Титов Владимир. Ковыль-трава степная

маленьким кулачком захмелевший Митрич. - Мы свое сделали. Пусть молодежь
теперь господствует. Пусть приучаются хозяйствовать. А что не смогут - мы
подскажем. Нечего в бутылку без надобности лезть.
Николай слезливо морщил лицо и лез к Евгению целоваться.
- Женюха, а помнишь, как мы в школу вместе ходили? Друг, ты помнишь?
Вот времена были! Не ровня нынешним.
- Да отвяжись ты, окаянный! - полушутя, полусерьезно говорила мать и
легонько отстраняла его от сына. - Дай посидеть спокойно человеку! Как
выпьет, так целоваться! Нюрка рассказывала, что ты спьяну корову свою чуть
не зацеловал.
- Нюрка стерва! Стерна она! - Николай медленно опустился на стул и
обхватил голову руками. - Уйду я от нее, Жень... Посоветуй, как мне быть.
Сроду выпить не даст. - Он уронил голову и пьяно заплакал.
- А ты не сучи, понимать! - ударил кулаком об стол Иван Ильич. -
Самому- надо меньше в бутылку заглядывать! Штаны с себя скоро пропьешь!
Опять Нюрка будет виновата? В семнадцать лет обзаведутся семьей, а потом...
Мальцы, понимать! Молоко на губах не обсохло, а они туда же - жениться!
Отец скользнул взглядом по лицу Евгения и умолк. Это злополучное "они"
выскочило у него нечаянно. Мать опустила руки и, напрягаясь, выпрямилась. В
избе стало тихо. Иван Ильич громко сопел и не знал, куда спрятать свои
руки.
От головы Кудряшова отлила кровь, а йотом горячей волной ударила в
лицо. Он хотел что-то возразить Ивану Ильичу, но почувствовал, как, словно
обожженные, горят его уши, нос, щеки, и опустил голову.
- Времена такие подступили... - прервал неловкое молчание Кузьма. -
Жизнь в достаток стала, вот и выкобениваются! Об куске хлеба сейчас заботы
нет... И вшей окопных кормить не требуется. Мы-то, бывало...
- Да, конечно! - прерывая Кузьму, заговорил Евгений. - Вы за нас
кровь проливали, жизнь лучшую завоевывали, а мы... мы на готовеньком жить
не умеем! - Он резко встал со стула, шагнул по комнате. - Кашу манную нам в
рот пихали, а мы разжевать ее требовали! - Голос его дрогнул и повысился. -
Святые на небе обитают, а вы их на земле ищете! Или сами успели крылышки
отрастить?
- Женюшка! - схватила его за руки мать. - Не надо, сынок! Старики -
они и есть старики, как выпьют, так и хвастаться. Все у них не так да не
эдак. Жизнь - она есть жизнь.
- Это ты правильно заметила, Катерина: жизнь есть жизнь, - грузно
склонившись к столу и ни на кого не глядя, сказал Иван Ильич. - Только не
всем она одинаково дается. Одному вроде увеселительной прогулки... до поры
до времени, понимать, а другому... другому что проселочная дорога в
распутицу. И о вшах оконных здесь не зря упомянули. И пусть радуются и
оценят те, кому не пришлось их кормить в ту грозную годину.
- Оценили! - крикнул Кудряшов. - Сполна оценили! - Он высвободился из
рук матери, сжал кулаки. - И жизнь после окопов оценили! - И уже тише
добавил: - Или это не в счет?
Вопрос был задан прямо, без обиняков. Евгений стоял сзади Ивана
Ильича, с раздражением смотрел в его седой затылок и ждал. Ждал ответа.
Ответа на то, как это случилось, что он, Женька Кудряшов, его сын, носит
фамилию другого человека и не признает его, Ивана Ильича, за своего отца?
Кто виноват в том, что рос он без отца при живом отце? И может, правы те,
что ему, босоногому мальчишке, с непонятной злобой цедили сквозь зубы:
"Позабавился председатель вдовушкой беззащитной".
Отец молчал, не поднимая головы.
- Затеяли разговор черт знает о чем! - досадливо буркнул Митрич и
встал из-за стола. - Нет бы о делах поговорить, новости городские
рассказать, а они... Тьфу ты, едрена-матре-на горькая, как кадеты
какие-нибудь!
- Право дело! - поддержала его мать. - Песню бы спели, что ли.
Запевай, Кузя, ты мастак по этой части.
Всем своим существом мать старалась предотвратить неприятный разговор.
- Я спрашиваю, в счет или не в счет?! - выкрикнул Кудряшов. - Или
обижать вдов в окопах научился?
- Женюшка, сыночек, Христом богом прошу: не надо. -Мать будто на
крыльях подлетела к сыну, обняла его за плечи и заплакала.
- Разным песням нас с ним время научило, Катя. - Иван Ильич грузно
поднялся из-за стола, повернулся лицом к Евгению. - И припев в жизни,
знать, у нас разный. Л что ж плакать? Ты не плачь, мать. Мы свое выплакали,
выстрадали. Хватит. Теперь ответ надо держать.
Евгений не выдержал усталого, тяжелого взгляда отца и отвернулся. Всю
свою боль, всю обиду за трудное безотцовское детство он вымещал на нем.
Став взрослым, не мог простить Ивану Ильчу, что тот был или недостаточно
настойчив в своей любви, или, в худшем случае, этой любви недоставало. Так
или иначе, а он лишен был отцовской заботы, ласки, не знал в своем
воспитании крепкой мужской руки и настоящей воли. Пожалуй, это больше всего
было обидно Евгению. В минуты откровения он признавался самому себе, что
недостаточно силен духом, нерешителен. И вину за это возлагал на Ивана
Ильича.
- Он судить меня пришел, - глухо сказал отец и сел. - Вам, гости
дорогие, это неинтересно. Он судить меня будет... Я ждал, я готов.
- Да бросьте вы! Как мальчишки... Затеяли что-то несуразное! Ну война
была, и всякое там... - застрекотал Кузьма. - Кого теперь винить за разные
нескладности в жизни?
- Сказано: чужим здесь неинтересно, о чем еще рассуждать? - поднялся
Митрич. - Пошли! Вставай, Миколка! Нечего нюни распускать, тут дела
посложней твоих. Извиняйте!
Гости ушли. Кудряшов достал сигарету, нервно чиркал спичкой. Спички
шипели, ломались, руки дрожали. "Зачем, зачем все это? - стучало в
висках. - Я делаю больно маме. Только ей. И дернуло ж меня за язык! Пусть
живут. Разве мама не имеет права на счастье? Разве не заслужила его? А я
влез".
Мать стояла у печки прямая, строгая и немигающими глазами смотрела
перед собой. Казалось, ей все равно, кто прав, а кто виноват в этом диком,
неестественном споре отца и сына, споре, которого она боялась, от которого
ограждала их всю жизнь и не смогла оградить. Отец и сын сошлись под одной
крышей. Не очень-то уютно оказалось под ней для обоих. Первое объяснение
предстояло нелегким.
Главную вину в том, что сын не признавал отца, давно и безропотно мать
приняла на себя.
За столом, подперев голову, сидел Иван Ильич. Кудряшов видел только
его широкую, тяжело вздымающуюся спину и правую руку с двумя
ампутированными пальцами. Белая рубашка была мокрой от пота и прилипла
между лопатками. Отец сидел не шевелясь, какой-то весь поникший и вялый. За
окном гомонили отдыхающие односельчане.
Заиграла гармонь, и густой бас Кузьмы отчетливо вывел:4
Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче гранитные плиты. Здесь
нет ни одной персональной судьбы. Все судьбы в единую слиты.
Он рванул на все мехи гармонь и с хриплым надрывом продолжал:
У братских могил нет заплаканных вдов, Сюда ходят л(оди покрепче...
Иван Ильич поднял голову, провел по лицу беспалой рукой, словно
смахивая усталость, и повернулся к сыну. Губы его были плотно сжаты, в
глазах стояли слезы.
- Когда в сорок первом под Ельней... - медленно загово-, рил он.
- Я не про Ельню, а про то, что здесь было! После Ельни! Я о маме
спрашиваю, - перебил его Евгений.
- Когда под Ельней, - твердо повторил отец, - полегли ребята моего
взвода... я сам искал в бою смерть. Тебе, наверное, не понять этого. Да я и
не обвиняю тебя в этом. Тебя интересует, что после?.. Погоди немного. Не
спеши, Ев-ген. Так уж вышло, что без этих бесчисленных Ельней вам не понять
до конца наших биографий. - Он помолчал. - Потом, уже в госпитале, письмо
получил... от жены... первой... - Иван Ильич опять замолчал, провел рукой
по лицу и продолжал: - Сын родился, писала... два семьсот весил.
Советовалась, какое имя дать... Любил я жену. За три года до начала войны
поженились. Все три года ждали ребенка, а его не было... Тут... война
грянула... А она наконец забеременела. Сына мне роди, наказывал. Исполнила
наказ. Так хотелось посмотреть, какой он, сын мой, кровь моя. Да не до
этого было. Война шла. Из госпиталя и на фронт... Потом из сводки узнал -
Ростов сдали. А они там были. Галя моя и Андрей. Сын мой там был... Я ведь
тех вшей за них кормил! И в атаки ходил тоже за них! Горло фашистское
зубами грыз... - Иван Ильич встал, прошелся по комнате, будто извиняясь,
погладил Екатерину Ивановну по плечу и вновь сел. - Солдатам "похоронных"
не присылали. Я бы две получил...
Екатерина Ивановна закрылась руками и отвернулась к печке. Кудряшов
стоял среди комнаты, опустив голову, боясь взглянуть отцу в глаза. Мать
всем телом жалась к печке и дрожала, как в ознобе.
На дворе смеркалось. На краю села гоготали гуси, мычали коровы. Поляну
около дома заполнила молодежь. Озорнее заливалась гармонь, веселее звучали
песни. В дом к Куд-ряшовым никто не заходил. Все село уже знало, что
приехал Евгений и встретился с отцом.
- После демобилизации вернулся в Ростов, - говорил Иван Ильич. -
Понял - нельзя мне жить в этом городе. Все в нем напоминает о них...
Невмоготу стало. Подался сюда. Работал бригадиром, потом председателем
выбрали. Колхоз был самым захудалым в районе. День и ночь приходилось
работать. За сохой ходил, косил, хлеб молотил и в борону вместе со всеми
впрягался. Только работой и глушил тоску свою. А ночью, бывало, выйдешь в
степь и... Только она боль мою знала.
Иван Ильич свернул самокрутку и жадно затянулся. Кудряшов молчал. Он
вдруг с любопытством отметил, что брова и глубоко посаженные, задумчивые
глаза Ивана Ильича чем-то напоминают его брови и его глаза. И вздувшаяся
синяя жилка на виске была точно такой же, как у него.
- А тут Катю встретил. Твою мать. Да так она мне Галю напомнила... ну
точно сестры-двойняшки!.. Ты меня правильно пойми, Евген. Не кобель я
какой-нибудь, понимашь... Вот она подтвердит. Женщин в селе много. И
молодых и красивых... Мог бы я найти молодую, не вдову... Прости, Катя. Да
сам знаешь, сердцу не прикажешь. Полюбил я Катю. По-настоящему. А ответа не
было.
Екатерина Ивановна молча повернулась и вышла в сени. Евгений сел на
лавку ближе к отцу. Иван Ильич сидел в прежней позе.
- Ходил я за ней, уговаривал. Расписаться пойти предлагал. А она все
ждала. Матвеи ждала. Это тоже надо было понять. Совсем я тогда извелся.
Уехать хотел - и не смог. Как мальчишка, вокруг ее дома бродил. Люди
смеялись. Только мне не до смеха было. А потом... Я не хочу оправдываться
перед тобой, Евген, врать тоже... Поймешь - значит поймешь. Нет... Так что
же, осуждай тогда, презирай... Свадьбу играли. Михаил-табунщик женился. И
мы с Катей там были. Плясали вместе, песни пели... И мне показалось, что
она... тоже тянется ко мне. Счастливей меня на этой свадьбе человека не
было. Будто мою свадьбу играли.
Иван Ильич встал, молча прошелся по избе и опять сел. Руки его
дрожали, по лбу катились крупные капли пота. "Волнуется, - подумал
Евгений. - Кто их знает, может, и правда все так было?.. Ничего мне от них
не надо. Дай бог самому в себе разобраться".
- Потом домой вместе шли, - решившись, выдохнул отец. - Не знаю я,
как все это случилось, не знаю, Евгеа. Только брешут люди, что я...
силой... Все было по-людски. Только и в этом случае я не оправдываю себя.
Нельзя мне было делать этого в тот момент. Нельзя! Она все еще Матвея
своего ждала. А со мной хоть и по согласию, но и опять же по своей слабости
женской. А я, выходит, воспользовался этим. Вот в чем беда... Вот чего ни я
себе, ни она мне простить не могли. А силой - нет. Не подлец я! А потом
выгнала она меня. На завалинке около окна ночевал. Утром в ногах валялся,
прощения просил. И слова не вымолвила. Только "уйди" сказала. Так
презрительно...
Иван Ильич помолчал и, тяжело вздохнув, заспешил:
- И начались муки. Забеременела Катя. Разные слухи ходили по селу.
Сам знаешь, народ какой есть. "Давай поженимся и уедем или тут вместе жить
будем", - говорил ей. Она и смотреть не хотела в мою сторону. А тут...
донесли в райком партии, что, мол, председатель колхоза безобразничает.
Вдов обижает. Мое счастье, что секретарь - мужик умный. Выложил я ему, как
на духу, все. А так мог бы и партбилета лишиться... Когда родился ты, -
голос Ивана Ильича дрогнул, - сын... мой сын... и не мой. Я с ума чуть не
сошел! Плакал и смеялся. Смеялся и плакал. Трудно было, Евген. Ох как
трудно! Никому не дай бог так. Не выдержал - пошел однажды в роддом. Купил
гостинцев, времена-то трудные были. А ей-то еще и тебя надо грудью кормить.
А откуда оно, молоко, возьмется? От баланды крапивной? Не приняла меня
Катя. Гостинцы вернула и велела не пускать. Под окном палаты всю ночь
простоял. Она и головы в мою сторону не повернула. Утром увидел тебя.
Комочек красный. За грудь губенками тянешь, тянешь, а там ничего нет. Ты
реветь, а она смотрит на тебя и тоже слезами обливается... За что ж ты,
жизнь, тан больно бьешь нас? Чем мы перед тобой провинились? Жить не
хотелось. О смерти думал...
Иван Ильич пододвинул к себе стакан, налил водки и одним махом выпил.
"Я тоже, наверное, лет через пять поседею", - подумал Евгений, глядя на
белую голову отца.
- Смерть - это проще всего, - будто самому себе сказал Иван Ильич. -
Не имел я на нее уже права. Не имел! - твердо добавил он. - Потому что ты
на свет появился. А кроме вас, у меня никого нет.
В комнате стало сумеречно. Осторожно вошла Екатерина Ивановна, зажгла
лампу. Лицо отца показалось Евгению осунувшимся и каким-то неестественно
бледным. Словно он только что поднялся с постели после тяжелой,
изматывающей болезни. От глаз густым пучком расходились моршины, углы губ
были опущены и придавали лицу скорбный и измученный вид. "Как он стар! -
отметил про себя Кудряшов. - Наверное, это очень трудно - быть совсем
одиноким. - Что-то похожее на жалость шевельнулось в его груди и тут же
ушло. - Запутался я совсем", - подумал Евгений,
В памяти внезапно возник тот яркий летним день, когда он узнал, что
стал отцом и что там, в таинственных комнатах больницы, живет крошечное
существо, маленький человечек - его дочь.
Он приходил к ним по три раза в день. Подолгу стояч у окна палаты,
смотрел на счастливое, сияющее лицо жены и сам счастливо улыбался. Наташка
смешно жестикулировала, показывая, что глаза у дочери похожи на ее глаза, а
нос и губы - на его нос и губы. В записке писала, что грудь ее распирает
молоко и врачи рекомендуют сцеживать его. И даже принесли какую-то машинку,
которую женщины называют "доилкой". "Как у вас в селе, на колхозной
ферме!" - иронически добавила в конце.
- Когда выписалась из роддома, - заговорил снова отец, - я подводу за
ней послал... привезти домой. Она и от нее отказалась. Шесть километров
пешком шла, тебя на руках несла. Вот недавно рассказывала, что сознание у
Волчьего лога потеряла. От слабости, от голода.
Иван Ильич говорил таким тонем, что было не понять, казнит он себя или
оправдывается.
"А мы на трех "Волгах" за Наташей приехали, - подумал Евгений. - И
цветы ей под ноги бросали".
- Довольно, Ваня, - тихо сказала мать. - Всем в ту пору трудно
жилось. Что было, то прошло. Дай бог их детям долга полегче.
- Долю... - задумчиво повторил Иван Ильич. - И не бор ее дает, а мы
сами создаем. Только человеку иной раз не под силу... Я что хочу? Я хочу,
понимашь, чтоб он правильно понял меня. Не враг я ему. И не был им никогда.
Уважать себя, любить я не прошу. Да это и не делается по просьбам. Одно,
Евген, понять прошу - не подлец я. Так наша жизнь сложилась. Невмоготу так
мне... когда самый дорогой на свете человек, выстраданный всей жизнью... не
признает. А почему? Скажи: почему, Евген? Скажи, сын, за что ты так?
Кудряшов молчал. Нечего ему было сказать отцу. Странный переворот
произошел в его душе за время этого сбивчивого рассказа Ивана Ильича. Не
было неприязни, она вдруг ушла, растворилась, но ее место не заняло ни
уважение, ни хотя бы сострадание. Осталась странная пустота, которую он
пытался чем-то заполнить, и мучился оттого, что не знал чем. Евгений искал
в себе хоть капельку сыновних чувств к этому человеку и не находил их.
Иногда во время исповеди Ивана Ильича сын ловил себя на том, что жалеет
его. Он пыталеч ухватиться за эту жалость, оставить ее в своем сердце, как
искорку для разжигания уважения к отцу, сострадания к его честной и трудной
жизни. Но тщетно. Эта жалость была какой-то безразличной, неконкретной, как
жалость вообще к страданиям чужого, незнакомого человека. И вся эта
история, рассказываемая отцом, воспринималась как чья-то чужая, не
касающаяся его, Евгения Кудряшова.
- Иван Ильич, поймите меня. Поймите мою безотцовщину. Поймите вы, мой
отец. Сколько разных кличек, сколько обид было в моем детстве! Да что там
обид... Мама вог сидит, как лунь ведь побелела.
- Война, Женя, война была... Кончилась-то она в сорок пятом, а в
судьбах наших и по сей день, проклятая, гранатами рвется. Вот и нас, всех
троих, осколками задела. И кто тут прав, кто виноват, вряд ли разобраться.
Слишком все эю сложно и запутанно.
Евгений попробовал представить, как бы он подошел к отцу, обнял его и
сказал это простое и очень трудное для нею слово "папа". Он почувствовал,
что не сможет сделать этого. "Меня бы не хватило на такую любовь, как у
него, - дум-ы в то же время Евгений. - А "-то, глупец, хорохорился,
презирал... А по какому праву? На колени надо перед ним".
Он украдкой внимательно посмотрел на отца и опять с удивлением
отметил, что профиль его подбородка, слегка выпяченный вперед, был
точь-в-точь таким, как у него: "Наверное, и в характере у нас есть что-то
общее". Евгений внопь мучительно выискивал в своей душе хоть маленький
намек на родственные чувства к отиу и с горькой откровенностью признавался
сам себе - их не было.
- Винить некого, Ваня! - строго сказала Екатерина Ивановна. - Я одна
во всем виновата. Одна я. Ты прости мен и, Женюшка.
Кудряшов встал и подошел к матери.
- Я не судья вам, мама. У меня нет на это никакого права. Я сам
виноват. И мешать вам не буду. Дня три поживу и уеду. Кажется, я начинаю
кое-что понимать в жизни. Спасибо вам.
- Зачем же, понимать, мать обижать? - сказал Иван Ильич. - Живи,
отдыхай сколько нужно. Ты же домой приехал... Ну, неполадки если какие
семейные у тебя случились... Надо посоветоваться, подумать. Не чужие ж
здесь...
- Вот, вот! - радостно подхватила магь. - Сообча, всеми... Может, у
вас с Наташей все и уладится. Молодые... Дите у вас... Чего вам делить?
Зарабатываете хорошо, люди вас уважают, только и жить в мире да согласии.
Отбей телеграмму, пущай приезжают.
- Нет, мама, не приедет она. Гордость ей не позволит. Давайте выпьем.
Гостей прогнали, сами будем... Уж не знаю что: праздновать или... Нехорошо
как-то получилось. Нескладная встреча вышла.
- Иногда в жизни получается не так, как хочешь, - вздохнул Иван
Ильич. - А встречу... встречу положено праздновать. Тем более нашу. За
двадцать с лишним лет сыч впервые выслушал отца. Первая беседа... Впервые
мы с тобой вот так... за одним столом, под одной крышей. И не враги вроде,
и не друзья.
Спокойный тон разговора обрадовал Екатерину Ивановну. Она не надеялась
на примирение отца и сына. Единственное, на что рассчитывала и чего
добивалась, - это не дать разгореться страстям, а если они разгорятся, то
хотя бы удержать их в стенах дома и не допустить, чтобы их разногласия
стали поводом для пересудов всего села.
Разлад в семье сына больно ранил ее. Еще не совсем осознанно, но она
чувствовала и свою вину в нем. Обвинить в разладе Наташу, жену Евгения, ей
и в голову не приходило. И не потому, что она плохо думала о сыне. Нет, она
считала "го порядочным человеком. Было что-то другое, что уходило корнями в
ее жизнь и, как на камни, натыкалось на какие-то ее ошибки - большие,
непоправимые. И первопричиной сы-иовних бед она считала эти ошибки.
- Выпьем, Иван Ильич? И ты с нами, мама! - сказал Кудряшов и поднял
стакан.
- Я с радостью, сынок! Уж не знаю, с какой радостью! Только бы все
по-доброму,, по-хорошему.
За окном совсем стемнело. Над столом медленно качалась лампа, и вслед
за ней качались тени: и взлохмаченная голона Ивана Ильича, и седая головка
Екатерины Ивановны, и печь, и потолок - вся изба. Когда кто-нибудь начинал
говорить, тени замирали, будто ожидая, что все сейчас встанет на свои
места, все уладится и тогда можно будет облегченно вздохнуть и успокоиться.
С улицы по-прежнему доносился шум, смех, песни: бренькала балалайка,
задорно, как молодой жеребчик, взвизгивала гармонь. Там был иной мир. Его
звуки, залетая в избу, как-то смущенно никли, зависали в воздухе, где-то
между людьми и вещами.
Они все трое чокнулись и выпили. Кудряшов поднялся из-за стола и
прошелся по избе. От выпитой за день водки шумело в голове, но пьян он не
был. Старые ходики показывали десять часов. "Людочка уже спит, - подумал
Евгений. - А что делает она? - И тут же отмахнулся: - Какое мне дело!"
- Пошел бы погулял, сынок, - ласково предложила мать.
- Да, я пойду, - поспешно согласился Евгений. - Пойду развеюсь...
Постели мне на сеновале.
Кудряшов вышел на улицу и, вздохнув полной грудью, остановился. Черная
аспидная ночь была густо усыпана звездами. Млечный Путь, как белый след
гигантской армады самолетов, разрезал надвое небо. Над краем села, накренив
к земле ручку ковша, ярко горела Большая Медведица. Словно застывшие в пути
возы, жались друг к другу серые крыши изб. Призрачным светом светились
кое-где окна. Они то гасли, то вновь вспыхивали, но уже в других избах, и
Евгений машинально отмечал про себя: вон с тем погасшим огоньком,
перекрестив рот, отошла ко сну престарелая Лукерья, а в Аксиньиной избе
зажегся свет, наверное, оттого, что разревелся Мишатка или Валька, которых
у нее и не счесть сколько. На лужайке, метрах в ста от дома, пели песни.
Ломкий бас старательно выводил:
Ох девчата вы девчата, Сами себя губите. Вы почаще к нам ходите,
Помилее будете!
На него задорно наскочил звонкий девичий голос:
Мой миленок как теленок, Только не бодается. Проводить меня боится,
Даже не пытается!
Евгений шагнул было к поющим, во передумал и свернул в степь. Из
соседнего двора лениво тявкнула собака, от дома напротив откликнулась
другая, а потом обе разом смолкли. Он шел по Колькиному огороду.
Картофельная ботва доставала ему до колен и мягко касалась их, словно
гладила. Неожиданно натолкнулся на стену высоких, в рост, подсолнухов.
Пригнулся и, раздвигая в стороны жесткие стебли, пошел напрямик.
"Мой миленок как теленок! Теленок, теленок, теленок..." - звенело у
него в ушах. Голос был похож на голос Наташки, жены. И это слово "теленок",
которое она когда-то говорила ласково и нежно, сейчас вдруг взбудоражило
его непонятным волнением.
Тяжело дыша, Евгений вышел из подсолнухов и очутился в степи. Звуки
села сюда не долетали, и темный бездонный простор дохнул на него влажной
свежестью, тишиной и поки-ем. Кудряшов почувствовал себя легко и свободно,
будто только что вышел на волю после долгого и мучительного за-точения.
За голой полоской солончаков был луг. Цветастый, густо заросший
степным разнотравьем. Цветов он не видел, но чувствовал по запаху, что
здесь их очень много. Над Заячьим болотом сонно пропищала чайка. Евгений
прислушался: крик не повторился. Он прошел к лугу, медленно опустился на
землю и, раскинув руки, лег на спину. Закурил, отыскал свою звезду, потом
Наташкину и задумался. Звезды были рядом, почти касались друг друга. Они
выбрали эти звезды давно, в первый месяц своей супружеской жизни, когда
приезжали в отпуск к матери. Наташка сказала тогда: "Пусть эти две звезды
будут нашими. Совсем-совсем нашими. Твоей а моей - и нашими. Если мы
когда-нибудь и уедем далеко-далеко друг от друга и нам станет грустно,
выйди в поле я отыщи их на небе. Хорошо, Жень? Это будет наша
конспиративная земля. Там мы будем встречаться, когда нам будет трудно друг
без друга, когда будет невмоготу. - И повторила: - Хорошо, Жень?" Он обнял
ее и, целуя, ответил: "Род" ная моя, мы всегда будем вместе. Всегда,
всегда! Иначе я не могу. Хорошо?"
"Хорошо..." - с непонятной иронией подумал Кудряшов и вздохнул. Две
звезды светились ровным, немигающим светом. Сейчас они показались ему очень
одинокими, хотя и были рядом. "Может, мама права? Все уляжется, утрясется?
Нет, не утрясется! Мосты для отступления разрушены, А какие мосты? Кто их
разрушал? - будто кто-то другой слабо укорил его. - Там же дочь, моя
дочь... Как жить без нее?"
- Чертово колесо! - выругался Евгений и попытался ду" мать о другом.
Но другое не шло на ум. Окольными путями, какими-то неуловимыми
стежками-дорожками мысли вновь и вновь возвращались к дочери, к жене, к
прошедшему трудному дню под родной крышей, к его жизни, к жизни отца и
матери. Настоящее и прошлое непонятно переплелись, схлестнулись, и он не
мог разобраться во всем этом.
Ради матери, ради ее спокойной старости после всего услышанного он
готов был помириться с Иваном Ильичом, признать его отцом, но это были
рассуждения рассудка, а сердце противилось им. Евгений понимал, что ничего
от этого признания не изменится в его жизни и что не нужен уже ему, самому
ставшему отцом, отец, но ради любви к матери, ради ее счастья надо было
подойти к этому человеку, протянуть-руки и сказать: "Прости меня, папа, я
был слеп до сих пор и не прав. Ты сильный, честный человек, я завидую
твоему терпению, твоей выдержке, твоей верности, твоей любви". И это была
бы сущая правда.
"Папа", - думал Евгений, и что-то холодное, неприятное вползало в его
душу. Он пытался растопить холод, отыскивая в своем сердце хоть крохотный