Титов Владислав. Ковыль - трава степная

   Гроза еще урчала, но уже далеко, еле слышно, ветер стихал, и все предвещало, что ночь будет чистой, тихой, с обильным августовским звездопадом.
   Глава седьмая
   ВОЗВРАЩЕНИЕ
   У Павловки автобус свернул вправо, и клубы придорожной пыли скрыли Добринку. Через минуту автобус выполз на пригорок, она вновь появилась в поле зрения, печально качнула крышами и пропала. Теперь уже насовсем.
   Евгений прильнул к окну, надеясь еще раз взглянуть на родные места, но лишь знойное марево тягучими волнами плыло по горизонту да элеватор, словно заблудившийся в безбрежном море великан, одиноко маячил вдали. Потом и он исчез, утонув в жарких волнах летнего дня. На душе у Евгения стало горько и сиротливо.
   За окном простирались поля хлебов, по ним пылили комбайны, и пыль густым серым шлейфом лениво ползла над стерней куда-то в сторону, где мохнатой черной шалью раскинулся свежевспаханный пар. "В городе не увидишь такого", - подумал Кудряшов и вздохнул.
   Подпрыгивал на ухабах автобус, и вместе с ним взлетали и проваливались поля, то показывая свою необъятную ширь, то укорачиваясь, неожиданно спрятавшись за пригорком. Жирными, лоснящимися на солнце стаями шарахались от дороги скворцы, черной тучей взмывали вверх и тут же тяжело опускались позади в дорожную пыль.
   В автобусе было жарко, тряско, сонно. Изредка дремоту пассажиров нарушало как бы невзначай или спросонья брошенное слово, к нему с ленивым удивлением прислушивались, будто говоря: к чему это здесь? И опять монотонно гудел мотор, сонно покачивались на своих сиденьях люди, думая одним им известные думы. "Им хорошо! - внезапно кольнуло Кудряшова. - Они дома. А если нет, так сегодня или завтра вернутся. Будут видеть свою степь, слушать ее ковыльные песни... И запах родины не покинет их. Родина... Она есть у каждого. По крайней мере должна быть у каждого. Иначе как же, когда подступит беда? Где взять силы, чтобы одолеть ее? Да и радость разделить с кем? Вот и мама, и Иван Ильич... Эта земля дала им силы. Я виноват перед ними. Я не имел права так думать об Иване Ильиче. Что я знал о его жизни?! Если бы мне посчастливилось прожить свою жизнь так же честно, моя дочь могла бы гордиться своим отцом".
   Евгений смотрел в окно и представлял мать, отца, те дни, что провел в родном селе. Он уже не замечал ни сонной атмосферы автобуса, ни мелькающих за окном полей - все это отошло на второй план, виделось расплывчато, несвязными отрывками, словно во сне. Память день за днем с поражающей ясностью восстанавливала все виденное и слышанное. Всплывали знакомые и незнакомые лица, но чем-то удивительно похожие друг на друга. И странное дело, Евгении видел и представлял не только судьбы своих родителей, но и судьбы всего села. Они так переплелись со всеми остальными, что отделить их и проследить в отрыве друг от друга было невозможно.
   Не было уже тряской, размытой дождями дороги, жаркого автобуса. В мыслях вырастала родная деревня военной поры.
   "Сынок, а может, они живы? Бывает ведь..."
   Кудряшов сжал ладонями виски и опустил голову. Голос матери прозвучал так ясно, что показалось: она здесь, рядом, и опять уже в который раз задает этот вопрос. Он увидел ее лицо и глаза. Глаза, в которые смотрел миллион раз, а такими видел впервые. В них была непонятная ему вера в то, что они вернутся с войны. Ее Матвеи, Петя, Женюшка...
   "Мама, родная, - думал Евгений. - Как же ты так?.. Одна двадцать с лишним лет в трудной борьбе с собственным сердцем. Мертзыг не возвращаются с войны. Где ты брала столько сил? Прости мне мою глупость, прости, что не понимал тебя и приносил огорчения. Прости, родная!"
   По лицу Кудрашова катились слезы. Он не вышрал их, не прятал.
   "Сынок, а может, они живы? Бывает ведь..."
   Евгений отк"нулся на спинку сиденья, закрыл глаза. "Мертвые не возвращаются с войны... Война... Как это дико и жестоко!"
   Он посмотрел в окно на поля хлебов, взглядом поймал трепещущую в небе точку жаворонка, вспомнил Ивана Ильича, как тот рвбко, будто стесняясь его, своего сына, подал на прощание руку и, смотря куда-то вбок, сказал, славно попросил милвстыни: "Навещай нас, сынок".
   И Евгений в ту минуту потянулся было к отцу, но в сердце что-то закрылось и остановило его. Сейчас он горько сожалел об этом. Он вдруг понял, почувствовал, что человеческое счастье не приходит само, что за него надо бороться, счастье надо завоевывать, и за то, что он, Евгений Кудряшов, живет, дышит, аавлачено крсвью, болью, страданиями. И опять, как тогда, при встрече с матерью, он ощутил, что его разлад с женой мелок и даже постыден. Надо начинать новую жизнь. Достойную жизнь!
   Позади громко заговорили. Кудряшов прислушался.
   - Зря ты, Маша, вытурила его, - говорила женщина. - Как-никак мужик в доме. И дети... Что ты с ними одна-то?
   - Ох, кума! - вздохнула Маша. - Ошстылело мне все! Пьяница проклятый! Да и руки стал прикладывать. А что ж дети? Маринка уже большая.
   - Алименты платит?
   - Не хочу я его денег. Грязные они!
   - Это ты зря.
   - Обойдусь!
   "Обойдусь... - повторил про себя Евгений. - Неужели и Наташа так сказала бы? Почему так случается в жизни: с живыми не уживаются, по мертвым тужат? Отчего меняются человеческие характеры? Что заставляет людей изменять своим идеалам, ранее поставленным целям? Неужели мещанский уют, жажда наживы сильнее высоких, чистых стремлений?"
   Автобус выехал на асфальт и легко покатился по дороге. Трясти стало меньше. Евгения охватило нетерпение. Хотелось скорее попасть домой. Ои закрывал глаза, погружался в полудремотное состояние, но снова видел свою деревню...
   Он любил наблюдать ее от восхода до захода соляид. Вот первый луч вырвал из сумерек крыши изб, зайчиком запрыгал от окна к окну, в степи завели свои песня жаворонки, вде-то за гумнами высокой протяжной нотой пробудился ч.шбнс, - и загомонило село сонными голосами. Шумели и суетилисьвсе: дети и взрослые, птицы и животные. Даже колодезные журавли, двери домов и сараев и те, казалось, в этой утренней суматохе скрипят громче обычного. Потом все затихало - люди завтракали. Позавтракав, степенно выходили из домов, собирались в группы и крикливой толпой двигались от одного края села к другому. Долго еще слышался удаляющийся в поля шум голосов, затем они стихали, опустевшие избы настои роженно замирали, " повисшая над селом тишина была похожа на тишину предгрозовой степи.
   Евгений брал книгу и брел в степь; Но читать не хотелось. Ложился на спину в смотрел в небо, на степь, на бегущий волнами ковыль. Многое передумал за эти часы Кудряшов.
   С поля доносился первый залп запущенного матера, он рассыпался частой пулеметной дробью, к нему дружно присоединялись другие, сливались в,натужном реве, и начинался каждодневный бой за хлеб.
   С заходом солтща смолкали машины, над полями повисала тишина. В деревню врывалась песня, возбуждекиые голоса, звон подойников, мычанье коров, сладковато-терпкий запах земли. Светлячками в окнах вспыхивали огня, приветливо мерцали в ночи и, будто сговорившись, гасли, впуская в притихшие избы долгожданный сон.
   Назавтра повторялось все сначала.
   - Оставайся, Женя, - просила мать. - Перевези Наташу, Людочку и живи-. Строители, чай, и здесь нужны. Погляди, как район строится.
   - Легко сказать "перевези", - задумчиво отвечал он, ..В небольшом селе автобус остановился. Евгений вышел и жадно затянулся сигаретой. "Табаку в тайник так и не насыпал, - неожиданно подумал он. - В следующий приезд обязательно насыплю. А когда теперь еще приеду?" В автобусе впереди сидели две новые пассажирки.
   - Ты смотри там! - строго говорила та, что постарше. - Это тебе не село! Поменьше на парней поглядывай. А то попадется какой-нибудь кобель.. принесешь в подоле и будешь нянчиться...
   - Ну что ты, мам, - смущенно возражала девушка.
   - Может, вернешься, Надь? Чего ты в этом городе не видела? Кино и к нам возят. Радиолу клуб закупил. А там, глядишь, звеньевой тебя изберут, в начальстве будешь ходить.
   - Дядя Коля обещал письмоносицей устроить. А там я и сама на какие-нибудь курсы поступлю.
   - Учеными все хотят быть, - обиженно заговорила мать. - Кто же хлебушек растить будет? Старики скоро перемрут, а вы... чуть оперитесь - и фьить в город, только вас и видели!
   - Что ж мне, век в девках сидеть в своем селе? Или за Митюшку Кондрахина замуж идти?
   - Пиши хоть чаще. Не забывай нас, стариков. В еде не отказывай себе. Воздух там тяжелый, не чета нашему, харчи хорошие требует. И еще прошу тебя, не надевай, Христа ради, городских кургузых юбок, этих "меню", срамота одна.
   - Ну что ты понимаешь, мама? Это же модно!
   "Моя мама, наоборот, мечтала, чтобы я в городе работал, большим начальником был, - мелькнула мысль. - Меняются времена".
   Задумавшись, Евгений не заметил, как автобус подъехал к станции. Кругом заворочались, загалдели. Взяв чемодан, Кудряшов вышел. По небу бежали темные клочкастые тучи, в воздухе пахло дождем. Ветер гнал по перрону песок, заду-вал платья прохожих. "Дождь нужен, - подумал Евгений. - Мама каждое утро повторяла: "Дождика бы бог послал. На картошку, свеклу. Погорит, родимая". Евгению дождь был не нужен. Он хмуро смотрел на низкие облака и по старой деревенской привычке думал, что погода может как-то задержать его в пути: "Начнется распутица, не пролезешь".
   За вокзалом небо полоснула молния, раздался глухой удар грома. На перрон упали крупные капли дождя. "Не зря парило, как в бане, - вспомнил Евгений жаркий автобус. - Наташа побежала форточку закрывать. Вот трусиха! он улыбнулся и поймал себя на этом. - Соскучился", - удовлетворенно подумал он.
   Ветер подул с новой силой, совсем рядом с раскатистым треском ударил гром. Дождь усилился. Кудряшов ускорил шаг, а потом побежал.
   В поезде беспокойство Евгения усилилось. В автобусе он чувствовал себя еще дома, а пересев в вагон, сразу ощутил, как отодвинулось от него село, затуманились легкой дымкой
   деревенские впечатления. Поезд вез его домой, к жене, доче-ри, и чем ближе подвозил, тем свободнее чувствовал себя Евгений.
   - В карты сыграем? - предложили попутчики. Евгений соскочил со своей верхней полки, взял стопку карт: "Скорее время пройдет". Но вникнуть в суть игры так и не смог, хоть и старался. Раздражали частые и долгие остановки поезда. "До Луны стало легче долететь, чем проехать несчастные семьсот километров! - торопился Евге-ний. - А впрочем, какая разница, стоит поезд или идет! Записано в графике: пять часов утра - значит, в пять будет на месте. Ни раньше, ни позже". Но этот вывод мало успокаивал. Все равно когда поезд двигался, было легче.
   Он снова вспомнил мать, свое прощание с ней, скорбного, усталого после ночного дежурства Ивана Ильича, его руку с двумя ампутированными пальцами, которой он украдкой смахнул слезы.
   И опять острое чувство вины перед ним охватило Евгения. В его мыслях мать и Иван Ильич впервые появились вместе, как одно целое, как семья. Ночью после пожара, когда разговаривал с матерью, он слышал, как Иван Ильин несколько раз возвращался из ночного, тихо подходил к окну, всматривался, приложив ладони к щекам и к стеклу, и, убедившись, что все в порядке, осторожно уходил в степь, к табуну.
   Перепутав уже в который раз карты, Евгений извинился и лег на полку. Вагон размеренно качало, поезд шел быстро. За окном чернела ночь.
   - В отпуск? - спросил тот, что пригласил его играть.
   - Нет, домой, - ответил Евгений.
   - Хорошо, когда есть дом и есть, к кому ехать... - задумчиво, тасуя карты, сказал пассажир. - Без дома и собака становится шелудивой.
   ...Кудряшова разбудила проводница. Его попутчики спали, Он вышел на перрон. Часы показывали начало шестого.
   У стоянки такси длинным хвостом тянулась очередь. Утра стояло теплое. Над спящим городом дружно курились темные заводские трубы. Дым стлался над крышами зданий, рыхлыми бороздами уходил в небо. Город спал, но в утробе домов и улиц уже рождались шумы, пробуждая его, прогоняя последние сны. "Иван Ильич пришел из ночного, мама растапливает печь и чуть слышно разговаривает с чугунами, мисками, рогачами. Он войдет и громко спросит: "Чем кормить будешь, мать?" Мать... Может, и мне Наташку так называть?"
   Евгений шагнул к автомату и набрал номер своего домашнего телефона.
   Длинный пронзительный гудок словно кнутом стегнул его. Он сгорбился и оттянул вниз холодную трубку. Гудок повторился. Теперь он звучал прерывисто, тревожна, будто сирена "скорой помощи". Евгений ждал: сейчас цокнет, проглотив монету, автомат, и Наташа ответит: "Я слушаю..." - "Я приехал", скажет он. Нет, сначала скажет: "Здравствуй". Нет, "здравствуя" не надо. "Как Людочка, где она?" Фу, черт, Евгений нажал на рычаг и повесил трубку. Спросит; "Зачем вернулся?" Может, сразу поехать домой, без звонка? А вдруг их нет дома? "Что я плету? Почему нет, где ж им быть?"
   Он снова достал монету, опустил ее и набрал свой номер. Послышался один гудок, второй, третий, трубку не поднимали. "Спит", - подумал Евгений и представил, как дребезжит телефон в пустом коридоре его квартиры, Наташка ворочается в постели, не хочет подходить, а потом босиком, в ночной рубашке сонно прошлепает по Еоридору и ответит: "Я слушаю". Мысленно ом слышал ее шаги и щелчок выключателя на стене, но в трубке по-прежнему длинно и умыло гудело. Евгений вытер лоб и переложил трубку к другому уху. Автомат щелкнул.
   - Да! - р-аздраженно сказал незнакомый голос.
   - Кто это? - спросил Кудр-яшов.
   - А вам кого? - отозвалась трубка.
   - Наталью Егоровну.
   - Ее иет. Кто спрашивает?
   - Евгений... - голос его дрогнул.
   - Ой, Евгений Матвеевич! А я не узнала. Вы где?
   - На вокзале, где ж мне быть!
   - Я Света, ваша соседка. А Наталья Егоровна в больнице, с Лодочкой.
   - Что с ней? - прохрипел Кудряшов.
   Светлана молчала. Сопела в трубку, причмокивала губами, будто слова выскакивали у нее сами, против ее желания, а она ловила нх и, засовывая обратно, комкала.
   - Что с Людой? - закричал Евгений.
   - Ой, вы не пугайтесь, сегодня сделали операцию, с ней Наталья Егоровна ночует там, а меня попросила у вас... - скороюворкой стрекотало в трубке.
   - Ты толком можешь объяснить, что случилось?! - Евгения бил нервный озноб.
   - На велосипедике во дворе каталась, и мотоцикл сбил ее, но вы не беспокойтесь, с ней все в порядке, ножка в гипсе, доктор сказал, все заживет...
   - В какой больнице? - криком прервал ее Кудряшов.
   ...Машина рванулась с места и закружила по сонным улицам утреннего города. Евгений сидел рядом с водителем и подгонял: "Быстрее, браток, быстрее! Дочка в больнице!" Стрелка спидометра дрожала на цифре 90. Мысли стали какими-то инертными, неподвижными, словно застыли на одном желании скорее попасть в больницу и увидеть дочь. Казалось, что машина едет чрезвычайно медленно, едет не той дорогой и вообще этот молчаливый таксист везет его не туда, куда надо, кружным дальним путем. И весь город, с каменными громадами домов, с зигзагами улиц и переулков, враждебно оскалился, как огромный паук, с единственной целью задержать его. Перед глазами возникало лицо Людочки - бледное, заплаканное. Евгений наклонялся вперед и просил шофера: "Скорей, браток, скорей!"
   У больницы он выскочил из машины и бегам устремился к главному входу. Из скверика его окликнули. Кудряшов остановился и увидел жену.
   - Наташа? - удивился, обрадовался и почему-то испугался он.
   Евгений знал, что сна здесь, что так или иначе он должен встретиться с ней, но что это произойдет вот так - не ожидал.
   Наташа устало поднялась со скамейки и пошла к нему. Платье на ней обвисло, словно было не с ее плеча, лицо вытянулось и заострилось. Он смотрел на жену и не узнавал.
   - Женя... - Наташа положила руки на его плечл и заплакала. - Не усмотрела я за ней...
   Евгений молчал. Первым его желанием, когда он увидел ее, было подойти и сказать: "Прости меня, я был не прав". Он думал над этими словами всю дорогу, представлял, как скажет их и как воспримет их жена, а теперь растерялся. Он привлек ее к себе и погладил по голове.
   - Успокойся. Как к ней пройти? Наташа подняла голову, вытерла слезы.
   - Она только под утро заснула. А то все плакала... Говорит: папа приедет, он побьет дядю, чтобы больно мне не делал.
   - Что... врачи? - Евгений наклонил голову, чтобы не ей-деть ее глаз.
   - Перелом кости на левой ножке... взяли в гипс, говорят, срастется...
   - Как же это все?
   - На моих глазах... На лавочке сидела около дома, а она на велосипедике... И откуда он взялся на мотоцикле?! Крикнуть не успела...
   Евгений прошел к скамейке, сел, закурил. Наташа села рядом. Вид у нее был измученный и виноватый. Хмуро блестели глазницами окон пять этажей больницы, в маленьком сквере было тихо.
   - Людочка очень скучала по тебе, - заговорила Наташа. - Кто постучит в дверь, она бежит сломя голову - папа приехал! Стишки для тебя выучила. В прошлую субботу я затеяла стирку, так она носки твои... - Жена закрыла лицо руками и опять заплакала. - Она же так боится уколов! Вдруг ножка неправильно срастется?
   Евгений выбросил сигарету, достал другую. Его заполнила и жгла жалость к дочери. Большая, нестерпимая. Впервые в жизни Кудряшов так остро ощутил, что он отец, что тот маленький человек, волей случая очутившийся на больничной койке, - часть его самого, часть неотделимая, неразрывная и такая болючая, что собственная боль, будь она во сто крат сильнее, по сравнению с той мизерно мала. - Будем надеяться на лучшее, - сказал Евгений. Он опять умолк и ждал, что скажет Наташа. Каким-то подсознательным чутьем он угадывал, что в эту минуту она готова забыть личные обиды и помириться. Нужны были слова, всего несколько слов, которые внесли бы ясность. Первым он еще не осмеливался сделать шаг, но к встречному был готов.
   - Господи, ну почему на нас все? - Наташа посмотрела на мужа.
   Он встретил ее взгляд и понял, что означало это "все". Их разлад, как стихийное бедствие, от которого можно было уйти, но они не сумели. И вот к нему другое...
   - Дома был? - спросила она.
   - Нет. Звонил. Светлана ответила.
   - Поездом приехал?
   - Самолеты оттуда не летают.
   - Понимаю... - медленно сказала она. - Я тебя во сне видела как-то... Людочке сон рассказывала, так она каждый день требовала "приснить тебя". Мы соскучились по тебе, Женя.
   Он отметил про себя это "мы" и обрадовался.
   - Мама болеет. Пожар был, - тихо заговорил Евгений.
   Она с крыши упала, ушиблась. По Людочке тоскует. Обижается.
   - На меня?
   - На обоих.
   - Ты рассказал?
   Евгений промолчал. Врать не хотел, а внести отчуждение, сказав одно слово "да", не решился. Она все равно поймет, примет его молчание за утвердительный ответ.
   - Как она там? - опять спросила Наташа.
   - Живет... С Иваном Ильичом сошлась...
   - С твоим отцом?! - Она не скрывала удивления. ;:
   - Все это значительно сложней, чем я думал.
   - Да, конечно, - сразу согласилась Наташа. - В жизни все сложно, только на первый взгляд кажется просто...
   - Ты не спала, устала?
   - Какой сон!.. Людочка уснула, я вышла. Часа полтора сижу... Возвращаться домой страшно. Пустая квартира, совсем пустая. Светку упросила ночевать.
   - А как с работой?
   - Взяла отпуск. Без содержания. - Она помолчала. - Тебе из управления звонили. Хотели отозвать. Я сказала, что уехал, адреса не дала.
   - Спасибо, - поблагодарил Евгений.
   Больница постепенно оживала. Хлопали двери, распахивались окна, по дорожке спешили на смену сотрудники. Над городом занимался жаркий летний день.
   - Иди, - сказала Наташа. - Пора. Не терзай себя. Я схожу на базар, куплю кое-что...
   Кудряшов прошел по длинному коридору и остановился у двери палаты. Прислушался. За дверью стояла тишина. Он толкнул дверь.
   Дочь он увидел сразу. Она лежала, по горло укрытая белой простыней, с закрытыми глазами, на правой, у стеньг, койке. Отец осторожно, на цыпочках, подошел и склонился над ней. Людочка часто и тяжело дышала. Левая щека ее была исцарапана и густо измазана зеленкой, под глазом темнел большой коричневый синяк. Розовый бант в тоненькой косичке лежал на белоснежной подушке рядом с ее маленьким бледным ухом. Кудряшов прикоснулся к банту и увидел, что дочь открыла глаза.
   - Папа? - удивленным голосом тихо спросила она. - Папочка, папочка! Люда попыталась встать, но лицо ее болезненно сморщилось, и она заплакала. Я тебя долго, долго ждала, а ты не приезжал,
   - Вот я и приехал. Все будет хорошо, все будет хорошо, доченька, говорил он, но больше для того, чтобы как-то успокоить себя.
   - Мама сказала, что ты к нам не приедешь. Я очень, очень соскучилась по тебе.
   - Мама пошутила. Разве я мог надолго уехать от тебя? Евгений целовал ее, гладил голову и ощущал, как острое чувство стыда, перемешанное с жалостью, душит его. "Как могла прийти в мою голову мыслъ уйти от них? От кого? От нее? Зачем же жизнь тогда? Зачем жить?"
   - Папа, у меня ножка болит, даже вот тут в ушке колет, - сквозь слезы жаловалась Люда. - И каждый день уколы... Я под одеяло прячусь, а они все равно находят... Скажи, чтобы уколы не делали.
   - Надо потерпеть, Людочка. Скоро все пройдет. Заживет ножка, и мы опять будем гулять с тобой. В парк пойдем. На качели. Бабушка привет тебе передавала. Она тоже болеег. У них там большие луга, широкие поля. До самого неба. И много, много цветов. Их никто не сажает, они сами растут. Полное небо птиц. Жаворонки, ласточки, чибисы, утки, синицы, грачи, скворцы. Поют с утра до вечера. Заслушаться можно. А асфальта совсем нет, и машин мало. Ты хочешь поехать туда? Будешь бегать по траве, по самой настоящей - мягкой, пушистой.
   - А дядя не будет ругаться?
   - Нет, что ты, доченька! За эту травку никто не ругается. По ней всем можно ходить. Ее там много, много.
   - А мама говорит, в деревне плохо.
   Евгений не сразу нашел что ответить. Не думал, что Наташка зайдет так далеко в своей ненависти к деревне. Прививать дочери свои взгляды...
   - Почему там плохо, Людочка?
   - Не знаю. Мама говорит! плохо. Там нет кино, игрушек. - Люда помолчала и, явно повторяя чужие слова, неловко выговорила: - Глушь беспросветная... А еще мама говорила, что ты найдешь там другую тетю. Не надо, папочка, не находи. Она плохая, я ее не люблю. Не уезжай больше от нас.
   Глаза дочери испытующе смотрели на него. В них было недоумение, удивление и еле заметная тень недоверия. Отец увидел это и испугался. Откуда появилось недоверие? Как, какими словами, каким злом, непонятным ей, недоступным, взрослый человек, мать, посеяла в ее душе недобрые семена отчуждения? Неужели Наташка способна на это? Но это же низко, недостойно... Кудряшов встал, прошелся взад-вперед по палате, поправил простыню и опять сел. Дочь молча следила за ним глазами.
   - Людочка... - он почувствовал, что ему трудно гопо-рить. Доченька... мама, наверно, пошутила? Или ты ее неправильно поняла?
   - Мали всегда плакала. Ее кто-то обидел. Только она мне не гоаорила кто. А один раз она даже сказала, что ты плохой ы. не как все...
   - И ты поверила? - испуганно спросил Евгений.
   - Нет, не совсем." Я знаю - ты хороший. Но мне маму жалко. Ты же не мог ее обидеть, ты был в деревне. Ведь шдавда" да?
   Отец молчал. Он отчетливо помнил скандал с Наташкой накануне отъезда в деревню. Даже не скандал, а так, резкий, обидный разговор, каких было много в последнее время. Они всегда возникали внезапно, и часто даже трудно было определить их причину. Они делали Кудряшова нервным, вспыльчивым, а непонимание Наташи с каждым годом усиливало пх. взаимную неприязнь. Ее начинала раздражать его манера есть, сидеть за столом, привычка громко разговаривать, рано вставать по утрам и бесцельно бродить от окна к окну по пустой квартире, его по-детски восторженное отношение к цветам, деревьям, птицам. Она считала все это деревенщиной, а потому неприличным и глупым. Наташа видела глубоко скрываемую тоску мужа по степным просторам, по полям хлг-бов, по земле и боялась этой его непроходящей тоски. Боялась, что когда-нибудь рассыплется, как карточный домик, их цивилизованный городской уют с милыми, ее сердцу пуфиками, телевизором, газовой плитой, полированной мебелью и она превратится в одну из тех грязных, замызганных, с почерневшими от земли руками баб - так она представляла себе деревенских женщин. И она, как могла, сначала инстинктивно, а потом убежденно и расчетливо защищала свой уют, своего мужа от той пропасти, в которую он рвался и тянул ее. Деревню она считала омутом, где кончается всякая достойная человека жизнь И была глубоко убеждена в этом. "Хватит того, что мы родились там! - часто повторяла она и добавляла: - Семнадцать лет потеряно в той глуша. Надо навер-. стать их!"
   Евгений же нигде, кромг деревня, не хотел проводить свой отпуск. И когда сш наступал, в доме начиналась настоящая война. Наташа наотрез отказывалась ехать с ним. Делала все, чтобы и его не пустигь. Сначала это ,ей удавалось. Муж смирялся, отступал, и она торжествовала победу. Но мира в семье такие сделки не прибавляли. Ни Сочи, ни Гагра не радовали Евгения, не приносили того душевного покоя и уравновешенности, какие всегда приходили к нему в родных краях. Ощущение плена, насилия над собой угнетало его, делало угрюмым и замкнутым.
   С рождением дочери скандалы немного поутихли, казалось, мир и согласие пришли наконец в семью. Но это только казалось. Первый же намек Евгения на то, чтобы от" править Людочку на лето в деревню к бабушке вызвал бурю, И опять завертелось все во взаимных обидах, упреках, непо" нимании.
   Последний их разговор, перед его бегством в деревню, перешел все рамки. На предложение всей семьей поехать в отпуск к матери Наташа закатила истерику. Ругала мужа, обвиняла его во всех грехах и запальчиво заявила, что дочь она ему не отдаст, а если он поедет сам, то пусть не возвращается. Такой муж ей не нужен. И демонстративно уступила очередь на отпуск своей сотруднице.