Полное небо птиц. Жаворонки, ласточки, чибисы, утки, синицы, грачи,
скворцы. Поют с утра до вечера. Заслушаться можно. А асфальта совсем нет, и
машин мало. Ты хочешь поехать туда? Будешь бегать по траве, по самой
настоящей - мягкой, пушистой.
- А дядя не будет ругаться?
- Нет, что ты, доченька! За эту травку никто не ругается. По ней всем
можно ходить. Ее там много, много.
- А мама говорит, в деревне плохо.
Евгений не сразу нашел что ответить. Не думал, что Наташка зайдет так
далеко в своей ненависти к деревне. Прививать дочери свои взгляды...
- Почему там плохо, Людочка?
- Не знаю. Мама говорит! плохо. Там нет кино, игрушек. - Люда
помолчала и, явно повторяя чужие слова, неловко выговорила: - Глушь
беспросветная... А еще мама говорила, что ты найдешь там другую тетю. Не
надо, папочка, не находи. Она плохая, я ее не люблю. Не уезжай больше от
нас.
Глаза дочери испытующе смотрели на него. В них было недоумение,
удивление и еле заметная тень недоверия. Отец увидел это и испугался.
Откуда появилось недоверие? Как, какими словами, каким злом, непонятным ей,
недоступным, взрослый человек, мать, посеяла в ее душе недобрые семена
отчуждения? Неужели Наташка способна на это? Но это же низко, недостойно...
Кудряшов встал, прошелся взад-вперед по палате, поправил простыню и опять
сел. Дочь молча следила за ним глазами.
- Людочка... - он почувствовал, что ему трудно гопо-рить. -
Доченька... мама, наверно, пошутила? Или ты ее неправильно поняла?
- Мали всегда плакала. Ее кто-то обидел. Только она мне не гоаорила
кто. А один раз она даже сказала, что ты плохой ы. не как все...
- И ты поверила? - испуганно спросил Евгений.
- Нет, не совсем." Я знаю - ты хороший. Но мне маму жалко. Ты же не
мог ее обидеть, ты был в деревне. Ведь шдавда" да?
Отец молчал. Он отчетливо помнил скандал с Наташкой накануне отъезда в
деревню. Даже не скандал, а так, резкий, обидный разговор, каких было много
в последнее время. Они всегда возникали внезапно, и часто даже трудно было
определить их причину. Они делали Кудряшова нервным, вспыльчивым, а
непонимание Наташи с каждым годом усиливало пх. взаимную неприязнь. Ее
начинала раздражать его манера есть, сидеть за столом, привычка громко
разговаривать, рано вставать по утрам и бесцельно бродить от окна к окну по
пустой квартире, его по-детски восторженное отношение к цветам, деревьям,
птицам. Она считала все это деревенщиной, а потому неприличным и глупым.
Наташа видела глубоко скрываемую тоску мужа по степным просторам, по полям
хлг-бов, по земле и боялась этой его непроходящей тоски. Боялась, что
когда-нибудь рассыплется, как карточный домик, их цивилизованный городской
уют с милыми, ее сердцу пуфиками, телевизором, газовой плитой, полированной
мебелью и она превратится в одну из тех грязных, замызганных, с
почерневшими от земли руками баб - так она представляла себе деревенских
женщин. И она, как могла, сначала инстинктивно, а потом убежденно и
расчетливо защищала свой уют, своего мужа от той пропасти, в которую он
рвался и тянул ее. Деревню она считала омутом, где кончается всякая
достойная человека жизнь И была глубоко убеждена в этом. "Хватит того, что
мы родились там! - часто повторяла она и добавляла: - Семнадцать лет
потеряно в той глуша. Надо навер-. стать их!"
Евгений же нигде, кромг деревня, не хотел проводить свой отпуск. И
когда сш наступал, в доме начиналась настоящая война. Наташа наотрез
отказывалась ехать с ним. Делала все, чтобы и его не пустигь. Сначала это
,ей удавалось. Муж смирялся, отступал, и она торжествовала победу. Но мира
в семье такие сделки не прибавляли. Ни Сочи, ни Гагра не радовали Евгения,
не приносили того душевного покоя и уравновешенности, какие всегда
приходили к нему в родных краях. Ощущение плена, насилия над собой угнетало
его, делало угрюмым и замкнутым.
С рождением дочери скандалы немного поутихли, казалось, мир и согласие
пришли наконец в семью. Но это только казалось. Первый же намек Евгения на
то, чтобы от" править Людочку на лето в деревню к бабушке вызвал бурю, И
опять завертелось все во взаимных обидах, упреках, непо" нимании.
Последний их разговор, перед его бегством в деревню, перешел все
рамки. На предложение всей семьей поехать в отпуск к матери Наташа закатила
истерику. Ругала мужа, обвиняла его во всех грехах и запальчиво заявила,
что дочь она ему не отдаст, а если он поедет сам, то пусть не возвращается.
Такой муж ей не нужен. И демонстративно уступила очередь на отпуск своей
сотруднице.
"Нелегко будет ее переломить, - подумал Евгений и тут же успокоил
себя: - А что в жизни бывает простым и легким? - И сам себе ответил: -
Ничего! Все дается с боя".
- Ты не обижал маму, ведь правда, папа? - повторила Людочка.
Отец вздрогнул и наклонился к дочери.
- Когда-нибудь ты все поймешь, Люда... Выздоравливай поскорей.
Договорились? И уколов не надо бояться. Ты же храбрая у меня.
- А ты не уедешь больше?
- Нет, не уеду! - будто уверяя самого себя, твердо сказал Евгений.
- Я буду закрывать глазки, как тетю с уколом увижу, и кулаки сжимать.
Вот так, крепко-крепко. Ты любишь нас, папа?
- Я тебя очень люблю.
Он опять вспомнил день отъезда в деревню. До отхода поезда оставалось
около часа. Наташа сидела на диване, поджав под себя ноги, и тихо
всхлипывала. Люда спала в другой комнате. Евгений ходил из угла в угол,
курил сигарету за сигаретой и говорил жене, что она не права, эгоистична,
не хочет понять его и вообще поступает подло. Она плакала и обвиняла его в
том же. Потом резко поднялась и, почти крича, заявила, что он может
катиться на все четыре стороны, дочь она воспитает сама. Евгений хотел
пройти попрощаться с Людочкой, но Наташа встала на пути и, зло сверкнув
глазами, крикнула: "Не пущу!"
Он хлопнул дверью и уехал...
- Папа, о чем ты все время думаешь? - вновь вернула его к
действительности дочь.
- Я думаю о тебе, о нас...
- И о маме тоже?
- И о маме.
- И о своей деревне? - допытывалась дочь.
- Почему о своей? О нашей.
- Мама сказала, что она твоя.
- Это не совсем так. Мы оба родились в деревне. В разных, но это не
меняет дела. Мама почему-то разлюбила свою деревню, а я нет.
- Это плохо, когда разлюбливают?
- Как тебе сказать?.. Просто у мамы появилась другая любовь. К
городу. Вот к этому городу, в котором мы живем. Это ее право, это тоже
хорошо.
- А как же деревня?
- Деревня?.. Наверное, мама не очень крепко ее любила,
- Всегда?
- Всегда.
- А ты любишь наш город?
- Я? - Отец помолчал. - Понимаешь, доченька... Здесь хорошо. Но вот
птичке, например, лучше в небе, зайчику в поле или в лесу. Они привыкли
там. А в другом месте им будет грустно. Им будет тесно и неуютно, как в
клетке. Хотя все они в конце концов привыкают, - задумчиво добавил он.
- Мне тоже жалко птичку. Зачем ее посадили в клетку? Я говорила Ирке;
выпусти ее, пусть она полетает. Разве ты не видишь, ей скучно, она,
бедненькая, плачет. А Ирка злая, я с ней больше не дружу.
- Вот так и человеку иной раз хочется полетать, хоть самую малость. -
Отец встал. - Вечером я опять приду к тебе. Ты не скучай, ладно?
- Теперь мне не будет скучно. Я буду тебя ждать. Ты мне сказку
расскажешь?
- Обязательно. Я расскажу тебе об одном мальчике. Он был степным
принцем и очень дружил с лошадкой. Лошадка была самая настоящая и очень
умная. А потом злые люди погубили ее.
- И он плакал?
- Да, очень. И даже ковыль - степная трава - плакал вместе с ним.
- Лошадка была волшебная?
- Только говорить, как люди, не могла. Но все понимала.
- Они победили злого колдуна?
- Да. И она подарила ему огромный-огромный ковер степного ковыля, с
живыми розами, травой, птицами, настоящим голубым небом, где на облаках
росли ромашки. И он оставил его себе весь-весь, навсегда. И никому никогда
не отдаст. Только своей маленькой доченьке хотел бы подарить его. Насовсем,
на всю жизнь...
Домой он шел с Наташей. Нещадно палило солнце. В воздухе висел запах
бензина, резиновых шин, расплавленного асфальта. Люди жались в тень,
толпились, у тележек с газированной водой.
"Сейчас бы родниковой из Волчьего, - подумал Евгений, пристраиваясь в
хвост очереди. - И без толкучки. Подходи и пей. Хочешь - пригоршней,
хочешь - картузом". Впереди него с пузатым портфелем в руке стоял тощий
седой человек. По его лицу градом катился пот, и он то и дело вытирался,
нетерпеливо поглядывая вперед, на медленно подвигающуюся очередь. Чем-то
неуловимым он напомнил Евгению Ивана Ильича. Но чем, он не мог определить.
Кудряшов присмотрелся к людям в очереди и неожиданно отметил, что все они
такие же, как его односельчане, как его мать, Иван Ильич. Евгений удивился
своему открытию. До сих пор он считал, что люди, живущие в городе,
отличаются от сельских жителей. Чем имение, Евгений не мог сказать, но тут
их было значительно больше, и это вводило в заблуждение. Их лияа, судьбы,
характеры потеряли для него свою индивидуальность, слились в единую
неопределенную и даже чем-то чуждую ему массу, постоянно куда-то спешащую,
толкающуюся, где никто не знает никого и никому ни до кого нет дела. А
сегодня он вдруг увидел, даже не увидел, а понял, что в городе живут такие
же труженики, как и в селе, со своими судьбами, со своими радостями и
болями, со своими вполне определенными лицами и характерами. И есть конечно
же у каждого из них своя привязанность, своя любовь к городу, к его
кажегеным громадам, и, может бить, такая же большая и непреходящая, как у
него к степи. Это тоже надо понимать и уважать.
- В деревне сейчас не так душно. Наверное, кислорода больше, - сказал
Кудряшов.
Человек с портфелем мельком посмотрел на него и приветливо улыбнулся.
- В какую поглуше бы - да в пруд с омутом. Красота!
Водичка как в колодце! - Он крякнул от удовольствия и опять улыбнулся.
Наташа промолчала. "Не надо было об этом заводить разговор", - подумал
Евгений и тоже замолчал.
- На базаре все так дорого, - сказала Наташа. - Пучок вялой редиски -
пятнадцать копеек. На старые деньги, помню, столько же стоил.
- Когда теперь отпуск... очередной? - после паузы спросил он.
- В ноябре. - Наташа насупилась.
"И об этом не надо было спрашивать", - опять подумал он.
- О чем ты с Людой говорил? - спросила она.
- Так... обо всем. Она уже большая, во всем разбирается. Дети очень
восприимчивы. - Он вамолчал и вздохнул. - Это только кажется, что они
ничего не понимают.
- Да, она все понимает.
Евгению показалось, что Наташа сказала это каким-то ви" новатьш,
неуверенным голосом. Сказала не то, что думала, в лишь для того, чтобы
скрыть свои настоящие мысли.
- Было бы хорошо, если бы она не знала о наших... ну... не совсем
приятных отношениях. Кроме душевной травмы, это ничего не принесет ей. Мы
должны думать о ней. Если считаем себя родителями. Оба. - Евгений говорил
медленно, с расстановкой, словно опасался, что жена неправильно поймет
его. - Ненавидеть она успеет научиться. Когда сама разберется, кого
ненавидеть и за что. Если в детском сердце будет больше зла, чем любви, то
потом ей будет не за что нас благодарить. Я так думаю.
Кудряшов потупил голову и молча шел рядом с женой. Потом закурил,
жадно затянулся дымом и густой струей выпустил его из носа. Ответа не ждал.
Знал, что жена, как всегда, смолчит. Начнет возражать уже потом, спустя
день или два, когда он забудет об этом. Но теперь Евгений был уверен, что
сумеет убедить Наташу, терпеливо найдет те слова, в которые она поверит, а
поверяв, примирится.
- Знаешь.- - Ему вдруг непреодолимо захотелось рассказать ей, о чем
он узнал в эту поездку о мвяжря, об отце - обо всем, что передумал за ату
длинную дорогу на свою родину, в свое детство и юность. Он начал говорить.
Наташа слу? шала и молчала. И только по тому, как порой она сжимала его
локоть, он понимал, что рассказ затонул ее. И тогда он сам начинал
волноваться, сознавая, что любит ее. Любит, как свою степь, как это небо,
как саму жизнь. Но теперь не было в этой любви ущемленности и непонимания,
потому что он уже твердо знал: он, Женька Кудряшов, выросший без отца и
обретший его в пору возмужания, найдет дорогу к счастью. Не может не найти.
Не имеет права. Он по-прежнему будет просыпаться по ночам от звонкой трели
жаворонка, от тихого, звона сизых волн степного ковыля, от трубного ржанья
табуна и невесть откуда залетевшего в город запаха ромашек, на не будет
мучиться от этого, как прежде, а, наоборот, будет, горд тем, что все это
есть на его родине и он богат этим...
Домой они вернулись поздно.
А ночью ему приснилась родная деревня. Он бежал по заснеженной степи и
не мог достичь ее края. Навстречу ползла колючая поземка, слепила глаза,
иглами набивалась в рот. У края неба, уткнув в звезды мохнатые, заиндевелые
морды, выли волки. Кудряшов хотел крикнуть: "Уйдите!" - но раскрыл рот и
почувствовал, что не может шевельнуть примерзшим языком.
Поземка голодным зверем лизала обмороженный труп степи. Язык ее был
шершав и обжигающе холоден. Огромным колоколом тихо гудело небо. Потом
взошла луна и поглотила все звуки.
"Принеси букет диких роз!" - простонала степь.
"Ты обязан сделать это! Она любит тебя!" - эхом откликнулось небо.
"Они же замерзли!" - хотел крикнуть Евгений, но тело свела судорога и
наполнила страхом смерти.
"Я вырублю их изо льда и полью своей кровью!" - звонким голосом
крикнул сн, и страх прошел.
Откуда-то явилась стая белых чибисов, и надрывный плач заполнил все
пространство. Луна поднялась выше и бесстыдно глазела на мертвую наготу
степи.
"Не смей!" - крикнул Кудряшов и увидел, как дрогнул снежный саван.
Рыданья чибисов затихли. Метель взвизгнула, как ушибленная сука, и
заплясала бурунами по степи. У Волчьего лога снежный вихрь поднялся до
неба, и тогда Евгений услышал, как стали лопаться обмороженные звезды.
Треск их был оглушителен и страшен. А по степи бесновалась метель. Она
ревела, стонала и с каким-то диким ожесточением бросала в лицо мерзлые
клочья Наташкиного бального платья. Он отбивался от них руками, и клочья,
окропленные его кровью, падали рядом, образуя розовый сугроб. Потом из него
выросла голова Чайки, взлетела вверх и заржала, сотрясая небо, тревожно и
жутко.
"Не надо!" - страшно крикнул Евгений и проснулся.
- Наташа! - позвал он и увидел ее голову, сползшую по подушке к нему
на плечо. Евгений прикоснулся к ее волосам.
Над городом занималось утро. Из-за черных терриконов вставало огромное
оранжевое солнце. Кудряшов встал, прошелся по комнате, потом открыл балкон
и с хрустом в суставах потянулся. Было свежо и тихо. Он вспомнил о деревне,
о письмах Наташи, потужил, что не взял их с собой, но потом подумал и
решил) на следующий год они поедут вместе, все трое, и прочтут их там.
Только там, под крышей своей родины. Потом вспомнил Ивана Ильича, как он
подал свою, большую беспалую руку и как стыдливо отвернулся, смахнув слезы,
как пошел тяжело, старчески сутулясь, весь скорбный и опустошенный.
Вспомнил его судьбу, его жизнь, его чистый, открытый взгляд, и оттого, что
он есть, именно такой, а не иной, он, его отец, еще не признанный им, его
сыном, на душе стало тревожно и вместе с тем радостно.
Евгений медленно подошел к столу, выдвинул левый ящик и потянул лист
бумаги. Из-под листа выскользнули и упали на пол два конверта. Он нагнулся
и поднял их. Это были его письма к Наташе. Евгений узнал их сразу. И то,
что они были зачитаны до дыр и очутились здесь, приятно поразило его и
обрадовало: "Тоже перечитывает". Он с нежностью посмотрел на спящую жену и
улыбнулся.
Потом достал авторучку и, присев к столу, размашисто написал:
"Здравствуй, отец". Горло сжало спазмой. Ян продолжал: "Я очень виноват
перед тобой..."
За окном звякнул трамвайный звонок. Диск солнца, оторвавшись от
вершины террикона, знойно набирал высоту. На балконе чирикали воробьи,
вверху, под крышей, ворковали голуби. За углом дома взвизгнула тормозами
машина и зашуршала по асфальту.
- Люда, доченька, осторожней! - во сне пробормотала Наташа.
Наступал новый день...
Ворошиловград - Добринка
КОВЫЛЬ - ТРАВА СТЕПНАЯ
Редактор С. В. Молева.
Художник О. И. Маслаков.
Художественный редактор И. 3. Семенцов.
Технический редактор В. И. Демьяненко.
Корректор И. В. Левтонова
ИБ Э 1558
Титов В. А.
Т45 Всем смертям назло... Ковыль - трава степная. - Л.: Лениздат,
1980. - 400 с, портр. - (Библиотека "Человек труда").
Повесть Владислава Титова "Всем смертям назло..." во многом
автобиографична. Автор ее - в прошлом шахтер, горный мастер, - рискуя
жизнью, предотвратил катастрофу в шахте. Он лишился обеих рук, но не
покорился судьбе, сумел выстоять и найти свое место в жизни.
Повесть "Ковыль - трава степная" также посвящена нашим со"
временникам, их мужеству и высокой нравственной красоте.
Т ---------------------165-80
М171(03)-80
84.3(2)7
Сдано в набор 17.10.79. Подписано к печати 00.05.80. М 2t205. Формат
84Х108 1/32.. Бумага тип Э I. Гаря. "Литературная. Печать высокая Усл. печ.
л. 21.0+вкл. Уч.-изд. л. 24,70+ + 0 04 = 24,74. Тираж 100 000 экз. Заказ Mi
392. Цена 1 р. 86 к.
Орд?на Трудового Красного Знамени Лекиэдат, PI023. Ленинград,
Фонтанка, 59. Ордена Трудового Красного Знамени типография им. Володарского
Леннздата, 191023, Ленинград, Фонтанка, 57,
OCR Pirat
скворцы. Поют с утра до вечера. Заслушаться можно. А асфальта совсем нет, и
машин мало. Ты хочешь поехать туда? Будешь бегать по траве, по самой
настоящей - мягкой, пушистой.
- А дядя не будет ругаться?
- Нет, что ты, доченька! За эту травку никто не ругается. По ней всем
можно ходить. Ее там много, много.
- А мама говорит, в деревне плохо.
Евгений не сразу нашел что ответить. Не думал, что Наташка зайдет так
далеко в своей ненависти к деревне. Прививать дочери свои взгляды...
- Почему там плохо, Людочка?
- Не знаю. Мама говорит! плохо. Там нет кино, игрушек. - Люда
помолчала и, явно повторяя чужие слова, неловко выговорила: - Глушь
беспросветная... А еще мама говорила, что ты найдешь там другую тетю. Не
надо, папочка, не находи. Она плохая, я ее не люблю. Не уезжай больше от
нас.
Глаза дочери испытующе смотрели на него. В них было недоумение,
удивление и еле заметная тень недоверия. Отец увидел это и испугался.
Откуда появилось недоверие? Как, какими словами, каким злом, непонятным ей,
недоступным, взрослый человек, мать, посеяла в ее душе недобрые семена
отчуждения? Неужели Наташка способна на это? Но это же низко, недостойно...
Кудряшов встал, прошелся взад-вперед по палате, поправил простыню и опять
сел. Дочь молча следила за ним глазами.
- Людочка... - он почувствовал, что ему трудно гопо-рить. -
Доченька... мама, наверно, пошутила? Или ты ее неправильно поняла?
- Мали всегда плакала. Ее кто-то обидел. Только она мне не гоаорила
кто. А один раз она даже сказала, что ты плохой ы. не как все...
- И ты поверила? - испуганно спросил Евгений.
- Нет, не совсем." Я знаю - ты хороший. Но мне маму жалко. Ты же не
мог ее обидеть, ты был в деревне. Ведь шдавда" да?
Отец молчал. Он отчетливо помнил скандал с Наташкой накануне отъезда в
деревню. Даже не скандал, а так, резкий, обидный разговор, каких было много
в последнее время. Они всегда возникали внезапно, и часто даже трудно было
определить их причину. Они делали Кудряшова нервным, вспыльчивым, а
непонимание Наташи с каждым годом усиливало пх. взаимную неприязнь. Ее
начинала раздражать его манера есть, сидеть за столом, привычка громко
разговаривать, рано вставать по утрам и бесцельно бродить от окна к окну по
пустой квартире, его по-детски восторженное отношение к цветам, деревьям,
птицам. Она считала все это деревенщиной, а потому неприличным и глупым.
Наташа видела глубоко скрываемую тоску мужа по степным просторам, по полям
хлг-бов, по земле и боялась этой его непроходящей тоски. Боялась, что
когда-нибудь рассыплется, как карточный домик, их цивилизованный городской
уют с милыми, ее сердцу пуфиками, телевизором, газовой плитой, полированной
мебелью и она превратится в одну из тех грязных, замызганных, с
почерневшими от земли руками баб - так она представляла себе деревенских
женщин. И она, как могла, сначала инстинктивно, а потом убежденно и
расчетливо защищала свой уют, своего мужа от той пропасти, в которую он
рвался и тянул ее. Деревню она считала омутом, где кончается всякая
достойная человека жизнь И была глубоко убеждена в этом. "Хватит того, что
мы родились там! - часто повторяла она и добавляла: - Семнадцать лет
потеряно в той глуша. Надо навер-. стать их!"
Евгений же нигде, кромг деревня, не хотел проводить свой отпуск. И
когда сш наступал, в доме начиналась настоящая война. Наташа наотрез
отказывалась ехать с ним. Делала все, чтобы и его не пустигь. Сначала это
,ей удавалось. Муж смирялся, отступал, и она торжествовала победу. Но мира
в семье такие сделки не прибавляли. Ни Сочи, ни Гагра не радовали Евгения,
не приносили того душевного покоя и уравновешенности, какие всегда
приходили к нему в родных краях. Ощущение плена, насилия над собой угнетало
его, делало угрюмым и замкнутым.
С рождением дочери скандалы немного поутихли, казалось, мир и согласие
пришли наконец в семью. Но это только казалось. Первый же намек Евгения на
то, чтобы от" править Людочку на лето в деревню к бабушке вызвал бурю, И
опять завертелось все во взаимных обидах, упреках, непо" нимании.
Последний их разговор, перед его бегством в деревню, перешел все
рамки. На предложение всей семьей поехать в отпуск к матери Наташа закатила
истерику. Ругала мужа, обвиняла его во всех грехах и запальчиво заявила,
что дочь она ему не отдаст, а если он поедет сам, то пусть не возвращается.
Такой муж ей не нужен. И демонстративно уступила очередь на отпуск своей
сотруднице.
"Нелегко будет ее переломить, - подумал Евгений и тут же успокоил
себя: - А что в жизни бывает простым и легким? - И сам себе ответил: -
Ничего! Все дается с боя".
- Ты не обижал маму, ведь правда, папа? - повторила Людочка.
Отец вздрогнул и наклонился к дочери.
- Когда-нибудь ты все поймешь, Люда... Выздоравливай поскорей.
Договорились? И уколов не надо бояться. Ты же храбрая у меня.
- А ты не уедешь больше?
- Нет, не уеду! - будто уверяя самого себя, твердо сказал Евгений.
- Я буду закрывать глазки, как тетю с уколом увижу, и кулаки сжимать.
Вот так, крепко-крепко. Ты любишь нас, папа?
- Я тебя очень люблю.
Он опять вспомнил день отъезда в деревню. До отхода поезда оставалось
около часа. Наташа сидела на диване, поджав под себя ноги, и тихо
всхлипывала. Люда спала в другой комнате. Евгений ходил из угла в угол,
курил сигарету за сигаретой и говорил жене, что она не права, эгоистична,
не хочет понять его и вообще поступает подло. Она плакала и обвиняла его в
том же. Потом резко поднялась и, почти крича, заявила, что он может
катиться на все четыре стороны, дочь она воспитает сама. Евгений хотел
пройти попрощаться с Людочкой, но Наташа встала на пути и, зло сверкнув
глазами, крикнула: "Не пущу!"
Он хлопнул дверью и уехал...
- Папа, о чем ты все время думаешь? - вновь вернула его к
действительности дочь.
- Я думаю о тебе, о нас...
- И о маме тоже?
- И о маме.
- И о своей деревне? - допытывалась дочь.
- Почему о своей? О нашей.
- Мама сказала, что она твоя.
- Это не совсем так. Мы оба родились в деревне. В разных, но это не
меняет дела. Мама почему-то разлюбила свою деревню, а я нет.
- Это плохо, когда разлюбливают?
- Как тебе сказать?.. Просто у мамы появилась другая любовь. К
городу. Вот к этому городу, в котором мы живем. Это ее право, это тоже
хорошо.
- А как же деревня?
- Деревня?.. Наверное, мама не очень крепко ее любила,
- Всегда?
- Всегда.
- А ты любишь наш город?
- Я? - Отец помолчал. - Понимаешь, доченька... Здесь хорошо. Но вот
птичке, например, лучше в небе, зайчику в поле или в лесу. Они привыкли
там. А в другом месте им будет грустно. Им будет тесно и неуютно, как в
клетке. Хотя все они в конце концов привыкают, - задумчиво добавил он.
- Мне тоже жалко птичку. Зачем ее посадили в клетку? Я говорила Ирке;
выпусти ее, пусть она полетает. Разве ты не видишь, ей скучно, она,
бедненькая, плачет. А Ирка злая, я с ней больше не дружу.
- Вот так и человеку иной раз хочется полетать, хоть самую малость. -
Отец встал. - Вечером я опять приду к тебе. Ты не скучай, ладно?
- Теперь мне не будет скучно. Я буду тебя ждать. Ты мне сказку
расскажешь?
- Обязательно. Я расскажу тебе об одном мальчике. Он был степным
принцем и очень дружил с лошадкой. Лошадка была самая настоящая и очень
умная. А потом злые люди погубили ее.
- И он плакал?
- Да, очень. И даже ковыль - степная трава - плакал вместе с ним.
- Лошадка была волшебная?
- Только говорить, как люди, не могла. Но все понимала.
- Они победили злого колдуна?
- Да. И она подарила ему огромный-огромный ковер степного ковыля, с
живыми розами, травой, птицами, настоящим голубым небом, где на облаках
росли ромашки. И он оставил его себе весь-весь, навсегда. И никому никогда
не отдаст. Только своей маленькой доченьке хотел бы подарить его. Насовсем,
на всю жизнь...
Домой он шел с Наташей. Нещадно палило солнце. В воздухе висел запах
бензина, резиновых шин, расплавленного асфальта. Люди жались в тень,
толпились, у тележек с газированной водой.
"Сейчас бы родниковой из Волчьего, - подумал Евгений, пристраиваясь в
хвост очереди. - И без толкучки. Подходи и пей. Хочешь - пригоршней,
хочешь - картузом". Впереди него с пузатым портфелем в руке стоял тощий
седой человек. По его лицу градом катился пот, и он то и дело вытирался,
нетерпеливо поглядывая вперед, на медленно подвигающуюся очередь. Чем-то
неуловимым он напомнил Евгению Ивана Ильича. Но чем, он не мог определить.
Кудряшов присмотрелся к людям в очереди и неожиданно отметил, что все они
такие же, как его односельчане, как его мать, Иван Ильич. Евгений удивился
своему открытию. До сих пор он считал, что люди, живущие в городе,
отличаются от сельских жителей. Чем имение, Евгений не мог сказать, но тут
их было значительно больше, и это вводило в заблуждение. Их лияа, судьбы,
характеры потеряли для него свою индивидуальность, слились в единую
неопределенную и даже чем-то чуждую ему массу, постоянно куда-то спешащую,
толкающуюся, где никто не знает никого и никому ни до кого нет дела. А
сегодня он вдруг увидел, даже не увидел, а понял, что в городе живут такие
же труженики, как и в селе, со своими судьбами, со своими радостями и
болями, со своими вполне определенными лицами и характерами. И есть конечно
же у каждого из них своя привязанность, своя любовь к городу, к его
кажегеным громадам, и, может бить, такая же большая и непреходящая, как у
него к степи. Это тоже надо понимать и уважать.
- В деревне сейчас не так душно. Наверное, кислорода больше, - сказал
Кудряшов.
Человек с портфелем мельком посмотрел на него и приветливо улыбнулся.
- В какую поглуше бы - да в пруд с омутом. Красота!
Водичка как в колодце! - Он крякнул от удовольствия и опять улыбнулся.
Наташа промолчала. "Не надо было об этом заводить разговор", - подумал
Евгений и тоже замолчал.
- На базаре все так дорого, - сказала Наташа. - Пучок вялой редиски -
пятнадцать копеек. На старые деньги, помню, столько же стоил.
- Когда теперь отпуск... очередной? - после паузы спросил он.
- В ноябре. - Наташа насупилась.
"И об этом не надо было спрашивать", - опять подумал он.
- О чем ты с Людой говорил? - спросила она.
- Так... обо всем. Она уже большая, во всем разбирается. Дети очень
восприимчивы. - Он вамолчал и вздохнул. - Это только кажется, что они
ничего не понимают.
- Да, она все понимает.
Евгению показалось, что Наташа сказала это каким-то ви" новатьш,
неуверенным голосом. Сказала не то, что думала, в лишь для того, чтобы
скрыть свои настоящие мысли.
- Было бы хорошо, если бы она не знала о наших... ну... не совсем
приятных отношениях. Кроме душевной травмы, это ничего не принесет ей. Мы
должны думать о ней. Если считаем себя родителями. Оба. - Евгений говорил
медленно, с расстановкой, словно опасался, что жена неправильно поймет
его. - Ненавидеть она успеет научиться. Когда сама разберется, кого
ненавидеть и за что. Если в детском сердце будет больше зла, чем любви, то
потом ей будет не за что нас благодарить. Я так думаю.
Кудряшов потупил голову и молча шел рядом с женой. Потом закурил,
жадно затянулся дымом и густой струей выпустил его из носа. Ответа не ждал.
Знал, что жена, как всегда, смолчит. Начнет возражать уже потом, спустя
день или два, когда он забудет об этом. Но теперь Евгений был уверен, что
сумеет убедить Наташу, терпеливо найдет те слова, в которые она поверит, а
поверяв, примирится.
- Знаешь.- - Ему вдруг непреодолимо захотелось рассказать ей, о чем
он узнал в эту поездку о мвяжря, об отце - обо всем, что передумал за ату
длинную дорогу на свою родину, в свое детство и юность. Он начал говорить.
Наташа слу? шала и молчала. И только по тому, как порой она сжимала его
локоть, он понимал, что рассказ затонул ее. И тогда он сам начинал
волноваться, сознавая, что любит ее. Любит, как свою степь, как это небо,
как саму жизнь. Но теперь не было в этой любви ущемленности и непонимания,
потому что он уже твердо знал: он, Женька Кудряшов, выросший без отца и
обретший его в пору возмужания, найдет дорогу к счастью. Не может не найти.
Не имеет права. Он по-прежнему будет просыпаться по ночам от звонкой трели
жаворонка, от тихого, звона сизых волн степного ковыля, от трубного ржанья
табуна и невесть откуда залетевшего в город запаха ромашек, на не будет
мучиться от этого, как прежде, а, наоборот, будет, горд тем, что все это
есть на его родине и он богат этим...
Домой они вернулись поздно.
А ночью ему приснилась родная деревня. Он бежал по заснеженной степи и
не мог достичь ее края. Навстречу ползла колючая поземка, слепила глаза,
иглами набивалась в рот. У края неба, уткнув в звезды мохнатые, заиндевелые
морды, выли волки. Кудряшов хотел крикнуть: "Уйдите!" - но раскрыл рот и
почувствовал, что не может шевельнуть примерзшим языком.
Поземка голодным зверем лизала обмороженный труп степи. Язык ее был
шершав и обжигающе холоден. Огромным колоколом тихо гудело небо. Потом
взошла луна и поглотила все звуки.
"Принеси букет диких роз!" - простонала степь.
"Ты обязан сделать это! Она любит тебя!" - эхом откликнулось небо.
"Они же замерзли!" - хотел крикнуть Евгений, но тело свела судорога и
наполнила страхом смерти.
"Я вырублю их изо льда и полью своей кровью!" - звонким голосом
крикнул сн, и страх прошел.
Откуда-то явилась стая белых чибисов, и надрывный плач заполнил все
пространство. Луна поднялась выше и бесстыдно глазела на мертвую наготу
степи.
"Не смей!" - крикнул Кудряшов и увидел, как дрогнул снежный саван.
Рыданья чибисов затихли. Метель взвизгнула, как ушибленная сука, и
заплясала бурунами по степи. У Волчьего лога снежный вихрь поднялся до
неба, и тогда Евгений услышал, как стали лопаться обмороженные звезды.
Треск их был оглушителен и страшен. А по степи бесновалась метель. Она
ревела, стонала и с каким-то диким ожесточением бросала в лицо мерзлые
клочья Наташкиного бального платья. Он отбивался от них руками, и клочья,
окропленные его кровью, падали рядом, образуя розовый сугроб. Потом из него
выросла голова Чайки, взлетела вверх и заржала, сотрясая небо, тревожно и
жутко.
"Не надо!" - страшно крикнул Евгений и проснулся.
- Наташа! - позвал он и увидел ее голову, сползшую по подушке к нему
на плечо. Евгений прикоснулся к ее волосам.
Над городом занималось утро. Из-за черных терриконов вставало огромное
оранжевое солнце. Кудряшов встал, прошелся по комнате, потом открыл балкон
и с хрустом в суставах потянулся. Было свежо и тихо. Он вспомнил о деревне,
о письмах Наташи, потужил, что не взял их с собой, но потом подумал и
решил) на следующий год они поедут вместе, все трое, и прочтут их там.
Только там, под крышей своей родины. Потом вспомнил Ивана Ильича, как он
подал свою, большую беспалую руку и как стыдливо отвернулся, смахнув слезы,
как пошел тяжело, старчески сутулясь, весь скорбный и опустошенный.
Вспомнил его судьбу, его жизнь, его чистый, открытый взгляд, и оттого, что
он есть, именно такой, а не иной, он, его отец, еще не признанный им, его
сыном, на душе стало тревожно и вместе с тем радостно.
Евгений медленно подошел к столу, выдвинул левый ящик и потянул лист
бумаги. Из-под листа выскользнули и упали на пол два конверта. Он нагнулся
и поднял их. Это были его письма к Наташе. Евгений узнал их сразу. И то,
что они были зачитаны до дыр и очутились здесь, приятно поразило его и
обрадовало: "Тоже перечитывает". Он с нежностью посмотрел на спящую жену и
улыбнулся.
Потом достал авторучку и, присев к столу, размашисто написал:
"Здравствуй, отец". Горло сжало спазмой. Ян продолжал: "Я очень виноват
перед тобой..."
За окном звякнул трамвайный звонок. Диск солнца, оторвавшись от
вершины террикона, знойно набирал высоту. На балконе чирикали воробьи,
вверху, под крышей, ворковали голуби. За углом дома взвизгнула тормозами
машина и зашуршала по асфальту.
- Люда, доченька, осторожней! - во сне пробормотала Наташа.
Наступал новый день...
Ворошиловград - Добринка
КОВЫЛЬ - ТРАВА СТЕПНАЯ
Редактор С. В. Молева.
Художник О. И. Маслаков.
Художественный редактор И. 3. Семенцов.
Технический редактор В. И. Демьяненко.
Корректор И. В. Левтонова
ИБ Э 1558
Титов В. А.
Т45 Всем смертям назло... Ковыль - трава степная. - Л.: Лениздат,
1980. - 400 с, портр. - (Библиотека "Человек труда").
Повесть Владислава Титова "Всем смертям назло..." во многом
автобиографична. Автор ее - в прошлом шахтер, горный мастер, - рискуя
жизнью, предотвратил катастрофу в шахте. Он лишился обеих рук, но не
покорился судьбе, сумел выстоять и найти свое место в жизни.
Повесть "Ковыль - трава степная" также посвящена нашим со"
временникам, их мужеству и высокой нравственной красоте.
Т ---------------------165-80
М171(03)-80
84.3(2)7
Сдано в набор 17.10.79. Подписано к печати 00.05.80. М 2t205. Формат
84Х108 1/32.. Бумага тип Э I. Гаря. "Литературная. Печать высокая Усл. печ.
л. 21.0+вкл. Уч.-изд. л. 24,70+ + 0 04 = 24,74. Тираж 100 000 экз. Заказ Mi
392. Цена 1 р. 86 к.
Орд?на Трудового Красного Знамени Лекиэдат, PI023. Ленинград,
Фонтанка, 59. Ордена Трудового Красного Знамени типография им. Володарского
Леннздата, 191023, Ленинград, Фонтанка, 57,
OCR Pirat