Ему было тоскливо. Он мечтал оказаться на одной войне с Адель – с лучницей на белом коне. Но что главный противник примет вид четырехлетнего ребенка – этого Иван не ожидал. Хотя, если вдуматься и повспоминать… Гнать впереди себя под выстрелы женщин с маленькими детьми – находились время от времени такие выродки среди носящих оружие.
– И где они? Эти ворота? – мрачно спросил Иван.
– Далеко отсюда. Далеко на Севере. У реки, берущей исток на Полярном Урале. В старой и заброшенной раскольничьей деревушке. Я была там однажды, давно… Тогда Час был далек, и Врата были закрыты крепко. А сейчас и у нас, и у Царя мало времени… Час близок.
– Ты знаешь название деревни? – с нехорошим подозрением спросил Иван.
– Знаю. Деревня звалась Гедонье, – сказала Адель.
Иван понял, почему на Путь был призван именно он.
Решил, что понял…
* * *
Родиной своей Иван считал Усть-Кулом. Что было вполне логично – там и родился – на дому, при пассивном содействии полупьяного фельдшера.
Но корни семьи Сориных лежали в другом месте. Не в удаленном – но в другом… В старой раскольничьей деревеньке, что была затеряна в верхнем течении Кулома и звалась Гедоньем.
И – открою небольшой секрет, господа кадеты, – Иван Сорин был моим земляком…
Кстати, раз уж мы, кадеты, на привале решили поговорить об истории мест и людей, – несколько поколений назад семья Ивана носила другую фамилию: односельчане называли их Сарины, или даже Сарьины… В Сориных предков Ивана превратили грянувшие после революции переписи, а также малограмотность и неисправимый окающий акцент куломских аборигенов.
Настоящей своей фамилии Иван не знал.
Но память о малой семейной родине не стерлась у трех поколений, живших уже в Усть-Куломе. О Гедонье… Название сие, по большому счету, ничего не значит. Но с ним, с названием, по странному совпадению, случилось то же, что и с семьей Сарьиных. При основании деревня была наречена по-другому.
Назвали деревню Гедеонов Колодезь. Точно и емко – в честь святого старца Гедеона, приведшего паству в куломскую глушь. Уходили, понятно, от царя-реформатора, как и прочие раскольники. Но старец, в отличие от коллег-староверов, Антихристом Петра не считал. Лишь Предвестником. Приход Антихриста они ждали.
И готовились. Много лет готовились.
Это насчет Гедеона…
А Колодезь?
Тоже было дело.
По приходу на новое место старец… Да что я все: старец, старец… Лет сорок на вид мужику было, плечи – сажень. Старец, господа кадеты,– это в старой вере звание, типа полковника.
Так вот, по приходу старец первым делом поставил не церковь. Гедеоновцы церквей не признавали – нельзя с Ним общаться через крышу, молились на вольном воздухе. И не дом первым поставили, не амбар, не овин, не конюшню…
Кто сказал: нужник?
Встать! Шаго-о-ом… – до кустов и обратно, две минуты на все, -…арш! Вот засранец…
Гедеон поставил сруб колодца. Не выкопал – колодец там был. Уже был. Поставил за ночь сруб из принесенных с собой лиственичных бревен. А может, и не лиственичных. Разное говорят. Вокруг колодца и жили…
Не всегда спокойно жили.
Поручик преображенский Колычев, что весь край от Печоры до Вычегды от раскольников очищал…
За что очищал?
За уклонение от святого солдатского долга, от службы в армии. Не хватало царю людишек – на стены Нарвы посылать, в невских болотах топить, полтавские поля удобрять. Глуп был царь-батюшка, хоть и назвали Великим. Все хотел Карлу числом солдат задавить. Не знал, что солдаты гибнут, а побеждают – Воины.
Так вот, поручик Колычев команду послал – под государеву руку гедеоновцев вернуть. Ну и пожурить маленько…
Тяжко та команда шла, медленно – будары против течения бечевой тянули, с припасами. И с пищалями – для пожурения. Дошли иль нет – неведомо. Но не вернулись.
Что и как там случилось? Не знаю. Знаю лишь, что Гедеон паству учил не одними молитвами Антихриста встречать. Им в петровские рекруты без надобности. У них своя война шла…
Второй Предвестник, кстати, тоже команду посылал. Шаблонно они, Предвестники, мыслили… Полное впечатление, что им в одной и той же Академии одни и те же генералы лекции читали.
Так вот, второй Предвестник тоже команду послал, но хилую – семеро всего активистов.
В колхоз вступайте…
Какой, на хрен, колхоз, война у нас тут, не видите? Две атаки отбили, третью ждем, самую страшную…
Кака-така война? С Антихристом? Так-так, мало что подкулачники, еще и мракобесы религиозные… Ну, пеняйте сами.
Чаво, чаво? Ет'то куда вы нас с Кулома, с мерзлоты-то, сошлете-выселите? В землю Ханаанскую, к рекам млечным?
Ну, слово за слово – и та команда не вернулась.
Но второй Предвестник не чета первому был, торопыге-недоучке. Тот-то: тяп-ляп, шлеп, чпок – на болоте городок – столица Империи…
Второй мудрее был. И страшнее. Ждать умел. У него все по плану – по пятилетнему. До следующей весны ждал, пока пороги да перекаты куломские водой высокой не покрылись. А тогда…
Тогда прицепили баржу к буксиришке паровому с гордым именем “Товарищ Рудзутак”. На баржу – гепеушники, и не только…
Что скрывать – не любили гедеоновцев соседи – кто добирался до них порой. А кому еще добираться? – охотники… Золота там не мыли от веку.
Но охотник тоже человек, обхождение любит. Как с пармы выйдет, ему что надо?
Да не с Пармы… Довожу, господин кадет, упрощенно: парма, если с маленькой буквы – большое такое место, где елки растут. Тайга, короче. Или лесотундра…
Так вот, охотник, с пармы выйдя, чего ведь хочет?
Шкурок на спиртяжку поменять, да в баньку первым делом, ну и молодка если попадется сговорчивая… А тут: иди своим путем, прохожий, война у нас…
Не любили гедеоновцев. Не похожих, других – всегда не любят. Много добровольцев пошло, с карабинами охотничьими… Без них, думаю, и третья бы команда – за первыми двумя отправилась.
Короче, не стоит долго о грустном…
Кто пал – тот пал.
Что сгорело – то сгорело.
Живым сказали – или едете новую жизнь строить, или…
Одни поехали – бабы да детишки… Другие остались.
С иных постов не уходят – даже мертвыми. Навсегда остаются.
Но дети выросли. Мало нас осталось. Кто жив – воюет. И учит Воинов.
Ладно, кадеты… О старых войнах можно бесконечно говорить. Но они прошли. А наша – сейчас…
Привал закончен!
Па-а-а коням!
Труба зовет.
* * *
Провожала его Наташа.
Аэропорт оказался пустынно-гулок – Наташа не была здесь несколько лет и удивилась. В памяти со школьных лет, с полетов к морю, на отдых, с родителями оставались оживленные и шумные толпы… Сейчас залы “Пулково” казались еще больше – и жизнь в них едва теплилась…
И летное поле тоже удивило Наташу – девчонкой она могла часами смотреть на него, выспрашивая отца о самых разных моделях постоянно улетающих, прилетающих, куда-то выруливающих самолетов… Сейчас на сером бетоне виднелось лишь несколько уныло-одинаковых “тушек”.
Они почти не разговаривали – слов не было у обоих.
Наташа не слишком поверила во внезапное желание Ивана посетить родные места и повидаться с уцелевшими родственниками. И она сильно подозревала, что история, начавшаяся для нее почти полгода назад – не закончилась со смертью Наи и Полухина. Но Иван ничего не объяснил и не рассказал, и Наташа знала только одно: она будет ждать и молиться, чтобы он вернулся.
Репродуктор прогнусавил о посадке на ухтинский рейс.
Наташка внутренне сжалась. Надо было прощаться – но она не знала: как? Они так и не поговорили после той прекрасно-нереальной ночи, и она не могла понять, нужен ли ей этот разговор, и доскональное выяснение взаимных отношений, и дотошное расставление всех точек над i – или просто-напросто хочется другого: чтобы эта ночь повторилась снова. И повторялась еще много-много раз.
Иван попрощался с ней у стойки регистрации просто: поцеловал в губы. Поцелуй оказался целомудренным – но! – обещал все. Одновременно. Бывает и так.
Она стояла как тогда, как в детстве – почти прижавшись лицом к огромному, во всю стену, стеклу. Автобусы до трапа теперь не полагались – цепочка крохотных на необозримом поле фигурок тянулась к застывшему вдали самолету. Одна обернулась и помахала ей.
И Наташа поняла. Не стоило лгать себе, успокаивая: что она устала ждать принцев на белых конях или мерсах, и что от этой усталости сделала непродуманный шаг, и что ее шаг, по редкому счастью, оказался удачен, но ничего такого уж глобального с ней не произошло, произошло банально-возрастное, просто чуть-чуть позже, чем у других, и…
Лгать себе не стоило.
Наташа Булатова полюбила.
Полюбила Ивана.
* * *
Казалось – внизу бескрайняя заснеженная тундра. Но то были облака – и, странное дело, непохожие на те, что лежали под крылом во время перелетов в Англию и обратно… Странно… Вода в парообразном состоянии везде вроде одинаковая, что над пустынной тайгой, что над беспросветно заселенной Европой.
А может, все дело в том, что на Север в последние годы Иван летал по единственному делу – хоронить родных.
Впервые он летел на родину по другому поводу – близких родственников у него не осталось. Отец не вернулся с необъявленной войны, когда Ванятка лежал в колыбели, дед умер еще до того, как внук пошел в школу. Брат Саня утонул пять лет назад, мать похоронили позапрошлым летом, за месяц до нее тихо и незаметно ушла жившая в Парме тетка…
Близких родственников не осталось, дальних он не знал – семейные связи распались в начале тридцатых – в то страшное время распалось многое, так до сих пор и не восстановленное…
Оставался, правда, Маркелыч – в каком-то дальнем колене родня Сориных.
Маркелыч, в отличие от многих, историю семьи своей и рода знал прекрасно – и в родстве пребывал, казалось, со всем их северным краем…
* * *
Был Степан Викентьевич Парфёнов (с чего его все звали Маркелычем? – загадка) потомственным северным рыбаком – и отец, и дед, и прадед, и все предки вплоть от легендарного Парфёна, бежавшего в эти места от царя-реформатора Петра – все занимались рыбным промыслом. Ловили всегда по старинке, не слишком оглядываясь и на царские установления об охране рыбных запасов и, позднее, на декреты Совнаркома.
Говоря проще – браконьерствовали.
Когда Маркелыч вступил на тернистый наследственный путь, штрафы и изъятия сетей за незаконный лов как раз сменились тюремными сроками. Степа Парфёнов был ловок и удачлив, да и с инспекторами умел договариваться, – но и он получил в конце концов пять лет, тогдашний максимум. Рубил лес здесь же, в Коми, а когда вышел – власти возрождали рыболовецкие артели, осознав факт, что рыбсовхозам осваивать затерянные в тайге озера невыгодно, что больше там наловит по договору ватага из пяти-шести человек, а то и одиночка с десятком сетей.
Получалось, что сидел Маркелыч вроде и не за что; но он на власть не обиделся, сколотил артель и занялся знакомым делом. Конечно, то была не вольготная жизнь старых времен – весь улов приходилось сдавать по фиксированным ценам, весьма заниженным… Но в ватаге Парфёнова паи всегда выходили в конце сезона куда выше, чем у других – как никто знал он и парму и озера; умел безошибочно определить, стоит или нет начинать лов на той или иной ламбе; и рыбьи стаи находил, казалось, верхним чутьем, без всякого эхолота. Соответственно и народ мог отбирать в артель придирчиво – многие к нему стремились, но пьяницы и лодыри получали от ворот поворот.
Когда задули-засвистели сквознячки перестройки и слово “кооперация” стало приобретать новый смысл, у Степана Викентьевича скопился уже изрядный капиталец; и в отличие от многих других, доставших деньги из дальних захоронок, в торговлю он не кинулся – так и занимался наследственным делом.
Потом, когда другие успешно прибирали к рукам магазины и фабрики, под контролем Маркелыча оказалась добыча и переработка рыбы на территории с пару европейских стран размером (заодно – и производство снастей да лодок, и кое-какое строительство, и пакет акций речного пароходства, и даже инвалютный рыболовный туризм).
Попытались обложить Парфёнова данью хваткие бритоголовые ребята из Сыктывкара – он не спорил, соглашался: да, защита нужна; да, готов на это дело отчислять положенные проценты; да, но вот путина-то только начинается, все в снасти, в лодки вложено, через пару месяцев приезжайте…
Но отправившиеся в условленный срок за долей баскаки из тайги не вернулись, как иногда не возвращались из рейдов слишком жадные рыбинспекторы… Маркелыч по спутниковому телефону тем же простачком прикидывался: мол, приезжали, отдал все положенное, куда делись – не знаю, дело темное, закон тайга, прокурор медведь. И больше на связь не выходил.
Отправили разобраться команду бойцов на пяти джипах – оружием обвешаны, прямо Рэмбы какие-то, чуть не птурсы везут в багажниках. И тоже – канули. Со всеми джипами, стволами и птурсами. Бесследно растворились на территории двух Франций…
Поговаривали, что Маркелыч тем временем слетал прямым рейсом в Москву, поклонился балыками нежнейшего посола кое-кому из знакомых по зоне, в своем деле на самые верха забравшихся; посидели, выпили водки под тающую на языке рыбку, повспоминали былое, потолковали о жизни…
И – тоже ходили слухи – пришла из первопрестольной малява смотрящим за автономией: “К Маркелычу не касайтесь, он мужик правильный, занимайтесь нефтью и всем остальным, а рыбой он заниматься будет”. Так оно было или иначе – но бойцов и птурсы списали в расход, никто больше на Маркелыча наехать не пытался… Стал он некоронованным императором всея тайги и окрестностей – без малейшей чванливой гордости этим титулом.
А еще – был Маркелыч дальним, двадцатая вода на киселе, родственником Ивана Сорина.
Глава 6.
Усть-Кулом.
Всё возвращается… Приходит срок – и всё возвращается. Но не все.
– Маркелыч-то? И-и, Ванятка… Маркелыч еще по весне с пармы не вернулся… На вертолете летел с Цильмы-то, он все больше вертолетом нонче… Ну и не нашли-то ни его, ни вертолета евонного… Надо было как деды, по земле да по воде… А в небе, с Богом рядом, только ангелы летать-то должны, людям негоже…
Приходит срок – и всё возвращается.
Но не все.
* * *
Восемь лет назад.
Маркелыч часто ставил в тупик своих бизнес-консультантов.
Они – лощеные, в пиджачках и галстучках, – не могли порой понять логику этого небритого, демонстративно носящего кирзачи и ватную тужурку мужика.
Несомненно, в мотивах его поступках что-то было – ведь сделали же они, эти поступки, обычного когда-то рыбака хозяином почти всех рыбных промыслов на территории пары Франций. И много чего другого – хозяином.
Логика явно была. Но – не понимали.
Вот и сейчас – зачем, скажите, так упорно финансировать обучение и карьеру Сорина-младшего? Обучение – ладно, но зачем Маркелычу свой человек в забугорной корпорации, ну никак с его бизнесом не связанной? Акции такого гиганта не скупишь, не леспромхоз на Куломе… Чтобы парнишка чаше в Англию мотался? Так купить путевку – и дело с концом…
Маркелыч им ответил, поскребя щетину:
– Так ведь, это… Тут не в том дело-то, чтоб он там… Тут дело – чтоб он не здесь… Другим станет…
Внятно и вразумительно. Но вопросы логики Маркелыча волновали мало, по житейской тайге его вела обостренная сверх предела звериная интуиция… Он добавил:
– Саньку-б то еще куда пристроить…
Но здесь не могла помочь (или помешать?) даже таранная воля Маркелыча. Саня Сорин к тому времени уже встретил на дискотеке в убогом пармском клубе шестнадцатилетнюю соплюшку Машу. Марью. Марию.
А Ваня уехал в Питер.
Надолго. И стал другим. Все реки текут…
Но приходит срок – и всё возвращается к истокам.
* * *
Усть-Кулом.
Он увидел ее.
Увидел на убогой, до ужаса убогой улице. (Господи! А в детстве казалось, что – здесь живут. Что – так и надо!) Улица тянулась к высокому, обрывистому берегу Кулома – последнему берегу, здесь он, суровый полярный изгнанник, приникал к груди матери-Печоры – и слившиеся их воды разливались широко, как море…
Улица была убогой.
Но – не вся.
Большая часть – да, там жались друг к другу строения – нелепые, обтянутые рубероидом по крышам и даже по стенам, с крохотными слепыми окошками (большие – лишние дрова в долгую северную зиму…) Строения лепились плотно, как солдаты в строю ублюдочной армии. Армии, позабывшей о победах, способной лишь копать канавы и разгружать вагоны… Убогая была улица.
Но – не вся!
На отшибе, на обрыве, рискованно (весной Кулом суров и страшен, и серо-стальные холодные клинки воды подсекают и обрушивают берега) – в стороне, на высоком обрыве, стояли высокие ладные дома с большими окнами.
Там жили потомки спецпереселенцев из старой раскольничьей деревушки Гедонье. Там родился Иван.
Он увидел Адель на фоне ублюдочных домишек – и они, как в детстве, вновь показались обиталищами живых людей. Друзей. Надежных и проверенных в бою друзей. Да! Когда вас трое, а их пятеро, и вы в шестом классе, а они в восьмом – это бой. Смертный бой до Победы…
А скудная пародия на газон – от травины до травины полметра – показалась бескрайним лугом, напоенным ароматом дивных цветов, наполненным жужжанием пчел и шмелей, и трепетом крыльев чудесных бабочек…
Собственно, подобного и следовало ожидать – он увидел Адель.
Но… Со зрением Адель-Лучницы, посланной побеждать, тоже на мгновение что-то случилось… Семь стрел одна в одну в этот момент Адель бы не вонзила…
Адель-Воин, посланная побеждать.
Только побеждать.
* * *
Усть-Кулом.
– Хайле, Страж!
Впервые она приветствовала его так. Он – оценил.
– Хайле, Адель!
Он не стал спрашивать, как она добралась в Усть-Кулом, как догнала его… В последнее время он старался задавать как можно меньше вопросов – но делать как можно больше выводов из увиденного и услышанного.
– Царь рядом, – сказала она без долгих предисловий. – В Парме. Ты знаешь, где это?
Иван знал.
– Там же и то, что тебе надлежит взять. Это отыскал Даниэль, но только Страж может взять и даже просто видеть это… И только это может повергнуть Царя Живых. Ничто иное над ним не властно.
Он не стал спрашивать ни о чем. В Парме все сам увидит. И все сам поймет.
– Нам пора, Страж. Нас ждут…
Улыбчивый парень лет тридцати, терпеливо ждавший в моторке-«казанке», помрачнел, увидев Адель не одну – со спутником. Но ничего не сказал, разве что дернул шнур стартера чуть резче необходимого…
«Казанка» понеслась вверх по Кулому.
* * *
Гедонье. Ровно век назад.
Через двадцать один год после второй отбитой попытки Прорыва старец Гедеон наконец понял, кто будет его преемником. Впрочем, старцем Гедеон и сейчас не выглядел – на вид мужик в самом соку, от силы на излете пятого десятка… Но о преемнике подумать стоило. Не о заместителе, обязанном принять команду, если старец падет в бою – о Преемнике. Которому можно оставить дело всей жизни, всей своей очень долгой жизни – оставить целиком и полностью.
До сих пор такого рядом не было – хотя вырастил старец бесстрашных бойцов и толковых командиров. Воинов. Но Преемника не было, и лишь сейчас Гедеон понял, кто им в свое время станет.
Иосиф.
Двадцатилетний Иосиф, зачатый в горячую ночь Победы. Горячую и в переносном, и в прямом смысле – Гедеонов Колодезь догорал, отстраивать потом пришлось заново – тем, кто уцелел в нелегком бою. Иосиф был зачат с молодой вдовой Якова Сарьина, павшего в тот страшный день – Книга Гедеона именно так и только так наставляла утешать, и другого утешения не признавала – был зачат самим Гедеоном. Именно Иосиф должен был стать со временем Преемником – понял старец, заглянув в день двадцатилетия в серо-стальные глаза сына. Гедеон ошибся. Ошибся, пожалуй, впервые в жизни и грех винить его за ошибку – когда много десятилетий вокруг лишь верные, верность их начинаешь считать неизменной и естественной – и ищешь меж них лишь Силу.
Неимоверно велика оказалась цена той ошибки.
Преемником Иосиф не стал.
Не стал, прельстившись очень скоро иным служением.
Прельстил его пришедший (вернее – принесенный умирающим) в Гедонье человек страшный и яростный, имевший много имен. “Товарищ Андрей” – так звали пришельца подобные ему. Казимир Янович Захаржевский, он же Самуил Дорибаум, он же Анджей Буровский, он же… – много разных имен числилось в розыскных листах человека, и многими прозвищами называли знавшие его. Не знали лишь, как ласково звала его в детстве мать – и была ли вообще она у товарища Андрея.
Человек умирал – истощенный, обмороженный, Бог знает откуда и сколько верст прошагавший весенней, но еще заснеженной пармой. Умирал – и не мог умереть, не передав кому-либо своей ненависти и страстной своей ярости.
Он бредил, он выплевывал страшные слова вместе с кровью и с кусками своих легких. Он то кричал, то шептал еле слышно – и нашедшему его в парме Иосифу приходилось низко нагибаться, чтобы услышать. Иосиф слушал и запоминал всё, до последнего слова, – и перед мысленным взором его распадались престолы и рушились могущества, и землю потрясала поступь покрытых язвами и лохмотьями полчищ, и море крови нависало огромной, готовой поглотить весь мир волной, и готовился выйти из моря того Освободитель.
Иосиф понял, что его обманывают. Не сейчас – его обманывают давно, с самого детства. И с детства стоит он под чужими знаменами.
Через три дня товарищ Андрей умер.
Иосиф не стал искать неофитов в Гедонье. Просто исчез пару месяцев спустя – по Кулому шли, сталкиваясь со страшным грохотом, белые громады – и исчезнувшая вместе с Иосифом легкая, с низкими бортами лодка-гулянка никак не могла добраться целой в этом ледяном аду до низовьев, до Печоры…
Его считали погибшим.
Но в конце следующего лета куломский рыбак Маркел Парфёнов принес весть: младший сын его, Викентий, тоже ранее бывавший в Гедонье, встретил среди сольвычегодских мастеровых парня, очень похожего на побрившегося и подстриженного Иосифа. Рабочие парня, несмотря на молодость, крепко уважали.
И звали – товарищ Осип.
* * *
Питер.
Она смогла провести одна восемнадцать часов – не больше и не меньше.
Потом рванула в “Пулково”, не дожидаясь утра.
На Ухту рейсов не было, туда летали два раза в неделю. Подвернулся борт на Сыктывкар – дорогой, коммерческий – и через два часа Наташа уже сидела в кресле ЯК-45.
Только не спрашивайте, зачем она это сделала.
Сам не знаю.
Она не была Воином.
Наверное, Наташа могла стать Воину верной подругой, и растить достойных сыновей, видящих отца лишь в кратких передышках между сражениями, но Воином она не была.
Так зачем? Не знаю…
Можно знать все: чем пахнет раннее утро перед атакой; и какой болью отдает плечо после выстрела – на третий день затяжного жестокого боя; и насколько тяжелее становится друг, которого выносишь на плечах из пекла – в тот момент, когда понимаешь: не донес; и с каким звуком внутри ломается ребро – твое ребро – от попавшей в него пули. Можно знать все, и даже тактико-технические характеристики заморского противоракетного комплекса “Пэтриот”. Лишь одно не дано знать нам, братья-Воины: за что любят нас наши подруги…
И на что способны при этом.
Глава 7.
Другая Битва. Другой Воин.
Амбразура жжет лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть – и хоть так отдохнуть.
Двадцать семь часов.
Двадцать семь часов подряд. Смены нет – и не будет. Он не помнит, когда в последний раз ел и спал. В ушах ревет труба. И, параллельно, – гремит барабан. Неприятное сочетание. Под барабан маршируют солдаты. Под барабан казнят изменников. Он не хочет слушать и слышать этот неумолчный стук – но барабан гремит.
Все громче и громче.
Амбразура жжет лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть – и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, надо экономить каждый. Указательный палец уже не слушается, нагло двинул в самоход – он пускает в ход средний. Надо жать на курок. Надо драться. Потому что труба зовет.
Но! – страшное сомнение. Его ли это Битва? Может ли он сделать хоть что-то – здесь?
Барабан гремит…
Три года назад он услышал самое страшное: что он дезертир. Что он не взял автомат и не пошел победить или пасть. Ничего страшнее мужчина не может услышать от женщины. От любящей и любимой женщины.
Барабан гремит… И почти заглушает трубу – но труба все равно слышнее.
Это была чужая война. Чужие самолеты рвали чужое небо – и от чужих бомб рушились чужие дома. Но там гибли дети.
Он не пошел.
И услышал – что он дезертир.
Если он ошибся. Если он вдруг ошибся…
Амбразура компьютера жжет лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть – и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, около сорока, если считать знаки препинания – и надо экономить каждый.
И – он понимает – что если немедленно не заснет хоть на пару часов – умрет. Прямо здесь и сейчас.
Умирать не хочется. Хочется уснуть. И он ложится. Но – в ушах гремит барабан. Барабан рвет перепонки. И он понимает – бунт в тылу. Банальный бунт организма. Организм нагло требует привычную дозу – и не желает выполнять команду “отбой”. Чуть больше суток назад он решил, что не хочет выкуривать две с лишним пачки в день – и перестал. У организма – другое мнение, он требует дозу…
А барабан в ушах – просто-напросто повышенное давление. Все элементарно. Сосуды тоже требуют дозу. Тук-тук-тук сердца напоминает о скорострельном оружии. У сердца свои претензии к работодателю. Все просто. Но под барабан никак не уснуть – и он начинает умирать. Прямо здесь и сейчас.
В квартире – он один. В аптечке – банальный набор: от головы, от живота, от гриппа. Хорошо быть здоровым человеком. Но иногда опасно. Телефон? Скорая? Телефон давно отключен, приходили какие-то бумажки, звучали какие-то звонки с предупреждающим о чем-то механическим голосом – но было не до них…