Тихомиров Виктор. Золото на ветру

   Досыта намяв княгине плечи и бока и, невзирая на визг болонки, измусолив женщину, Котовский махнул рукой и скомандовал:
   - Эй! Подавай авто!
   Тут же появился лакированный автомобиль, запряженный тройкой лошадей. Лошади рыли копытами землю, грызли удила и от избытка сил нарывались на неприятности от кучера, то есть делали все то, что и положено делать здоровым ездовым лошадям.
   - Послушайте, Котовский, а почему лошади? Я не сяду с лошадьми!
   - Дык! - развел руками атаман, - Шофера ж нету...
   - Меня возьмите! - заорал вдруг из ящика Ребров. - Я шофер первый класс!
   - Елы-палы! - изумился Котовский, - Что за чудеса? А ну! указал он подбежавшему Реброву на руль, - рульника!
   Ребров уселся за баранку, с важностью нацепил лежавшие на сиденье громадные квадратные очки и, подождав, пока отпрягут коней, запустил мотор. Некоторое время он прислушивался к звуку, потом газанул и лихо проделал круг, восьмерку, еще круг, затем тормознул, вывернув авто дверцей к ногам Котовского.
   - Орел! Беру! - резюмировал атаман, но тут послышался голос Каверзнева:
   - Э-э, Ребров! Вы что же это? А к Терентию вы уже не собираетесь?
   - Да, Ребров, а как же мы? Вы нас бросаете, отвечайте?! добавил подошедший Чижик.
   Ребров важно вылез из машины и, козырнув, обратился к Котовскому:
   - Атаман, позвольте с друзьями пару слов?
   - Валяй, - разрешил Котовский и полез в автомобиль, подталкивая перед собой княгиню.
   - Ребята, Лепа, Чиж, - бросился к товарищам Ребров, - ну на хрена мне Терентий, когда я его и не видел никогда, да и вообще... Тяга-то почти та же, и при том всем никакого ГАИ! Рассуди сам, Каверзнев. И еще, - Ребров снизил голос, - как империалистическая грянет, так в шоферах я, как пить дать, сделаюсь Георгиевским кавалером. Шик?!
   - Шик-то оно, конечно, шик, - задумчиво согласился Каверзнев, но мы с Чижом привыкли к тебе, да и шофер ты, что надо. Скучать будем без тебя, мазурика.
   Ребров шмыгнул носом, обнял Чижа, потом расцеловался с Лепой и дрогнувшим голосом сказал:
   - Ну, так я ведь с Котовским же, с хорошим таким братком... за народное дело... опять же тяга... Словом, ребята, пока, ребята, может еще встретимся. - Он повернулся и поспешил к сверкавшему лаком автомобилю, занял свое место, надвинул огромные очки и, пофыркав на зрителей синим дымком, укатил с глаз.
   Едва не ограбленные пассажиры полезли в вагоны, обмениваясь шутками, смеясь, частью же ругаясь и ворча.
   Поезд тронулся. Лепа с Чижом разместились в купе, а взамен незнакомки объявился некий господин с бойкой внешностью и бакенами на щеках.
   Он сразу извлек замысловатое английское вечное перо и принялся зловеще чиркать им у себя в блокноте. Исчиркав добрую половину, он удовлетворенно щелкнул языком, свернул блокнот и завинтил перо в футляр.
   - Теперь до города добраться, а там с руками оторвут. Материальчик-то с пылу с жару!
   - Вы что же, журналист? - осведомился Чижик.
   - Газетчик, - пояснил спутник, - стригу со всего понемногу. На выпить-закусить хватает. Грамотных ведь, сами знаете... Так что работа есть. - Он достал сосуд, стопочки из серебра и, разлив, сделал гостеприимный жест.
   Лепа с Чижом зашевелились, достали своей колбасы, придвинулись к столу.
   Выпили. Стали закусывать.
   - А позвольте узнать, - заговорил Чижик, оглянувшись на Каверзнева. - Как цензура-то у вас, небось свирепствует?
   - Цензура?! - Газетчик налился кровью и подался вперед. Цензура обнаглела до последней крайности! Попадись мне только цензор какой-нибудь, я из него сейчас дух вышибу.
   - А имя ваше позвольте узнать, - опять спросил Чиж.
   - Артамон Меньшиков меня зовут, и меня цензура знает. - Артамон погрозил вдаль кулаком, видимо, в сторону цензуры.
   - Скажите, а это не вы - граф? - уточнил Лепа.
   - Ну разве это важно - князь, граф... Двадцатый век на носу. Успевай только поворачиваться, хоть ты князь, хоть ты граф... неопределенно ответил Меньшиков и, пригнувшись к столу, продолжил: - Я вам признаюсь - попался мне раз цензор, цензор, говорит, я! Ну, значит, стало быть, отвечаю, получи в ухо! Раз, да другой, до третьего добрался, потом еще по хребтине его и в загривок... Но чувствую мало, не доходит - живуч, стервец! Что ж! Бью дальше! Так поверите ли, господа, целый день его, каналью, лупил. Все кулаки в дым истер, не поленился, сбегал на пристань к бурлакам: "Ребята, - говорю, - айда цензора бить! Всем по штофу!" Прибегаем, да в толчки его опять. Шум, гром, народ сбежался. Кто? Что? Цензора бьют! Помогай давай! Так всем городом его и лупили. Ей-богу, не вру - очередь по записи была. После уморились, бросили его как есть... "Ну, - спрашиваю, - понял, щелкопер, как в чужом чиркать?" "Понял, - говорит, - больше не буду". Так вот у меня с этим братом, - закончил попутчик и, утомленный, откинулся на спину.
   - Послушайте, - заволновался Чиж, - а вот у меня статья одна есть об искусстве. Может, и я могу?
   - Напечатать?
   - Ну да, если можно?
   - Наливай! - скомандовал граф. Чижик разлил. Все выпили.
   - Пойдем к редактору, - заговорил Артамон, - дадим твою статью, и если не напечатают, так мы из этого редактора тут же и душу вон. Понял? А что за статья?
   - Да про художников, - застеснялся Чижик. - Название такое: "Воздействие корешения в среде художников на процесс искусства". И еще есть, - захлебывался он.
   - Отличная статья, я наперед вижу, что да, у меня глаз! На первой полосе пойдет. Высший класс. Полный сбор. Брр... Р-р-р, - князь захрапел, а Чижик возбужденно задергался, видно было, что мыслями он уже далеко, в лучшем месте и положении.
   Лепа внимательно и с сожалением вглядывался в него, предчувствуя разлуку.
   Затем достал из кармана свою поршневую ручку с золотым пером, протянул Чижу: - Возьми на память, Чижик. Почаще промывай и перо береги.
   - Понимаете, Леопольд, я не надолго, потом догоню вас, найду. Очень хочется себя попробовать. Я давно уж мечтал, да случая не было. - Чижик бережно спрятал ручку и уставился горячим взором в окно.
   Поезд подходил к городу. За окном сновали носильщики, улюлюкали лотошники, двигалась цветная толпа.
   XVI
   По возвращении в деревню, полковник роздал гостинцы, оделил сластями и свистульками детей, показал новые калоши поселянам.
   - Гуттаперча! - восторженно цокали языками мужики, от -тягивая край и отпуская.
   - Известно, не лыко.
   - Да не лыко, и не содрано ни с кого... Чудеса!
   - Льют ее, гуттаперчу энту, - объяснил мужик в пиджаке, - варят и льют в форму. После остудят, и готово тебе - сапог.
   - Рассказывай, - сомневались мужики, - скажи еще - сеют! Нешто кожу льют? Кожу дерут, да мочут, да мнут - эвон как, а ты - варят.
   - То кожа, пень трухлявый, а то, вникай, гуттаперча! - горячился пиджак.
   - Варено - перчено, - отзывался названный пнем. - Ишшо как носиться будет - не ведомо, может, о траву истопчешь, о песок сотрешь.
   - Трешь - мнешь! - обозлился пиджак, - небось Чук не промах, дерьма не купит.
   - Да уж этот Чук не пол-Чука, а целый Чук...
   На том и сошлись. Сдвинули за Чука стаканы с бражкой, выпили, налили еще. Дымил пахучий самосад. Садилось солнце.
   * * *
   Чук сильно похорошел собой и вскоре женился на вдове героя турецкой кампании, оказавшейся как раз тем, чего не хватало ему для полного счастья, а она со своей стороны сумела родить ему сына, получившего выбранное полковником имя Гектор.
   XVII
   - Человек предполагает, а Господь - располагает, - так думал Лепа, живя в городе вторую неделю и все откладывая дальнейшее продвижение к югу. Причины тому состояли главным образом в отсутствии средств. Необходимо было как-то подзаработать на дальнейшую жизнь. Лепа залез в долги к графу с Чижом, которые сделались друзья неразлейвода и снимали даже на двоих одну приличную квартирку в центре города, куда взяли и Леопольда.
   Не соглашаясь есть чужого хлеба, Каверзнев обратился в сыскное с предложением своих услуг по уголовным делам. Леопольд был охотно принят, так как работы была пропасть, а сыщиков нехватка, жалованье же ему положили приличное и даже весьма. С первой же получки Лепа мало того, что роздал долги, так еще столько накупил добра, что едва его донес.
   Чиж с графом напропалую мотались по каким-то редакциям, клубам и прочим собраниям.
   Чижиковские статьи сразу, как и было сказано, напечатали, перепечатали, и вскоре он стал известен в области искусства и смежных областях настолько, что желание еще побыть практикантом у Лепы ни разу у него не возникло. Ко всему, граф приучил податливого Чижика питаться в ресторанах, и Чиж вскоре раздался вширь, поважнел и, колбася в очередную редакцию, смотрел совершенным Гоголем.
   Дни слагались в недели, недели в месяцы. Извозчики поменяли свои пролетки на санки, отчего на улицах сразу затрещал мороз.
   В городском парке залили центральную площадку водой и устроили каток. С наступлением сумерек над ним зажигалась иллюминация и играл военный духовой оркестр.
   Каток был столпотворением. Это был праздник и увлечение, смешавшее все людские слои. Все лучшее и здоровое собиралось тут.
   По льду раскатывалось великое множество катальщиков на привязанных к обуви стальных и деревянных коньках с завернутыми носами, известных под названием "снегурки".
   Не нужно объяснять, что для молодых людей каток был все! Где еще можно с таким блеском и легкостью завязать знакомство и, что немаловажно, иметь выбор знакомств? А выбор был: кружились по льду краснощекие гимназистки в отороченных шубках, полосатых гамашах и с двумя косами за спиной. Скользили при помощи плавных движений корпуса крепкотелые кухарки. Упруго и чинно катались, выделывая гимнастические фигуры, строгие курсистки, имеющие под кофтой непременный запретный листок или бледно отпечатанную брошюру.
   Противная сторона представлена была усатыми энергичными господами, носившимися на манер майских жуков, а также обладателями нежных подусников, с робкими, но пылкими взглядами из глаз. Были и пожилые господа в наутюженных панталонах и шубах нараспашку, из тех, у кого "седина в голову, а бус в ребро". Повсюду брались за руки, улыбались, совершали вращения, элегантно отставляя то руку, то ногу. Кто-то кого-то преследовал, кто-то не без удовольствия падал лбом, кто-то закусывал свернутым в трубу блином с икрой, не замедляя кружения. И у всех без исключения изо рта и ноздрей валил белый пар.
   Идя сюда, имеющий расстроенные нервы должен был или оставить их дома, или хоть у самого входа, но не дальше: что бы он с ними делал, получив в лицо или ухо снежный ком внезапно и не раз от тайного доброжелателя, или если бы его закружили неизвестные в масках и установили вдруг вверх ногами в сугроб, сами скрывшись в толпе?
   На все тут следовало отвечать одним лишь смехом и улыбкой, даже на таяние льда за воротником. Но ведь тем и лучше! Никому не запрещалось образовать ответную партию и украшать сугробы чужими протестующими ногами.
   А музыка?! Что за чудо-музыка звучала из военной беседки! Музыканты падали, замерзая, но продолжали надувать красные щеки и дуть в инструменты, не чувствуя обморожений, а чувствуя лишь одно - восторг души и сердца.
   Нет уж той музыки, и нет больше таких композиторов, что могли бы ее сочинить.
   Лепа с завистью смотрел сквозь решетку на это гулянье, но поучаствовать не мог. Работа отнимала все время, так что некогда было даже расправить собранный в морщины лоб, обдумывающий очередную каверзу преступникам.
   Зато авторитет Леопольда рос день ото дня - результаты его работы были налицо. Стоило только кому-нибудь ограбить банк или нанести оскорбление действием, как тут же он представал перед Леопольдовым укоризненным взором и был вынужден поднять руки для заключения их в наручники.
   Бандитский мир затрепетал. За Лепой стали следить, подбрасывать ему угрожающие письма и даже постреливать в него с отдаленных расстояний.
   В ответ Леопольд ловко расставлял ловушки с засадами, в которые косяками вваливался уголовный элемент, проклиная вездесущего и неподкупного инспектора Каверзнева.
   Углубившись в работу, Лепа обнаружил, что разбойники очень хорошо уяснили преимущество совместных действий, и весь мир опутан уже нитями организованности.
   И Хобот оказался тут как тут, пришел-таки по следу, рыскал по городу, держал себя начальником среди местной полиции, активно якшался с темным миром.
   Вскоре Леопольд обнаружил, что некоторые нити ведут прямехонько к нему. В газетной хронике то и дело мелькало имя Хобота в связи с самыми жуткими происшествиями, в которых, как правило, принимали участие социалисты-бомбисты, иностранные шпионы и загадочные незнакомки.
   Новый коллега сразу вызвал у Каверзнева сильное недоверие.
   - Живуч больно и не в меру боек, - решил Лепа и начал наводить справки повсюду, где только мог.
   Кое-какие справки случились у Чижа с графом по роду их газетной деятельности и деятельности графа, ежевечерне приводившего дам из разных городских слоев, захватывая и из купеческого, и из слоя девиц, которых граф обозначал названием "специальный резерв", используя почему-то английское слово "Спэшл".
   - Спэшл резерв, - представлял он их товарищам, если те оказывались дома.
   Резерв этот был поистине неисчерпаемым кладезем всяческих сведений. Так что мало-помалу Лепа разглядел на фоне действий разномастных бомбистов, похождений блестящих и неблестящих дам и просто мордобоя причудливую сеть, сотканную живучим Хоботом.
   - Эх, - думал Каверзнев, - сюда бы чуковскую хватку. С ним на пару мы бы скоренько прищучили паука.
   XVIII
   Однажды, аккуратно пробуя одну из нащупанных в последние дни нитей, Леопольд обнаружил припутанного туда Котовского.
   - Гришу в обиду не дам, - твердо решил Каверзнев и ринулся на поиски героя.
   Вскоре спецрезерв довел до Лепиного сведения, что готовился очередное ограбление в "Одеоне", солист - Котовский.
   - Ну вот и случай подоспел, - обрадовался Лепа и взялся за чистку нового длинноствольного "Смит и Вессона", употребив в дело специальный ершик, клетчатый носовой платок и мягкую фланельку. Вскоре револьвер засверкал чистотой, механизм его мягко защелкал, в стволе же открылся прекрасный, радужный вид на отдаленье.
   Лепа уложил револьвер в карман, досыпал патронов и двинулся к центру города, застегивая на ходу свое пальто работы шотландских мастеров будущего.
   К "Одеону" было не пробиться. Все подступы были запружены народом. Разряженная публика состояла преимущественно из дам. Преимущество сложилось за счет дам, явившихся без сопровождения и особенно раскалявших атмосферу своими эмансипе. Повсюду вспыхивали очаги птичьего гвалта. Любой зритель, закрыв глаза, живо представил бы двор, полный гусей и уток. Все что-то галдели, но что - понять было никак нельзя. Вроде бы что-то важное, но задавшись целью слушать одну какую-нибудь даму с особенно резким звуком голоса, немедленно можно было убедиться, что дичь или иностранный язык.
   Дамы и девицы, потея и много теряя от внешности, протискивались к дверям, держа над головой шитые бисером ридикюли. Во многих из них содержались свернутые изящными фантиками или связанные трубочками заранее приготовленные подметные письма, специально для Григория, имеющие целью хотя бы чуть обратить к сочинительнице его популярное внимание. И уж несомненно, что все они дивно пахли, так как всякой женщине известно, что приятный запах от сочинения выдает приятного автора.
   Два дюжих швейцара, взявшись за руки, не справлялись с дамским напором и принуждены были использовать запрещенные приемы в виде тычков коленом и пиханья плечом, в ответ же получали сдачу пощечинами, царапаньем лиц, плевками и прочей такой валютой.
   Наконец, при помощи ловких вышибал, дверь закрылась, выставилась надпись: "Господа, мест нет!", и очистилось все прихожее пространство.
   Фанатично настроенные поклонницы остались дожидаться на улице, переложив ридикюли в муфты.
   Тот, кому интересно приотодвинуть завесу с женской души и понять хотя бы часть ее содержания, не должен отворачиваться пренебрежительно от прильнувших к Котовскому поклонниц, он должен вглядеться в их пламенные лица и спросить себя:
   - А есть ли во мне тяга? Или, на худой конец, крепкий корпус? Содержит ли что-нибудь ценное череп?
   Получив отрицательный ответ по всем или по частям пунктов, спросивший увидит дорогу, ведущую к совершенству, и оценит роль прекрасного пола в своей судьбе.
   Жаль только, что многие, увидя этот путь, поворачивают-таки оглобли вбок или назад к тому концу, от которого шли... Хотя бог весть, надо ли жалеть об них, и не придется ли жалевшим однажды уловить себя на зависти к свернувшим и повернувшимся, а, может, узнать вдруг, стороной, что и сам-то Григорий Котовский двигался кривой тропкой или даже обратным ходом. Не приходит ли идущий к совершенству указанным путем в пустое место?
   Между тем Котовский, роняя дам, подобно дубу, роняющему с себя желуди, двигался к своему отдельному кабинету тростью расчищая дорогу и громыхая своим "Дык!" и "Елы-палы!". За ним следовали невозмутимые молодцы, прилежно сметавшие добычу в кожаные мешки и тоже отчасти захватывающие котовской популярности.
   Следовали по залу расторопные официанты, не устающие в целый вечер щеголять цирковой ловкостью и улыбаться...
   Отужинавший и пополнивший свои финансы Котовский опять был перехвачен вездесущим Хоботом, возглавлявшим якобы полицейский отряд. Хобот, выдержав положенное число тумаков, тут же поместил в своей, подбитой ватным слоем фуражке, многократную денежную компенсацию неудовольствия и опять был таков.
   Котовский же двинулся к автомобилю, подняв над головой трость для дожидавшихся на улице фанатичных поклонниц, которые обрадовались и трости, когда Котовский раздвинул ею их спрессованный строй.
   Лакированный автомобиль подзамело снегом, Ребров в ушанке и заиндевевших очках нетерпеливо покручивал руль и сигналил. Еще раз обернувшись к женщинам, Котовский отметил, что среди них были прехорошенькие.
   - Ах, вы, мордашки, - подумал он, глядя на их замерзшие щеки и упрятанные в муфты руки. - Жаль, ничего не захватил им...
   XIX
   Когда лакированный автомобиль, погрузив атамана, сорвался с места, Ребров, чуть повернувшись, сделал рекомендующий жест и указал на сидящего позади Леопольда:
   - Рекомендую, Гриша, - наш человек и настоящий друг народа, Леопольд Каверзнев.
   - Все у тебя, Ребров, народные друзья, - заворчал, вынимая из-за пазухи ворох записок и протягивая назад руку, Котовский, - куда ни кинь, - всюду одно, - или народный друг какой-нибудь, или Хобот.
   - Григорий Иванович! Товарищ Котовский! - потянул с заднего сиденья обе руки Лепа. - Хобот, вы верно заметили, подлец. Я же предостеречь вас желаю! Поймите, он вовлекает вас в свои подлые сети! Я вот вас все изображу счас на бумажке, всю классовую структуру...
   - А вот комиссарить, елы-палы, не надо, - загородился рукой Григорий, - я никого не ограбил и Хобот мне нипочем.
   - Как так? А золото и ценности? - изумился Лепа.
   - Какие ценности?
   - Да в "Одеоне" же собрали вы.
   - Да разве ж это ценности, елы-палы?
   - А что же?
   - Дык, известно, говно!
   - Но вы же... жизнью рискуете... - озадаченно вымолил Лепа, ощущая в голове изрядную кашу и чуть не плача от досады, что не может объясниться.
   Котовский резко повернулся, поднял палец и, понизив голос, высказал, как бы с вопросом:
   - Дык... за народное дело... - И отвернувшись, удовлетворенно погладил медную поверхность головы.
   - Послушайте, Котовский, а вы не буддист случайно?
   Котовский по-кошачьи зажмурился и улыбчиво помотал головой, только что не облизнувшись, затем объяснил:
   - Я Котовский, фамилие такое, а зовут Гришей, - он еще раз повернулся и подмигнул Леопольду ласковым бриллиантовым глазом.
   А Лепа подумал, что зря он хлопочет.
   - Это ведь мне многое не ясно, скорее ничего почти, а он-то все понимает и оттого весел. Что ж я его, вроде, учить хочу... Да и что такое я? Никто меня не знает и неинтересно никому, а он, шутка сказать, - Котовский! Одна рожа, так не уступит самовару. А рост? А тяга? Ребров вот сразу смекнул за кем идти, рулит теперь с полстакана и горя не знает. Про дам и говорить нечего, до сих пор из-за галстука и записки.
   Но вот Хоботу я не спущу, его прищучить - святое дело.
   Если бы Леопольд как следует верил в бога, он решил бы, что тот услыхал его молитву, потому что именно на мысли о прищучении Хобота произошло следующее: внезапно из-за угла вывернул наряд конных городовых и, завидя автомобиль Котовского, пришпоривая лошадей, поскакал к ним.
   Ребров, долго не думая, выжал до предела газ и на скорости промчался сквозь их строй, напугав коней и зацепив одного так, что тот завертелся волчком вместе с наездником. Однако, прежде, чем Ребров свернул в проулок, Лепа успел заметить выглядывающую из-за фонарного столба предательскую рожу Хобота в ватной фуражке. Хобот досадливо махал рукавицей на незадачливых городовых и ругался.
   Котовский тоже заметил и сразу велел Реброву, объехав квартал, вернуться к прежнему месту.
   расчет оправдался вполне. Хобот, услав погоню за Котовским, беспечно ковылял проулком, заглядывая в подвальные окна и любопытствуя незадвинутыми ситцевыми занавесками. Кое-что из открывшихся ему видов народной жизни показалось ему заманчивым, и Хобот стал уже погружаться туловищем в одну такую форточку и, наверное, погрузился бы целиком. Но тихо подступивший Котовский тут-то и ухватил его железной пятерней за отвислый суконный зад и так воздел к небесам.
   Напрасно думать, что Хобот, как всегда, сохранил хладнокровие и ко всему приготовился. Он ожидал чего-нибудь в совершенно ином роде, ибо внимание его осталось увлеченным видом за занавеской. Поэтому он испугался и оробел до мозга костей. Пришлось ему также, по народному выражению, "наложить в штаны".
   Дополнительно к этому, явилась вездесущая пресса в лице графа с Чижом, а следом и любопытные праздные лица.
   Еще Котовский держал руку воздетой, чтобы Хобот осознал действительность, а уж граф рассупонил и установил на треноге тяжелый фотографический аппарат, Чижик же деловито защелкал поршневым пером.
   Леопольд предусмотрительно замешался в толпе и наблюдал оттуда.
   Ослепительно завспыхивал магнием аппарат. Под объективам Ребров защемил поданного Хобота дверцей за голову и прочно удерживал. А Котовский при помощи своей трости взялся производить над ним действие, напоминающее выбивание персидского ковра перед сдачей в ломбард.
   Хобот не был персом, но пыли из него вылетела целая туча, что отчасти мешало съемке.
   Сами собой появились барышни и дамы. Между ними видны были и представительницы "Спецрезерва", одетые с особенным вкусом и шиком.
   Барышни принялись хихикать, дамы сердито одергивали их, сами же глядели во все глаза и даже разиня рты.
   Хобот вел себя мужественно и почти не орал, за что вскоре был выпущен на мостовую и оставлен в покое.
   С окончанием экзекуции народ стал нехотя расходиться, покинув подавленного Хобота в окружении нескольких сердобольных зрительниц, которые напоили пострадавшего водой и увели под локти восвояси.
   Лепа двигался к дому. На ходу, при помощи решительных широких жестов, он пытался помочь себе понять смысл и взаимосвязь последних событий. Лепа чувствовал, что какого-то совсем махонького шажочка не хватает ему сделать, чтобы увязать в одну цепь полицейского Хобота и разбойника Котовского. Тогда и Шерстюк с Терентием заняли бы свои места. Но что-то мешало Леопольду сделать этот шажок, оставляя его в прежнем недоумении. Послышался шум автомобильного мотора, и вскоре Ребров затормозил у тротуара с Каверзневым.
   Из окошка атаман Котовский, надышав в ухо Лепе горячего воздуха, сказал следующую неожиданную вещь:
   - Братку моему - Терентию, от меня поклон. Скажешь - Гриша, мол, кланяться велел! - и скрылся за стеклом, оставив Леопольда стоять на тротуаре и разевать бесполезно рот.
   * * *
   Стараниями графа уже поутру едва продравшая глаза читающая публика могла видеть в газетах снимки, на которых фигурировала Хоботовская задница и защемленный дверцей затылок. Котовский везде выглядел строгим отцом, преподающим урок нерадивому сыну. Фотографии сопровождались ядовитыми текстами Чижа, припоминавшими Хоботу и бомбистов и прекрасных дам...
   Вскоре опознанный ХОбот исчез из города в неизвестном направлении, с неизвестными намерениями и как будто даже переменив фамилию и внешность.
   XX
   С исчезновением Хобота Лепа мало-помалу стал терять интерес к работе.
   Вылавливая уголовных бандитов, перестреливаясь с ними на пистолетах и дерясь врукопашную, Лепа то и дело натурально нарывался на социалистов-бомбистов и народных экспроприаторов вроде Котовского, только меньшего масштаба. Это выбивало его из колеи. У Леопольда опускались руки, перекашивались патроны, отказывали бомбы. Помня ход Всеобщей истории, Леопольд соображал, что не так уж много времени ему осталось на путешествия с приключениями, а банановые острова и морские просторы продолжали пленять его развитое воображение.
   Часто, лежа в своей холостяцкой постели, видел он все это перед собой как живое, ощущал в ладонях пеньковый канат, слышал шум прибоя, нюхал морской воздух, залетевший откуда-то издалека в его форточку... Реализм же действительной жизни выставлял перед Леопольдом иные картины и примеры.
   Из-за денег люди калечили у закладывали тела и души, надеясь после, когда-нибудь, как-нибудь, за все расплатиться и получить еще прибыль...
   Любовь, произведения изящных искусств и музыки сделались товаром, взамен романтики предлагалась политическая экономия. Эта напасть уже катила широким фронтом, увлекая даже самые стойкие умы.