Тихомиров Виктор. Золото на ветру

   И вот Лепа уж поил спутницу купленным у проводника шампанским, и та наотрез отказывалась замечать раздутые Лепины ноздри и горячую руку, отпущенную им путешествовать и преодолевать различные препятствия в виде пуговиц, крючков и резинок, то и дело загораживающих путь.
   С той же отвагой она распорядилась об устройстве общей постели на нижней полке, поместительность которой открылась им с самой обширной стороны.
   По мере приближения юга, молодые люди сближались более и более, пока не сблизились совершенно...
   Утро разбудило их стуком проводника, пришедшего объявить станцию. Ей пора было сходить. Прощание было коротким, но пылким. Леопольд успел напоследок расцеловать возлюбленную в обе щеки, потом помог ей вынести вещи и, свесясь с подножки, под стук стронувшегося вагона, долго махал ей и кричал разные слова, а она лишь повторяла:
   - Леопольд! Милый! Я буду ждать вас в нашем городе, буду ждать всю жизнь!
   Розовая лента билась на ветру, золотились поля соломенной шляпки. Стучали, уносясь, колеса.
   XI
   После встречи с пожарной дружиной, тем же вечером Григорий Котовский в свежем с иголочки фраке, в белых перчатках и с блестящей из-под бритвы надушенной головой, жестким ударом английского ботинка распахнул дверь "Одеона" и стремительно ворвался в помещение, сразу заполнив его раскатами громового голоса:
   - Как встречаете?! Елы-палы! Котовского не знаете?! Счас бошки сыму!
   Весь зал привстал, повторяя: Котовский! Котовский! - роняя вилки и отпуская изо ртов жирные куски.
   Котовский же, отразившись во всех зеркалах, схватил за грудь меланхолического официанта и заорал, обращаясь ко всему залу и даже как бы ко всему свету:
   - Как служишь, собака!! Даешь сей миг отдельный кабинет с окном, чтоб сцену видать! Да живо мне, елы-палы!
   Тут же с поразительным проворством он был удовлетворен по всем пунктам и насыщался свежими (только что привезли) устрицами, запивая белым и красным вином, и продолжая бурлить, подобно действующему вулкану.
   На сцене гнулась модная певичка, а Котовский, ухватив зубами виноградную кисть, обернулся к китайский ширме с драконами, из-за которой вдруг вышла бывшая там в засаде Она - предмет необузданной, испепеляющей страсти разбойника, не лишенной, впрочем, взаимности.
   - Заставляете ждать, Котовский, - пропела женщина, двигаясь кругом по кабинету. Котовский с закушенной виноградной кистью, бросился к ней, простирая огромные руки:
   -Дык!!!
   - Вот все у вас, Котовский, дык да дык, слова по-человечески не дождешься, - отвечала та, уклоняясь от объятий.
   - Княгиня!!! - взволнованно констатировал атаман, выплюнув кисть и вновь пытаясь обнять возлюбленную.
   - Котовский, держите себя в руках, - продолжала кокетничать княгиня, Котовский же для ускорения дела слазал за пазуху и, недолго порывшись, вынул чуковский узелок, затем вывалил сокровище на стол:
   - Во! - гордо показал он добычу, потом выбрал и протянул женщине самый крупный камень: - Тебе, елы-палы! Бери!
   Камень ударил по глазам лучами, заполнив комнату мелкими яркими радугами.
   - Гриша! - княгиня впилась сверкающим взглядом в бриллиант, потом не без труда перевела взор к Котовскому, обняла его и, влажно блестя глазами, прошептала: - Не жалко? Ведь ты мог бы купить себе пороху и этих... пуль.
   - Дык!!! Елы-палы! Говна не жалко! - в восторге вскричал Котовский, пропадая в огромных глазах княгини и не находя больше слов.
   Заключились в объятия, в которых мудрено было сохранить в целости кости и дыхательные пути. Но княгиня была способна и на большее.
   Погас свет. Встали у дверей надежные телохранители.
   Через час, когда оба возлюбленных сидели за столом, подкрепляясь кофе, в дверь постучали и затем всунулось поводя очами, лицо, похожее скорее на рыло и украшенное полицейской фуражкой:
   - Можно?
   - Ба! Хобот! Чего тебе?
   - Так послано было за полицией, господин Котовский. Теперь все оцеплено, так вы уж... черненьким ходиком извольте. Не то - скандал.
   - Дык!!! - подскочил атаман, чуть не опрокинув стол, - мне ли скандалов бежать, елы-палы! А ну, ступай сюда!
   - Зачем, господин Котовский?
   - Денег дам, - атаман схватил Хобота за шиворот, вылил ему на голову бутылку красного, подставил под глаз синего фонаря, пару раз выпалил из нагана в потолок, затем сунул тому сотенный билет и, схватя под мышку, поволок через зал к дверям.
   На пути Котовский глушил всех своим "Дык" и "Елы-палы", не отпуская Хобота и выстреливая в хрупкие предметы, со звоном разлетавшиеся.
   Клубился дым. Полиция металась, орала, свистела, тоже палила из револьверов, рассеивая по полу дымящиеся гильзы. Возня и суета приняли всеобщий характер. От одного дамского визга всем заложило уши так, что не слыхать было выстрелов, как будто стреляли из бесшумных пистолетов.
   Используя Хобота, как таран, Котовский разметал у дверей агентов, вышиб дверь и вырвался на улицу, где его поджидал лакированный автомобиль с шофером в огромных очках. Автомобиль дрожал от нетерпения и сразу сорвался с места, как только в него уселся Котовский. А сорвавшись, тут же исчез с глаз долой за углом, оставив на мостовой помятого Хобота с еще одним сотенным билетом в фуражке.
   Некоторое время спустя из "Одеона" вышла княгиня Беломоро-Балтийская, уселась в экипаж и поехала к себе, всю дорогу судорожно сжимая вспотевшей рукой громадный бриллиант, любуясь радугами, вспыхивающими между пальцев, и совершенно не смотря на боль в подавленном Котовским теле.
   Становилось прохладно.
   XII
   Полковник Чук совершенно прижился в деревне. Ему крупно повезло. Волоокая его Касатка оказалась на поверку не такой уж яловой, к зиме отелилась и стала давать жирное молоко. Построился пятистенный дом с четырьмя окнами по фасаду и красовался теперь на окраине села чин-чинарем. Навырастало всякого в огороде, и полковник обзавелся припасом, состоящим из солений, квашений и сушений, заполнивших прохладный погребок.
   Проделав всю работу, Чук решил развеяться и съездить в город для покупки кое-какого инвентаря и мануфактуры.
   Вышло так, что по дороге расковалась лошадка, подвозившая полковника. Пока искали кузнеца, пока ковали, - в город добрались только к ночи.
   Несмотря на непродолжительность сельской жизни, Чук неизвестным способом успел впитать там деревенское недоверие и опаску перед городом и его жителями. Поэтому ли, по чему другому, но только Чук не стал искать ночлега в городе, а сошел на окраине, в слободе.
   Отыскав чей-то незапертый амбар, он, недолго думая, бросил в угол на солому свой армяк, накрылся рогожей и принялся угреваться, поджимая всеми частями тела к животу и туда же пригибая голову в надвинутом на уши малахае.
   Но только было он угрелся, как почувствовал, что солома уходит из-под его боков и сам он колышется, как на мелкой волне. Ощущение было столь необычным, что неустрашимый полковник похолодел и сердце его ушло в пятки.
   Было от чего уходить чуковскому сердцу в пятки: когда полковник привстал и напряг свои всевидящие глаза, он с ужасом обнаружил под собой шевелящийся ковер из крысиных спин.
   Сна как не бывало. Чук забрался повыше на какой-то ларь и стал наблюдать крыс, напрягая воспаленные глаза и борясь с омерзением.
   А крысы, чувствуя, что пришла ночь и настало их время, без устали сновали вокруг, без конца чем-то хрустели, чавкали и даже хрюкали, пожирая что-то подобно свиньям. Иногда они, дробно грохоча по доскам, проносились под самым носом у полковника по каким-то своим делам, шумно волоча голые хвосты и спесиво его не замечая.
   Вообще всех их что-то объединяло. Печать какой-то общей, коллективной заботы лежала на их мерзких, устремленных вперед, мордах. И еще Чук решительно убедился, что в крысах было очень много от свиней. Разница была в величине, и в том, что у хавроний хвосты скручены были в узелки. Даже цвет, как ни странно, почти совпадал.
   Крыс было чрезвычайно много.
   Сначала полковнику казалось, что их действия руководятся примитивными инстинктами, но по прошествии небольшого времени Чук понял - вся эта возня имеет организованный вид. Самым же интересным было зрелище, увиденное полковником, когда уж ум его и зрение стали меркнуть от впечатлений и бессонницы.
   Крысиная возня приняла всеобщий характер и смысл. Крысы плотным стадом метались по амбару, будто объятые паникой. Постепенно направление их беготни сомкнулось в круг. Топот сотен лап создавал ровный гул. Казалось, что вращается гигантский диск и если на него опустить граммофонную иглу, зазвучит какая-нибудь оглушительная и наглая мелодия.
   Посреди этого мрачного круга вертелась группа окруженных крыс, среди которых резко выделялся вожак, руководивший ими. Он был покрепче прочих, позубастее, щетина его стояла торчком, а хвост, как длинная меткая плеть далеко доставал по головам зазевавшихся и непослушных.
   Окруженных крыс то и дело почти случайно то задевали, то толкали, иногда довольно сильно, как бы принуждая двигаться в общем направлении. От этих толчков окруженцы отлетали к своему вожаку, переворачиваясь и иной раз истекая кровью.
   Действия эти имели успех. Окруженная партия начала редеть за счет перебежчиков, которое понеслись с основным стадом, более всех огрызаясь на своих бывших товарищей.
   Наконец, Вожак остался совершенно один в центре живого круга. Он еще пытался задержать последнего сообщника, прищемив ему лапой хвост, но тот, безумно выкатив глазки, забился судорожно, затем обернулся и мигом перегрыз собственный хвост, вслед за чем опрометью кинулся в общий строй, вычеркивая по доскам кровавые зигзаги.
   На окруженного никто в отдельности не нападал, лишь чуть цепляли на бегу то хвостом, то когтем, а то и зубом. Но эти мелкие неприятности исчислялись сотнями в минуту, так что на бунтаре очень скоро не осталось живого места. Вскоре он стал заваливаться на бок, потом замечательный хвост его, подрубленный чьим-то резцом, перестал служить, а вскоре и вовсе отлетел в сторону.
   Наконец его окончательно опрокинули и затоптали. Некоторое время еще продолжалась омерзительная возня, потом усталая, но довольная крысня разбрелась по сторонам и углам амбара, оставив на полу чистое место...
   - Не хуже, чем у людей, - потрясенно подумал Чук, забираясь повыше, и измученный, заснул.
   Последние впечатления не дали ему насладиться приятным сновидением, полковнику приснился кошмар, причем кошмар этот просматривался под видом кинофильма, как бы на экране.
   Сперва появились титры: СОН ПОЛКОВНИКА ЧУКА.
   Затем на экране возник город. По улицам города двигались крысиные стаи. Стаи эти шли плотными прямоугольниками посреди улиц. Над ними реяли неопределенного цвета знамена и штандарты.
   Люди, населявшие город, жались к стенам домов в ужасе раскрыв глаза и рты. Те, что были дома, запирались на все засовы, но покоя не находили и вздрагивали всякий раз, как только слышали маленький шорох.
   Крысиные прямоугольники стекались к площади с трибуной в центре. На трибуне, схватив рукой поручень, находился приземистый, неопределенного вида субъект с острым лицом и пронзительно пищал, непрерывно стуча сухим кулаком по бочке, которую в конце-концов расколотил в щепки.
   Понять было ничего нельзя, так что внизу экрана непрерывно шли титры, из которых выходило, что многолетней борьбой угнетенное крысиное сословие добилось наконец принадлежащего ему по праву, равного с людьми положения и даже власти, что совершенно естественно и законно, так как им, крысам, снизу объективно виднее, что к чему и как сделать всех счастливее. Последние слова заглушены были всеобщим визгом и шлепаньем хвостов оземь. Мотались штандарты. Крысы, влезая друг на друга, образовывали горы и пирамиды с водруженными серыми флагами и так двигались мимо трибун, демонстрируя энтузиазм.
   Остролицый на трибуне весь подергивался, подскакивал, пока не выронил из штанов длинный хвост, который действуя собственными силами тут же скрылся назад.
   А между людей сновало великое множество маленьких личностей, которые озабоченно перетаскивали куда-то связки огромных крысиных хвостов из резины, рулоны плакатов, вороха листовок. Личности развязно ввинчивались в группы людей и приклеивали на заборы, двери и прямо на спины не успевших увернуться граждан, плакаты с изображением остролицего и невнятным текстом. Действуя таким образом. они мигом заклеили все своей серой агитацией.
   Объявились, неизвестно откуда, девицы с брусничными глазами, двигавшиеся немного боком, держа у грудей в обеих руках сумочки и выказывавшие из-под коротких шубок длинные гуттаперчевые хвосты. Вид их был чрезвычайно скромен, брусничные глазки потуплены, все до тех пор, пока кто-нибудь не наступал неловко на украшение. Тут же скалились блестящие зубы, глазки выкатывались наружу и неслась отборная ругань, сопровождаемая слюнными брызгами.
   Являлся новый модный тип. Тип этот всеми своими стаями тут же предъявлен был публике при помощи показа мод.
   Моды демонстрировались на длинном дощатом помосте в сопровождении музыки, оглушительной и наглой.
   Полковник всегда испытывал ненависть к подобным мероприятиям, впитанную еще с молоком матери, а тут и вовсе выходила какая-то мерзость и дрянь.
   Манекенщицы все как одна были подлой и блудливой наружности, в которой никак нельзя было допустить присутствия совести или стыда. У всех были круглые брусничные, прикрытые тонкой пленкой, глазки и устремленные вперед лица. Глядя в их сторону, сразу хотелось сплюнуть и утереть губы. Полковник несколько раз это сделал, оплевал все кругом себя, но легче не стало.
   Демонстрировались по большей части куртки и пальто из серой замши, такие же головные уборы и накладные резиновые хвосты.
   Модные предметы тут же, почти силком, продавались с помоста, причем сдачу с денег давали новыми, гадкими, насусленными деньжонками, с неразборчивой цифирью и невнятным достоинством.
   Полковник крупным планом увидал одну такую пачку, - ничего не понял, но разглядел по бокам портреты остролицего и места для водяных знаков.
   Те из людей, что не спешили совершать покупки или кривились от новых деньжат, мигом окружались крысами, и, видя под ногами разгоняющийся крысиный круг, спешили с приобретением и, получив сдачу, обзаводились серой насусленной валютой.
   Тут же развернулась торговля самым необходимым товаром в обмен на упомянутую валюту: соль, мыло, серый сатин, коробки спичек.
   Затем перед изумленным Чуком прокрутился еще полнометражный художественный фильм с названием: ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ.
   История вышла с пригожей учительницей, присланной в дальний подвал для обучения крыс человеческой речи и грамоте. Там она по-настоящему увлекается работой, прельщенная отчасти простотой крысиного обращения; к тому же в крысах обнаруживаются чудные душевные качества. Самый же непослушный, но обаятельный крыс влюбляется в учительницу и, постепенно становясь передовиком учебы, пробуждает у той ответное чувство. Заключается брак, и вся история, с обещанной простотой, завершается рождением на свет остролицего постреленка и радостной музыкой. Как только фильм кончился, полковника окружили крысы, и одна из их круга стала на его глазах расти, пока не достигла подходящих размеров.
   Она двинулась к полковнику всею своей фигурой, ходко переставляя задние лапы, распустив объятия и игриво вертя брусничными глазами...
   Полковник проснулся весь в поту. Долго не мог очухаться. Несколько раз он заглянул себе за спину, чтобы еще удостовериться точно ли нету там ужасной суженой, пока успокоился.
   В щели пробивался солнечный свет. Крысы все попрятались, и по полу важно разгуливал зеленый петух, вороша носом труху.
   Полковник отряхнул с себя солому и двинул в город. Впереди его дожидалась целая куча довольно приятных дел, и вскоре голова Чука просветлилась, и мысли отвлеклись от ночного кошмара.
   Весь день Чук шатался по лавкам и трактирам. Купил новый самовар, новую пожарную каску про запас и черные гуттаперчевые калоши с кровавым подбоем.
   Носила его нелегкая и на базар. Базар был совершенно не то, что знал Чук из своей жизни. Не в пример легче было бы рассказать, чего там нет. Понадобилось бы только назвать то, что есть лишь где-нибудь на другом краю земли, за океаном, да и то, хорошенько порывшись в прилавках и подольше походив узкими, забитыми народом проходами, наверное удалось бы разыскать и это, да сверх того еще что-нибудь такое-эдакое, чего уж вовсе нигде в целом свете нет, кроме как тут, в руке замасленно мужичка с ополовиненной бородой, подбитым глазом и в лихо заломленной к уху шапке.
   Так что одних детских свистулек Чук увидал штук сто разных видов, сластям не было счету, и полковник изрядно понабил ими карманы армяка.
   Потом увидел он плотную толпу, окружавшую оборванца с распущенными волосьями, в веригах и с громадным крестом на шее.
   Оборванец ездил на низкой тележке, имея в виду, что у него нет ног, и непрерывно пугал чем-то окружающих. Чук пробился поближе и вдруг осознал, что ежели оборванца побрить и почистить, то в аккурат и выйдет второй Чук.
   - Родня, что ли, - озадачился полковник и пролез еще ближе, роясь в памяти и напрасно силясь припомнить свою генеалогию. Своих предков Чук решительно не знал. Были какие-то прежде, но кто такие, каких слоев - неизвестно. Чук везде записывал, что он из рабочих, но, например, ему очень ласкало слух словосочетание "императорская фамилия", от воображения, наверное.
   - Пророк, пророк! - повторяли в толпе.
   - Знаем, - проворчал под нос Чук, - слыхивали мы таких пророков. Однако же кое-что из выкриков оборванца отозвалось в душе и заставило полковника прислушаться.
   - ... Как схлынет та кровь, так человеки еще омерзеют против прежнего и явится дичь! - выкрикивал оборванец, - молодые старых не захотят знать. Оденут все одни портки и отпустят волосья. И чем гаже и тертее те портки, тем и лучше у них...
   На рубахах же так и напишут узором: "Хрен-де редьки не слаще", а то просто - "Хрен"!
   В толпе ахали, крестились. Раздались первые истерические выкрики. Но явилась тут как тут полиция, схватила калеку под руки, отчего сразу объявились обе целые, хоть и кривоватые ноги в опорках, и уволокла его вместе с тележкой в участок.
   Толпа стала редеть. Полковник же отошел сильно озадаченный, и только когда хватил в трактире стопку очищенной, тогда несколько успокоился и продолжил прогулку.
   В одном месте увидел он промчавшегося в автомобиле Котовского, и зашевелились было в его душе неясные томления, полезли воспоминания о погонах, папахе из каракуля и золоченых цацках, но тут подвернулись босоногие мальчишки, тащившие на шнурке крысу, и полковника вдруг непреодолимо и окончательно повлекло в деревню. В деревне крыс не было. Случались мыши, но их заодно с кротами успешно курировали сельские кошки.
   Полковник быстро сыскал попутчиков и поспешил к дому.
   XIV
   У бывшего полковника Чука отстроился уже дом, и есть погребок с припасом. Имеется также две пожарные каски. Успех сопровождает его пение в хоре, крепнет здоровье...
   А что же прочие-то наши герои, как они?
   Обернемся несколько назад и проследим их путь, идущий пока рельсами к югу.
   Вот под одним вагоном летит над шпалами серый, незапертый замком ящик, шевелится его дверца, выглядывает наружу край одежды, засаленной и помятой, сыплется тертая соломка.
   Что в нем?
   В ящике, что под вагоном, происходит горячий спор Чижика с Ребровым. Ребров отстаивает бензиновую тягу, Чиж - конскую.
   - Поймите, Ребров, навоз, то есть, конские эти яблоки, удобряет почву и органично вписывается в круговорот природы, а что ваши выхлопные газы делают? И потом - лошадь - ведь ее поднять можно на руки, как женщину, хоть и тяжело, а в вашем автомобиле столько весу, что даже пустой он так ревет и мнет землю, и столько жрет бензину, что теряется всякая вера в смысл этой затеи с внутренним сгоранием. А ведь давит, подлец, всех под себя без разбора. Лошадка сенца похрумкает - и сыта, а есть не станет, все одно сену тому пропадать. Для автомобиля же мы из-под себя роем, так что вот-вот провалимся. Ну, Ребров, соглашайтесь!
   - Да мне-то фиг ли, Чижик. Но тяга, тяга-то какова!? Шик! Опять же рожу выставишь ветру - красота! Или баба навстречу голосует - не захочешь и лошади. А со средой-то, хрен с ней! Проветрится среда. Давай-ка мы с тобой лучше беленькой хлопнем. А то я себе все зубы сбил дрожавши. Я ведь, Чиж, прежде-то бывало без пол-стакана на линию не выходил. Мне без куража езды не надо.
   - Вот поэтому, Ребров, столько аварий и жертв. Надо было ваши права отобрать.
   - Вот тут ты, Чиж, ошибся! Это молодежь зеленая портит нам цифру. А старик, опытный водитель, наоборот с полстакана крепчает, глаз, веришь ли, делается, как шило, руки, что тиски, едет - как песню поет, следа даже не оставляет, одно дуновение.
   Ребров вынул бутылку с двуглавым орлом, и оба по очереди приложились к горлышку. Сделалось теплее.
   Ребров расправил грудь, подложил обе руки под голову и внезапно затянул песню.
   Поддержанная стуком колес, она окрепла и вырвалась из ящика наружу, в степь, покрывая прочие железнодорожные звуки.
   Чиж, захваченный лихой, раздольной мелодией, взялся подтягивать вторым голосам. Не зная слов, он выкрикивал некие зычные звуки, шедшие откуда-то с самого дальнего дна, где хранились, еще с праотеческих времен, придавленные и почти угасшие, но теперь вдруг пробившиеся, опрокинувшие все и летящие из души, зажигая все существо слепым восторгом.
   Спроси в этот миг он или кто другой у Реброва: - Что за песня? Где услышал? - Не знал бы опытный Ребров, откуда и что за песня... Наверное, он решил бы, что так и родился с ней и, пожалуй, песня эта, живя в нем, и вывела его на шоферский путь. Ведь не вагонные же доски видел перед собой Ребров, а мчащуюся дорогу да убегающий вдаль горизонт.
   Возможно еще, что мотив чудесным образом содержался в химии напитка, который полстаканами пропитывал всю жизнь Ребровскую грудь. Бог знает.
   Многие из пассажиров загрустили тогда в своих купе, думая, что это сердце ноет в груди, и не зная, что это достигла их ребровская песня.
   Еще некоторое время спустя, когда уж и песня закончилась, и намолчались оба досыта, Ребров спросил:
   - А что, Чижик, верно Каверзнев наш Шаляпина видел?
   - Да, Ребров, да! Представляешь?! Мы-то с вами проболтались черт-те где, а он!.. Вы вот где были в тот день?
   - Я-то? Эх-ма, Чиж, был я, верно, в одном доме. С фонарем дом. Но тебе про это знать не нужно. Ты, парень не то, что я. Но... конечно, можно бы и на Шаляпина сходить, стоило того.
   - Конечно! - воскликнул Чиж. - Шаляпин ведь гений! Я-то по художникам ходил, по разным.
   - Ну? Хорошие были?
   - Как посмотреть...
   - Посмотреть, да сказать. Я, Чижик, и сам рисую немного карандашом и так сужу: когда гладко писано, Шишкин там, Петров, хороший, стало быть, художник. А коли мазки на картине - то худой.
   - Ребров! - возмутился Чиж, - Если не ваше пение, я бы вытолкал вас из ящика за эти слова! Очень даже прекрасные бывают мазки, от них ведь ритм зависит. А чтобы картину понять, на нее все человечество должно любоваться лет сто, не меньше. Поэтому публика никогда не знает, кто из современников чего стоит. Ну и корешизм еще влияет...
   - А как корешизм влияет? - спросил Ребров, но ответа не узнал, так лязгнул, громыхнул и резко снизил скорость вагон, столкнув собеседников лбами. Снаружи послышался разбойничий свист и ружейная стрельба, которая вскоре стихла, и рядом с вагонами застучали многие лошадиные копыта.
   Ребров до пояса вылез из ящика, рискуя свалиться под колеса, рядом высунул голову Чиж.
   Вдоль вагонов, освещенный оконным светом, скакал человек с голой головой, короткими усами, в кожаном бушлате и с рупором.
   Поезд стал. В окнах показались пассажиры, которые справлялись, в чем дело, почему остановка и стрельба?
   - Ды-ык!!! Елы-палы!!! Ограбление! - оглушительно орал в рупор всадник, которого почти все сразу узнали по газетным фотографиям и заголовкам. - Вылезай все как один наружу и становись в ряд!
   Пассажиры нехотя полезли с мест и начали строиться у насыпи. Многие выкрикивали возмущенные фразы в том смысле, что, мол, как не стыдно?! Какой пример вы подаете молодежи?! Устроились бы лучше на службу, чем ограбления устраивать! Айя-яй! - и тому подобное другое.
   В то же время сопровождавшие его дюжие молодцы, пряча бессовестные глаза и отворачивая морды, полезли все же в вагоны грабить и уж было совсем ухватились за некоторые особенно толстые и гладкие чемоданы, как вдруг раздался с одной площадки веселый женский крик пополам со смехом:
   - Котовский! Это уж не меня ли вы так встречаете?! Тогда вы совсем балбес! Господа! Расходитесь по местам и не беспокойтесь, это была только милая шутка!
   Обернувшись, все увидели очаровательную княгиню Беломоро-Балтийскую с белым зонтиком и болонкой в руках.
   - Ды-ык! Ну ты, елы-палы!!! - завопил Котовский, скорбно откидываясь в седле и чуть не падая с лошади. Затем с досадой стукнул себя по колену: - Мне ж агенты довели, будто ты с этим, с графом Артамошкой Меньшиковым шашни закрутила и поездом катишь. Хотел ему башку свернуть, да баб пошугать. Га! Княгиня! - затянул он опять свое и, бросив рупор, потянулся к ней за поцелуем.