Ваня подошел к шкафу, проделал ряд хитрых манипуляций с сенсорными кнопками, не видимыми под фанеровкой – набрал код и отключил механизм самоликвидации. Узкая горизонтальная панель сползла, открыв потайное отделение. Личный сейф, полагавшийся мастерам – там, в семи склянках, были заспиртованы трофеи. Семь склянок – семь очков. Еще три – и звание гроса твое. Всего три склянки…
Впрочем, грубое слово склянка не подходило к тончайшему лабораторному стеклу “Кавалер-Симекс” – никакого искажения-преломления, все как на ладони… Ваня посмотрел на коллекцию и повторил:
– Я тебе скажу одно – в уставе ничего дословно не сказано про обмен баллов на очки. Там сказано про обмен хвостов на уши. Пусть “мазилки” идут со связками крысиных хвостиков в валютный обменник. Я свои добытые никому не отдам…
Сквозь прозрачные спирт и стекло действительно виднелись уши.
Человеческие.
* * *
Клуб официально назывался “Хантер-Хауз”. Дурное название, честно говоря, – Прохор придумывал. Ваня – для себя – предпочитал попроще: подотдел очистки.
Подотдел, он же клуб – как организация с написанным на бумаге уставом и членскими взносами – оформился пять месяцев назад. Примерно в то же время интерн Булатова впервые (и не без оснований) заподозрила, что сошла с ума.
* * *
Женщину убивали жестоко.
Цепной пилой.
Щетинящаяся зубьями цепь дрогнула, дернулась, и стала серой, смазанной, полупрозрачной от быстрого движения. Обнаженная женщина смотрела на нее игольно-точечными зрачками – равнодушно. На губах застыла бессмысленная улыбка. Женщина была далеко.
Но ее безжалостно втащили сюда – в кошмарную для нее реальность. Цепь коснулась кожи – легко, почти ласково – и тут же отдернулась. Наискось живота протянулся алый след. Цепь на долю секунды потемнела – и снова стала прозрачно-серой.
На третьем касании женщина закричала – боль пробила блокаду наркотика. Задергалась всем телом. Сыромятные ремни держали крепко. Цепь продолжала свои бездушные ласки. И только через несколько минут вгрызлась в тело по-настоящему. И пила, и женщина зазвучали по-другому: пила басовитее, натужнее – женщина зашлась в граничащем с ультразвуком вопле…
Кровавые ошметья полетели в лица зрителям.
– Ну и где здесь искусство? – спросил Тарантино с легкой брезгливостью.
Крупные капли крови и крохотные кусочки мяса сбегали по экрану – изнутри. Так казалось. На самом деле они, конечно, попадали на объектив камеры.
– Так в чем тут искусство? – повторил Тарантино. – Все составляющие этого кича просты, как использованный презерватив: вокзальная поблядушка, шприц с дурью и бензопила… Бабу коллективно попользовали и расчленили… Где сюжет? Где конфликт? Где интрига?
Интриги на экране не наблюдалось. Камера показывала, как пила буксует в отдельных фрагментах – уже не дергающихся.
– Народ любит кич, – возразил собеседник. – Зато такие ленты можно печь со скоростью две штуки в неделю. Не слишком даже повторяясь – всевозможных механических устройств придумано достаточно. Тут и интрига появляется: а что новенькое будет у “Веселых потрошителей” в следующий раз? И некоторые находки совсем не дурны… Ты видел, кстати, серию с промышленной мясорубкой? Вполне изящно…
Тарантино лишь фыркнул. Собеседник продолжил:
– А пока ты закончишь свой очередной шедевр, зритель тебя забудет… Зритель ждать не любит. Ему нужна новая порция – раз в неделю, по меньшей мере… Короче: когда я получу готовую кассету?
Тарантино поскреб щеку. Фирменный станок, имитирующий при бритье полуторанедельную щетину, обошелся ему в круглую сумму – имидж требовал жертв…
– Есть некоторые проблемы… – осторожно сказал Тарантино. Слукавил – проблема уже была захоронена в укромном месте. – Исполнитель главной роли… хм… вышел в тираж… Поиски дублера с подходящей фактурой займут некоторое время…
– Да-а? Некоторое? А ты не напомнишь, дорогой друг, когда ты получил у меня аванс?
Тарантино вздохнул. Напоминать о грустном не хотелось. И он объявил решительно:
– Завтра подберу типаж, послезавтра начну съемки…
Невозможно работать, когда художника так вот подгоняют. Ладно, фильм дошел до стадии, на которой даже малейшее портретное сходство не требуется. Достаточно найти мальчишку с подходящей фигуркой и ростом…
Разговор имел место в кафе, в отдельном кабинете. Многие завсегдатаи невинной с виду забегаловки на окраине огромного города и не знали о существовании сего помещения. Розово-пастельный интерьер, видак, широченный диван-траходром – гнездышко любви. Но птенчики отсюда выпархивали совсем другие.
… Уходя, Тарантино подошел к приткнувшемуся у дверей бару. К стойке был подвешен фрагмент скелета – костяк руки. Тарантино пожал потемневшие мослы. На ощупь они напоминали пластиковый муляж – неважно, ритуал есть ритуал. На удачу.
Завтра она понадобится.
[1], Даниэль! – рука быстро чертит в воздухе непонятный знак – не то приветствие, не то никому не известный иероглиф. – Я ждала тебя, брат…
– Хайле, Адель! Я вернулся…
– Ты видел это?
– Адель… Ты же знаешь, кому дано видеть это… Но Гавриил видел. И держал в руках.
– И?
– Он умер…
– Сам?!
– Как же он мог еще умереть?… Он устал… И почти все забыл… Я хотел убедиться наверняка – и взглянул его глазами… Он вспомнил все – и умер. Сам… Я думаю, он давно хотел умереть, – но забыл и про это. Кстати, сестра… Тебя – он помнил. Смутно, но помнил.
– Хайле, Гавриил! – два голоса слились в прощальном приветствии.
Они помолчали.
– Что со Стражем, Адель?
– Страж встал на Путь. Как раз сегодня он встал на Путь.
– Встреть его, сестра… Встреть и проведи – проведи, если сможешь, с Любовью… Это тяжелый Путь.
– Я не знаю Любви, Даниэль. Мне не дано Любви. Я послана не Любить…
– Тогда попробуй дать Любовь хотя бы ему… Бездна все-таки будет меньше – даже если тянуться через нее с одной стороны.
– Я попробую, брат…
– Что Мертвые?
– Мертвые готовы. Она мертва – и не знает этого. Он еще жив – и тоже не знает. Он умрет сегодня.
– А Царь?
– Царь еще не наречен… Завтра он пройдет Испытание – и станет Царем.
– Кто наречет его?
– Я! Адель, посланная, чтобы Победить!
– Знаешь, Адель… Ты удивишься… Царь… Мне его жалко…
Она удивилась.
У них были одинаковые глаза – поразительного, небывало-синего цвета.