимаются другие, иначе загублю драгоценный талант.
   Ольга Олеговна склонила к столу отягощенную волосами голову.
   — Хорошо, Павел, согласимся, что тут ты прав. Но разве эта моя вина столь велика, что дает тебе право говорить — я опаснее Зои Владимировны?
   Решников досадливо крякнул:
   — Зоя Владимировна своего огня не раздует, но и моего не потушит. А ты можешь потушить.
   — Что бы ты хотел от меня?
   — Одного — не мешай мне возделывать свой сад.
   — Каждый должен возделывать свой сад? И только?…
   — Да. Без помех!
   — В одиночку?
   — Если я в своем труде рассчитываю на кого-то, я или плохой работник, или просто-напросто лодырь.
   Сидевший рядом с Решниковым Иннокентий Сергеевич повернул к нему асимметричное суровое лицо.
   — Ты так сердито разругал сейчас Ольгу и так жалко посоветовал, — произнес он.
   — Это все, что я знаю.
   — Теперь все делается коллективно — все! — от канцелярских скрепок до космических ракет. А ты нам предлагаешь убого-единоличное — пусть каждый возделывает свой сад.
   — Всю жизнь я единолично справлялся со своими обязанностями. Всю жизнь мне лезли помогать — и большей частью только мешали.
   — Ремесленник-одиночка, оглянись кругом — ты последний из своего племени! Все твои собратья остались где-то в позднем средневековье. Прикажешь миру вернуться вспять? Не выйдет, Павел.
   У Иннокентия Сергеевича под глазом, выше рваной скулы, подергивался живчик.

12

   Натка, неприступно-прямая на скамейке, глядела мимо Генки влажными глазами.
   — Гена-а…— с ленивенькой растяжечкой, нутряным, обволакивающим голосом. — Что тут только не наговорили про тебя, бедненький! Даже пугали — нож в спину можешь. Вот как! Не верь никому — ты очень чистый, Гена, насквозь, до стерильности. Варился в прокипяченной семейной водичке, куда боялись положить даже щепоточку соли. Нож в спину — где уж.
   — Нат-ка! Не издевайся, прошу.
   — А я серьезно, Геночка, серьезно. Никто тебя не знает, все видят тебя снаружи, а внутрь не залезают. Удивляются тебе: любого мужика через голову бросить можешь — страшен, берегись, в землю вобьешь. И не понимают, что ты паинька, сладенькое любишь, но мамы боишься, без спросу в сахарницу не залезешь.
   — О чем ты, Натка?
   — О тебе, только о тебе. Ни о чем больше. Целый год ты меня каждый вечер до дому провожал, но даже поцеловать не осмелился. И на такого паиньку наговаривают — нож в спину! Защитить хочу.
   — Нат-ка! Зачем так?…— Генка прятал глаза, говорил хрипло, в землю.
   — Не веришь мне, что защищаю?
   — Издеваешься… Они — пусть что хотят, а тебя прошу…
   — Они — пусть?! — У Натки остерегающе мерцали под ресницами влажные глаза. — Я — не смей?… А может, мне обидно за тебя, Генка, — обливают растворчиком, а ты утираешься. И потому еще обидно, что сами-то обмирают перед тобой: такой-рассякой, черствый, себялюбец негрею-щий, а шею подставить готовы — накинь веревочку, веди Москву завоевывать.
   — Злая ты, Натка, — без возмущения произнесла Юлечка.
   — А ты?…— обернулась к ней Натка. — Ты добрей меня? Ты можешь травить медвежонка, а мне нельзя?
   — Травить?! Нат-ка! Зачем?!
   Натка сидела перед Генкой прямая, под чеканными бровями темные увлажненные глаза.
   — Затем, что стоишь того, — жестким голосом. — И так тебя и эдак пихают, а ты песочек уминаешь перед скамеечкой. Чего тогда с тобой и церемониться. Трусоват был Ваня бедный… Зато чистенький-чистенький, без щепоточки соли. Одно остается — подержать во рту да выплюнуть.
   Натка отвернулась.
   В листве молодых лип равнодушно горели матовые фонари. На поросший неопрятной травою рваный край обрывистого берега напирала упругая ночь, кой-где проколотая шевелящимися звездами. Ночь все так же пахла влагой и травами. И лежал внизу город — россыпь огней, тающих в мутном мареве. Искрящаяся галактика, окутанная житейский шумом: кто-то смеялся среди огней, где-то надрывно кричала радиола, тарахтел мотоцикл.
   — Жалкий ты, Генка, — безжалостно сказала Натка в сторону.
   И Генка дернул головой, точно его ударили в лицо.
   — Н-ну, Натка!… Ну-у!…— из горла хриплое.

13

   Он был одним из самых благополучных учителей школы. Уж он-то возделывал свой сад с примерным усердием.
   Иннокентий Сергеевич подымал к Решникову свое суровое, шрамом стянутое на одну сторону лицо.
   — Ты-то должен знать, что ремесленники повымерли не случайно, — говорил он неторопли-вым глуховатым голосом. — Люди бродили бы по миру нагие и голодные, если б сейчас каждый ковырял в одиночку свой сад дедовской мотыгой.
   — Почему обязательно мотыгой? — невозмутимо возразил Решников. — Я лично пользуюсь всем тем, что предлагает современная педагогика. И смею думать, что сверх того кое-что сам изобретаю.
   — Может, ты изобрел паровую машину и тайком ею пользуешься в своем единоличном садике?
   — Не нуждаюсь ни в какой машине.
   — То-то и оно, все нуждаются в машинах, все — от доярки до ученого-экспериментатора, а вот нам с тобой хватает классной доски, куска мела и тряпки. Мы с тобой вооружены, как был вооружен дедушка педагогики Ян Амос Коменский триста лет тому назад. И пытаемся поспеть за двадцатым веком. Удивительно ли, что нам приходится надрываться. Все работают по семь часов в сутки, мы — по двенадцать, по шестнадцать, а результаты?…
   Решников снисходительно усмехнулся:
   — Увы, еще не изобретены машины для производства духовных ценностей, скажем, для произведений живописи, литературы, музыки, равно как и для передачи знаний.
   Иннокентий Сергеевич дернул искалеченной щекой:
   — А разреши спросить тебя, глашатай физики: открытие Галилеем спутников Юпитера — духовная ценность для человечества или нет?