Тимофеев Лев. Играем Горького

   Она вернулась с богомолья только через две недели, когда он уже пришел в себя и начал выходить из дома, встретился с прежними компаньонами, закрутился в новых делах. Успел даже пару ночей провести у одной центровой красавицы, отдав ей, к ее изумлению, всю сексуальную ярость, накопившуюся за три года воздержания.
   Оказалось, что в монастырь Лару настоятельно послал священник-духовник. Она исповедовалась, он благословил ее на поездку. От ее одежд пахло ладаном и церковными свечами. Протасов не знал, что она стала так религиозна. Об эпитимии, наложенной духовником, она говорила как-то сбивчиво, неопределенно, и ему было неловко расспрашивать. Религиозное чувство - дело тонкое, интимное. Ладно, монастырь так монастырь. Все-таки молиться ездила, не развлекаться. Однако в глубине души вся эта история отложилась как предательство: три года он рисовал себе счастливую картину возвращения, мечтал...
   Они жили вместе, но ощущение одиночества, которое он остро пережил, хоть и притупилось, никогда больше не покидало его. Да и Лара была вроде бы за что-то обижена на него. Он хотел понять, в чем дело, в минуты нежности пытался как-то объясниться, однако она или раздражалась, или начинала плакать и говорить, что он черствый и слепой, занят только собой, а до нее ему нет дела. И это было очень близко к правде: к тому времени он закрутил большой бизнес, один, другой, потом газету, и ему, честно говоря, было не до тонких вибраций ее души...
   Впрочем, она и сама была занята делами: постоянно ездила внештатным корреспондентом то от "Комсомолки", то от "Смены", то от "Юности". Именно в редакции "Юности" ей показали письмо шестнадцатилетней девушки, пьяный отец которой на глазах у нее и младшего брата топором зарубил их мать. Мальчик от ужаса стал заикаться... Мать похоронили, закрыв голову белой тряпицей, отца посадили. Девушка просила помочь, чтобы их с братом не разлучали: поскольку она несовершеннолетняя, а никаких других родственников у них нет, брата, одиннадцатилетнего мальчика, определили в местный интернат для детей из трудных семей. Она сама вынуждена была скрываться у друзей, поскольку и ее хотели отправить в интернат для девочек - в соседний город. К письму прилагалась тоненькая тетрадка - дневник мальчика. Он носил тетрадку под рубашкой на теле и тайком передал, когда ее друзья навестили его. Спокойно читать дневник было невозможно: мальчика мучили и сверстники, и взрослые. Он писался в постель, от него дурно пахло, поэтому его били, над ним издевались. Спать его клали в коридоре на клеенке, постеленной на голом матрасе и заваленной старыми газетами, которые должны были впитывать мочу. Утром он выносил газеты на помойку и мыл клеенку. "Масенка возми меня ради Бога от сюда домой. Я не буду ссатся а буду варит тебе обед и мыт пол. Толко пожалуйста забери меня от сюда. Твой брат Алеша". - Письмо было без запятых и почему-то без мягких знаков. Он три раза написал это письмо на страницах дневника, чтобы оно обязательно попалось на глаза, даже если сестра не будет читать все сначала, а откроет тетрадку где-нибудь посередине.
   Лара съездила в этот северный городишко... и привезла мальчика в Москву. "Он поживет неделю у нас на диване. Я устрою ему маленькие каникулы", - сказала она. Действительно, были школьные каникулы, и Лара куда-то водила мальчика, что-то ему показывала, чем-то угощала. Были куплены в "Березке" какие-то специальные памперсы для взрослых, но они остались не использованы: мальчик спал спокойно. Он даже почти не заикался. Ларка была воодушевлена и весела - такой он ее не видел с университетских времен. "Слушай, Маркиз, - Ларе понравилась его лагерная кликуха, и теперь она его иначе не звала, - у нас детей нет и, видимо, уже не будет. Давай оставим мальчика, а?"
   Он тогда начинал раскручивать свою газету, уходил в восемь утра, возвращался заполночь. Мальчика было жалко, он готов был как-нибудь помочь, но не ценой собственного дела, собственного успеха. А в конечном счете собственной жизни. "Оставляй, - сказал он, - это твоя забота и только твоя: его судьба целиком будет на твоей совести. Все под твою ответственность. Я, конечно, дам денег, и квартиру нам все равно пора менять, можем предусмотреть лишнюю комнату. Но времени своего я тебе обещать не могу. Ни минуты. Не потому, что я черствый, а потому, что иначе мы все - ты, я, мальчик умрем с голоду". Он тогда перегнул палку. Если бы она отважилась, он, конечно, помогал бы и, должно быть, привязался бы к парнишке. Однако он хотел, чтобы она осознала всю ответственность, чтобы не получилось так, что решение примет она, а все заботы будет тянуть он. И она осознала. Купила мальчику билет, дала телеграмму в интернат и посадила в поезд, попросив проводника быть с ребенком повнимательнее. Сказала мальчику, что должна ехать в командировку - в другую сторону - и как только вернется, напишет письмо.
   Ничего она не написала. Вернувшись в тот вечер с вокзала, она хорошо вмазалась, и ночью Протасов нашел ее совершенно "загруженной": обняв импортные памперсы, она полулежала на диване, таращила на него глаза, но не узнавала. Это было уже не в первый раз: пока он был в лагере, она не только крестилась и стала ходить в церковь, но и подсела на героин. Должно быть, она и мальчика поэтому не оставила, понимала, что провалится... А через полгода он, уходя на работу, вынул из почтового ящика вместе с кучей рекламного мусора письмо: "Вам, может, будет небезразлично узнать, что брата Алеши больше нет. Его "опустили" в интернате, и он той же ночью повесился. Спасибо, что вы были к нему добры".
   Ларе он, конечно, ничего не сказал. Несколько раз за завтраком она вспоминала, что все-таки следовало бы написать - и мальчику, и директору интерната, - дать знать, что мальчиком интересуются. Он только молча пожимал плечами, что совершенно выводило ее из себя. "Я сука! - кричала она ему. Да, я сука по жизни. А ты - равнодушный ублюдок, тебе ни до чего нет дела". Однако эти всплески повторялись все реже, и реже и, наконец, как-то утром, уже года два спустя, в тяжелом кумаре она едва нашла силы, чтобы вяло усмехнуться: "А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было..."
   Он бы, конечно, ее не бросил, тянул бы эту ношу, но она сама не захотела. Когда он купил новую квартиру, она отказалась переезжать. "Знаешь, Маркиз, все умерло у нас с тобой", - сказала она. К тому времени она стала неделями зависать в какой-то компании конченых наркоманов, и там у нее, видимо, был дружок.
   Лет пять он ничего не слышал о ней. Она довольно быстро продала свою квартиру и куда-то исчезла. Года два назад у Протасова в газете был опубликован оплаченный некролог: генерал-лейтенант, заслуженный летчик-испытатель скончался на семьдесят пятом году жизни; Протасов понял, что это ее отец, которого он никогда не видел. Ее мать умерла еще раньше. Лара была единственной дочерью, и если жива, то по крайней мере ей теперь есть, где жить, - вот родительская квартира осталась.
   Господи, да разве в квартире счастье! Он свою огромную квартиру на Плющихе без сожаления отдал сестре, когда она вышла замуж за какого-то скрипача. Что ему делать одному на пустых ста пятидесяти метрах? Ему удобнее было снимать небольшую квартирку неподалеку от редакции, да и сюда-то он в последнее время только ночевать приходил, иногда с Телкой...
   "Семен Алексеевич, к вам Досье", - сказал несколько испуганный голос секретарши в динамике на столе. Тут же дверь распахнулась и, шумно дыша, в кабинете возник огромный мужик - Леша Суслов, незаменимый редакционный кадр, держатель бесценной базы данных, человек резкий, несколько даже высокомерный, присвоивший себе (впрочем, вполне резонно) прозвище Господин Досье.
   Досье на театрального режиссера Сергея Магорецкого не содержало никаких откровений. Там было лишь общеизвестное: родился, учился, ученик великого Громчарова, первые постановки, разносные рецензии в "Правде" и "Советской России" ("Он и Чехова ставит как Беккета - как пьесу абсурда"), восторженные - в западной прессе и "по голосам" (впрочем, в тех же словах: "Он и Чехова читает как Беккета - как пьесу абсурда!"), скандал и отъезд, громкий успех в Париже, модернистская интерпретация "Чайки"... Было несколько заголовков из японских газет (один - "Японская любовь русского артиста", еще один - "Безутешная актриса провожает русского"), и Протасов распорядился организовать перевод этих статей: о человеке, от которого зависела судьба Телки и которого Глина теперь зачем-то подсовывал ему в качестве компаньона, он хотел знать все...
   "А с этим вашим другом Пуго Яном Арвидовичем прямо не знаю, что делать, - преодолевая шумную и хриплую одышку, сказал Леша. - По всему видать, что уголовник, криминальный авторитет, а ничего впрямую нет. Но если не впрямую покопать, а вкривую... Вот вы прошлый раз не захотели смотреть, а теперь все-таки извольте, полюбуйтесь..."
   Этот "прошлый раз" случился полгода назад. Протасов тогда отказался печатать журналистское расследование в связи с кровавой баней, устроенной, как предполагалось, конкурентами в офисе некой фирмы, занятой поставками алюминия в среднеазиатские республики и импортом продовольственных товаров из Средней Азии. Автор, штатный редакционный репортер, пользуясь некими "оперативными данными" (организованная утечка?), утверждал, что расстрелянная фирма якобы занималась не только экспортом алюминия, но еще была и перевалочным пунктом на пути среднеазиатских наркотиков в Европу. И вроде бы накануне расстрела на склад фирмы среди мешков с рисом поступила значительная партия - чуть ли не два центнера - афганского героина.
   Тогда менты и фээсбэшники просрали дело - пока подтянули целую роту спецназа, окружили чуть ли не весь маленький подмосковный городишко и нагрянули на склад, там оставался только рис, а те, кто мог дать хоть какие-то показания, лежали на полу офиса - все в одной большой луже крови. Между тем, просматривая финансовые документы (любезно предоставленные следствием), автор корреспонденции обнаружил прямую и тесную связь пострадавшей фирмы с одним банком, в уставном капитале которого было значительное присутствие консорциума "Дети солнца", президентом которого был Пуго.
   И само мокрое дело, и финансовая подоплека, включая возможную отмывку наркоденег, - все это было красиво описано, с соблазнительно достоверными подробностями. Вполне годилось для телесериала... но не для газетной публикации. Достоверные подробности и доказательные факты - вовсе не одно и то же. А фактов, которые позволили бы кого-то определенно назвать преступником, не было. А назовешь - потом в суде (а тебе, будь уверен, немедленно вчинят иск за клевету и дифамацию) ничего не докажешь.
   Понятно было, что здесь одни бандиты украли героин у других бандитов и только. Но репортер несколько натужно пытался привязать дело к банку и к "Детям солнца". Не называя, впрочем, самого Пуго, он прозрачно намекал, что российский наркобизнес находится под весьма высоким покровительством. Однако здесь концы с концами явно не сходились. При чем здесь банк? Кредитору нельзя вменять в вину деятельность той фирмы, которая получила кредиты. Да и какая такая деятельность конкретно? Героин-то не найден. Что толку, что детекторы и собаки показывали - точно был героин, много героина, вот здесь лежал. Нет же его. И кто увез, и на кого повесить семь трупов в офисе (включая глухонемую уборщицу и ее случайно зашедшую пятнадцатилетнюю дочь) неизвестно. И вообще Пуго разве барыга? Он, что ли, торгует героином? Материал выглядел как грубая провокация - словно в нем были кровно заинтересованы те, кто дал утечку. Но кого они хотели подставить? Скорее всего именно его, Протасова, - поссорить с Глиной. Или это сам Глина проверял его на прочность?
   Господи, всюду ему происки мерещатся. Нет, здесь другая история: очень может быть, что утечку организовал как раз тот, кто героин украл. За этот рынок идет крутая битва, и если он, Протасов, предпримет что-то против Глины, то окажет великую услугу его конкурентам. А ему это надо? Кто эти конкуренты? Бандиты покруче Глины? Люди в погонах, военными самолетами отправлявшие героин из Афганистана? ФСБ, ГРУ, Управделами президента? Ему, Протасову, хочется ввязываться в эти разборки? Сиди, брат, в своей "Колонке редактора" и не чирикай.
   "Хорошо, Досье, спасибо, оставьте мне это, я подумаю", - сказал он. И тут зазвонил мобильник. На дисплее высветился номер Глины. Протасов жестом отпустил одышливого Суслова и только после этого нажал кнопку на телефоне. "Слушай, Маркиз, - пробасил Глина, - давай встретимся и потолкуем о наших делах. Ты не смог бы сегодня приехать ко мне в Кривоконюшенный часиков в девять? Что-то у меня плохие предчувствия". Случилось что-то небывалое: Глина всегда назначал свидание жестко и однозначно - тогда-то там-то, но теперь он, кажется, хотел договориться и спрашивал мнение собеседника. "Я буду вечером в Кривоконюшенном", - ответил Протасов и посмотрел в окно. Пока он занимался с Сусловым, в цех пришла новая смена и привезли новую ткань темно-лиловую. Что за дикий цвет для флагов, подумал Протасов, но тут же отвлекся, потому что ему принесли свежие полосы завтрашнего номера газеты.
   Телка
   Уснув днем после бессонной ночи с пьяным Протасовым, Телка проснулась от громкого стука. Это Анастасия Максовна со всей силы колотила в дверь. "Нателлочка, Господи, вы так спите... я испугалась. Уже два часа, вы просили разбудить. - Она протянула ей телефонную трубку на длинном витом шнуре. Это опять он. Господин Бузони из Парижа. Он сказал, что он ваш отец..."
   С Парижем говорила, наверное, целый час. Чуть на репетицию не опоздала. Папу звали Робер Бузони. Оказывается, именно он владеет известным модельным агентством "L'Ore de L'Ombre". Лет двадцать назад, вскоре после возвращения из Советского Союза, он, рискуя жизнью, сбежал в цистерне с нефтью из коммунистической Румынии на Запад, бедствовал, мыл посуду в ресторане, работал газетным фоторепортером, но в конце концов сумел пробиться: модельный бизнес был его юношеской мечтой. Недавно его люди в России, ищущие новые таланты, прислали ему видеокассету с Телкой и ее фото: вот, мол, ваша однофамилица. "Странно, - сказал он, - я только взглянул на вас, и сердце сразу защемило. Словно в зеркале увидел себя молодого". По-русски он говорил чисто, с едва заметным акцентом, разве что несколько высокопарно, по-книжному: "Я сразу увидел, что вы - самородок, жемчужина модельного театра. Вы ни на кого не похожи. Здесь вы заблистаете, как звезда первой величины. Я, конечно, счастлив, что смогу хоть отчасти компенсировать те страдания, которые невольно причинил вашей матушке, но поверьте, делая вам предложение, я руководствуюсь прежде всего интересами бизнеса: вы получите хороший гонорар, а агентство заработает на вас большие деньги". Говорит, как пишет, улыбаясь, подумала Телка. Голос этого человека, мягкий его тембр, воркующие интонации были ей приятны. Ничего, такой отец годится.
   "Видела я его по телевизору, - с неприязнью сказала Настя, когда Телка повесила трубку и наспех рассказала, в чем дело. - Старая, испитая рожа, вся испещренная пороками. Вы нужны ему как рекламная сенсация: старик Бузони вдруг клонировал взрослую красавицу-дочь. Он будет купаться в лучах вашей юной красоты... Ах, Нателлочка, чует мое сердце, он вас погубит". Она, кажется, готова была расплакаться. Обняла Телку, прижала ее голову к свой худой груди, и Телка, утешая, погладила ее по старческой веснушчатой руке. Убегая, сказала, что всё это пока пустые разговоры, и она еще сто раз подумает, прежде чем решит что-нибудь.
   Господи, Золушка какая-то: Париж, подиум, мировая слава! Кто ж не мечтал об этом? Да вот она как раз и не мечтала. И сейчас не мечтает. Всегда хотела одного: быть артисткой в театре, а моделью - нет. И теперь, когда выходит на подиум - ради денег! -представляет себе, что участвует в спектакле, где ей досталась роль модели. И роль эта ей неинтересна - скучная работа, актеру делать нечего...
   Когда Телка училась в десятом классе и занималась в студии при театре, где, кстати, и мама преподавала сценическое движение, другом мамы был видный предприниматель межобластного масштаба. Среди прочего он был спонсором конкурса "Мисс Нечерноземье", и мама почти ежедневно упорно и настойчиво заводила разговор о том, что Телке необходимо участвовать в конкурсе - и, конечно же, победить! - уж об этом друг-спонсор должен был позаботиться. Именно ему принадлежала мысль о том, что быть женщиной, быть красавицей это профессия, которая подразумевает рассчитанное движение вверх по лестнице успеха. "Карьеру красавицы надо начинать с юности", - вторила мама, сидя перед зеркалом и размазывая по стареющему лицу раздавленные ягоды земляники, или тертую морковь, или деревенскую сметану - в зависимости от сезона. Она полагала, что ее собственная карьера еще далеко не закончена.
   Телке же все эти конкурсы красоты, эти дефиле по пыльной сцене зимой в купальниках казались каким-то убогим зрелищем, жалким занятием, близким проституции, нищенским выпрашиванием благосклонности - даже и не у публики, а у дяденек типа маминого дружка. Да шли бы они подальше! К семнадцати годам она была уже совершенно погружена в атмосферу театра, в атмосферу великого искусства: вместе с другими студийцами она выходила на сцену в массовке, да и без этого всякий вечер была здесь, в театре, и из-за кулис или из пустой ложи внимательно смотрела, как работают - именно работают! - актеры, в том числе и ее мать, опытная актриса, отлично владеющая техникой. Здесь Телка рано поняла, что на сцену выходят не показывать себя (ей это было бы отвратительно), а именно работать, то есть некоторыми сознательными действиями превращать себя в кого-то или во что-то, кем или чем ты не был до того, как появился из-за кулис: в Джульетту, в Вассу Железнову, в лошадь, как в "Холстомере", или даже в отвратительное насекомое, как у Кафки. Она хотела быть и Джульеттой, и отвратительным насекомым. Она хотела быть актрисой: она поняла, что так работать, убеждая зрителя в реальности того, что он видит на сцене, - это и есть ее призвание.
   В свой последний школьный год она начала - вполне сознательно, почувствовав, что пора, - роман с юным выпускником московского Щукинского училища, который каким-то образом на целый год застрял в их городе и даже жил прямо в театре, в переоборудованной на скорую руку грим-уборной, куда Телка и забегала к нему после школьных уроков, чтобы, жевательной резинкой залепив замочную скважину, быстро раздеться, лечь в постель, укрыться каким-то колючим солдатским одеялом, выданным юному актеру из театрального реквизита, и смотреть, как ее мальчик (уже артист, Тузенбаха играет!) не торопясь, с достоинством укладывает на стул свои брюки... Неумелые ласки юного актера оставляли ее довольно равнодушной, но она хорошо понимала, что сексуальные отношения - важная часть жизни. И уж точно - жизни театральной. И хотела быть как все.
   Мамин друг в конце концов смирился с тем, что "мисс мира" из Телки сделать не удастся, и согласился назначить ей за счет компании персональную стипендию для учебы в Москве - как юному дарованию областного масштаба... Этот, в общем-то, добрый и простодушный, но по-русски совершенно безалаберный и безответственный мужик, бывший в советские времена скромным агентом по снабжению, воспользовавшись неразберихой, царившей в законодательстве и в умах, ловко построил обширную финансовую пирамиду и получил практически в единоличное распоряжение огромные деньги. Тут же открылась вся широта его натуры, и он предался безудержному меценатству: выделил грант для симфонического оркестра областной филармонии, назначил стипендии лучшим ученикам местного музучилища, десятками скупал для своего офиса картины русского авангарда (говорят, ему даже впарили один из фальшивых "Черных квадратов").
   Страдая в тяжелой форме русской национальной болезнью - щедростью за чужой счет (так писали потом в газете), этот "новый русский областного масштаба" оформил любимую женщину (конечно же, Телкину мать) в свой инвестиционный фонд бухгалтером, купив ей за счет фонда прекрасную двухкомнатную квартиру в центре города. Впрочем, когда компаньоны, стремясь упрятать концы в воду, взорвали его в новом "шестисотом Мерседесе", квартиру у мамы отобрали. Но к тому времени Телка уже год проучилась в Москве, а мама вскоре вышла замуж за майора из пожарной инспекции, у которого было три квартиры в городе (две из них он оставил прежней жене и детям) и дом в пригородной курортной зоне. Однако майор оказался человеком прижимистым и Телке высылать деньги отказался. Телка была уже на втором курсе, успела осмотреться в Москве и вскоре нашла какие-то возможности для приработка, например, на подиуме в Доме моделей.
   Папа Робер возник как-то вдруг, по-деловому. Три дня назад он наугад позвонил в мамин театр - не потому, конечно, что соскучился: не доверяя первому впечатлению от фотоснимков, он все-таки хотел убедиться, что это именно его дочь. "Ты ей поможешь?" - спросила мама. "Она будет зарабатывать миллионы, - сказал Роберт-Робер. - Я рад, что таким образом смогу хотя бы отчасти компенсировать твои страдания". Он, видимо, заранее придумал эту красивую фразу, но дальше разговаривать ему было не о чем. Возникший в его воображении образ потускневшей пятидесятилетней русской провинциалки никак не воодушевлял его. Дай Бог ей счастья, однако он здесь ни при чем. Он попрощался, даже не спросив, как она живет. Так, сугубо деловой звонок. Мог вообще поручить, чтобы кто-то из помощников позвонил.
   Вчера мама перезвонила Телке и кратко сказала о разговоре с Парижем, но, конечно, в голосе ее угадывалась обида: "Да шут с ним совсем! Если он тебе поможет, можно считать, что у меня к нему нет претензий. Честно говоря, никогда и не было. Спасибо, он мне тебя сделал. А без тебя как бы я жила?" А так, как и жила, когда запихивала меня на два-три года в деревню, подумала Телка. "Мамочка, родная моя, - сказала она в трубку, - не принимай ты все это близко к сердцу. Есть он или нету его, какая разница. Тоже мне покупатель нашелся! Если я чего-то стою, покупатели будут. Это, мамочка, большой рынок. Он просто первый, кто всерьез предъявил спрос на мой товар". "О, Господи, как же ты повзрослела, моя девочка, - заплакала мама, - как же я рада, что ты стала такая разумная!"
   Да не разумная она стала, а злая. Если бы мама не была старой сентиментальной дурой, она бы услышала, каким сухим, казенным голосом дочь говорит все эти слова о рынке и товаре. Представление матери о ее счастье как о выгодной коммерческой сделке бесило. И так к Телке постоянно кто-то приценивался, пытался купить: то это был деятель на телевидении, который предложил ей вести утреннюю кулинарную программу и репетиции начать немедленно у него дома; то продюсер на киностудии, где она как-то подрабатывала в групповках, - этот прямо и просто, оглядев ее с ног до головы, спросил, сколько она стоит; а то просто какой-нибудь богатый мужик, из тех, что специально для этого приезжают в Дом моделей: посмотри на него благосклонно, и он тут же распахнет и дверцу своего "Мерседеса", и двери своего загородного дома, ну и, понятно, кошелек несколько приоткроет.
   Она потому и зацепилась за Протасова, что тот давал ей некоторую защиту от постоянного напора рыночных потребителей. Но и самого Протасова она воспринимала тоже как одного из потребителей на рынке живого товара. Да, она верит, он любит ее, как умеет. Настойчиво предлагает выйти замуж. Однако при этом все время хочет демонстрировать ее как свое дорогое приобретение: то, не спросив ее желания, уверенный, что она будет в восторге, повез в Париж показывать друзьям, то потащил на прием к американскому послу. Он хочет жить красиво, а она - дорогой атрибут этой красивой жизни. По крайней мере так она сама ощущает себя рядом с ним.
   И единственный мужик, с кем она никогда не чувствовала себя товаром, был Магорецкий. Быть может, потому, что она и так, без всяких торгов, душой принадлежала ему. Дура она была, что когда-то прогнала его из своей постели. Ну жена у него, что из того? Хоть три жены. Все равно он хозяин ее жизни. Но она-то что для него? Материал для работы, актриса в труппе - и не более. Что ей теперь - отказаться от папиного предложения и остаться нищей актрисой, чтобы только быть с ним рядом? В каком качестве? И главное, сколь надолго? Завтра он уедет куда-нибудь, а она? А она потащится в свой город или точно в такой же - играть в театре, потом преподавать в студии, навсегда, на всю оставшуюся жизнь - повторять мамину судьбу.
   Однако если она примет папино предложение, то дипломный спектакль уже не сыграет. Папа твердо и определенно дал понять, что в течение трех дней она должна решить и в случае согласия тут же выехать в Париж: предстоял мировой фестиваль моды, к которому он хотел подготовить ее и выпустить как свою сенсацию. Такого удобного случая может потом долго не быть. "Поверьте, дитя мое, цена вашего решения - три-четыре миллиона долларов", - сказал папа. Но если она сорвется и уедет в Париж, что будет со спектаклем? Что будет с Магорецким? С любимыми и любящими ее друзьями? Она пришлет им денег, и они снимут хорошую площадку и сыграют спектакль без нее. Господи, нужны Магорецкому ее жалкие деньги! Она - стержень спектакля. Без нее надо всё репетировать заново.