Титов Владислав. Ковыль - трава степная

   Но гроза не "трахнула", и Наташке не пришлось носить цветы на его могилу. Зато на другой день он получил порядочный нагоняй от Веры Алексеевны за самовольный уход с уроков без уважительных причин. Она так и сказала перед всем классом: самовольный, беспричинный, трусливый побег...
   Вот и найди тут справедливость! Человек чуть того... можно сказать, на краю гибели стоял, а она - "беспричинный". Да хотя бы эта самая причина не хихикала! А то сидит и... Подумаешь, смешно ей! "Ха-ха! Умираю от смеха! Держите меня!" - мысленно передразнивал он Наташку, стараясь раззадорить в себе справедливый гнев против такой вопиющей несправедливости. Сама на прошлой неделе отхватила двойку по химии, так нюни распустила, а тут... весело стало!
   Вспомнились все грехи и промахи Наташки вплоть до седьмого класса. И то, как она потеряла тетрадку по геометрии, а сказала, что у нее ее украли, и то, как убежала с урока истории, потому что не выучила про Троянскую войну, и как прорабатывали ее на собрании, а она, как маленькая,
   ревела и просила прощения. И вообще она скандалистка и плохой товарищ, с которым в войну и в разведку-то никто не пошел бы. С Лидой Кулешовой не дружит, а с ней все дружат, и никогда не дает списывать домашние задания. А если уж приглядеться повнимательнее к этой персоне, то и ничего красивого в ней нет. Нос какой-то такой... Уши торчат, а глаза так совсем раскосые. Мать с отцом наверняка ее не любят, и, несомненно, она не помогает им и не слушается их. После окончания школы она конечно же никуда не поступит, и на работу ее нигде не возьмут, потому что кому нужен работник с таким вздорным характером и совсем непривлекательной внешностью?
   В Женькиных глазах вставал человек, характер которого состоял из одних пороков и несообразностей. Уму непостижимо! Как ее только земля держит! А она еще осмеливается смеяться над ним!
   Казалось, он сейчас же, немедленно должен встать и под визг и крики всего класса просто растерзать ее. Но... это только казалось. В действительности же чем больше он отыскивал предлогов для злости, тем дальше уходила эта злость. Да и недостатки вдруг переставали быть недостатками и непонятно превращались в такие достоинства, каких не было ни у кого из девчонок.
   Она сидела на первой парте, в левом, к стене, ряду. У нее были смешные косички, всегда почему-то торчащие в разные стороны. Но никто из мальчишек никогда не осмеливался дергать за них. Когда Наташка отрезала косы, Генка, этот доморощенный Пифагор, обозвал ее стилягой. Так и написал на синей промокашке крупными буквами: "НАТАШКА СТИЛЯГА!"
   На перемене Женька подрался с ним. Подошел и, испепеляя его взглядом прищуренных глаз, загадочно спросил:
   - Хохмач-самоучка, да? Эксцентрик на шпагате, да? А на гашнике плясать можешь, нет? - И, размахнувшись, закатил ему оплеуху.
   Витьке Тарасову пришлось разнимать их. И потом весь класс, кроме Витьки конечно, долго считал его "ненормальным психом" - бросается ни с того ни с сего в драку.
   Одна Наташка, кажется, знала, вернее, догадывалась о причине драки. Знала и преследовала Женьку насмешливой улыбкой. Страшась этой улыбки, он глубоко спрятал свою пылкую любовь к школьной подружке и ни словом, ни жестом не выдавал ее. И только потом... Но до этого "потом" были целые месяцы молчаливых вздохов, "беспричинной" грусти, с уставленными в одну точку и ничего не видящими глазами.
   Эх, Наташка, Наташка...
   Тучи собирались к дождю, в избе серело, Евгений подвинулся ближе к окну и оперся о подоконник. Он любил перечитывать письма не спеша, с остановками и раздумьями, припоминая все детали, связанные с получением каждого письма. И разворачивал он их медленно, умышленно растягивая удовольствие.
   "Здравствуй, Женя! Почему ты молчишь? Не мучь меня, Женечка. Я не знаю, что думать. Может быть, ты получил вызов из училища и уехал сдавать экзамены? Все равно ты должен был бы написать. Не превращай своим молчанием весь мир в пустыню. Без твоих писем он пуст для меня. Это бесчеловечно.
   Когда ты не пришел на вокзал проводить меня, я очень рассердилась. А потом подумала и решила: ты был прав. Я бы не выдержала и расплакалась. Но ты умница у меня".
   После, на другой же день, он клял себя и не мог простить своей позорной слабости. Женька ходил сзади вокзала, из-за угла видел Наташу, ее родителей: высокого строгого отца, толстую, приземистую, с Наташкиным носом и бровями мать и маленького конопатого карапуза, вертевшегося около них, очевидно ее братика. Ему очень хотелось подойти к Наташке, но рядом были ее родители, и робость сковала его.
   Женька видел, как щурила Наташка глаза, напряженно всматриваясь вдаль, туда, откуда должен был появиться он, и все была какой-то взволнованной и грустной. А когда они стали заходить в вагон, он уже было совсем решился подбежать к ней и вышел из своего укрытия, но почувствовал, что дрожат ноги и руки, лоб покрылся испариной, на глаза навернулись слезы, и опять спрятался.
   Когда поезд тронулся, Наташка высунулась из окошка и все махала, махала белой маленькой рукой, и Женька понял, что машет она просто так, никому и вместе с тем всем подряд: и людям, и земле, и домам, и больше всего ему, конечно, хотя и не подозревает, что он здесь, и прячется неизвестно от кого, и клянет сам себя за это. Он опять хотел уже выбежать иа перрон, крикнуть: "Наташа!" - и помахать ей, но тут появился Витька Тарасов и безразлично спросилз
   - Уехала?
   - Уехала, - упавшим голосом ответил Женька и рассер-" днлся: - А ты чего тут крутишься?.
   - Как чего? - переспросил Витька. - Через час мой поезд.
   - Ой, прости, Витя, что-то у меня в мозгах заело. Я ведь и пришел тебя проводить, - соврал Женька.
   - Оно и видно, что заело. Шуры-муры! - ни с того ни с сего сказал Витька и понимающе усмехнулся...
   "Что было бы с людьми, если на земле не было бы любви? Как ты думаешь, Жень, были бы люди людьми? Сегодня я отчего-то задумалась над этим и сама запуталась в противоречивых ответах. Одно мне точно известно: если бы не было тебя, я была бы хуже.
   Я пишу тебе разные глупости, да? Но ты же знаешь, я всегда была сумасбродной девчонкой. Знаю, тебе очень трудно сейчас, милый. Рухнула твоя мечта о небе. Я не хочу тебя утешать, не умею, да и знаю - ты не любишь утешителей... И... как бы тебе сказать? Наверное, я мерзкая эгоистка! Я даже чуть-чуть обрадовалась, что ты не прошел в летное училище. Говорят, самолеты часто разбиваются".
   ...Пошел дождь, ровный, ядреный, без грозы и ветра. Ветла в палисаднике пригнулась! и с ее поникших листьев побежали тонкие ручейки воды. Евгений смотрел, как под ветлой собирается рябая лужа, ширится и подступает к завалинке. "За углом должна была быть обводная канавка, наверное, засорилась", - вспомнил Евгений, но с места не тронулся.
   "Говорят, самолеты часто разбиваются..." "Не чаще, чем людские судьбы", - подумал он и опять сравнил прежнюю Наташку с той, какой она стала теперь. Это было последнее письмо, полученное здесь, в деревне. На другой день он уехал в Донецк, поступил в строительный институт, и началась его городская студенческая жизнь.
   "Я часто вспоминаю наш класс, ребят, учителей. Странно, эти воспоминания помогают мне привыкнуть к суровому сибирскому краю. Любимый! Как далеко мы друг от друга! Я начинаю думать, хватит ли у нас сил преодолеть время и расстояние. Я не теряю надежд на нашу встречу, но, честное слово, они очень малы. Ты помнишь выпускной бал, наш первый поцелуй и ту ночь?.."
   Бал... Разве когда-нибудь забудет его Женька! От вина и музыки кружилась голова, учащенно билось сердце: прощай, школа, здравствуй, жизнь!
   Плывут морями грозными,
   Летят путями звездными...
   Она подошла к нему сзади и легонько тронула за плечо.
   - Жень, потанцуем?
   Он стоял с широко раскрытыми от удивления глазами и не знал, что ответить. Лицо залила краска, дрожащим, будто не своим голосом сказал:
   - Давай... Только я не очень...
   Наташка обхватила его за плечи, привлекла к себе. Женька поперхнулся на вздохе и на подгибающихся ногах шагнул в круг танцующих. Она была совсем рядом. Он видел ее глаза, пухлые, чуть приоткрытые в улыбке губы, слышал и чувствовал ее дыхание и не мог поверить, что это явь, а не сон.
   - Наташа... - выдохнул Женька, еще не зная, что сказать дальше. Она посмотрела на него, улыбнулась и тихонько сжала плечо. - Наташа! - уже смелее повторил он. - Ты куда поступаешь?
   - В пед, - просто ответила она и опять улыбнулась. - А ты?
   - Я... я в летное... Это решено!
   Внезапно Женька почувствовал прилив смелости. Ноги перестали дрожать, а руки ощутили теплое упругое тело Наташки.. Нестерпимо захотелось говорить. Говорить и говорить о чем угодно, лишь бы видеть ее глаза и без отрыва смотреть в них.
   - Ты хорошо танцуешь! - похвалил Женька и испугался. - На математике ты какой вариант решала? - сказал он и засмущался еще больше.
   Разговор не клеился. Женька чувствовал, что вопросы он задает какие-то мелкие, пошлые, недостойные ее слуха. Хотелось спросить о чем-то важном, значительном, но это важное и значительное не шло в голову.
   - Ты сразу решила идти в педагогический или... - тонким голосом спросил Женька и умолк.
   "Идиот, кретин, что я плету!" - бухнуло в голове, и он почувствовал, что будет счастлив, если немедленно провалится сквозь пол.
   - Я еще в восьмом классе решила. - Наташка чуть отстранилась от него.
   - Я тоже в восьмом! - обрадовался Женька. - Ты любишь небо? Нет, то есть самолеты? Истребители, штурмовики?
   - Я их никогда не видела.
   - Ну что ж! Это ничего! - поспешил успокоить ее Женька. - Это даже лучше! - добавил он и совсем сник.
   Что "лучше" и почему "даже", он, хоть убей, не мог объяснить. Спрашивать стало не о чем, Надо о чем-то рассказывать. Женька совсем растерялся. Ничего сверхъестественного в его жизни не было, а об остальном она сама знала.
   - Наташа, ты помнишь, как осенью мы с десятым "Б" в футбол играли? начал он. И, не дожидаясь ответа, обрадовавшись, что выход найден, заспешил: - Витьку Тарасова в нападение поставили, а меня в ворота. Судил Федорок Бредихин. И вот во втором тайме...
   Вальс кончился. Женька вытянул шею в сторону оркестра и умолк. На какой-то миг стало совсем тихо. Потом в дальнем конце зала полными мехами вздохнул аккордеон и тихо загрустил!
   Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
   Глаза ребят сделались грустными и задумчивыми. Они обнялись за плечи и пели, раскачиваясь в такт песне. К ним стайками стекались одноклассники. Песня росла, набирала силы. И уже через минуту весь зал грустил светлой, зовущей в дорогу грустью:
   Сам себе казался я таким же кленом, Только не опавшим, а вовсю зеленым,
   Потупив голову, Женька стоял против Наташки и несмело переступал с ноги на ногу. Глаз не поднимал, боялся, что, как только взгляды их встретятся, она повернется и уйдет. Навсегда, совсем. "Лопух, недотепа!" мысленно клял он себя, но пересилить робость не мог.
   Наташка не уходила. Смотрела в сторону поющих и чего-то ждала.
   - Ты любишь петь? - спросила она, и щеки ее зарделись
   - Да, - ответил Женька, не поднимая головы. - То есть голос у меня не очень... Я только сам себе, когда один в степи бываю, пою. Там просто нельзя не петь.
   - А ты любишь бывать один?
   - В степи да, а вообще нет. В степи можно мечтать о чем захочется и мечтается легко.
   - Я тоже люблю мечтать, - сказала Наташа.
   Женька опять мучительно искал тему для разговора и не находил. Он протянул свою руку и нечаянно притронулся к ее руке. Наташкина рука вздрогнула, но осталась на месте. Женька увидел ее глаза. Они показались ему печальными, "Ей скучно со мной. И чего я таким уродился! С девчонкой по-человечески поговорить не могу".
   - Наташа... - он сжал ее пальцы.
   - Женя! - откликнулась она. - А ты сейчас такой же, как тогда... Только не рыжий. Ты не обижаешься на меня за то, что я обозвала тогда тебя рыжим?
   - Нет! Что ты, Наташа! Я на тебя ни за что не обижаюсь!
   - Пойдем к Вере Алексеевне, я скажу ей, что в тот раз ты не был виноват. Что это я тебя оскорбила, а ты не выдержал и ушел с уроков.
   - Натка! Ты самая хорошая! - Женька прижал ее руки к груди.
   - Не надо, увидят. - Смутившись, Наташка отстранилась.
   От счастья Женька был на седьмом небе. Он чувствовал, как счастье горячей волной заполняет сердце, мозг - всего его. Захотелось запеть во все горло, заглушить все остальные голоса, поднять Наташку на руки и провести ее через весь зал на виду у одноклассников, учителей, директора - у всех. Пусть смотрят, какой он сильный и счастливый! Никогда в жизни не испытывал такой радости Женька. Даже кружилась голова и как-то сладко ныло в груди. Кроме Наташки, он уже никого не видел и не слышал. Ему стало душно и тесно под крышей школы.
   - Пойдем погуляем! - предложил он.
   - Пойдем! - охотно согласилась Наташка.
   Чем-то недовольный, подошел Витька Тарасов и задержал их. Потер затылок и, глядя в пол, буркнул:
   - Есть вино. Пойдем выпьем, что ли, Жек!
   - Вить, оставим на завтра, ладно? - умоляюще глянул на него Женька.
   - Когда завтра? Когда завтра? - вспылил Виктор. - Завтра я еду. Понимаешь, еду! Может быть, совсем, навсегда!
   - Вить, ну пожалуйста! - взмолился Женька. - Подожди полчасика.
   Вновь заиграл оркестр. Витька махнул рукой и пошел в другой конец зала. На мгновение Женька замешкался. Что делать? Идти танцевать или гулять? Потом решительно увлек Наташку к выходу.
   В школьном саду стояла предутренняя тишина. На верхушках яблонь дремал туман и в призрачном свете луны лишь слегка трепетал, как невесомая воздушная фата невесты. Меркнущим, притушенным светом роились звезды. Пахло росной травой, яблоневым цветом и еще чем-то весенним, радостным, волнующим.
   .... Наташка порывисто высвободила спою руку из Женькиной и побежала в глубь сада. Он смотрел, как мелькает меж деревьев ее платье, тает в сумерках, и не мог сдвинуться с места. Стоял как завороженный. В голове мелькали какие-то отрывочные мысли. Они были будто не его, чужие. "Наташа!" - хотел крикнуть он, но набрал в рот воздух, как воду, проглотил его и промолчал.
   - Наташа! - шепотом сказал Женька и сжал ладонями виски. - Откуда ты взялась такая?
   Сердце, переполненное счастьем, распирало Женькнну грудь, как набухшая печка от избытка тепла и света распирает свою оболочку. Он почувствовал себя богатырски сильным. Таким сильным, что если бы мог обхватить, то унес бы с собой всю школу, с садом, Наташкой, со всеми ребятами и учителями. Унес бы далеко-далеко - в свою степь, к Волчьему логу, на ромашковый луг, к члетому роднику. Неожиданно для самого себя Женька перевернулся вниз головой, сделал стойку и, болтая ногами, пошел на руках. Зацепился за сук яблони и упал.
   Сквозь деревья виднелось небо. Чудилось, будто звезды - переспелые яблоки, которые висят на ветвях. Женька вскочил на ноги и огляделся. Наташки не было видно.
   - Наташа! - громко крикнул он и прислушался. Она не отозвалась.
   Тихо шелестел сад, из раскрытых окон школы слабо доносилась муаыка. Женьке стало вдруг страшно. Показалось, что он потерял Наташку и больше никогда не найдет ее среди этих серых деревьев, блеклых звезд, среди этой шелестящей тишины.
   Наташка подошла сзади и закрыла его глаза ладошками. Руки были теплые, мягкие. Женька запрокинул голову и прикоснулся затылком к ее лбу.
   - В саду так хорошо, а я боюсь одна, - прошептала она, опуская рукн. Никогда не думала, что наш сад так хорош ночью...
   - Очень жаль расставаться с ним, - так же тихо сказал Женька и прижался щекой к ее щеке.
   Потом он обнял ее за влечи и аривлек к себе. Наташка не сопротивлялась. Она стада какой-то вялой, покорной и только слегка вздрагивала при каждом движении Женькиных рук.
   - Наташа... ты самая красивая... я... я...
   - Не надо, Жеаечка! - Наташка подвинулась к нему еще ближе, положила руки на плечи и уткнулась лицом в его грудь. ,
   Он осторожно отвел с ее шеи волосы и приник к ней губами. Кожа была нежной и пахла чем-то таким, от чего Женька медленно пьянел. Под губами часто-часто пульсировала тонкая горячая жилка. "Я схожу с ума! - пронеслось у него в голове. - Что я делаю? Сейчас она ударит меня! Ну и пусть! Это даже лучше. Пусть убьет меня! Мне не будет больно!"
   - Наташа, я люблю тебя, я тебя очень люблю! - торопливо прошептал он и обхватил ладонями ее лицо.
   - Не надо, Женечка! - Наташка вся трепетала. - Я боюсь.
   Она стояла с закрытыми глазами и кончиками пальцев упиралась в его грудь.
   Светало. Верхушки деревьев розовели, четче вырисовываясь на фоне неба. Деревьев стало будто больше. Они, казалось, отделили школьный сад от села, от всего мира, от того, что было раньше известно в жизни... За школой, в крайних домах, пропел петух. Ему откликнулся другой, и через минуту в селе началась разноголосая петушиная перекличка.
   - Наташа...
   - Женя, не надо!
   Женька закрыл глаза, губами нашел ее губы и, задыхаясь и обжигаясь, припал к ним. На его шее тихо вздрагивали Наташкины руки...
   Потом они долго молчали. На востоке алела заря, сад шелестел листвой, из окон школы доносилась до боли знакомая, словно прилетевшая из детства, песня.
   - Как же мы теперь будем, Женя? - не поднимая головы, спросила Наташка. Помолчав, сказала; - Папа получил назначение на восток. Завтра уезжаем. Я даже адреса не знаю. Какой-то трест, а там - куда направят. Мы бы давно уехали... Ждали, когда я закончу... - Она опять помолчала. Коснувшись пальцами его щеки, добавила: - И ты неизвестно куда уезжаешь...
   Женька ждал этого разговора и боялся. Если бы мгновение назад время застыло, перестало двигаться, оставив их наедине с Наташкой в этом саду, и исчезли бы все связи с миром, он был бы счастлив. Но время неумолимо шло, наступал новый день, и он нес с собой разлуку. Женьку будто разрезали надвое. Одна половина еще ликовала от радости, а другая стала какой-то чужой, ненавистной и кровоточила.
   - Почему этого не произошло раньше? Почему, Натка? - Он обнял ее и прижал к груди.
   - Прости меня. Я во всем виновата, - шептала Наташка. - Я давно люблю тебя. Видела, что и ты любишь меня, не ничего не могла с собой поделать. Прости менй, Женечка! А сегодня... не знаю, что произошло сегодня. Мне вдруг показалось, что я тебя больше никогда не увижу. Мне стала страшно. Так страшно, как никогда...
   - Почему все так нескладно получается! Нет, я поеду с тобой. В Сибирь, Арктику, на край света, только разреши!
   Женька целовал ее в глаза, щеки, нос, она покорно прижималась к нему и несмело отвечала на поцелуи. Над их головами громко защелкал скворец, а потом залился жаворонком. Из-за края земли выплывало огромное оранжевое солнце.
   - Это невозможно! - говорила Наташка. - Нам надо учиться. Готовиться в институт. Нет, Женечка, это невозможно! Мы найдем друг друга, будем переписываться. Ведь найдем, да? Думаешь, мне легко? Я очень люблю тебя... В ее глазах блеснули слезы.
   Женька видел, как одна слезинка покатилась по щеке я упала на подбородок. Он хотел вытереть ее, но Наташка отстранилась:
   - Не надо, Женя, так мне легче. Дай я поплачу. Не утешай меня. - И то ли от этих слов, то ли еще от чего слезы обильно хлынули из ее глаз. Она не вытирала их. Не моргая, неотрывно смотрела в его лицо и повторялаэ - Мне хорошо так, мне хорошо, я люблю тебя, Женя...
   Он опять целовал ее, исступленно, до боли, забываясь и растворяясь в этих поцелуях. А мимо него и через него плыли сад, небо, восходящее солнце, гомонящая песнями школа, и сам он плыл вместе с Наташкой в каком-то сладком полузабытьи...
   Потом они шли, взявшись за руки. Навстречу им вставало солнце, дул свежий ветер. Он шелестел Наташкиным платьем, раздувал полы Женькиного пиджака. Впереди оранжево блестела река, громадным ковром пестрел ромашковый луг. Над всем этим в звоне жаворонков коряво возвышались обломанные лопасти старой мельницы.
   Женька потянул Наташу за руку, и они побежали. На лугу за мельницей остановились. Он торопливо нарвал букет степных цветов и, смешно раскланявшись, подал его Наташке. Та приняла цветы и таким же смешным реверансом пригласила на танец.
   Головки ромашек касались их ног, медленно кружилось солнце, мельница, тихая степная речка, облака, и Женька тонул в голубом омуте Наташкиных глаз.
   И чудилось им, что вверху, на перистых розовых облаках, играл огромный - вполнеба - оркестр. Музыкантов не было, волшебные инструменты звучали сами, подчиняясь своему раскрасневшемуся дирижеру - солнцу. И не было уже под ногами земли, они не чувствовали ее, а будто парили над ней легко и свободно, слившись в одно целое, радостное, не разделимое ни на "я", ни на "ты".
   Прощались у мельницы. В обломанных крыльях скрипел петер. Весь мир поник, и краски, сиявшие радужными цветами минуту назад, поблекли, и радость куда-то ушла, предала, осиротила. Женька искал слова, которые он должен был сказать, и не находил. Наташа тоже молчала. На том берегу реки мычали коровы, звонко щелкал кнут пастуха.
   - Я приду провожать тебя, - сказал Женька.
   - Приходи с Витькой. Только не говори ему, что мы целовались.
   Опять замолчали. Вдали зелеными волнами перекатывались хлеба, над ними ярко разгорелось солнце.
   - Натка, неужели мы умрем когда-нибудь?
   - А ты боишься?
   - Я никогда не думал об этом, а сейчас ни с того ни с сего вдруг пришло на ум. Я не о себе... И все-таки страшно. Мельница будет, и речка будет, и цветы, а им... - он кивнул в сторону кладбища, - им уже ничего не надо. В прошлом году мальчишку хоронили... Понимаешь, Ната, там и любви нет. Им никто не нужен. Никто...
   - Говорят, самолеты иногда разбиваются, - не глядя на Женьку, сказала Наташа. - Ты твердо решил в летное?
   - Кроме мамы, неба и тебя, у меня ничего нет. Ты только не ревнуй, Наташа. Все это у меня перепуталось в сердце, перемешалось... А ты... ты это больно и хорошо, очень хорошо! Я даже не знал, как это хорошо!
   - У меня тяжелое предчувствие, как будто мы навсегда, насовсем расстаемся. - Наташка подошла к нему и рывком ткнулась в его грудь. - Женя, мы встретимся еще? Скажи, встретимся?
   - Наташа, я найду тебя! - Он умолк. - Я очень люблю тебя, Ната.
   ...Последнее письмо от Наташки Женька получил в институте. Он долго ждал и мучился от этого ожидания. Проходила неделя, другая, а писем все не было. Он писал матери, спрашивая, может быть, Наташа написала по старому адресу, в деревню. Но получил сочувственный ответ: нет, сынок, писем тебе не было.
   А накануне того дня, когда ему вручили это последнее письмо, в Женькин сон пришла Наташка. Он сразу проснулся, вскочил с постели и сел. Было раннее утро, город еще спал, и ничто не нарушало тишины. Женька прислушался и замер: высоко в небе еле-еле слышно пел жаворонок. Евгений зажпл уши руками, потом отвел их - пение продолжалось. В ею глазах всеми красками вспыхнула степь, и закружилась по ней в белом бальном платье, как чудное видение, Наташка. Женька ойкнул и ущипнул себя: не сон ли это.
   Потом было много таких зорь, не счесть ночей, когда в его сны уже без спроса и против желания врывалась Наташка, и тогда ночь кружилась звонким хохотом, прощальным школьным вальсом: "Сюда мы ребятишками с пеналами и книжками..." В горле стоял комок, больно ныло сердце, я кричала тогда чужая темень: "Вырви из сердца, как полынь-траву с поля!" Холодно сверкали звезды, белым криком буи" товала луна. А ветер опять шелестел бальным платьем и шеп" тал: "Любимый, родной..."
   ...В комнату молча вошел Иван Ильич, взял ведро и вышел. Дождь за окном усиливался. Подул ветер, и струи вода теперь наискосок секли ветку в палисаднике. Далеко за гумнами глухо ударил гром, по стеклам потекли частые ручьи дождя.
   Евгений достал это последнее письмо, раскрыл его, но читать медлил. Он всегда брал его в руки с горьким чувством, но в этой горечи было что-то светлое и волнующее.
   "Здравствуй, Евгений! Я долго не писаТта тебе. Прости, я сама мучилась от этого. К счастью или к несчастью, в нашей жизни наступают моменты, когда надо остановиться, серьезно подумать и, решившись, поставить все точки над "и". Кроме свободы, свободы чувств, есть необходимость и действительность. Мы уже давно не дети. Не знаю, к сожалению или к радости. Наверное, все-таки к сожалению. Потому что вса то, что когда-то казалось абсолютно верным, единственно правильным, бесспорным и вечным, соприкоснувшись со време" нем и расстоянием, потеряло свою категоричность.
   Даже вот не знаю, зачем тебе пишу, прибегая к таким рассуждениям, ищу каких-то окольных путей. Нет, я не боюсь обидеть тебя. Знаю - ты умеешь понимать, и у тебя есть мужество. То, что было между нами, останется навсегда о нами и в нас. Это наше, и его никто никогда не отнимет у нас.
   Увлечения тоже бывают иногда такими же красивыми и сильными, как сама любовь.
   Я прощаюсь с тобой, и, поверь, мне очень больно и тяжело сейчас, и я плачу над этими строчками, потому что прощаюсь с самым дорогим, что бывает в человеческой жизни: прощаюсь с детством и юностью. Иные стремления, иные увлечения уже будоражат нас, и от этого никуда не спрячешься, это жизнь.
   Я боюсь написать "до свидания", потому что не хочу врать ни тебе, ни себе..."
   "А может, так было бы лучше для обоих? - подумал Евгений. - Нет! будто не он, а кто-то другой решительно сказал за него. - Наверное, это все-таки счастье, что мы опять встретились на том институтском вечере. Сейчас еще не поздно разбудить в ее душе все то хорошее, что было. Не исчезло же оно бесследно!"
   На дворе смеркалось. Дождь проходил стороной, облака уплывали в сторону Волчьего лога, и он супился, казался мрачным, словно обиженным. Другая оконечность деревни, что была ближе к Грунькиному лугу, наоборот, светлела, очищалась от туч, будто прихорашивалась в ожидании первых лучей солнца.
   Ветла под окном выпрямилась, помолодела и, любуясь собой, расправляла ветви. Под стрехами чирикали воробьи, и первая ватага ребятишек, засучив штаны, вприпрыжку поскакала по лужам.